Народное избранное (апрель11) (Литературные конкурсы)

Бориса можно назвать отличным рефлексирующим версификатором, захватывает его работа со звучанием, с расстановкой слов, с формой, не являясь мастером очень уж оригинальных метафор и образов, он в тоже время умеет своим своеобразным "примитивизмом" затронуть читатетеля.

Истину глаголишь, Егор) Я и сама над тем же думала: без изощренных метафор - сказать так, чтоб пробрало до мурашек...
Сам Панкин говорит, мол, "я не поэт - я автор ритмически организованных текстов". Насчет того, что не поэт - категорически не согласна. Главное ведь - результат. И если кто-то, при всем его умении строить заумные образы, меньше затрагивает душу, чем Панкин - так многого ли стоит его умение?

Не, это не примитивизм. Это та простота, до которой  многим расти и расти. В его стихах - мысль, философия. Человеку есть что сказать. Он потому и не извращается в метафорах - и без них далеко не все поймут его идею: жить надо, чувствствовать надо, болеть надо, чтоб понять... Он не мутит воду в своем водоеме: и так дна не видно...

А мне, наверное, слишком трудно понять, в чем смысл таких худ. приемов: "в промозглый холОд". И примитивизм (имхо, он все же здесь есть) не очень нравится, и частые повторы в тексте... не могу избавиться от ощущения, что некоторые использованы лишь для ритма.
Впрочем, говорила уже об этом Егору (обсуждали когда-то Панкина...)

Но многие его стихи, имхо, спасает юмор - в подборке, например, понравились "летят перелетные птицы…", а из того, что тогда обсуждали с Егором, понравился "Чебурашка выйдет в чисто поле…" - забавный такой абсурд:)

Вот:

Чебурашка выйдет в чисто поле…
http://www.stihi.ru/2003/11/30-1330

Чебурашка выйдет в чисто поле,
Меховые уши навострит,
Слушать станет: как там мумитроли
В мумидоле? Как там айболит?

Чем там дышит Йожыг из тумана?
Пьет ли можжевеловый чаёк?
В лапах цепких у него бердана.
Взгляд его внимателен и строг.

Для врагов преграда и препона.
Для друзей надежда и оплот.
Не прорвутся злые покемоны!
Гадкий телепузик не пройдет!

Он стоит на страже мирной жизни.
Дрозд щебечет, яблони в цвету...
Дышится легко в моей отчизне,
Ибо Чебурашка на посту!

Катя, от тебя ли слышу, какой холОд? Обычная неточная рифма с вклинением: перехОд-хОлод.
А меня, кстати, Чебурашка не впечатлил - так, однодневка на мой вкус - что-то полудетское - без философской подоплеки, без художественности. Техника простейшая. А мной приведенные (и не только эти, и из Егоровых особенно 2 и 3 - это просто великолепнейшие вещи: яркие, самобытные, сильные по воздействию. Конечно, надо оговориться, мол, это всё имхо, просто со мной срезонировало. Но не хочется: я уверена, что это действительно настоящее.

Ну пусть считается минимализмом. Ну и что? Если автор может несколькими набросками вызвать сильнейший эмициональный отклик - как на целую поэму с длинной строкой и худ. наворотами - так это же только ему плюс. Сам Панкин писал: худ. средства - не самоцель. Они служат авторскому замыслу: можно с их помощью его воплотить - или нужно ещё добавить красок - тут должно быть чутьё.
Панкину, чтобы донести до читателя мысль и настроение, его средств хватает с лихвой. В его краткости и кажущейся простоте (не примитивизме!!!) я вижу только проявление таланта.
Вот-а)))

ммм… но ведь там во всех четных строках идет ударение на последний слог?
Имхо, здесь тоже по инерции получается на последний. И у меня в этой строке так и читалось:)
В любом случае, я высказала только свое имхо. Честно, не вижу в остальных стихах ни особой художественности, ни даже сильной техники, и уже говорила об этом Егору:) Мы с ним по поводу стихов спорим периодически:)
Наверное, просто не мое... В любом случае, восприятие стихов - это же очень субъективно.

