***
Взвалю на чашу левую весов
весь хлам впустую прожитых часов,
обломки от разбитого корыта,
весь кислород, до смерти перекрытый,
все двери, что закрыты на засов,
вселенское засилье дураков,
следы в душе от грязных сапогов,
предательства друзей моих заветных,
и липкий дёготь клеветы газетной,
и верность неотступную врагов.
А на другую чашу? Лишь слегка
ее коснётся тёплая щека,
к которой прижимаюсь еженощно,
и так она к земле потянет мощно,
что первая взлетит под облака.
***
Я себя отстою, отстою
у сегодняшней рыночной своры.
Если надо – всю ночь простою
под небесным всевидящим взором.
У беды на краю, на краю...
О душа моя, песня, касатка!
Я её отстою, отстою
от осевшего за день осадка.
В шалашовом родимом раю
у болезней, у смерти – послушай,
я тебя отстою! Отстою
эту сердца бессонную службу.
***
Здесь был пустырь, раздолбанный забор,
руины недостроенного дома...
Все изменилось с некоторых пор
и сделалось чужим и незнакомым.
Снесен домишек обветшалый ряд.
Асфальтом утрамбованы канавы.
Где фонари посвечивали слабо –
витрины жизнерадостно горят.
Но чужд мне этот облик городской
безликостью коммерческого века.
Никто уже не скажет здесь с тоской:
«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека».
Как у Толстой в рассказе «Чистый лист»,
тоска была удалена, убита,
взамен оставив бодрого дебила,
что перед жизнью праведен и чист.
Простим «тоску, поэзию и мрак»,
ведь это лучше, чем пустые души.
Мне жалко прах, развеянный в ветрах,
и звезды, отражавшиеся в луже.
***
Нa деревьях осенний румянец.
(Даже гибель красна на миру).
Мимо бомжей, собачников, пьяниц
я привычно иду поутру.
Мимо бара «Усталая лошадь»,
как аллеи ведёт колея,
и привычная мысль меня гложет:
эта лошадь усталая – я.
Я иду наудачу, без цели,
натыкаясь на ямы и пни,
мимо рощ, что уже отгорели,
как далёкие юные дни,
мимо кружек, где плещется зелье,
что, смеясь, распивает братва,
мимо славы, удачи, везенья,
мимо жизни, любви и родства.
Так когда-то брели пилигримы
по земле... До сегодняшних дней
со времен допотопного Рима
мало что изменилось на ней.
Ничего в этом мире не знача
и маяча на дольнем пути,
я не знаю, как можно иначе
по земле и по жизни идти.
То спускаясь в душевные шахты,
то взмывая до самых верхов,
различая в тумане ландшафты
и небесные звуки стихов.
Я иду сквозь угасшее лето,
а навстречу – по душу мою –
две старухи: вручают буклеты
с обещанием жизни в раю.
***
Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть – двенадцать – два нуля.
А.Кушнер
Что-то вспомнилось между бедами,
с неба хлещущими плетьми,
как Рубцов выпивал с портретами
как с единственными людьми.
К Блоку ночью врывалась в логово
Караваева-Кузьмина…
Богу – Богово, Блоку – Блоково,
нам – портреты их, письмена.
Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили –
есть заветные шифры строк.
На странице ли, на кассетнике, –
оживляя мирскую глушь, –
собутыльники – собеседники –
соглядатаи наших душ.
Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнется ль в бреду земля –
повторяю как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.
***
Открыло утро полог голубой.
А у меня теперь одно мерило:
пространство улыбнулось мне тобой,
окликнуло тобой, заговорило.
Ты где-то там, в лазоревом краю,
но время ничего еще не стёрло.
Дома сжимают улицу твою
и мне до боли стискивают горло.
Упрямо, в ту же реку, сквозь года
к тебе стремиться снами и стихами...
О, если б знать тогда, что навсегда
твои шаги по лестнице стихали.
***
Нет, ты не умер, просто сединой
со снегом слился, снежной пеленой
укрылся или дождевой завесой.
Мне снился дождь и где-то в вышине
незримое, но явственное мне
объятие, зависшее над бездной.
Оно, что не случилось наяву,
как радуга над пропастью во рву,
свеченье излучало голубое.
Был внятен звук иного бытия.
Нас не было в реальности, но я
всей кожей ощущала: мы с тобою.
Ты мне свечой горишь на алтаре,
полоскою горячей на заре,
когда весь мир еще в тумане мглистом.
Однажды рак засвищет на горе,
и ты, в слезах дождя, как в серебре,
мне явишься в четверг, который чистый.
