Дед Костя. Автобиографический рассказ. (Рассказ)

Память… Что так неспокойна она? Зачем заставляет обращаться к прошлому, переосмысливать его? Почему возникает нестерпимое чувство тоски по тем, кто меня вырастил, кто оставил мне свет любви и родного тепла?
Вспоминается дед Костя - ветеран войны, офицер артиллерии, и просто добрый, бесхитростный человек, «дурачок», как называли его окружающие.
Дед был мне не родным. В пятьдесят седьмом году, колеся на строительно-монтажном поезде по просторам родины и, выполняя то там, то здесь государственные заказы, он попал в наш захолустный городок, где предстояли большие работы по расширению железнодорожного узла. Поезд определили на заброшенную линию, а рабочие так и остались жить в вагонах.  
Деду Косте в то время было сорок четыре года. Работал тяжело: шпалы таскал, рельсы укладывал, зимой в пургу ходил очищать от снега дальние участки дороги. В получку крутились возле него друзья-собутыльники, и, пропив за два дня все его деньги, повеселившись вдоволь и покуролесив, на месяц исчезали, а деду приходилось потом кормиться, чем Бог послал, и зимой ходить в парусиновых тапочках.
И неизвестно, чем бы закончилась его непутёвая жизнь, если бы не встретил мою бабушку Веру, красивую русскую женщину. Ей было тогда тридцать восемь лет, она жила в небольшой комнатке домика путевых обходчиков. На деревне, откуда она родом, взрослые девки с подросткового возраста почитали её за первую красавицу, и брали с собой на посиделки. Первый муж её тоже был из деревни, но погиб на фронте в самом начале войны. Единственную дочь, мою маму, она родила от одного эвакуированного, но семейная жизнь не задалась.  
Дед Костя внешне очень подходил бабушке: тёмные глаза, нос с горбинкой, немного припухлые губы и волнистые волосы, но решение - взять в мужья такого человека - далось ей нелегко. Бабушка была из патриархальной семьи крестьян-середняков, недавно переехавших в районный центр из глухой деревни.
- Горький пьяница, дурит иногда,- рассказывала родне,- но покладистый и добрый.
Сёстры пытались её вразумить:
- Да он бродяга без роду, без племени, дурачок к тому же! Не пара он тебе.
И, правда, более бестолковую жизнь, чем у деда Кости, трудно было представить, в свои годы он ничего не имел: ни дома, ни семьи, ни детей, жил одним днем, и поведения был импульсивного, но подкупали его ордена и медали.  Из родственников бабушку поддержала только престарелая мать. Выслушав все стороны, она выдала вердикт:
- Бери его, Верк, не смотри, что дурачок! Сейчас бабы все без мужиков. И с девчонкой тебе легче будет. Ты, чай, не дашь ему деньги пропивать.
Дед Костя быстро переехал к невесте, вещей было мало: военные награды, небольшие собственного художества картины в рамочках, гармонь и то, что надето на нём.
Собрали застолье, позвали гостей. Дед задорно играл на гармошке, бабушка пела сильным бархатным голосом и плясала с сёстрами под частушки. В самый разгар веселья, захмелевший жених, испытывая невообразимое счастье оттого, что, наконец, приобрел дом и семью, и уже не зная, что ещё можно сделать для этих людей, как ещё шире распахнуть для них своё любвеобильное сердце, передал гармонь брату невесты и, скинув с себя одежду, пошел плясать голяком. Родственники потом рассказывали, как были ошарашены его поступком. «Драться,- говорили они,- дрались, но чтобы нагишом…, такого не видали на своем веку». Выручила соседка, бойкая и ловкая баба Лизавета. Схватив лопату, она огрела жениха по спине, навсегда отбив у него охоту куролесить на виду у людей.  
Потихоньку началась совместная жизнь бабушки и деда. Оба много работали, хозяйство вели экономно. Зарплату ходили получать вместе, и бабушка видела, как у прежних собутыльников мужа недобро поблёскивали глаза. Скоро в семье появился достаток: дочке купили новую одежду, обувь, а потом и сами оделись к зиме, а со временем завели кур, коз и даже корову.