Панкин - гений.  Dixi.

Во, пралюбофф у него:

Вымерзаю насквозь, оттого, что такая погода.
Оттого, что мы врозь, оттого, что все время метет. -
Время года - зима - очень долгое время года.
И под камень лежачий вода не течет, ибо - лед.

Вымерзаю насквозь, до костей, до дрожащего звона,
Заунывного стона истошного ветра в трубе.
До нижайшего "до", до предсмертного обертона, -
Звука лопнувших струн, до бездонной тоски по тебе.

И самое первое из моих избранных от Панкина (хронологически)- как любовь с первого взгляда.
Ога, с тех самых пор мы с ним и любимся  :)

В нетрезвом виде авиатор не летает.
О. Митяев

Авиатор по-прежнему пьян, и ангар на замке.
Над Москвою вторую неделю дождливое лето.
Робкий солнечный луч промелькнул и пропал вдалеке,
Словно светлое прошлое... Впрочем, не стоит об этом.

- Грустно как-то, не спится...
- Попробуй принять димедрол.
Может быть полегчает, и сны перестанут тревожить...
- Слышишь, кто-то стучится за дверью. Нет, мимо прошел.
Если это вообще кто-то был, если это не дождик...

Авиатор по-прежнему пьет. От бутылок пустых
И от винно-табачного чада и тесно, и душно.
Авиатор грустит. Дождь вторую неделю стучит.
И холодное лето стекает с небес равнодушно.

Это 1997 !!!!

Либо же более позднее:

в час ночи лёг и умер до семи
потом опять как хочешь но воскресни
на бреющем тяни до осени
вперед и с песней

до отпуска в начале сентября
когда сезон в крыму и в коктебеле
случится рай короче говоря
на две недели

сейчас и здесь над городом жара
спасенья нет от кондиционера
в конторе и подземка по утрам
мотает нервы

сейчас и здесь идешь сквозь эту взвесь
сквозь эту муть дрейфуешь снулой рыбой
не думай для чего зачем ты здесь
себе на гибель

зачем тебе вся эта кутерьма
чем дальше тем глупей и бесполезней
все эти флуктуации ума
вперед и с песней

бесцельно каждой ночью умирай
бессмысленно плетись подобно кляче
с утра но помни есть волшебный край
где всё иначе

Может быть, я еще не оч. хорошо знакома с творчеством Бориса? Обсуждали как-то с Егором в аське несколько его стихов (довольно простых), мне тогда почти ничего не понравилось. Кроме стиха про Чебурашку:) И из прочитанного в юлиной подборке многое показалось вот именно намеренным упрощением, мне такой стиль не очень близок.

Но вот по поводу подборки Егора... накануне не читала, честно говоря (это уже моя невнимательность, мне показалось, что там уже знакомые стихи). Мне там почти все понравилось. Мы тогда по поводу других спорили...
И у тебя, Эми, понравились два последних (только вот такие рифмы: "до семи" - "осени" - все-таки не понимаю...)

кстати, Панкин вышел в финал Гумилёвского конкурса в этом году, то есть прошёл отбор из более 200 номинированных авторов в финальную десятку.

вот полный перечень финалистов...

Дарья Герасимова
Алексей Григорьев
Ольга Дернова
Борис Панкин
Елена Пестерева
Дмитрий Плахов
Ирина Ремизова
Михаил Свищёв
Игорь Царёв
Антон Чёрный

но я всё же за Свищёва из представленных болею больше всего, обожаю его творчество:)

хотел ремарку Юлиной рецензии сделать - не получилось:)

А сам Леонита Тереха рекламирую.