***
Луна или жизнь на ущербе?
О, только себе не соврать.
И месяц, как маленький цербер,
мою караулит тетрадь.
Охота поплакаться Музе,
но тщетно молю я: «Сезам...»
Мы жаждем не истин – иллюзий,
что нас вознесут к небесам.
Но корчится в муках Россия,
но где-то стучат топоры...
Поэзии анестезия
спасает меня до поры.
***
Не часто строки трогали
и так меня томили,
как чистые и строгие
стихи Ларисы Миллер.
Ни ярости, ни страстности
ей небом не давалось,
но в безмятежной праздности
душа отогревалась.
Не свойственно метаться ей.
О, не боец, не воин.
Как будто медитация:
«Спокоен я, спокоен...»
Уют настольной лампочки
и сладость спелой сливы...
Полёт шмеля и бабочки
следить неторопливо...
Мир лёгкий и пленительный
манил своею нишей.
Хотелось жить медлительней,
внимательнее, тише.
И будничная муторность,
и правда горькой мысли –
всё освещалось мудростью,
всё осенялось высью.
От слов лилось свечение.
Прохладой овевало.
Целительней лечения
для духа не бывало.
***
Я помню, как всю ночь рыдала маленькой,
когда читала «Оливера Твиста».
Как я потом мечтала встретить мальчика
с лицом чумазым, как у трубочиста,
оборванного, тощего, голодного,
и накормить досыта, до отвала.
Не друга мне хотелось, не животного,
а сироты из грязного подвала.
Как будто это свыше мне поручено,
впивалась в лица взглядом я пытливым:
о где же тот, обиженный, замученный,
которого я сделаю счастливым?
Потом читала Мухину-Петринскую,
и повторялась прежняя картина:
подкрадывалась к нищим не без риска я,
ища средь них заблудшую Христину.
Поднять с колен, обнять и – прямо в дом её,
пусть греется под отческою сенью...
Искала я в толпе глаза бездомные,
взыскующие моего спасенья.
И так и шла одна своей дорогою,
не слыша слов заветных «помоги мне»,
и чувствовала, как в душе нетронутой
кормилец невостребованный гибнет.
Иду я на твои огни болотные,
любовь моя, отрава и отрада.
О, где вы, благодарные, голодные?
Все сыты. Никому меня не надо.
Старому Саратову
Всё банки, фирмы да ночные клубы.
Как обновился твой простой наряд!
Там, где теснились старые халупы –
парадные подъезды встали в ряд.
А мне другое видится упрямо:
не ладно скроен ты, да крепко сшит.
Там брат живой и молодая мама,
и мой отец навстречу мне спешит.
Излюбленное улочек безлюдье,
церквушек одиноких купола.
Аллеи Липок. Память о минуте,
где в первый раз я счастлива была.
Тебя ругают эмигранты-снобы,
глядящие в презрительный лорнет.
А я хочу к тебе пробиться снова,
расслышать «да» в чужом холодном «нет».
И я шепчу беззвучными губами,
но ты не слышишь нежности укор.
Ты – словно близкий, потерявший память,
не узнаёшь лицо моё в упор.
Мои ладони на твоих ресницах.
Ну, угадай сквозь толщу бытия!
Перелистай назад свои страницы!
Мне так страшна забывчивость твоя.
Но веет бесприютностью вокзала
от новостроек, стынущих в лесах,
и высятся безликие кварталы,
где вывески – как шоры на глазах.
И пусть тебя давно уж нет на свете, –
ушёл, как Китеж, прошлое тая,
но все равно я за тебя в ответе.
Пусть ты не мой, но я ещё твоя.
Пусть твой уход ухожен, неизбежен,
пусть разведут руками: се ля ви,
пусть станешь недоступен, зарубежен –
но ты со мною памятью любви.
***
На улицах, на кладбищах
твой взгляд оттолкнёт беда:
пустые ладони нищих,
протянутых в никуда.
Привычной пейзажа частью
давно уже став, бомжи
своё продают несчастье,
прося за него гроши.
Но, брезгуя их паршою,
спешим пройти стороной.
О, что случилось с душою?
Что сделалось со страной?
Не видно нам – кто там стонет.
Не слышно нам – чей там крик.
Протягивает в ладонях
пропащую жизнь старик.
Куда там, бегут, не глядя.
А, может быть, даже так:
– Почём твои слёзы, дядя?
Нy на вот, возьми пятак!
***
Я полюбила хризантемы,
ещё не зная, что они
зовутся – вновь на эту тему! –
цветами смерти в наши дни.