Бабушка рассказывала, что поначалу дед погуливал. Через несколько лет совместной жизни он неожиданно ушел к другой, забрав свои медали и картины. После войны мужчин не хватало, а дед был доверчивым человеком, любая женщина могла подпоить и окрутить его. Поборов чувство обиды бабушка подкарауливала мужа после работы, уговаривала вернуться, а потом назло взяла, да и загуляла с одним красавцем. Дед тут же пришел домой, но медалей и картин с ним уже не было.  
Позже он продолжал погуливать и стал навещать соседку - Настю Груничеву. Она жила с сыном-дурачком, особой красотой не отличалась, была женщиной высокой, сухопарой и громогласной. Связь открылась, бабушка ходила ругаться с ней, а потом прятала от людей синяк под глазом.  Вразумить мужа удалось, и Груничева отошла в сторону, но Витька – её сын –  долго не мог успокоиться. Он брал в руки топор, приходил вечерами под наши окна, и по-своему заступаясь за мать, орал во всё горло: «Пошел рубить Хусаиновых!!!». Почему именно Хусаиновых, никто не знал, был, вроде бы, такой футболист в те годы, но топор в руках дурачка наводил ужас на окружающих.
После Груничевой у деда Кости появилась ещё одна женщина - оборотистая и наглая баба – Клавдия Савинова. Она жила в старом доме на отшибе, недалеко от железнодорожного переезда, где дед Костя с бригадой укладывал новые шпалы. Там Клавдия его и окрутила. Она содержала престарелую мать и маленькую дочку, и внешне была полной противоположностью Насти Груничевой.
Дородная с мелодичным лилейным голоском, втёршись в доверие к деду Косте, она была слаще меда, плакалась о своей тяжёлой доле и потихоньку вымогала деньги. Он совсем не разбирался в людях, жалел её, уносил из дома последние продукты и кормил чужую семью. Бабушка долго ни о чём не догадывалась, только удивлялась, что Клавдия повадилась к ним в гости захаживать, да чаи распивать. Дошло до того, что соперница, вконец обнаглев, вместе с матерью обобрала наш сад и огород, когда все были на работе. Тут связь и открылась. Бабушка горько плакала, время было голодное, семья осталась без заготовок на зиму. Дед Костя переживал больше всех: он не выносил слёз. Бабушке показалось, что только сейчас он понял безнравственность своего поведения. И с тех пор дед Костя никогда по женщинам не ходил.
Были у него и другие холостяцкие привычки. Нет-нет, да и приходил домой пьяным. Бабушка слыла женщиной не робкого десятка, но в такие моменты, захватив с собой колбасу, сметану, да ещё что-нибудь ценное из холодильника, она пряталась на чердаке сарая и ночевала на сене. Дед Костя подолгу шумел во дворе, угрожал ей, и всем, кто обижал его в жизни, но ругаться не умел и крыл всех только «чумой болотной».
Позже, когда дочь вышла замуж и родилась я, управляться с пьяным стало легче.
- Ну-у, деда, слюнявый ты,- помню, пищала, когда совсем маленькая по наущению матери и бабушки уводила его спать, а он пытался приласкать меня и чмокнуть в щёку.
Я долго была одним ребёнком в семье, и дед души во мне не чаял. Мама рассказывала, когда я родилась, нигде не могли купить детскую ванночку. Дед безуспешно бегал по магазинам нашего городка, а потом уехал в областной центр, и вернулся только через два дня. Стояла жара, он шёл по улице с ванночкой на голове и по его уставшему, но довольному лицу катился пот. Домашние так и не смогли добиться, где он ночевал и как раздобыл ванночку.
Я не помню, чтобы дед ругал меня. Он восторгался любым моим словом, делался ласковее ягненка, расплывался в улыбке, руки его так и тянулись ко мне. В такие минуты любовь переполняла деда, парализовывала в нём все другие жизненные проявления, и он впадал в какое-то особое блаженное состояние.
Общих детей у них с бабушкой не было, а дед Костя так их любил, что не мог пройти мимо маленького человека: обязательно подойдёт, поговорит, погладит по голове, угостит чем-нибудь или подарит игрушку. Часто это были мои игрушки, но и мне он тоже что-нибудь приносил.
Дед хорошо рисовал, но делал это только для меня. Простым карандашом в тетрадке он мог быстро набросать табун лошадей, море и лодочки, заходящее солнце. Часто он придумывал для меня нехитрые забавы: в песчаном склоне железнодорожной насыпи, которой заканчивался небольшой двор, он копал ямку, сверху, над ней, вставлял трубу из толстой пустой внутри соломины и делал маленькую печку. Дрова-палочки горели плохо, дымили, но всё равно это было интересно.