1. Бог простит

ты мне прости неосторожность фраз
в контексте необдуманных поступков
а Бог простит за всё ещё не раз
и сам обиды перемелет в ступке

простит мне каждый похотливый стон
и даже дерзость в плотском восхищеньи
молиться на тебя на рождество
и пить с твоих ладоней на крещенье

есть в отношеньях Господа с людьми
какая-то возвышенная странность
и Он простит что я тебя любил
так что ему и капли не осталось

2. жизнь удалась

На всё про всё чужая власть,
Неправый суд и божья милость.
Жизнь, как ни странно, удалась,
Но жить её не получилось.
В сусальной чувственности грёз
То ангел мой - меня хранитель -
Был перманентно нетверёз,
То сам я слыл, вплетая нити
Безумных правил в косы лжи,
Покорным служкой бренной страсти.
А ну-ка, зеркальце, скажи,
Что этих глупостей прекрасней
И чем еще оправдан риск
Недокомандовать парадом?
Давай же, зеркальце, колись
На миллионы гранул правды
(не выдаст Бог, свинья не съест),
Чтоб образ, вышедший из моды,
Во глубине отхожих мест
Не отразился квазимодой.

3. капустный квотер

Не было сокровищ ни в капусте
Ни в других затейливых местах,
Так что пусть они уже отпустят,
Вечные азарт игры и страх,
Пусть за нас другие тянут сроки
В эпицентрах эрогенных зон -
Нам уже не в тему о высоком,
А о низком - просто не резон.
Нам уже не сдюжить и не выжить
Валидол мешая с коньяком
Абы ночью не вострились лыжи
Для отброса утренних коньков,
Абы днём не дёргался от стука
В скважине замочной горизонт
Ибо время затыкает, сука,
Снайперским плевком дверной глазок
Расставляя заново акценты
И пробелы в череде проблем -
Бесполезен в кепке квотер центов
И хотя по курсу - семь рублей,
Тот добряк не поведёт и ухом,
Что лишь в сказке и в других краях
Этот квотер мог бы стать краюхой
Или коркой хлеба на крайняк…

4.оцифровка

Ты - прагматик, я - романтик,
Ни в отместку, ни на зло -
Вышло так… и сбоку бантик
С незатейливым узлом.
Ты умна и я вменяем,
Вроде, как ни поглядишь,
Нам, друг друга дополняя,
Жить да жить, а толку - шиш.
В стратегическом азарте
За столом по вечерам
Ты из чисел строишь завтра,
Я из слов крою вчера.
Даже то, что во грехе мы
Честно делим на двоих,
Ты укладываешь в схемы,
Я потом вдыхаю в стих.
И пока ты роешь рогом
Смысл в житейской борозде,
Я - почти до веры в Бога -
Напиваюсь через день.
И всегда готов поддакнуть
С чемоданом у двери,
Мы, конечно, не подарки,
Нас никто нам не дарил.
Но и физик знает повод,
Чтобы лирик не ушел -
Мы с тобою разнополы,
И хоть это хорошо.

как-то здесь свосем скучно у вас, давайте я ещё одного кину, хотя его итак все знают, наверное:)

Иван Зеленцов - http://stihi.ru/avtor/zelencov

1. Нукагдила? Превед тебе, превед...

Нукагдила? Превед тебе, превед!

Читай, не бойся, я ведь не медвед,
хотя давно страдаю от медвежьей
болезни говоренья глупых слов.
Один из тех глухих (послов/ослов?),
чей скорбный труд был временем отвержен.

Кем ты была в моей смешной судьбе?
Я просто изменял с тобой себе.
Но ты ушла, и мне осталось только
найти себя (на "Яндексе"). Помру -
и стану жить на сайте vechnost.ru
(Какая чушь! Но греет, как настойка).

Тут был мне сон: тоннель и свет в конце.
Я с идиотской миной на лице
бегу ему навстречу, камикадзе,
а по спине - сомненья холодок.
И, словно взрыв, - пронзительный гудок!
...Едва проснулся, начало смеркаться.

Качаюсь на космическом ветру,
хлебнув беды за русскую лит-ру,
не чокаясь (не потому, что не с кем,
а потому, что чокнуться всегда
успею - будет новая беда),
и разбавляю вечер светлым "Невским".

Забудь меня. Будь счастлива с любым.
Люби его, как я тебя любил.
Кончаются - любовь, чернила, хавчик,
терпенье и стиральный порошок,
но есть стихи - и это хорошо,
прекрасная маркиза.

Твой кросавчег

2. Божественный чертёж

1.

