Теперь я знаю: голод.
Когда ты один, всеми брошен и забыт; когда твои друзья забыли тебя, а родные успокаивают свою совесть лишь тем, что привозят тебе немного еды раз в месяц; когда тебе трудно выгуливать собственную собаку, в твоей голове остаётся лишь одна мысль, лишь одно желание – выжить. Выжить любой ценой, несмотря ни на что. Пройти через боль и остаться собой.
Выжить всегда трудно, если у тебя нет денег. Ещё сложнее выжить, когда твоё тело лишено половины своей функциональности. А ведь надо ещё наносить визиты докторам, не слишком утешающим тебя фразами «Вы привыкнете, всё будет хорошо», и всегда исправно платить по счетам. Надо, чтобы эти самые доктора были в пределах досягаемости. Надо, чтобы хоть изредка за тобой, уже не вполне самостоятельным, кто-то ухаживал. Надо, чтобы, чёрт возьми, хоть одна живая душа, хоть изредка, спрашивала: «Эй, дружище, как дела?».
И ты соглашаешься на всё.
…Я никогда не был актёром и, наверно, уже никогда не стану – калеку в инвалидном кресле может сыграть почти каждый. Моя работа гораздо прозаичнее – быть наглядным пособием для студентов-медиков. Живым чучелом для отработки практических навыков и проверки теоретических знаний – «Кто назовёт мне вероятность прожить более десяти лет с подобными травмами?».
Поначалу было мучительно, почти нестерпимо. Потом я привык – это просто удивительно, к чему может привыкнуть человек. Говорят, к хорошему привыкаешь быстро. Поверьте, к плохому тоже.
…Сначала ушла Лина, забрав с собой детей - «Прости, милый, но мальчикам нужен активный отец. Ну, ты понимаешь – лыжи, рыбалка, футбол…». Я не понимал. Не понимал, чёрт, почему активным отцом моих детей должен стать, мой старый друг Пончик. Бывший друг, я хотел сказать. И когда это они спелись? Оказывается, за двенадцать лет брака я так и не узнал свою жену. Я и не подозревал, что она могла замечать кого-то, кроме меня – я был влюблён и безнадёжно слеп.
Предательства со стороны Пончика я ожидал ещё меньше. Эх ты, старый, проверенный годами друг! Чем я заслужил такое? Разве это не я утешал тебя после тяжёлого развода? Разве это не я вырывал так любимые тобой (антистрессовые, как ты говорил) пончики из твоих пухлых пальцев и бегал вместе с тобой до седьмого пота – по два раза в день, пока ты не стал похож на нормального человека? Разве не я, чёрт возьми, пожертвовал половиной своей печени для твоего больного отца? И это в моём доме ты жил два месяца, когда жена выгнала тебя из дома. И это ты играл с моими мальчишками в футбол и ездил за покупками с моей женой, когда я месяцами пропадал в командировках, заключая миллионные контракты для твоей – твоей! – компании…
И я плачу – бессильными слезами из зажмуренных до боли глаз, – и сжимаю кулаки изо всей силы до одури, пока не поднимается давление, и сердце начинает бешено колотиться, перехватывая моё дыхание, – так, как будто оно решило добить меня изнутри.
…Потом пришёл он, Пончик. За моей собакой. Никогда в жизни я не отдал бы ему Рону, если бы не успел заметить краем глаза, что в его машине сидят мои дети и напряжённо ждут, когда моя – их – собака снова станет жить с ними.
Моя жизнь рушилась на глазах, но я не чувствовал, не осознавал этого. Я наблюдал за этим как сторонний наблюдатель – с сожалением, но без сердца. Моё сердце билось где-то глубоко внутри моего ставшего почти полностью бесчувственным после аварии тела, но я не понимал, почему и зачем оно продолжает биться.
…За рулём тогда был я. В машине была и Лина с детьми – в тот вечер она села на заднее сиденье, придерживая на руках нашего уснувшего младшего. Господи, страшно подумать, что в машине были дети! Может быть, потому, что кроме меня никто не пострадал, я и воспринял аварию (насколько это возможно) по-философски – я хочу сказать, воспринимал до ухода Лины... Впрочем, я и сейчас благодарен судьбе за то, что мои дети остались целы и невредимы – если бы с ними что-то случилось, я бы себе никогда этого не простил.
