К сожалению или к счастью, но жизнь зачастую сводит нас заново именно с теми людьми, с кем особо не хотелось бы пересекаться повторно. И в этом ракурсе по закону парных случаев и произошла встреча с Гаштетом, с которым мне и велел познакомиться Баринов. Гаштетом оказался тот самый выскочка и «засранец», успевший изрядно поиздеваться надо мной ввиду растерянности в ремзоне и попасть под ведёрную атаку, произведённую девушкой Катюшей.
В силу обстоятельств наша встреча перенеслась на утро, поскольку остаток моего первого дня в «Голиафе» был потрачен на ознакомительные и хозяйственно-подготовительные мероприятия. Сначала на меня завели некие учётные бумаги, провели указательный инструктаж по технике безопасности и внесли моё имя в список на скромный, но бесплатный обед. Лишь после этого уже на складе мне выдали спецодежду – новую, из плотного, но дышащего материала защитного цвета. После этого, узнав, где находится душевая, я решил, что грех не воспользоваться этим благом цивилизации. Тем более, что принятие горячего душа оставалось для меня невыполненным и долгожданным желанием. Параллельно, раз уж мне позволили воспользоваться стиральной машинкой с сушкой, я решил запустить в стирку и свои манатки. Хотя место их, по большому счёту, было, скорее, в мусорном ведре, нежели в барабане из нержавейки.
Конечно же, на всё это потребовалось время, и к тому моменту как я освободился, ремзона уже опустела. На мой вопрос у охраны, смогу ли я сейчас найти Ташкентского или Гаштета, они ответили лишь: «Найти их можешь, но только дома. Так что завтра, завтра». Исходя из этого уже ничего не оставалось, кроме как отправляться в свою коморку. Приведя её в некоторый порядок, потратив на это силы и время, я лёг спать на вместившуюся среди хлама раскладушку, которая показалась мне невероятно комфортным ложем султана.
Ночь пролетела враз, поскольку я просто провалился в глубокий сон, в котором меня ничто не беспокоило. Утром, выйдя в ремзону, я почувствовал, как в моём настрое зародилось реальное ощущение какой-то новой платформы жизни. Можно даже сказать, что я увидел себя здесь со стороны перспективным взглядом. Поэтому, осматривая свежим взором техцентр и подмечая его заманчивые возможности, мне не терпелось приступить наконец к своей старой и, в то же время, новой деятельности. Несмотря на начало рабочего дня, в ремзоне уже бодренько зачиналась жизнь: хлопали двери, бряцал инструмент, доносились приветственные выкрики с небольшим эхом и обрывки высказанных рабочих планов на сегодня. На тот момент с позиции новичка я чувствовал себя пока чужим среди своих же коллег и, соответственно, своим среди пока ещё чужих людей. На фоне этих мыслей как раз и подошёл ко мне уже знакомый типчик. Заметив на мне форму, он лукаво улыбнулся, протянул руку для знакомства и представился.
– Сашка, - сказал он, - но здешние обитатели зовут меня Гаштет.
Не скажу, чтобы это меня обрадовало, но и сказать, что это меня чрезмерно огорчило, тоже было нельзя. А поскольку на ум пришла поговорка: кто вчерашнее помянет, тому и глаз вон, – и раз уж поступило начальственное указание работать с ним бок о бок, значит, так тому следовало быть.
– Ну а меня Бакыт зовут, - сказал я в меру приветливо. - Будем знакомы.
– Будем-будем, - продолжал он. - И откуда сам, из Киргизии наверняка?
– Верно, угадал, - ответил я, улыбнувшись, - ну а если поконкретней: Талас и Бишкек.
–Ага, ну бывал я как-то в Бишкеке, у корешка, бывал… - оживился собеседник. - А хоть в Таласе и не довелось кости свои размять, но всё равно почти земляк ты мне. Я-то сам из Ферганы родом. Там жил-учился, а потом переселился. Был там когда-нибудь?
– Нет, - ответил я, - не сложилось как-то.
– Напрасно-напрасно, - сказал он, - город словно вырезан из фруктов, а в воздухе фруктовый туман весит. - Тут Гаштет, вспомнив что-то, вновь лукаво улыбнулся и хлопнул меня по плечу. - Слушай, а песню ты помнишь такую: «В долине солнца, где Фергана/Банкует шмалью старик Хаджа/Из ста чилимов там валит дым/Тырым-пыпырым-пырым-пым-пым…»?
Довольный собственным исполнением, Гаштет громко засмеялся и продолжил живо описывать Ферганскую долину как плодородную чашу, полную солнца и тумана. Невозможно было не отметить, что интонация его голоса стала куда приветливее, чем накануне вечером. В Сашке не наблюдалось уже ни спеси, ни агрессии. Он стал заметно добродушнее и, как следствие, куда более словоохотливей. Но это не могло продолжаться весь рабочий день, и, словно в подтверждение этой мысли, со стороны вдруг донёсся чей-то голос:
– Хорош болтать!– слова были обращены, видимо, к Сашке, отчего он и притормозил свой словомёт. - Ты бы вместо того, чтоб лясы точить, руки под полезное дело заточил бы,– закончил приближающийся к нам мужчина пятидесяти.
Сашка выпрямился.
-- Никак не болтовня, - полушутя на армейский лад отвечал Гаштет. - Делюсь ценными указаниями и опытом с новичком, Сергей Петрович.
Подойдя вплотную, мужчина вперился в меня пронизывающим взглядом и обратился уже не к Гаштету, а ко мне:
-- Ты же Бакыт, да? – спросил он.
-- Да, - ответил я.
-- Ну а я – Ташкентский, - сказал он, - Баринов меня предупредил о тебе. Так что мы сейчас постараемся с тобою найти общий язык… если получится, конечно.
В облике Ташкентского определённо было что-то знакомое: короткие усики, стрижка «бобриком», сквозной взгляд. Или даже, скорее, узнаваемое, а не знакомое, потому как передо мной будто бы предстал собирательный образ из прошлого. Это и учитель труда, и инструктор кружка юных техников при Дворце пионеров, где в советские времена зарождалась инженерная молодёжь. Была в нём и строгость работника военпрома, что впоследствии, кстати говоря, подтвердилось, но об этом отдельный сказ.
Просканировав меня взглядом с особой задержкой на руках, «образ из прошлого» приступил непосредственно уже к опросу относительно того, что я умею, знаю и могу. Понеслись его вопросы, отбиваемые моими ответами: от общего к частному, от устройства автомобиля к функциям и совместимости деталей, от марки машины к типу двигателя и прочая, и прочая «азбука».
Гаштет, находящийся неподалёку, слушал «зачёт» краем уха и, воспользовавшись одной из пауз, резюмировал:
-- Молодца, Бакыт.
Но тут же нарвался на Ташкентского:
-- Не суй ты нос не в свой вопрос, - строго сказал Сергей Петрович и, переключившись вновь на меня, молвил, подводя некоторый итог:
-- Ну ладно, Бакыт, для начала неплохо, совсем для начала неплохо… Ну а раз неплохо, значит можно плавно переходить к тому самому началу. Так с чего там у нас начинается Родина?
Недолго вспоминая песню из фильма «Щит и меч», я ответил как есть:
-- С картинки… в твоём букваре.
-- Хорош-шо, - протянул он, согласно кивнув, - а с чего начинается ремонт?
-- С клинической картинки, - вновь встрял в разговор Гаштет, но тут же добавил, как бы извиняясь, - Сергей Петрович, ну а что - разве не в кассу?
