Тридцать бойцов - изогнутая дружина,
да сотня в жилете. Да ночь туга, как пружина.
Хлопнет, откидываясь, блёклая парусина -
и снова тихо. Затаились цикады.
Или кто тут вместо выводит рулады,
передавленные - припахивают мокрой псиной.
Здесь понравиться может только отсутствие фальши.
Этот гектар тарантул обходит подальше.
Незачем думать - кто всматривался раньше
и почему перестал, по каким причинам,
в эти ночи, приличествующие мужчинам,
примерно так же, как похотливый банщик.
Лишь по отсутствию оной не лезешь на стену.
Через неделю взгляд - как лучи Рентгена.
Через месяц - оглядывание забирается в гены.
Через два - больше думаешь не о поединке,
а о щедрости недр в предоставлении цинка.
И тревожно становится спать в четырёх стенах.
Занятно, вглядываясь в отведённый сектор,
подбрасывать камень и хмуриться, словно Гектор.
Надо только не думать, к чему привёл его вектор.
Впрочем - не тайна. Не новость. Куски металла,
как тогда так и сейчас, приводят в Валгаллу...
И сбивает с мысли блика короткий спектр.
Оптика - лучшее изобретение века.
Укрупняет камень, отличая от человека,
тонкий рисунок чужого глазного века,
пыльный мазок колонны в надоевшем пейзаже
распадается на атомы в камуфляже.
Эта метаморфоза порадует грека.
Впрочем и нас не печалит сия картина.
Кто-то роту увидит. Ну - две. Я ж - паутину,
сгорбленную над пряжей женскую спину.
Клото старалась, но - много заказов - спешила,
палец порезала, ниточки оросила -
от этакой пряжи у матерей морщины.
Но увиденным не поделиться. В пыли и прахе,
в чёрном зрачке, упраздняющем прошлые страхи,
в высокомерном бденье кружащейся птахи -
мы одиноки, хоть локоть не гол. Пред глазами клякса
развалившегося на койке хмельного Аякса,
с прямотою римлянина пославшего на хер
(даром что грек) подобные рассужденья.
И он прав. Не отвлекайся от наблюденья,
если хочешь ещё отмечать свои дни рожденья.
Мало ли каким крестом распинается птица,
сильно ли давит невидимая граница
и скальной крошкой похрустывает Провиденье.
Быстрые и неприятны, как фаланги,
серые облака набегают с фланга.
Ветер терзает лоб. Это, брат, не Паланга.
не Коста-дель-Соль. Но солнце, конечно, жарит.
И чувствуешь задницей - Демиург не кемарит,
вычеканивает положенное по рангу.
Так ощущает себя второгодник за партой.
Видишь почти, как пытаясь избегнуть стандарта
над судьбою Лахесис склонилась, (ну - Жуков над картой),
передвигает циркуль, блеснувший тускло,
леденеют её глаза, застывает мускул...
Вглядываюсь в темноту, аж хрусталик хрустнул.
Сам я не твёрдо знаю - на что уповаю.
Здесь атеизм не уместен, как "дзинь" трамвая.
"Делай, что должен" - эта мысль кольцевая,
и в говорениях очередного министра
звякает глупо, точно пустая канистра,
не дороже салфетки от выеденного каравая.
Локоть не гол. Голова цела. И пока довольно.
Все мы когда-то узнаем, что значит "больно",
всем негромко выдохнет на ухо "Вольно"
замыкающая отделение третья Парка.
Мы не боимся обещанного подарка.
"Я не боюсь" - повторяет душа, как пароль. Но
словно ознобом по мышцам сведённых плеч
руки всех тех, приносящих не мир, но меч,
бремя берущих, словно каре на картечь,
судьбы комкавших, выламывающих рты
в тщетной попытке тебе рассказать - кто ты,
не позволяют мыслям спокойно течь.
Храп боевых верблюдов, норманна гнев,
горечь и вой, пустота матерей и дев,
не прекращающийся от века посев
хлеба солдатского - вяжущий порошок,
хоть с удобрениями всегда хорошо.
(Вы уж простите, братцы, за этот припев).
Мысли гремучи, как пороховой картуз.
Капитан, Вы давно меня знаете, я не трус.
Но подите, попробуйте перебороть искус
приравнять штык к перу, как тот, кто не дожил
до старения и провисания рвущихся жил.
Даму червей прихлопнул пиковый туз.
Кордебалет, капитан, этот данс-макабр
переживёт не тот, кто умён или храбр,
а тот, кто не забывает взлетевший табор,
пред которым, не спорьте, и мы, капитан, виноваты.
И летучими рыбами в этом дыму горьковатом
хлопаем лёгкими, за неимением жабр.
Впрочем, бог с ним. И с Вами - бог. И, наверное, с нами.
Кто не видел как плачет солдат в выгоревшей панаме,
пусть не судит меня за вытворенное руками.
За гусара замолвите слово. На том - спасибо.
И за то, что ночь проплыла бесшумно, как рыба.
Я стою на камнях, как прочерк между горами.