Я даже не знаю, не помню, что тогда произошло. Говорят, не справился с управлением – целый день лил дождь, а к вечеру установился ещё и туман. Лина утверждает, что в тот день я был сам не свой – но целый день аварии словно стёр кто-то из моей памяти, начисто лишив меня воспоминаний. Психиатр сказал, что, возможно, таким образом сработал защитный механизм и заблокировал неприятные воспоминания. И что когда я буду готов принять их, они вернутся, и я вспомню, что тогда произошло. Пока я не готов. И не чувствую, что когда-нибудь буду готов.
***
Прошло два месяца, но память о дне, когда моя жизнь перевернулась с ног на голову, ко мне так и не вернулась. Что ж, значит так надо.
Я съехал из когда-то уютного семейного гнёздышка – дом оказался слишком велик и холоден для меня одного, – и поселился в старом доме на пустыре. Этот дом с незапамятных времён принадлежит моей семье. Здесь давно никто не живёт – с тех пор, как появились какие-то нелепые слухи о крысах, обитающих там, неведомых чудовищах и потусторонних происшествиях, после которых мои предки и покинули дом много лет назад. В округе этот дом известен как Дом-куда-приходят-умирать, и должен признать, что все мои пра-пра-пра-… или пропадали без вести, или умирали именно в этом доме – но где же ещё, как не в собственном доме, они должны были умирать?
У меня нет предрассудков по поводу собственного дома, да и расположен он удобно. Я устал от людей и не хочу никаких соседей. Не хочу ни с кем общаться без особой необходимости.
Докторов и больницу я покинул, решив, что скопил достаточно денег для того, чтобы дожить свои последние дни – а в том, что их осталось не так много, я уже не сомневаюсь: с некоторых пор я стал чувствовать себя хуже и подхватил какой-то бронхит. Я ощущаю своё тело только до уровня груди – после аварии я владею лишь головой и руками. Мне всё труднее дышать, я не могу кашлять. По ночам я стал часто просыпаться от душащих кошмаров – я задыхаюсь. Кто-то говорил, что умирать во сне легко – так вот, я не думаю, что это легко, умереть в кошмаре…
Но хуже всего голод… Знакомо ли вам чувство, когда ешь, ешь, жадно глотая пищу, и никак не можешь насытиться? Так вот: голод вдесятеро сильнее владеет мной каждую минуту моей жалкой жизни.
После аварии я не чувствую своего желудка. Я не ощущаю сытости вообще никогда – я голоден постоянно, всё время. Мне приходится есть по десять раз в день – такого количества еды мой желудок ещё не знал, – но чувство голода не проходит никогда.
Я могу лишь ненадолго забыть о нём, когда отвлекаюсь на что-то – на книгу, на старые фильмы (спасибо тому, кто придумал мониторы, управляемые взглядом). Или когда сплю…
***
Почему я не стал травить крыс ещё в следующий же день после ночи, когда впервые заметил в темноте две красные точки? Наверное, потому, что к тому моменту я уже был отчаянно одинок. Мне не хотелось видеть рядом с собой людей, но в ком-то живом я нуждался отчаянно.
Собаки у меня больше не было (с тех пор, как Рона уехала в машине Пончика вместе с моими детьми), котов здесь не было даже случайных – может быть, они боялись заходить в дом, кишащий крысами. Пришлось приручать крыс.
«Приручать» - это громко сказано. Я оставлял им на полу еду – сыр, хлеб, копчёный окорок, - и потом ночью смотрел в голодные (мне казалось, я явственно различаю этот голод) красные точки-глазки, которые приближались, приближались к месту, где была оставлена еда, и мгновенье спустя исчезали.
…Потом они стали приходить днём. Они подходили ко мне совершенно без опаски, и я кормил их из рук. Они брали еду с моей ладони когтистыми, худенькими лапками и иногда зубами – и ни разу не пытались укусить меня. Мне казалось, что в блестящих чёрных глазках-бусинках я узнавал голод – ужасный, всепоглощающий голод, и от всей души сочувствовал, сопереживал серым тварям, ненавидимым всеми.