-- Это у тебя клиника, - ответил Серёга Ташкентский. - А ремонт начинается с картинки в твоей голове, то есть с верно и качественно проведённой диагностики.
Тут он сделал паузу, обратив моё внимание на авто, зависшее на подъёмнике недалеко от нас, и продолжил:
-- А поскольку, Бакыт, разные «вдруг» познаются в труде, вот и приступай к выявлению неисправностей. И уж после этого мы обсудим твою «картину» и доработаем её, если понадобится.
Я начал шарить глазами по сторонам в поиске монтировки, но, понятное дело, валяющейся «где упало» обнаружить её я не смог. Ташкентский, заметив, что я что-то выискиваю взглядом, спросил:
-- Ну что, монтажку ищем?
-- Да, - ответил я.
-- Гаштет, покажи ему «синий клавесин», - сказал напоследок инженер и отошёл по своим делам.
Сашка выкатил синий металлический комод на колёсиках с рядами выдвижных ящиков и предоставил его мне для ознакомления. Выдвинув один из ящичков, я увидел, что там, словно клавиши пианино, располагались гаечные ключи всех размеров и мастей или, образно говоря, всех тональностей. Я прошёлся по другим ящикам – та же история: ключи, приспособления, насадки – все на своём месте.
-- Как ларец с самоцветами… - сказал я, разыскивая монтировку.
-- Монтажка вот здесь, - помог мне Гаштет и выложил её на резиновый коврик, покрывавший «синий клавесин».
Монтировка, которой я вооружился, не имела существенных отличий от той, что мы орудовали в Бишкеке. Разве что здесь она была фирменного производства, но ведь сама метода, позволяющая определить состояние подвески авто, оставалась такой же. Старую школу работы руками еще никто не отменял, да и, пожалуй, не скоро-то отменят.
Подойдя к автомобилю, поднятому в воздух на уровне головы, я для подстраховки сначала осмотрел надёжность его закрепления на гидравлическом агрегате. Ни разу не проводя диагностику в таких условиях, я, признаться, был несколько насторожён, ведь прямо над головой у меня висит пара тонн. Пеньки и «яма» казались куда надёжней, чем подъёмник, неясно, насколько надёжно заблокированный на определённом уровне. И будто в придание мне уверенности Гаштет выкрикнул мне:
-- Не боись, подъёмник легко держит три с половиной тонны, так что не пришлёпнет он тебя, - и захохотал где-то в сторонке.
Убедившись в том, что нависший автомобиль - не угроза, я призадумался, с чего бы начать. Чтоб не ударить в грязь лицом, я решил осмотреть все элементы от морды до зада. Первым делом я проверил состояние шаровых опор и сайлентблоков, посмотрел, есть ли течь и запотевание амортизаторов. К этому добавились также втулки и втулки стабилизаторов, потому как именно эти деталинаи более часто выходят из строя и доставляют своим шумом изрядное беспокойство автовладельцу. При этом, не исполняя главной роли, именно втулки стабилизаторов своим громыханием разыгрывают трагедию о невозможности дальнейшей эксплуатации машины без починки.
Проводя разведку, попутно воскрешая навыки и обмысливая следующие шаги, я подмечал, что мои руки сами прекрасно всё помнят и даже опережают на долю секунды соображалку. Были паузы и некоторая застопоренность, но, в целом, я выруливал из ситуации, благодаря именно наработкам прошлого, ведь опыт и способности просто так не профукаешь. С помощью привычной монтажки я делал усилия, оттягивал, зачищал, если было нужно, и проверял на трещины, параллельно отмечая, есть ли следы течей технических жидкостей в силовых агрегатах: трансмиссии, карданном вале и крестовинах мостов. Раскачивая машину, чтобы создать подобие условий езды по неровной дороге, я следил за работой амортизационной системы.
В принципе, за полчаса я разобрался, за что следует браться и за что пока не стоит. Изрядно вспотев и поволновавшись, я подошёл к Сергею Петровичу, уже занятому к этому времени одной из машин, и сказал: «Готово».
-- Готово? – переспросил он, глянув на часы.
-- Ну да, готово, - ответил я и выложил ему перечень дефектов, которые, по моему мнению, следовало устранить.
Инженер молча слушал меня с саркастичной ухмылкой, но где-то в середине, прервав меня, сказал:
-- Ты же не думаешь, что я твой вольный пересказ буду запоминать, как «Отче наш». - Высунув из кармана лист бумаги и ручку, он пояснил. - Давай теперь то же самое, только картинкой. Обрисуй словами ситуацию по пунктам так, чтобы я мог сверить после. На это ушло ещё минут десять, я вспоминал, сверял и записывал. И уже после предоставления ему готового списка Ташкентский отправился искать отличия между реальным положением и тем, что вышло из-под моего пера. Быстро проходя по отмеченным элементам, он попутно осматривал и другие части, в результате чего под конец сообщил двух обнаруженных недочётах:
-- Шаровая слегка постукивает, - сказал он, поглядывая в мой перечень. - Есть износ рулевых наконечников и не мешало бы сменить сайлентблоки. Так что внеси в список то, что пропустил.
-- Не то чтобы пропустил, - решил я пояснить, - ведь дело терпит и можно пока не менять. Во всяком случае, в Бишкеке мы не спешили с заменой в таких случаях. Да и клиент зачастую настроен так, что ни за какие коврижки не будет менять ещё годную деталь.
Сергей Петрович, спокойно выслушав меня, высказал следом свою точку зрения, достаточно категорично, но, в общем-то, по-наставнически:
-- В Бишкеке всё хорошо, пока хорошо, и едет, пока едет. Вот тебе и первое отличие между московским и бишкекским подходами. Запомни, здесь любые моменты, вызывающие сомнения и опасения, требуют замены. Тут тебе не «первая помощь» на кортках в гараже, тут подход фундаментальный и тотальный. Значения слов тебе понятно?
-- Понятно, - ответил я, тут же припомнив, как было устроено дело с ремонтом квартиры на Кутузовском, когда весь вполне пригодный интерьер стал экстерьером свалки.
-- Ну а раз так, - продолжал инженер, - приступай к делу и начни с проверки дисков, колодок и супортов, а то ты про них позабыл. Или тебе лень было колёса снять?
-- Сейчас сделаю, рядом ключа не было, - объяснил я.
--А на кой тебе ключ сдался, если там пневмоинструмент под рукой? Хватит дурью маяться, у тебя ж не вагон времени, бери «пневму» и вперёд, - сказал, он и выжидающе смотрел на меня.
Такой инструмент воочию мне наблюдать не приходилось, лишь тут с разных сторон мне уже довелось услышать его характерный звук «уижр-уижр-уижр», после которого механики достаточно скоро снимали детали подвески и колёса для замены или дальнейшей диагностики. Я лишь догадывался, что это и есть тот самый инструмент. Легко сказать «бери и начинай», ведь с таким классом инструментов работать мне не приходилось. Можно было б его схватить и начать жать на кнопки, пробуя, как он работает. Однако героем басни «Обезьяна и очки» мне быть не хотелось, поэтому я честно признался:
-- Я ни разу им не работал, не могли бы вы показать, как она работает
-- Гаштет, - словно свист бича, прозвучало обращение Ташкентского, - покажи новичку прибор-самовёрт.
Будто Иванушке-дурачку из сказки, то есть мне, Сашка подошёл показать диво-дивное, подхватил с пола какой-то агрегат. Устройство напоминало дрель, только без сверла, а вместо провода у него тянулся спиралевидный шланг. Поменяв в нём набалдашник, он сделал щелчок одной из кнопок и, опустив машину наполовину, обратился ко мне:
-- Ну, смотри, Бакыт, и засекай время, - сказал он, поднося «пистолет» к дисковым гайкам переднего колеса.
