Она не простила, что он - красивый.
Целовала его рубашки кожей своей, ящеричьей - втирала
морщины.
Рассматривала у дочери глазки-сливы,
переодевала ее в сына…
Он наступал все на те же грабли:
целовал старшего, светлоглазого, без ни единой родинки
(а у самого их - что кораблей -в Бермудах),
демонстрировал, как в вампирово-царской готике
вечно-хмурых бровей билась рыбкою ласка.
Мутно
говорил о работе, где бабы - как глыбы скифские,
о "третьенке": "два дерева - разве не мелкий сад?"
Включал Моцарта, грея ей ужин…
Она вспоминала коробку с дисками
в покалеченных синькой пальцах тысячу лет назад,
когда ей крутили каких-то мохнатых, патлатых,хриплых,
у которых в голосе слышалось: "все дозволено"…
Она была натурщицей.
Она лечила его от гриппа.
Она считала его солдатом на поле искусства и была его оловом
и четырьмя лапами в той вот простецкой, знаете….
А потом оказалось, что Гении - без веревок…
А еще позже пришел вот этот вот.
Называл "заинькой".
Водил на УЗИ.
Был навязчив и слишком робок
и никогда не показывал, что, если бы, как он мечтал до детства,
стал хирургом, то с ней оперировать стал бы реже,
потому что она так страдает в его соседстве
(словно с мертвой лошадью в мухах), что тут зарежешь
на столе кого-то - руки дрожат, а надо
делать мину, проснувшись на минном поле ее постели…
… она выходила стричься.
Звонила из автомата брату.
Рассказывала:
"Вчера подкупала на рынке зелень,
а тут - ну, ты его не любил никогда, - в общем,
тоже постригся.
Осунулся.
Просит найти бабу -
воет от одиночества.
Ходили выпить.
Он такой худенький - словно мощи…
Что было позже?
…нет, нет, не дура…
Не заводи про грабли!"
Брат бросал трубку.
Она покупала зелень.
На нее даже торговка смотрела понимающе - а вот тот вот, дома
обнимает,
дарит лилии,
выбирает ей самый спелый
манго,
вышил на блузке кошечку…
На ночь впадает в кому.
Стонет сквозь сон.
Не по-мужски!
Вот тот бы…
Она откладывала деньги.
Качала попу.
Водила в художку сына..
Он засыпал на кухне.
Сидя - бабочкой в кольцах кобры.
Он был красивым.
Очень красивым.
Она его не простила...