Со временем дед перестал выпивать, но были у него и другие чудачества, досаждавшие семье. Он говорил, что все детство провёл беспризорником и поэтому не научился делать многие бытовые вещи, а привычку - вылизывать посуду после еды – не изжил до самой смерти.
- Зачем облизывать? Поставь в раковину!- увещевала бабушка.- Или оставь на столе. Я сама всё вымою.
Дед кивал головой, виновато опускал глаза, но тут же забывал и снова ставил в шкаф вылизанные тарелки. Всю жизнь бабушке приходилось два раза мыть посуду: до еды и после.  
О том, что дед не родной, я узнала в десять лет. Это казалось неправдой. «Разве «не родные» так любят чужих детей?»- думала я и начала вести расследование. Дед был молчалив от природы, но понемногу рассказывал о детстве, о войнах: гражданской, Финской и Великой Отечественной, о ранениях, и правда в его рассказах тесно переплеталась с вымыслом.
По поводу собственного происхождения он рассказывал две совершенно разные истории и обе казались правдоподобными. По первой из них, дед не знал родителей, и говорил, что был подброшен в приют новорожденным. По другой,- родители его были людьми высокого происхождения по фамилии Кондратьевы. Их расстреляли в революцию, и дед Костя вместе с младшим братом попали в приют, но что стало с братом и как разошлись их пути, никогда не рассказывал. В обеих историях конец был одинаковым: дед убегал из приютов, скитался, его ловили, и снова убегал.
С датой рождения деда тоже не всё в порядке. По документам он родился в 1913 году, но домашним всегда называл разные даты. Видимо, были в его жизни периоды, когда приходилось убавлять или прибавлять себе годы, а потом и забыл, где - правда. То же самое происходило с фамилией. В одном приюте назвался Беловым в честь артиста, однажды увиденного на сцене одного из московских театров, а потом открылась прежняя фамилия. До шестидесяти лет дед Костя так и жил Беловым-Кондратьевым, и только при последнем обмене паспорта решил остаться Беловым.
Местом рождения в его документах числился город Омск, хотя он всегда рассказывал о Москве, где скитался ребёнком во время революции 1917 года и после неё. Это можно считать правдой. В 70-е  они с бабушкой ежегодно ездили на три дня в Москву за продуктами, проезд в то время оплачивали всем железнодорожникам. До столицы ехать сутки, они приезжали на Казанский вокзал, и дед Костя, заведя бабушку в первую же подворотню, через несколько часов выводил на Красной площади. Бабушка рассказывала, как шли они по московским трущобам, заваленным мусором, перелезали через какие-то заграждения, спускались в подземелья. Дед её удивлял, он, словно, попадал в родную стихию и преображался до неузнаваемости: глаза горели, по лицу блуждала улыбка, обычно молчаливый, здесь говорил без умолку. Крепко держась за него, бабушка ни разу не упала и не испачкалась, предупреждённая вовремя. Если на пути встречались закрытые под аркой ворота, дед с ловкостью юноши нырял в подвалы, проверял дорогу, и проводил бабушку на нужную улицу.
Однажды в одном из подвалов он остановился и замолчал. Бабушка испугалась, думая, что дед забыл дорогу.
- Я раньше жил здесь,- тихо сказал он.
- Ну, пойдём, посмотрим, где ты жил.
- Не могу. Там умер мой друг, и все дети тогда разбежались.
Дед Костя отлично помнил все проходы в подворотнях, словно никогда не уезжал из Москвы. Значит, за последние шестьдесят лет здесь ничего не изменилось. А вот автобусных и трамвайных маршрутов и, тем более метро, которые появились гораздо позже, он не знал.
На Красной площади бабушка и дед обязательно фотографировались возле Кремля. Сохранились десятки одинаковых снимков, где они запечатлены всегда в одной и той же одежде: бабушка в тёплой выходной кофте, надетой на летнее платье и в платке, а дед в тёмном костюме. За многие годы поездок сложилась необыкновенная ретроспективная фотосерия, и на каждой фотографии бабушка с дедом выглядели всё старше и старше.