Четырежды на каждой гайке прозвучало «уижр-уижр-уижр», гайки были откручены, и колесо оказалось свободно висящим.
-- Давай помогу, - вызвался я помочь, снимая колесо.
Затем вновь прозвучала характерная трель, и я подсобил снять второе колесо. Однако на третьем я уже попросил у Гаштета «прибор-самовёрт», чтобы опробовать его в деле самому. Ничего сложного, кроме непривычки, особо не было, зато времени ушло раз в пять меньше, чем если бы я крутил гайки традиционным способом. Инструмент оказался хоть и диковинным, но удобным и шустрым, оставалось лишь привыкнуть к нему и выучить необходимые правила и нюансы.
В последующие дни работы с «пневмой» бывали у меня, конечно, разные моменты. Вплоть до неловких, когда он чуть ли не вываливался из рук. Сашка же в подобных случаях приободрял меня в своей излюбленной манере, с шутками-прибаутками:
-- Ничего страшного, Бакыт: если ты утонешь и ко дну прилипнешь, год полежишь, на другой – привыкнешь.
Безусловно, работая с таким инструментом, можно было выиграть в скорости в разы, чего и требовал здешний темп деятельности. Оставалось лишь сделать его использование естественным, доведённым до рефлекса, чтобы не путать, скажем, переключение режимов вкручивания и выкручивания. По ходу дела некоторые его особенности раскрывались сами собой во время практики. К примеру, использовать насадки для него можно было лишь чёрного цвета, а никак не серого из набора инструментов.
-- Только не вздумай брать серые головки, - услышал я от Сашки, когда подошёл с пневмовёртом к «синему клавесину». - Серые – только для ручной затяжки, они могут лопнуть, а ты потом лопнешь от злости из-за штрафа.
Тонкость этого грубого дела состояла в том, что чёрные головки были ударостойкими и сделаны специально для «пневмы», чтобы выдержать его внезапную мощь. Они были толще и отлиты из специального сплава хрома и ванадия. Серые использовались сугубо для ручной затяжки, и ударный «вкрут» или «выкрут» мог привести их в негодность. Поэтому, даже несмотря на пожизненную гарантию на них, в замене запросто могли отказать. И причина как раз заключалась в том, что серый набалдашник с характерным следом повреждался именно пневмоинструментом, а не динамометрическим ключом при усилии рук.
С таких вот моментов и мелочей, в общем-то, и прививается столь ценный в человеке профессионализм. Труд сделал из обезьяны человека, а знание нюансов делает из человека профессионала; а не работника«чем попало, абы не выпало». В работе я старался хвататься за всё что ни попадя, но далеко не всё выходило умело. И уже с первых дней пришлось сознавать, что бишкекского опыта здесь маловато, а постижения нового будет сполна. Моя самоуверенность, как пивная пена, сошла на нет, и я пришёл к выводу, что должность «ученика» пока действительно мне подстать.
Вопросов от меня в первую неделю сыпалось достаточно, и касались они совершенно разных моментов, от технических премудростей до организации труда. Задавать я их не стеснялся, но адресовал чаще всего Сашке, потому как после словесных «люлей» от Ташкентского я решил направлять их сразу к Гаштету, блюдя субординацию: мастер-работник-ученик. Если же вопрос не мог быть решён, только тогда он задавался Сергею Петровичу. И тот, вникнув в суть проблемы и докопавшись до её причины, только тогда подсказывал, как лучше исправить последствия, не допустив метода «тыка». К решению задач он подходил фундаментально, поэтому и рецидив обращения клиента с той же проблемой (в ущерб престижу техцентра) просто исключался. Вообще же, по складу характера Ташктенсткий был больше практик, нежели педагог, оттого и развивать навыки мне приходилось, непосредственно наблюдая за ним и помогая в работе, которая незаметно перелистывала будни календаря.
За пробежавшую неделю, как и было обещано, участковый вернул мне паспорт с регистрацией, и я почувствовал себя немного свободней. Этому вручению документа, однако же, предшествовал разговор шефа с Сергеем Петровичем, за время которого, видимо, произошло обсуждение моих качеств как сотрудника и возможных перспектив. Что сказал Ташкентский Баринову, мне не было неизвестно, но уже через пять минут после этого я получил назад свой аусвайс. После этого Баринов отвёл меня в сторонку и спросил:
--Ну что, земляк, у тебя на еду-то хоть деньги есть?
-- Вообще-то… - начал я и констатировал факт о неуклонном приближении своего материального состояния к абсолютному нулю. И это несмотря на хорошую поддержку в виде бесплатного обеда. Сергей Анатольевич в ответ на сказанное мной, достав из кармана сто долларов рублями, передал их мне таким образом, чтобы этого никто не видел.
-- Это в качестве аванса, ну а ты пока давай учись трудиться и, стиснув зубы, понимай, что начало зарабатывания весомых сумм ещё далековато, - сказал шеф и поднялся к себе в кабинет.
Я старался работать на совесть и, может быть, у меня неплохо получалось, а работу в это время, как орнамент, сопровождала отвлеченная болтовня Гаштета. В голове Александра постоянно назревали какие-то витиеватые мысли, поэтому легко переводя тему рабочего разговора на свои разглагольствования, он заливал мне уши потоком своего сознания.
Вообще же за неделю работы с Гаштетом, выслушивая его россказни, я понял, что отвлечения и развлечения не дают ему покоя, как ногам дурная голова. И, вернее, даже ничто так успокаивало его, как парадизовы грёзы. Да и «Гаштетом» его здесь прозвали потому, что он зачастую выступал в роли «змея искусителя», созывая народ в пивную под названием «Гаштет», затягивающую в себя чревоугодников и алкоугодников. Ни на работе, ни за её пределами по имени его практически не называли, так что погремуха к нему прилипла окончательно. Самому же обладателю прозвища было безразлично, как его кличут, да и вообще именно безразличность к мнению других относительно себя являлась его главной чертой. Его интересовали только исполнения своих желаний, а на целый ряд моментов, которые у обычного человека вызывали бы ответную реакцию, ему было плевать. С чем это было связано, к сожалению, мне случилось выяснить уже в скором времени при не очень хороших обстоятельствах.
Говоря в целом, Гаштет работал умело, ведь дело своё он знал, поэтому и претензий к качеству его работы особенно не было, за исключением разве что слабой организованности. Загвоздка заключалась в том, что зачастую положиться на него при выполнении заказа в краткие сроки было чревато их срывом. Этакая халатность обуславливалась в первую очередь перепадами в настроении, напоминая поведение «несколько забеременевшей» дамы. От расположения духа и «плясал» уже его коэффициент полезного действия. То он был полон злобы и презрения, как например, в нашу первую встречу, то напротив – благодушия, как в то утро уже непосредственного знакомства. При этом интервалы между амплитудами его настроя могли охватывать лишь время его нахождения в уборной. Уходя туда, он был в одном настроении, а выходя, – уже в другом, и было б наивно полагать, что физиологические процессы могли столь разительно влиять на его душевное состояние. По возвращении же он мог долго заниматься какой-нибудь монотонной работой, а если я обращался к нему с рабочими вопросами, то он буквально отмахивался от них, словно они были мухами. Не находя поддержки у напарника в такие моменты, я, как мог, выкручивался сам, порою прибегая к методу проб и ошибок. А Гаштет в это время, видя, как я мельтешу и тужусь, блаженно залипал и, лениво почёсывался, как сытая макака.