Моё воображение рисовало голодных больных крыс, ослабевших настолько, что они уже не могли выйти из укрытия вместе со своими товарищами, чтобы найти хоть какой-нибудь еды, и маленьких, беззащитных крысят, постоянно ждущих, когда их, наконец, покормят…
Я оставлял крысам столько еды, чтобы они могли вдоволь поесть на месте и взять ещё хоть немного с собой – для тех, кто ждёт в укромной норе, изнурённый голодом.
***
Проходил день за днём, мои крысы понемногу жирели и увеличивались в размерах. Бронхит по-прежнему досаждал мне, однако я был настолько увлечён своими новыми друзьями, снующими вокруг днём и ночью, что просто не замечал его, как не замечал – иногда даже по несколько часов подряд – своего, ставшего уже привычным, голода.
Крысы появлялись каждый раз из одного и того же угла, в котором я не замечал никаких отверстий или хоть небольших щелей. Однажды я два часа провёл за изучением стены и пола – честное слово, я даже пытался подцепить доску топором и оторвать её, чтобы заглянуть под пол, но все доски были прибиты достаточно надёжно и не поддались топору. Словом, я так и не нашёл места, откуда в мой дом входили крысы, но должен признать, что благодарен им за то, что больше не был одинок.
Мои дни были похожи один на другой, пока я не заметил, что мои припасы таят с ужасающей быстротой. Я всё ещё лелеял надежды на отложенные в ящике стола деньги (банкам я не доверял), но однажды, в один далеко не прекрасный день я обнаружил стол изгрызенным моими гостьями – а деньги исчезли в их ненасытных брюхах почти полностью. Когда я увидел это, кажется, мой голод в один миг усилился десятикратно, и тогда я подумал, что это конец…
Крысы оставались крысами, несмотря на моё (более чем лояльное) к ним отношение. А мне казалось, я достаточно много и сытно кормил их. Я ошибался не в первый раз в своей жизни – мог бы к этому привыкнуть…
***
Я оставлял всё меньше еды крысам, и всё меньше ел сам. Я стал худеть, но, к моему удивлению, почувствовал себя намного лучше. Мне снилась еда ночами в те редкие часы, когда я засыпал, но в часы бодрствования я не только не хотел, но, вероятно, уже не мог бы есть – изо всех углов комнаты на меня смотрели глаза. Глаза, в которых был ненасытный, жадный голод.
С каждым днём они приближались ко мне. Они подходили настолько близко, что я мог слышать их дыхание, а иногда мне казалось, что я слышу, как бьются их маленькие голодные сердца. Однажды крыса обнаглела настолько, что залезла мне на ногу – конечно, я увидел, а не ощутил это, - и я согнал её с неожиданным отвращением.
В конце концов, мне стало жаль их. Я ещё не слишком ослабел от голода и вполне мог отбиваться достаточно долго от гораздо большего полчища крыс, чем меня окружало. Но вдруг я почувствовал такую жалость к ним, такое снисхождение к их голоду, что даже не стал сопротивляться…
Сейчас, когда я дописываю эти строки, маленькие серые животные делают своё дело… или нет, лучше сказать так – я утоляю их бесконечный, бездонный голод. Я по-прежнему ничего не ощущаю – моё тело осталось бесчувственным. К тому времени, как крысы доберутся до моих чувствительных членов, я буду мёртв. Надо только закрыть глаза, чтобы не видеть всего этого, и думать о чём-нибудь хорошем… да, о хорошем.
…Если вдруг вы случайно зайдёте в этот проклятый Богом и людьми дом, Дом-куда-приходят-умирать, услышьте последний крик из глубины моей измученной души. Я всерьёз опасаюсь, что я, такой невозмутимый и хладнокровный сейчас, из непознанных человеком глубин ада буду молить о мести…
Сожгите дом. Сожгите его без сожаления, без оглядки, пока он не стал манить вас нелюдимой, благодатной пустотой, пока…