В Москве они ходили в ГУМ, и, так же, через подворотни, в другие большие магазины, а вечером был обратный поезд. Домой везли гостинцы: московскую колбасу, мандарины, сгущённое молоко, леденцы-монпансье в плоских баночках, шоколадные конфеты на развес, печенье-соломку в картонных коробках и другие столичные вкусности.
Я три дня каждую минуту ждала их возвращения, и вот, этот миг наступал. Открывалась калитка во двор, и появлялись мои любимые бабушка и дед Костя: уставшие, запылённые, с тяжёлыми сумками. Я летела навстречу, не чуя ног под собой, со всего разбега кидалась в родные руки, и было не оторвать меня никакими силами. Потом начинался разбор сумок: это мне, и это мне, и это тоже. Радость, что в те минуты охватывала меня, до сих пор ни с чем не могу сравнить. Я ощущала себя самой любимой, единственной, смыслом жизни. И я до сих пор сильна этой их любовью…
Рассказы деда Кости о беспризорном детстве тоже изобиловали вымыслом: то он был в колонии у Макаренко и в других известных детских приёмниках, то убегал от Викниксора из республики ШКИД, то снимался в фильме о беспризорниках под песню «Мустафа дорогу строил…». Говорил, что видел Ленина, Дзержинского, Чапаева, Сталина и еще многих выдающихся советских деятелей. Можно предположить, что всё это правда, ведь, он жил в Москве, беспризорники через подворотни могли быстро пролезать во все горячие точки города, и на зиму обычно шли в приюты и колонии.  
В более преклонном возрасте дед стал рассказывать об участии в передачах Валентины Леонтьевой «От всей души», но я помнила: кроме трёхдневных поездок с бабушкой в Москву, он никуда не выезжал.
Во время гражданской войны дед Костя, по его словам, сначала беспризорничал, а потом был сыном полка. Этому можно верить, и я думаю, что именно тогда в нём зародилась и прочно укрепилась советская идеология, которой он не изменил до конца своих дней.  
С 20-х годов в истории жизни деда Кости - белое пятно: про молодость он никогда не рассказывал. Потом воевал в Финскую и Великую Отечественную. Последнюю войну закончил в Берлине и чуть ли, по его словам, не красное знамя водрузил над Рейхстагом. Он говорил, что стал офицером и получил шесть ранений: два тяжёлых и четыре легких. В одном бою немец штыком проткнул ему горло, а в другом танк наехал на ступню правой ноги. Попадал и под взрывы, был контужен: на уровне нижних рёбер в левом боку у деда темнела страшная вмятина.
- Вот сочиня-ает!- смеялась бабушка.- В военном билете у тебя что написано? Старшина стрелковой роты и два ранения.
- Я офицер! Я три войны прошел!!! – с горечью кричал дед, тряся в воздухе кулаками.- Э-эх ты, чума болотная!!!
Всё, что касалось войны, было для него неприкосновенным. Каково же было наше удивление, когда в середине 80-х из ленинградского военного архива пришло подтверждение, и дед Костя, прожив всю жизнь старшиной стрелковой роты, вдруг оказался старшим лейтенантом артиллерии. Он действительно дошел до Берлина, брал Рейхстаг, имел шесть ранений, два из которых тяжёлые, и много раз был награждён. Среди наград выделялись: орден Великой отечественной войны II степени, медаль «За отвагу» и медаль маршала Жукова. Меня поражало, почему дед, зная обо всём этом, не искал правды, не настаивал на своём. Он только усмехался и махал рукой: в нём не было ни капли тщеславия.
После этого бабушка, прожив с дедом тридцать один год, предложила официально оформить отношения. В загсе их сфотографировали: дед Костя выглядел счастливым, был одет в черный костюм с медалями, их давали ему в каждый праздник, а невеста стояла в окружении сестёр в голубом платье и с белой фатой на голове. Потом, довольная, она говорила: «Вот и я замужем за офицером!». Офицеру в то время было семьдесят пять лет, выглядел он хорошо, на раны никогда не жаловался, и, вообще, я не помню, чтобы он когда-нибудь болел.