– Не стоит так сильно рвать груз с пола, Бакыт, – произносил он низким, тихим и тянущимся, как резина, голосом. – Всё и так разрулится само по себе, не в этом счастье, – витиевато заканчивал он.
Его «блаженность», которую я до этого принял за черту характера, начинала вызывать у меня веские подозрения, потому как имела неестественный характер. Ждать его «соизволения» пошевелить пальцем я не мог, а работать, как ни крути, чаще всего следовало сообща. И в один из таких моментов, когда мне требовалась элементарная физическая помощь, пришлось сказать ему об этом несколько раз, потому как он либо не слышал, либо недопонимал, что от него требуется. Подойдя вплотную, чуть ли не на ухо я громко повторил ему свою просьбу, но осёкся на половине фразы. Именно в этот момент я столкнулся с его явно остекленевшим взглядом и сбитыми в точку зрачками. Пересохшим ртом он что-то прочавкал мне, чтобы я не орал и подождал с часок, ибо он сейчас занят неотложным делом. Его абсолютная отрешённость на лице вкупе с дремотным взглядом чётко отпечатались в моём восприятии, и в тот момент меня словно пронзило. От такого дежа вю мое сознание перекинуло меня, будто на «машине времени», в прошлое, вскрыв тем самым целый пласт памяти из моей бишкекской юности.
Воспоминание касалось начала моей учёбы в автодорожном техникуме, где я и познакомился с Талгатом. Это было начало моей учёбы в столице Киргизии, и так же, как и я, мой новый знакомый оказался приезжим, но родом был из иссык-кульского Пржевальска, переименованного примерно тогда в Каракол.
В общежитии, где нас поселили в одной комнате, публика была, как водится, достаточно разнородная. К примеру, наши соседи по комнате почитали нас за форменных зануд, потому как мы хоть к чему-то стремились и учёбу считали средством изменения своего будущего. Ведь со столичным образованием найти работу, вернувшись в областной центр, было куда проще, тем более что специальность была прикладной, а не отвлечённой – «автомеханик». И если повезёт, то надеялись, конечно, зацепиться в Бишкеке. Сами же соседи, будучи убежденными прожигателями жизни из Нарынской области, обычно не обременяли себя какими-либо занятиями и чаще всего просто ржали над обсуждаемым «идиотизмом». Вдоволь понаблюдав за ними, я вспоминал тогда слова моего отца, которые он втолдычивал мне в голову: «Чудес и халявы не бывает, есть только закономерность, и завтрашний день – это отражение сегодняшнего». Исходя из наблюдения за нашими соседями, я предполагал, что их перспектива могла «отразиться» только в кривом зеркале. Талгат со мной был солидарен в этом, он также нацеливался на благополучную судьбу, однако он ждал от жизни быстрого результата, отчего и был сильно недоволен, если что-то требовало времени и шло не так. Всё и сразу – таков был его принцип.
Тем не менее, планы и мечты об успешном будущем, как это бывает в студенческие годы, крепко сблизили нас уже в первые месяцы учёбы. После сдачи сессии он зазывал посетить его иссык-кульскую малую родину во время небольших каникул. Талгат, периодически покуривавший привезённую с собою смолу, своё приглашение сдабривал приманкой такого плана, что там я попробую настоящий тюпский «ручник». У нас в Таласе с этим делом было куда сдержанней, нежели в Иссык-кульской области, где, судя по байкам, в советские времена маковые поля тянулись на километры. Что же касательно «анаши», то её дикорастущие виды занимали гектары плодородных земель. Без ложного ханжества скажу, что воспитан в этом смысле я был жёстко, и данное мною обещание почившему к тому времени отцу хранило меня от употребления снадобий. Особо не разбираясь, да и не желая разбираться в действиях и разнообразии наркотиков, я просто запомнил его слова: «Сначала ты употребляешь, а потом всю жизнь употребляют тебя».
Когда мы вновь встретились с Талгатом в Бишкеке, то в этот приезд он захватил с собою уже больше «снадобья». И ввиду его достаточного количества и обжитой уже атмосферы, он стал чаще покуривать свой тюпский «ручник», распространяя приятный еловый дух. Конечно же, он не упускал возможности предложить курнуть и мне, поскольку парень он был щедрый, и зажиматься где-то втихаря, чтоб дунуть в одиночку, не стал бы. Обращаться в искажённый мир я не желал и стоял на своём, а у Талгата спрашивал, не настораживает ли его то, что руки опускаются, стремления угасают, ведь так день за днём может пройти вся жизнь.
– Да чего ты в самом деле, – отвечал он. – У нас там все покуривают, многие ещё и продают к тому же. Сейчас такое время, Бакыт, что контроль ослаб, а возможность разбогатеть на этом «народном промысле» упускать люде не хотят.
– И что? – вставил я. – Ты тоже хочешь этим заниматься? Быстрые деньги за быстрый кайф?
– Не, я не торгаш, Бакыт, в этом будь спокоен, я только если поменяться могу.
Но всё вроде как оставалось по-прежнему и выглядело вполне безобидно. Периодически он искусственно поправлял себе настроение, изредка предлагал мне, ну а я в свою очередь отказывался. Он особо не навязывал кайфануть, поэтому большого напряга из-за этого не было, и отношения между нами всё ещё оставались дружескими.
Его пунктирная кайфоловка (то фаза, то ноль) длилась по жизни достаточно долго и не переходила в сплошную линию накура, так что сила воли относительно канабинола у него была. Но, как это водится, у любого «правильного» иссык-кульского парня, привозившего руками собранную и перетёртую конопляную смолу, неизбежно начинали появляться знакомцы по интересу, как мухи при виде открытой банки с вареньем. Они пытались словами, обменом и малыми деньгами выторговать себе пару «напасов» или кропали «ручника». А поскольку жаться Талгат не умел, то и любителей халявы он себе нахватал, вместе с которыми прицепились ещё и субъекты, принёсшие на хвосте «белую смерть».
Ввозимый с юга афганский героин, оседал в Бишкеке, как пыль, при дальнейшей транспортировке в Казахстан и Россию. И не то чтобы от «анаши» до «ханки» дорожка проторена, но тяга Талгата лишь к удовольствию неизбежно свела его с «белым по-чёрному». Так что его желание ловить новый кайф плюс ввозимый с юга порошок, как песок из пустыни, – эти два фактора, к сожалению, встретились в жизни Талгата. Его знакомцы-героинщики отличались от хохочущей компании травокуров, но я не придавал этому значения, поскольку особо не разбирался, кто под чем и для чего. Так было, пока однажды я не застал Талгата в некоем сомнабулическом состоянии. Он лежал на своей кровати в поту, на полу стояло ведро с рвотными массами, и создавалось такое впечатление, будто он прихворнул. На мои вопросы Талкат реагировал квёло и пытался отмазаться от расспросов. Но обнаруженный рядом шприц был красноречивее его оправданий в том, что он сегодня чрезмерно накурился. Я пришёл в ужас и на правах студенческого собрата просто прорычал:
– Да ты что, придурок, на иглу подсел?! Совсем долбанулся?! В рай на вертолёте хочешь попасть?
– Да не подсел я… – ответил он, приподнимаясь. – Это так, проба пера была… просто не хотел прослыть слабаком среди друзей…
– Друзей, бл…дь?! Друзья не подсаживают!.. – дальше у меня неслась сплошная ругань, и разговор, в общем-то, на этом и закончился, то есть ничем.