Как нежно ветер осыпает
недолговечную красу...
Всё чаще я их покупаю
и к датам траурным несу.
Влечёт цветочная палатка,
но лишь увижу – и пронзит:
недаром нас так манит сладко
всё, всё, что гибелью грозит.
Они по-прежнему мне милы,
но мысль не отпускает впредь:
цветы, цветы, я вас любила,
не зная, что люблю в вас смерть.
Звонок
Он звенел на весь свет. Было поздно пугаться.
Убегая, забилась тогда в туалет.
Тот звонок, что я дёрнула из хулиганства –
он всю жизнь мне из школьных аукался лет.
Посредине урока – звонок к перемене!
Детвора повскакала с насиженных мест.
Было ведомо разве одной Мельпомене,
чем был вызван мой дерзкий отчаянный жест.
«Тварь дрожащая я или право имею?»
Революция! Воля! Восстанье рабов!
Ликованье поступка, взмывание змея
под чечётку от страха стучащих зубов.
Мне грозила в учительской карами завуч.
Я молчала в ответ на директорский ор.
Но тогда уже зрело: не тихая заводь –
мой удел, а трагедия, буря, разор!
Сколько раз мне в минуту души грозовую
вновь хотелось скомандовать робости: «Пли!»
Я живая! Вы слышите? Я существую!
Но как ватой заложены уши земли.
Я звоню на весь свет, ожидая камений,
но призыв неуместен, смешон, одинок.
Слишком поздно. Уже не бывать перемене.
Школа жизни окончена. Скоро звонок.
***
Уроки труда и терпенья
опять прогуляла душа.
Ей хочется музыки, пенья,
лежанья в тени камыша,
вниманья к словесному гулу
в объятьях полночной звезды.
Прошу я у быта отгула
и отпуска у суеты.
Жизнь сходит на нет, истончаясь
в сраженьях бессмысленных дней,
пока мы однажды, отчаясь,
не вспомним случайно о Ней.
Рассыпались мудрые мысли
и лень их собрать в закрома.
Житейские доводы скисли
пред тем, что превыше ума.
И утро, глядевшее хмуро,
вдруг вспыхнет, свой сон сокруша.
Сияя улыбкой Амура,
душа моя, девочка, дура,
о как ты сейчас хороша!
***
В окруженье лишь деревьев,
прячась в книжку и тетрадь,
я училась слушать время,
время жить и умирать.
Было сладко, было горько,
но хотелось всё испить.
Отщепенка и изгойка,
обреченная любить.
Ангел мне играл на флейте:
«Время – самый лучший врач».
Жизнь прекрасна – хоть убейте.
Я так счастлива – хоть плачь!
***
Лелею в памяти, лелею
и греюсь, нежась и кружась.
Тобой по-прежнему болея,
лелею в мыслях ту аллею,
где шли мы, за руки держась.
Как будто бы в преддверье рая
глаза ласкает синева.
Лелею, холю, обмираю,
как бусинки, перебираю
твои бесценные слова.
Украшу губы поцелуем,
в ушах – два шёпота ночных...
Да, вот такую, пожилую,
любить взахлёб, напропалую...
Как терпят нас в мирах иных,
завистливо взирая сверху
на жаром пышущий очаг,
который и за четверть века
не остудил еще ночлега,
не оскудел и не зачах!
Вот так бы и в минуту злую,
когда покинет бог огня,
судьбе пропевши аллилуйю,
поставить точку поцелуя
в конце угаснувшего дня.
***
Раны зарубцованы, зашиты.
Трещины срастаются веков.
Ты – моя великая Защита
от вселенских чёрных сквозняков.
Как же я давно тебя искала
и в упор не видела лица,
разбиваясь, как волна о скалы,
о чужие твёрдые сердца.
Ты моя отрада и забота.
Жизнь, как мячик, кину – на, лови!
С легкостью отдам души свободу
я за плен пленительный любви.
И с годами все неугасимей
свет из-под состарившихся век.
Этот бесконечный стих во Имя
я не допишу тебе вовек.
***
Пусть лопнет жизни трепетный бутон,
но аромат прольётся в мир бескрайний, –
весь смысл цветка, живущего потом
в медвяном ветре утреннею ранью.
Мне видятся дубовые леса,
что дремлют в желудевой оболочке,
грядущих поколений голоса,
поэтов ненаписанные строчки.
На цыпочках к ним, будущим, тянусь
в замкнутом, как наручниками, круге,
сквозь боль и страх, бессилие и грусть,
через века протягивая руки.