Известна небольшая часть его жизни после Великой отечественной войны. Скитаясь по фронтовым дорогам, он снова добрался до Москвы. Идти было некуда, он сидел на одном из вокзалов и весело играл на немецкой губной гармошке. С собой он привез военные трофеи – двадцать немецких наручных часов, надетых на обе руки до локтей. Где он их взял - неизвестно, но мне не хотелось думать, что часы были сняты с убитых немцев. Тут и подобрала его продавщица из хлебного магазина. Имя её дед  не называл, но говорил, что она была женщиной властной, и жила в достатке, невиданном по тем временам, с сыном одиннадцати лет. Но вскоре дед узнал об источнике достатка: сожительница бессовестно обвешивала в магазине голодных людей, а потом меняла ворованный хлеб на вещи и продукты. Этого он вынести не мог и, сев в строительно-монтажный поезд, поехал колесить по просторам родины.
Сейчас вспоминая и переоценивая всё, что было связано с дедом, я понимаю, как он любил людей.  Они за глаза называли его дурачком и смеялись над его историями, поведанными после выпитой рюмочки.  Дед на всё махал рукой, но всегда жестко отстаивал три понятия: дети, животные и война. И лучшими друзьями считал детей и животных. Отсюда и, может быть, от беспризорничества произошла его привычка – раздавать из дома еду. Была ли это крупа, сметана ли из холодильника, с трудом ли, в длинных очередях советского времени, добытая бабушкой колбаса, или что-то из огорода, стоило деду остаться дома одному, тут же всё и раздаст. Крупой кормил птиц, пока бабушка не видела, а потом на улице они слетались к нему со всех крыш. После того, как семья пообедает, дед мог вытащить мясо из борща и накормить первую попавшуюся собаку.
В доме неизвестно откуда всё время появлялись животные, иногда их число доходило до шестнадцати. Дед подбирал на улице бездомного котёнка и подбрасывал во двор, чтобы я увидела, а потом любовался нами обоими. Бабушка обнаруживала нового члена семьи, проводила расследование, и оставляла котёнка только из-за меня.
В восьмидесятые годы старики получили однокомнатную благоустроенную квартиру в новом двухэтажном доме. Бабушка радовалась, что все их кошки и собаки остались у новых жильцов в старом доме, но дед тут же принёс больного кота. Бабушка вылечила его и приучила к чистоте: после прогулки кот залезал в ванну, громко мяукал, требуя помыть лапы.
Через несколько лет бабушка, скучая по земле, разбила возле дома небольшой огородик и стала выращивать всё необходимое для семьи. А вскоре рядом построили детский сад, и у них оказался общий забор. Каждое утро дед Костя набирал полные пригоршни ягод малины, клубники и угощал садовских детей через дырки в заборе. Бабушка ругалась:
- Вот, дурак-то! Свои дети приедут, а ягоды нет!
И зорко следила за дедом и за огородом.
Я к тому времени выросла, всё меньше обращала внимания на деда, и стала стесняться его выходок и сочинительства. А он по-прежнему видел во мне маленькую девочку, и каждый раз, потрепав по только что выстраданной причёске, лез целоваться.
- Ну, что ты, каля-баля!- щекотал меня,  как маленькую.- Как дела-то, а?
Особенно я злилась, если среди чистой посуды находила вылизанные тарелки. Я фыркала, выговаривала, обижалась; дед Костя страдал, но вида не показывал. Всю жизнь, оставаясь в душе ребёнком, он не понимал, что у подростков могут быть другие интересы. Однажды, когда мне было уже семнадцать, на минуту забежала к старикам. Дед Костя, как обычно, полез с ласками. Я разозлилась и ушла, громко хлопнув дверью. А на рассвете он чуть не повесился в прихожей на вешалке. От хрипов проснулась бабушка, вытащила его из петли. Утром она неожиданно приехала ко мне.
Я боялась встречи с дедом, не знала, как себя вести и что говорить в таких случаях, но пришла. Дед обнял меня, рубашка его оттопырилась, и на шее открылась жутко темнеющая полоса. Забыв бабушкин наказ, я закричала:
- Ты зачем так сделал? Не надо больше, деда!!! Я очень люблю тебя!
Я плакала у него на груди, и вместе со слезами уходил из меня юношеский эгоизм, а дед гладил меня по голове и пытался соврать, как всегда:
- Да что ты? Это в ванне поцарапался. Э-эх ты, каля-баля.