В комнате на тот момент никого не было, и в ближайшие пару месяцев, насколько я знаю, в общежитии он больше не ширялся. Но с этого дня его поведение изменилось: мы реже стали разговаривать, обмениваясь дежурными фразами, периодически он где-то пропадал, а приходил ночевать в комнату дремучим и с остекленевшим взглядом. Симптомы героиновой зависимости не заставили себя долго ждать, и переход на эту стадию произошёл вроде как незаметно. Но шила в мешке не утаить, и своего рода индикатором заболевания души и тела Талгата стала пропажа часов у наших соседей. А через неделю у соседа пропала ещё и небольшая сумма денег. Прямых обвинений они не предъявляли, но когда Талгат явился с явным «абстягом» – в ознобе и согнутый в три погибели, – то в таком состоянии он признался, что «одолжил» у соседей часы и деньги, но скоро выкупит, а деньги вернёт.
Тогда я и узнал от знатоков это слово «система», вкратце характеризующее жизнь человека под игом систематического употребления наркоты. И было наглядно видно, что именно «система» начала уже употреблять Талгата.
– Он за себя уже не отвечает, это человек конченный, – говорил мне один разбирающихся в мутных делах.
-- Прячь всё ценное, если есть, конечно, – добавлял другой.
В какие-то моменты он становился невменяемым, впадал в беспросветное уныние, пытался себя чем-то занять, мучился от боли, а глаза выражали безумие. Зная, что депрессуха, лом и скука снимаются одним щелчком затвора «бояна», Талгат просто так не мог отказаться от этой мысли, которая, будто лампочка, вспыхивала в его голове и своим миганием не давала ни о чём думать, кроме как о «шыреве». Поэтому его клятвенные заверения соскочить поэтапно на уменьшении дозы выполнялись с переменным успехом. Все дружеские отношения постепенно сходили на нет, вернее, жёстко перечёркивались иглой, отчего с ним мало кто хотел как-то контактировать. И даже не с ним, а с тем, в кого он превратился, то есть в абсолютного потребителя и кайфожора, в постоянно голодное животное, думающее только об одном: где и как взять свой кусок наркожраки. Этот распад личности довёл его до того, что вскоре он пропал где-то на месяц, и до нас дошли слухи, что он «отъехал» на задворках Бишкека от передозировки. Его тело увезли хоронить на малую родину без сопровождения друзей и товарищей, потому что все отношения были изгажены и окончательно потеряны.
Припомнив эту картину, навсегда запечатлевшейся в моей памяти, я не мог не признать прискорбного сходства Талгата с Гаштетом. Зная, что до добра это дело не доведёт, я всё же не имел особого права говорить с ним на эту тему и, уж тем более, упрекать его. Я был на уровне подмастерья и, не разобравшись, языком молоть мне не стоило. К тому же при закатанных рукавах следов уколов на его руках я не видел. Они могли быть где угодно, в подмышках, пятках, паху, или он мог и просто курить гердоз, который горазд пробираться в тело человека любым способом, как и зараза. Мне приходилось придерживать язык, отчего и оставалось лишь помалкивать да делать, что требуется.
В тех случаях, когда Ташкентский пребывал в другом цехе, а Сашка – в дурном духе, я прибегал к помощи ещё одного Серёги, по прозвищу Канистра, который работал за соседним подъёмником. Коренастый смуглый крепыш, он хоть и соображал подчас медленно, но зато со своей неторопливостью и основательностью подхода к делу никогда не допускал ошибок. Канистра был сосредоточен и молчалив, но если кто-то спрашивал у него совета или обращался за подмогой, то никогда не получал от него отказа.
При этом у него с Гаштетом были какие-то общие дела и, судя по всему, дела мутноватые. По одному лишь разговору окончательных выводов не сделать, но мне казалось, что Саша искушал его присоединиться к употреблению целительных веществ. И краем уха мне порой доводилось улавливать обрывки их разговоров, так или иначе касающиеся «запретных плодов»...
– Хе-хе… – посмеиваясь, начал разговор Гаштет. – Ну как водярочка вчера с Татарином хорошо пошла, или до сих пор боком и потом выходит?
-- Эх-хреновато, до сих пор боком выходит… – выдавил Канистра, но ввиду «хреновости» больше слов решил не добавлять. Зато Саша, будучи в тот момент в тонусе, продолжал весьма охотно:
– Бухло – это зло, но ничто так не подчёркивает добро, как зло, поэтому бухло нужнО.
– Не трави мне мозг, Гаштет, – отреагировал Канистра, – своими кренделями.
-- Это ты себя травишь, Серёг, а я вот тебе про «добро» уж сколько толкую. Нашёл как раз на днях выход через приятеля одного, который в ресторане работает. У них там поварёшка один снабжает необходимыми «приправками» для «соусов» афганской кухни.
-- Да я особо не фанат твоих блюд, Гаштет, в другой раз как-нибудь. А так скорей бы уж конец дня, чтоб пивком оттянуться и внутренние раны залить.
Заметив, что я рядом «грею ухо», продолжение этого разговора перекинули и на меня. А поскольку вечер выпадал в канун моих первых выходных, то Сашка, помятуя об этом, обратился с вопросом уже ко мне:
-- А ведь точно, Бакыт, вечером-то пройдёмся по пиву, а? Что скажешь, новобранец по объявлению?
Я отрицательно повертел головой, но Сашка, неправильно истолковав мой жест, решил воспользоваться случаем для своих словесных кренделей:
-- А-а-а, – протянул он, лукаво улыбаясь, – ты, наверное, больше «синьки» предпочитаешь «зелёнку», у?
-- Не в этом дело… – начал было я, но он прервал меня.
-- Да я понял-понял, Бакыт, – засмеялся он. – Но минувшие трудодни надо обмыть, – настаивал он. – Ты чего!? Иначе же нельзя – традиция…
-- Да мне сейчас не по пивным ходить, – отказывался я.
-- Да знаю я, что с деньгами у тебя туго, но это ничего, проставляться не надо, а мы с ребятами тебя угостим. Один на всех – не кредитор, но все за одного – легко… – закончил он очередной прибауткой.
Деваться было некуда, я согласился пойти, тем более что неформальное общение ускорило бы вхождение в коллектив. Пивная с разливным «хмелем» находилась неподалёку от предприятия. Свободно в общении я себя пока не чувствовал, поэтому больше сидел и слушал чужие разговоры. Мастера после смены по инерции обсуждали работу, девчонок из приёмки, начальство, машины и клиентов. Заводилой компании, конечно же, был Гаштет, который сидел рядом со мной за длинным дубовым столом.
-- Ну что, пивка для рывка или водочки для заводочки? – спросил он, выжидающе уставившись на меня.
Я согласился лишь на пиво, а поскольку за чужой счёт пить не хотелось, то и цедил я эту кружку весь вечер. Впрочем, сам Гаштет также медленно тянул своё пиво, театрально рассказывая какой-нибудь случай из жизни. Подавляющая часть механиков успела поднабраться уже через полчаса турбированной выпивкой в форсированном темпе. Их разговоры стали хаотичными, а компания разбилась на дуэты и трио. Мы с Гаштетом тоже спонтанно начали говорить с глазу на глаз.
-- Слышь, брат, а ты хороший мастерюга, кстати, – начал он, – Ташкент тебя, наверное, начнёт наверх двигать. А ты как? Собираешься карьеру строить? – расслаблено спросил он. – Трудовой энтузиазм, эстафета поколений?
-- Что-то в этом роде, – согласился я. – Я же в Москву не для того подался, чтобы всегда двести баксов зарабатывать…
-- А-ха-ха, – по-доброму засмеялся Сашка, – тебя, значит, деньги или власть влекут к себе?
