снежною волной отрезвив лицо,
в омут городской цепкий и умелый,
в жадную ладонь, в серое кольцо.
Обессилел шрифт, высыпав на поле,
самый терпкий из сумрачных даров
обессилел, сник. Хмурясь поневоле,
красную полоску с кителя споров,
в зеркало смотрю – что-то там неладно.
Что-то на плечах режет силуэт.
Не крыла, увы. Даже не досадно.
Видимо, погоны. Спасу от них нет.
* * *
Я бы врать не стал, но словес убогость
истине претит. И хромает слог
в процедурную, в сестринскую строгость.
Но бессилен врач. И печален бог.
Выбравшись к столу меж больными снами,
высекая слов медную канву,
понимаешь вдруг, что молчишь годами.
Что же не кричу. Что же не зову…
Что же я смотрю, как старик в окошко -
ото лба к груди двигает щепоть,
к Пасхе помереть. Протянуть немножко,
дабы в Светлый День приютил Господь.
* * *
Что же горевать – за такие строки
собутыльника и прелестницы бойкот -
адекватный шаг. Ни ланит под оком,
ни коленей нет. Есть угрюмый кот.
И немудрено, если от порога
вплоть до горних врат, до седых начал –
что-то не видал радостного бога.
Ни одной улыбки бога не видал.
То ли боль за всех и в душе и в теле,
то ли шапки гнёт, то ли скорбь отца,
анатомией не предусмотрели -
для улыбки мышц нету у лица -
и печален бог. Молчалив. И враг мой
в зеркале, зимы с темнотой метис,
заломив берет, с подъязычной драхмой -
точно валидол, повернул на Стикс.
Разместив бивак у последней речки,
скинуть сапоги. Дальше от греха
под подушку скрыть вычищенный "стечкин",
и заснуть младенцем, не кривя стиха.
* * *
Но я что-то жду рыбаком на льдине,
одинокий перст оживляет снег.
Вроде как оливка в бокале мартини
иль в гранёном водки звёздочка на дне.
Иль кого-то жду… Словно ключ – морзянку.
Кажется, надев новое бельё,
подведя глаза, Атропос на гулянку
упорхнула. Что ж. Подожду её.
Подожду её, сбросив в угол китель,
неулыбчивые спрятав образа.
Ты, Чезаре, прав. Видимо, ты видел.
Смерть придёт – у ней женские глаза.