Одно время он решил приработать к пенсии и устроился дежурить в местную котельную. Однажды я вызвалась его проводить. Бабушка аккуратно уложила в авоську еду на сутки, а потом долго махала нам из окна. Как только мы зашли за поворот, дед Костя свернул к крайнему гаражу. Тут же из-под него вылезла целая армия кошек. Их было больше двадцати. Разного окраса, большие и маленькие, почти все в лишаях или с травмами, они тёрлись о его ноги, мяукали и мурлыкали, представляя собой необычное зрелище. Дед тут же отдал всю свою суточную еду, оставив только заварку для чая.
- Меня-то люди накормят, а их нет, - сказал он.- Смотри, не говори бабушке!
Каждую кошку погладил, почесал за ухом.
- У-у-у, каля-баля! Пиу-пиу, пиу-пиу,- нежно передразнивал их.- Ну что, замё-орзли, маленькие? Кушайте, кушайте.
Наверно, дед сам создал эту общину, собирая бездомных животных со всего района. Сколько я себя помню, дед возился со всеми кошками, собаками, белками, ёжиками и птицами, встречающимися на его пути, но этот питомник поразил меня. Мы пошли к автобусной остановке, и все кошки, которые были в состоянии ходить, провожали нас. Дед боялся, что они попадут под машину, пытался прогнать, но без толку. Мы сели в автобус, он тронулся, и я посмотрела в окно: кошки дружной стайкой сидели возле остановки, сиротливо прижимаясь друг к другу, и провожали нас взглядом, полным душераздирающей тоски. Мне захотелось немедленно вернуться, обнять их всех и забрать в свою тёплую благоустроенную квартиру.  
- Не на-адо,- успокоил меня дед.- Они должны жить на природе.
Его отношения с животными можно назвать мистическими: кошки и собаки всю жизнь ходили за ним как заворожённые. Я помню, когда мне было десять лет, мы с дедом поехали к молочнице. На воротах её дома висела табличка: «Осторожно! Злая собака!!!» Огромный бульдог лаял на чужих, рвался с цепи и громко хрипел, из его страшной пасти капала слюна. Дед немедленно пошел к нему. Я закричала от ужаса:
- Деда, не ходи! Он загрызёт тебя! Деда!!!
Но он упорно шёл к бульдогу с протянутыми вперёд руками, совершенно не обращая внимания на его грозный вид. Дед потрепал его по голове, приговаривая:
- Ну, что ты кричишь, а? Ма-аленький мой. Э-эх ты, каля-баля.
Бульдог тёрся об него, как котёнок, клал голову ему на руки и урчал от удовольствия, а слюна всё еще капала на землю. Молочница была удивлена, оказалось, что пес перекусал много людей, не исключая членов семьи.  
Когда я вышла замуж и родила детей, старики не могли нарадоваться. Летом, часов в семь утра, ещё до жары дед Костя привозил правнукам корзинки с ягодами и овощами. Мне было жалко будить сладко спящих малышей, но он скучал по ним, и потихоньку от меня дёргал их за руки, за ноги. Не успевала я оглянуться, а дед уже играл с детьми и кормил их привезёнными гостинцами.
Вскоре мой старший сын немного подрос, и я оставила его погостить у свекрови на юге. Дед не находил себе места от беспокойства и в одно утро, никого не предупредив, в чём был, без денег и вещей, сел в поезд, идущий на юг. С собой у него были только документы и право на бесплатный проезд по железной дороге. Свекровь не была знакома с моим дедом и очень удивилась, когда в калитку постучал пожилой человек в тёмном пиджаке с медалями на груди. На плече у него была палка с небольшим узелком на конце, в нём - гостинцы, неизвестно, как и у кого приобретённые в дороге.
- Вы к кому?- спросила она.
- Я дедушка - Константин Сергеевич Белов. Приехал правнука моего, Игорёнка, проведать.
Деда приняли хорошо, дали бабушке телеграмму, чтобы не волновалась. Погостив два дня, он тронулся в обратный путь. Я потом спрашивала, чем он питался двое суток в дороге.
- Меня люди кормили,- спокойно ответил дед и, улыбаясь, добавил.- Хорошо там Игорёнку-то!