-- Для начала и средние деньги не помешают, чтобы долги отдать, а потом уж определюсь, – серьёзно ответил я. – В облаках я не летаю, но добиться хочу многого, ступеньку за ступенькой. Главное – цели правильно ставить.
-- А вот и зря, – неожиданно оборвал меня Гаштет. – Жизнь дана один раз, а потому жить надо в кайф. Я вот сколько начальств перевидал, так всегда им сочувствовал, – ввернул Гаштет своё убеждение. – Вот взять, к примеру, нашего Баринова: он ведь себя «началом начал» считает, а на самом деле он кто?
-- Ну и кто же?.. – спросил я.
-- Раб. Он просто раб своего предприятия, – искренне веря в это, заявил Гаштет. – Я вот захотел – уволился и сменил работу, а он отсюда никуда. Это как в анекдоте: узник тюремщику говорит, что он-то здесь временно, а, ты, мол, тюремщик, тут навсегда. Так и Баринов: приходит в восемь утра в «Голиаф», бегает туда-сюда или сидит, как сыч на втором этаже, а уходит вечером так зачастую позже всех. Ты только представь: за всё в ответе, весь на нервах, в отпуске не бывает и по выходным тут сидит. Тебе бы такое понравилось? – посмеиваясь, спросил он.
-- Зато статус, деньги, – не слишком уверенно возразил я.
-- Э-э-х, дружище, да ты своё свободное время не купишь ни за какие деньги. Баринов всю жизнь вкалывает, чуть ли не круглосуточно. А я только смену отработал – и всё, а в остальное время живу. И живу, как сам того хочу. Отбарабанил, то есть не пожил двенадцать часов пять раз в неделю, а потом я свободный человек. Это на работе я «открути-прикрути», а за оградой предприятия я совсем другой. Тусуюсь в кабаках и клубаках, снимаю цыпочек на каблуках, – будто цитатой из песни закончил он манифестацию своих жизненных принципов.
И эти рассуждения Сашки Гаштета и его простая философия были, конечно, не новы для меня. С этим я столкнулся ещё в девяностые, когда мои друзья или знакомые с головой кидались в искушения лёгкой жизни, где за отступление от морали и закона тут же выдавалась награда. Тактика была проста до одури: жили одним днём, хотели всего и сейчас же, а стратегия была не нужна. Оттого и будущее оказалось покорёженным: кто угодил в тюрьму, а кто и был зарыт в бишкекских предгорьях или степи.
Но и Гаштет, конечно же, в чём-то был прав, поэтому я невольно задумался о том, в верном ли направлении мыслю и двигаюсь. Я приехал в Москву, чтобы заработать денег и вернуть долги, но и помимо этого ведь у меня должны быть мечты и цели… Иначе, действительно, к чему тогда стремиться? Жить жизнью робота?
Нет, я хотел большего.
Однако мой случай с «пропиской» на Кутузовском, платное землячество у Алмаза и достаточно туманные условия на новой работе пошатнули мою веру в возможность удачи. «Если я хронический неудачник, зачем тогда так надрываться, – думал я. – Уж лучше держаться философии Санька и будь что будет». Для этого не нужны ни сила воли, ни выдержка, а следует лишь блюсти три базовых принципа. Во-первых: работа – это не жизнь, а инструмент получения средств, во-вторых: жить надо в кайф и, в-третьих: всё в жизни надо попробовать. Эта тройка представлялась столь притягательной и естественной для тела, что внутри меня что-то настораживалось этому, будто бы дух противился этим устремлениям.
Посиделки того вечера для меня закончились, когда у многих состояние дошло до еле-стояния на ногах, а Гаштет, отлучившись, стал таким блаженным, что хоть в Царствие Небесное его отправляй.
Я решил откланяться и, скоро простившись с гуляками, отправился в техцентр, где предупреждённый мною охранник пустил меня внутрь. Когда я проходил через ремзону к месту своего ночлега, мне случилось неожиданно встретиться с Бариновым. На часах было уже начало одиннадцатого.
-- Ну что, земеля, завтра у тебя выходной, – начал он, – предлагаю поработать над улучшением жилищных условий своей коморы.
-- Да, хорошо, – ответил я.
-- Или ты как – хотел бы весь день проваляться да потолок плевками украсить?
-- Нет, но материалы нужны… – начал я.
-- Ясен-красен, что нужны. Отсюда пешком метров пятьсот, и будет строительный рынок. Завтра с утра зайди ко мне, покумекаем, и денег тебе на ремонт раздобудем.
-- Зайти?.. К вам домой? – задал я идиотский вопрос.
Баринов рассмеялся:
-- Завтра я тут буду, Бакыт… по выходным я тоже работаю.
В моей голове тут же всплыли слова Гаштета, констатирующие факт трудоголизма Баринова. Убедившись в этом на примере, я кивнул и сказал, что обязательно зайду утром. И поскольку обстановка была достаточно свойской плюс недавняя беседа с Саньком и моё состояние распутицы, – всё это подтолкнуло меня спросить у него:
-- Можно вопрос?.. – начала я, – Скажите, а зачем вы работаете так много: допоздна да по выходным ещё? Ведь у вас же, наверное, денег-то куры не клюют?
-- Ну-у, Бакыт, тут надо разобраться… – с улыбкой отреагировал Баринов, из чего можно было сделать вывод, что вопрос его явно позабавил. – Во-первых, это заблуждение: денег много не бывает и видимое бывает обманчивым. Во-вторых, если бизнес пустить на самотёк, то это считай, что смыть его в унитазе, и в-третьих, человек без работы – скотина. У тех, кто этого не понимает, Бакыт, цель и состоит в том, чтобы иметь деньги, чтобы не работать. И в жизни у них ни постоянства, ни уверенности нет, а деньги уходят так же быстро, как и приходят. А для меня главное – это как раз работа, возможность реализовать себя и быть уверенным, что моя семья не будет нуждаться, – чуть повысил он голос. – И деньги, они всё же как бы побочный продукт работы над саморазвитием и воспитанием в себе самоотдачи делу, а не цель и мерило всего на свете, – закончил он.
На этом мы расстались, но ответ, данный им тогда, надолго запал мне в память. Деньги – побочный продукт, – думал я… – Это что-то новенькое. Я, конечно, хотел в этом разобраться, поэтому периодически возвращался к его словам, чтобы осмыслить сказанное им. Его слова как раз отталкивали два тупиковых варианта жизни, обсуждённых мною с Гаштетом: быть узником работы или узником кайфа. Оказывалось, есть третий подход, который был за пределами этих двух, и к которому я, да и наверное большинство людей, интуитивно стремятся.
Доказательством его слов в первую очередь был его собственное предприятие. Но это конкретно его судьба, его ситуации, его поведение. Поэтому мог ли его метод подойти, скажем, мне, как бы я ни работал ад саморазвитием? Этот вопрос для оставался открытым, отчего мои дух и воля продолжали пребывать в сомнениях.
Рабочие будни тем временем, закружились, как карусель, притормаживая лишь к концу недели. На выходных я продолжал делать кое-какой ремонт в коморке, которая, как ни крути, но всё же становилась уютней. В свободное от работы время я почитывал тематический журнальный хлам, что лежал в приёмке и ремзоне, набираясь оттуда ума по поводу авторемонтного бизнеса, который позже окажется попросту балластом. Но делать было особо нечего, свободных денег на попойки у меня не водилось, а гулять за чужой счёт я не сторонник.
Прошёл месяц, потянулся другой в рутинной и нерутинной работе. Вперемежку с интересными и обучающими моментами шли просто выматывающие своей монотонностью действия. Поначалу я думал, что за неделю-две станет ясно, что я мастер что надо, и мне будут доверять дела посерьёзней, чем просто «кручу-верчу – на обед хочу». Но реальность остудила мою спесь. Особенно в тот момент, когда я едва не накосячил на 500 долларов с установкой коробки автомат для мерседеса. Пытаясь насильно её затолкнуть, делая одно движение за другим, я чуть было не угробил насос АКПП. И только вовремя обернувшийся инженер хлопнул меня по рукам и сказал:
-- Ещё одно такое движение, и я даже не знаю, как ты мне будешь отдавать пятьсот баксов. Баринов разбираться не будет, почему я прозевал ситуацию, где ученик учудил уйню, и снимет их с меня.
Отчитав меня, он заорал и на лунатичного Гаштета, который должен был следить и содействовать установке автоматической коробки двумя гидродомкратами. На очередном примере я убедился, что до здешних стандартов профессионализма учиться мне предстоит ещё порядочно. Потому-то мой преувеличенный энтузиазм несколько поугас. Апатия к работе подпитывалась также и влиянием на меня убеждений Гаштета. По его опыту работы в Москве, он заверял меня, что если пыжиться и горбатиться, то всё равно добьёшься своего (статуса и денег) лишь «за сто семь лет, и то не с утра, а в обед».
-- За год работы здесь, – продолжал он, – я не припомню, чтобы кто-то пошёл на повышение и так далее.
-- Ну, год – не так много, – возразил я.
-- Год, два, десять, двадцать – жизнь пройдёт с горбатой от работы спиной, а вспомнить будет нечего. Копить надо впечатления, а не денежки, стаж, заслуги и прочую хератень.
-- Но Баринов-то многого добился своим трудом…
Мои слова лишь раздражили Гаштета, и без того бывшего не в духе:
-- Во-первых, Баринов для меня – не пример для подражания, во-вторых, откуда нам знать, как и чего он добился, и в-третьих… пойду-ка я отлучусь, – резко закончил он и направился к комнату со шкафчиками для вещей, а оттуда уже в уборную.
Не сказать, что мы как-то сдружились с Саньком, но беседы вели с ним часто. Однако в последнее время я заметил, что его раздражительность и смены настроения только усугублялись. Симптомы эти были уже мне знакомы, но как только я решался заговорить с ним о том, что «вредная привычка» даёт о себе знать, на меня сыпались новые аргументы в пользу этой привычки. У Гаштета вообще была такая особенность, что он своим напором и доводами «из воздуха» завладевал вниманием так, что ты забывал уже о своей точке зрения и невольно переходил на его сторону. А «сторона» его была проста, как гайка, и притягательна, как магнит: бери от жизни свой кусок счастья и не жди, что его вручат тебе, как вознаграждение.
Между тем Серёга Ташкентский, может, и догадывался по поводу Гаштета, но виду не подавал. И на всякий случай как-то раз, будучи со мной один на один, он сказал:
-- Хороший ты парень, Бакыт, руки золотые, голова светлая. Но сам ты пока – как сырая глина. Кто пошустрее, поопытнее, тот из тебя и вылепит всё, что ему нужно будет. А Сашка из тебя может вылепить чёрт знает кого. Я не уверен, но, может, ещё неделя-другая, и придётся, видимо, с Бариновым обсуждать вопрос его нахождения здесь.
Естественно, я постарался оспорить его замечание, но если признаться честно, то ведь действительно, у меня завелись нехорошие тенденции. То есть за прошедшие два месяца, сам того не желая, я стал допускать мыслишки, принятые от Гаштета. Как говорится, с кем поведёшься, так тебе и надо.
Но для этого, конечно, должны быть предпосылки. К примеру, настроение моё отягощал материальный фактор. Незаметно пролетели два месяца, и за это время я получил на руки всего по 200 долларов за каждый. Конечно, у меня были бесплатный кров и кормежка, и таков был уговор о зарплате, но что ожидало меня далее, об этом в известность меня пока не ставили. Я уже и не знал, чем себя приободрить и чем раскачать. Читать в каморке в свободное время мне поднадоело, и я стал склоняться к обычаю заканчивать рабочий день пивком с коллегами, два-три раза в неделю. Обычай этот тем и заразителен, что он коллективен. Тем не менее, уходил я до того, как все напивались с неизбежностью обреченных. Я не мог позволить себе более одной-двух кружок пива и уговору с охраной следовал чётко. Ведь такого желания, чтобы меня не пустили в техцентр, потому что я загулял, у меня, конечно же, не было.
Такой обычай повторялся из недели в неделю, но особого удовольствия в этом не было, и следовал я ему, скорее, от какой-то безысходности, выполняя сей незатейливый ритуал, чтобы не думать о том, что я всё ещё на долговом крючке. Мой долг всё ещё плавал на поверхности, как поплавок, а грузило переживаний об этом тянуло мой дух ко дну. Сообщать бишкекским вышибалам о том, что меня «кинули» и денег у меня по-прежнему нет, я пока не спешил. Что мне было сказать? Перспективы мои пока были туманны, а цель начала слабеть и рассредоточиваться.
Наперекор этому упадку что-то не давало мне окончательно впасть в уныние и смирится с тем, что я наконечник «отбойного молотка» и мною будут долбить, прокладывая дорожку к ещё более светлому будущему. Всё отчётливей я понимал, что я не хочу ловить «бычий кайф», чтоб бухим бодаться с жизнью после работы. Или ловить «птичий кайф», чтоб летать над жизнью – вместо работы над саморазвитием. Как раз своими «полётами» Сашок стал делиться со мной всё чаще и намекал, что лучше мне один раз увидеть, чем сто раз слушать об этом. И ещё, мол, это перевернёт моё представление о жизни, и я не буду такой гружёный и излишне обременять себя целями и их достижением.
-- Чего ты докопался до меня? – вопрошал я. Может быть, в какой-нибудь момент, когда ситуация показалась бы тупиковой, я и проявил бы слабину. Но слово, данное отцу, словно цепью держало меня за якорь, чтобы мою лодчонку не унесло течением попустительства своим слабостям.
-- Тебе не хочется подыхать в одиночку, – продолжал я говорить Гаштету. – Вместе весело шагать, но эта дорожка замощена черепами, а я свою черепушку на плаху класть не собираюсь.
Гаштет смеялся и переводил разговор на тему удачи и расслабухи:
-- Вот смотри: мой кореш обучился дайвингу, сдал нормы на инструктора, сдал экзамен на мастера – и сейчас на Мальдивах. Ныряет по контракту с туристами, рыбок смотрит. Это ж кайф! – восторгался Гаштет. – В день работы на пару-тройку часов, еда бесплатно, а вечером алкоголь и трава плюс похотливые туристки. Вот она, житуха, брат, а не корчиться тут по 12 часов! Живёт не тужит да цветёт, как тропический фрукт.
Я молча слушал, отчасти, конечно, завидуя, Гаштетову корешу, живущему в своё удовольствие, но превращаться в фрукт, пусть и цветущий, желания у меня особо не было. Телесные удовольствия кайфожорства быстро надоедают, а пороки, как талдычил мой отец, рождаются именно от безделья.
Однако трезвые мысли мои были не так убедительны, как реальный факт возможности жить всласть. И после гаштетовских россказней о том, как хорошо его кореша устроились в жизни, особо не прилагая усилий, у меня на душе становилось только тоскливо и завистливо. С одной стороны, в труде и обучении я высекал искры настоящего заслуженного удовольствия и стараниями того же Серёги Ташкентского я достаточно хорошо овладевал техническими премудростями, допуская минимум ошибок при работе. Но благодаря тупиковым выводам Гаштета мне не хотелось быть механиком до скончания веку.