Довелось деду Косте понянчить и третьего моего ребёнка. Я жила в другом городе, стариков видела редко, но когда малышу исполнилось два года, приехала в отпуск. Деду было уже восемьдесят четыре, а бабушке – семьдесят восемь лет. Старики не спускали малыша с рук, и всё ему разрешали. Он лазил в кухонном столе, вытаскивал посуду и лупил деда Костю половником по голове.
- Да что ты, старый дурак? - ругалась бабушка.- Пробьёт он тебе голову! Увёртывайся хоть маленько.
Дед усмехался  добродушно, махал рукой и подсовывал правнуку игрушки. Бабушка и сама не догадывалась отнять у малыша половник.
На следующий день я забирала малыша домой, старики плакали, потом провожали нас до автобусной остановки. На голове деда были видны синяки. Вернувшись домой, они долго хранили отпечатки детских пальчиков на зеркале старенького шифоньера.
В последние годы дед Костя всё чаще говорил:
- Наверно, мне в детском доме убавили годков, что-то я старый стал.  
Но чудить так и не бросил. Однажды сосед попросил бабушку всего на несколько дней приютить в гараже его новые «Жигули».
- Смотри, не говори никому!- наставляла она деда.- Гараж старый, не расплатимся потом.
А через неделю узнала, как дед всей округе хвастался новой машиной, которую, якобы, дали ему, как ветерану Великой отечественной войны. В доказательство он по нескольку раз в день водил к гаражу экскурсии. Люди в дверную щель по очереди разглядывали машину и спрашивали:
- А почему тебе не «инвалидку» дали? Всем ветеранам или «инвалидки», или «Запорожцы» дают.
- Ну, так я же не инвалид, я – офицер!- отвечал дед.  
Умер он в 2001 году в возрасте восьмидесяти девяти лет. Однажды утром у него от старости сама собой сломалась шейка бедра, когда он наливал себе чай. Дед охнул, упал на пол, бабушка с мамой перенесли его на кровать. Две недели он пролежал в постели, ни на что не жалуясь и говоря всем только слова благодарности, а 8 мая его не стало. На следующий день впервые за последние сорок пять лет День Победы в нашем городке проходил без него.
- А где Костя?- спрашивали ветераны.- Что-то не видно,- жив ли, нет?
Бабушка пережила деда на семь лет. Я не хоронила стариков, но даже в отдалении тяжело перенесла их смерть. Долго не могла попасть на могилки, и, вот, приехала в отпуск вместе с младшими, уже подросшими детьми. С мамой поехали на кладбище. К поездке готовилась с вечера, пытаясь уговорить себя, что посмотрю и всё.
Кладбище сильно разрослось, я шла за мамой в ожидании встречи и боялась её. Под высокими деревьями, строго охранявшими этот мир тишины и скорби, в одной оградке я увидела ухоженные могилки дорогих мне стариков. Мама пропустила меня вперёд. Я открыла незнакомую калитку, глаза наполнились слезами, дети, галдевшие до этого времени, притихли.
Бабушка на фотографии встретила меня грустно, а дед Костя с медалями на груди, наоборот, «смотрел» бодро и весело,- он всегда любил позировать.
- Здравствуйте, любимые мои,- сказала я, и слёзы уже нельзя было сдержать, я поцеловала фотографии.- Как вы тут без нас?
Метелью понеслось в памяти всё, связанное с ними: бабушка стоит на кухне, улыбается, дед кормит своих кошек возле гаража, все у него «каля-баля», и смеётся лицо его в сеточке морщин. Острой болью резанула по сердцу огромная любовь к ним! И тоска такая!.. Хоть вой! Я вдруг поняла, что очень соскучилась и плакала все сильней и сильней, а рядом плакали мама и дети…
Постепенно слёзы вышли, и я почувствовала, как ушла с ними тяжесть с души.
На могилке деда моё внимание привлекли небольшие ямки и вмятины, словно лежал кто-то маленький.  
- Кошки замучили,- пояснила мама.- Спят на могиле деда. Как ни приду, всё в кошках. Я уже гоняла их…
Она смахнула слезу платком:
- Иногда ещё и птицы бывают, сидят целой стаей на оградке. И всё у деда, бабушкину-то могилу не трогают.
И тут меня поразила догадка:
- Ма-ам, а ведь наш дед был не дурачок. Он был блаженный, так на Руси называли!
Мама посмотрела  на меня, потом обняла и сказала:
- Да, Божьим человеком он был.