При этом странным образом меня поддерживали окружающая обстановка и организация труда на предприятии. Если бы вокруг царило то же разгильдяйство, что и на базе в Бишкеке, и если бы не было клятвы отцу, я без особых колебаний свернул бы на путь Гаштета, куда он затягивал и Канистру. Потому что в условиях хаоса и анархии любой процесс лишён смысла и результата. Так же, как и у легендарного Сизифа, который с утра до вечера таскал камень в гору, но у самой вершины валун каждый раз скатывался вниз.
Однако тут существовала некая система, к которой я невольно подключался и подпитывался от неё, потому как она работала, и работала неплохо. Это выражалось в дисциплине и порядке, бесперебойном привлечении новых клиентов и наличия работы, а значит и денег, которые вкладывались далее на развитие центра плюс повышение квалификации работников. Всё не могло не вызывать уважения и, как ни крути, доверия.
Внедрением этой системы изо дня в день занимался, конечно же, сам Баринов, и меня уже не оставалось сомнений в том, что он действительно хозяин всего этого процесса. В том смысле этого слова, что он не распоряжается чужими деньгами, а тот истинный хозяин, который знает цену всему и измеряет всё вложенным трудом. Он чётко очертил границы полномочий каждой прослойки работников, при этом осознанно закрыв глаза на мелкие издержки, которые считались неизбежными. Он сумел создать такой порядок, который регулировал поведение персонала штрафами и поощрениями. И они применялись ко всем без исключений, чтобы было видно, что закон работает. Как говориться, закон суров, но он закон.
Я продолжал трудиться, как мог, меня не в чем было упрекнуть, но и инициативы я особо не проявлял. Для этого я не находил ни свободы, ни стимула, я был просто исполнитель приказов на испытательном сроке.
Гаштет тем временем всё больше спадал с лица, стал больше виснуть и чаще поправлять своё неустойчивое состояние. Даже его закадычный приятель Канистра и то начал сторониться Саши и поглядывать на него с откровенной опаской.
-- С ним и раньше было стрёмно, – говорил он, – а сейчас боюсь с ним какую работу выполнять… Того и гляди, опустит на тебя подъёмник с машиной или сам себе голову отшибёт.
В нашем трудовом кругу Гаштета стали как-то заметно избегать, за исключением, может быть, меня и ещё одного новенького паренька. И эта история до боли напоминала случай с Талгатом. Как говорится, свинья грязи найдёт, так и Гаштет сыскал себе нового товарища. Молодой парень, месяц назад перешедший к нам из другого автосервиса, был солидарен с Гаштетом.
Временами казалось, что Гаштет наплевал на всякую осторожность, и не отдавал себе отчёта. Создавалось такое ощущение, что он одной ногой в вымышленном мире. Казалось, со дня на день Ташкентский выполнит своё обещание поговорить с Бариновым, после чего определится дальнейший путь Сашки… за воротами данного места.
В один из дней перед окончанием смены, ставший впоследствии злополучным, он вместе с новым корешком подошёл к лексусу, который они накануне готовили, и забрался с ним внутрь. Я увидел это боковым зрением, но допустить, что они будут использовать автомобиль клиента как притон, не смел. При этом и дел никаких по салону в машине не было, часа три назад они закончили работы и обсуждали, что салон лексуса – это просто как номер «люксус» в отеле. То, что они туда забрались, было подозрительно, но я и представить себе не мог, что Гаштет настолько офонарел, чтобы устроить там «поставку материала». Нам с Ташкентским надо было закончить со своей машиной за оставшиеся двадцать минут. Поэтому идти проверять, что там у них, как в детсадовских яслях, времени не было. И пока мы возились с машиной, периодически поглядывая в сторону премиум-внедорожника с тонировкой, оттуда с каким-то нечеловеческим завыванием вывалился новичок и полулёжа начал блевать на пол.
Бросив инструменты, мы подбежали к машине и, увидев паренька с явным «передозом», я в праведном гневе хотел закричать Гаштету: «Ты что совсем ох…ел!» Но сделать этого я не смог, поскольку Сашка сам, скрюченный, лежал на кожаном сиденье с перекошенным синим лицом и с пеной изо рта. Ноги его ещё чуть подрагивали.
На сиденье лежали два шприца и ложка с ваткой, красноречиво говорящие о причине ЧП. Практически тут же внутрь салона влетел Серёга Ташкентский и начал отчаянно бить по щекам Гаштета и трясти его, глухо матерясь. Вытащив его на пол, он взялся за искусственное дыхание, но делал это как-то обреченно, словно понимая, что помочь Сашке уже нельзя. Через минуту-другую прибежал и Баринов, который пытался нащупать пульс уходившего из жизни его сотрудника. Осознав тщетность этого, он отбросил безжизненную руку, глубоко вздохнул и угрюмо вперился взглядом в неподвижное тело. Параллельно в чувство приводили и второго потерпевшего, который лежал в собственной блевоте, в холодном поту и судорожно выхватывал глотки воздуха. Минут через двадцать прибыла «Скорая», и врачи там же, на месте, принялись реанимировать парнишку. И через какое-то время они погрузили его на носилки и укатили грузить в «карету».
Гаштета же к тому времени уже накрыли каким-то чехлом. Его вопрос был решён. Глядя на оставшиеся непокрытыми ноги мертвого напарника и в каком-то смысле учителя, я ощутил, как по спине у меня расходится холодный страх. Под ложечкой засосало, и я немного попятился, не сводя глаз с остывающего тела. Так запросто, думал я, он перешагнул по ту сторону жизни, от разговоров о том, что жить надо в кайф, к действиям, которые эту жизнь прекратили. При этом я почувствовал какую-то неясную вину за случившееся, ноги мои ослабли, и я тут же присел на ящик с инструментами.
Прошло ещё минут десять. Мастера пока не расходились. Было ясно, что Баринов этот случай просто так не оставит. Обведя собравшихся пристальным взглядом, он сказал громко и отчётливо, будто вкрутил «шурупы» в наше сознание:
-- По домам сейчас никто не уходит. Через полчаса приедет нарколог. Каждый в моём присутствии сдаст ему анализы. Кто откажется – на хрен вылетает с работы автоматически без оплаты. А сейчас я лично проверю у всех шкафчики и, если у кого обнаружу дурь, передам на «посадку» в огородик с колючей проволокой. Всем ясно?! – не сдержавшись в конце, прорычал Сергей Анатольевич.
В ответ – молчаливое согласие.
-- Я спросил, вам ясно?! – повторил он, и тут уже послышалось разноголосое «ясно… ясно…».
Ни слова возражения, ни звука неодобрения после этого слышно не было. Баринов, переговорив с врачами, отошёл в сторону и начал вести беседу с кем-то по телефону. Кое-кто из мастеров вернулся убрать рабочее место, а кто-то просто топтался на месте, не зная куда идти, ведь и переодеться было невозможно, потому как охранник уже был у входа в раздевалку. Я же стоял и смотрел, как санитары поднимают тело Гаштета на носилки, запаковывают его и пристегивают ремнями. Его товарища по «счастью» уже увезли в реанимацию, а на фоне этого в моей голове внутренним голосом вколачивалась мысль: «Не выход. Это не выход. Не выход. Не выход. Работай, придурок, вкалывай. Что тебе непонятно? Развивайся, терпи, действуй».