Давно, на птичьих маленьких правах
весенних лет, когда во сне - леталось,
но каждый шаг зелёнкою пропах,
а в чудо легче верилось, чем в старость,
мечта была стрелой. Натянешь лук,
пройдёшь по краю шервудского леса,
отпустишь, и - за тридевять разлук
убит дракон, похищена принцесса...

Когда топили истину в вине
и белый свет, что твой кефир с похмелья,
глотали жадно, на абсентном дне
и жжёный сахар мнился карамелью,
и потому продрогшие рубли
руками греть и в грязь не падать духом
(уж если не директором Земли
судьба назначит, то хотя б - главбухом)
мы научились. Не считать потерь,
не верить, не просить, стоять в сторонке
когда кого-то бьют...

Ну а теперь,
пытаясь выжить в их безумной гонке,
на этой трассе (сколько ни кружись,
на скорость мысли умножая почерк)
я, как и ты, не вписываюсь в жизнь,
и оттого - на виражах - заносчив,
не догоняя время, что ползёт
ползёт и лжёт, и прячет шею в панцирь...
...Куда нас так с тобою не везёт,
танцор на битых стёклах, ДК-дансер?!

2.

Весь этот мир - божественный чертёж,
где каждый штрих другим уравновешен,
реальный морок, искренняя ложь
и косточки любви внутри черешен
добра и зла. Петляет вверх и вниз
из ниоткуда - в никуда дорога...

...Весь этот мир уместит чистый лист.
Взгляни в него - и ты увидишь Бога.
Так на пустой доске - любой гамбит,
Так тишина колоколам созвучна...
...А знаешь, я подумал: Богом быть,
наверное, не трудно. Просто скучно.

Отчасти он подобен той звезде,
что дарит свет, хотя давно погасла,
ведь для того, кто вечность и везде,
не только жест - любая мысль напрасна
и, будучи известной наперёд,
теряет всякий смысл. Но, может статься,
есть путь, которым он осознаёт
себя, один единственный - рождаться
(в ушко иглы нашёптывая нить)
в тебе, во мне, в любом из нас, в попытке
в сознании людей овеществить
себя - от всей Вселенной до улитки.

Творение - осознанный отказ
Как от всевластья, равного бессилью,
так и всезнанья. Просыпаясь в нас,
песком сомнений, золотистой пылью
и, прорастив весь мир сквозь пустоту,
как собственный побег от идеала,
Господь сродни молочному листу
и тишине, ни много и ни мало.

3.

И счастье в том, мой друг, что счастья нет.
Являясь нехватающей запчастью
души, нас гонит по ухабам бед
и в зеркалах маячит ежечасно,
как некий вечный двигатель, исстарь
ревёт о жизни, и сама дорога -
оно и есть. Как мыслящая тварь -
глаза и слух слепоглухого Бога.

3. Идиллия

Забыты страхи, ужасы войны,
аресты, взрывы. Может быть, впервые
они по-настоящему вольны,
свободны и легки, как перьевые
надмирные седые облака.
Вдоль по аллее маленькой усадьбы
они плывут вдвоём - к руке рука
(о, этот миг Ремарку описать бы!)
Их не заботят прошлые дела.
Всё меньше снов. Всё больше белых пятен
на карте памяти. По-прежнему мила,
по-прежнему подтянут и опрятен.
Всё тот же блеск в глазах, хотя сосед
не узнаёт на старом фотоснимке...
Кошмарной какофонии газет
предпочитая фильмы и пластинки,
они не знают свежих новостей,
да и несвежих знать бы не хотели.
Не ждать гонцов, не принимать гостей
и до полудня нежиться в постели -
чего ещё желать на склоне лет,
тем, кто так долго был игрушкой рока?
Есть пара слуг, терьер, кабриолет,
уютный домик - позднее барокко,
внутри - шелка, добытые с трудом
ковры, скульптуры, редкие картины...
Им нравится тянуть бурбон со льдом,
считая звёзды в небе Аргентины,
и на лужайке, наигравшись в гольф,
сидеть с корзинкой ветчины и хлеба...

- Подай кофейник, ангел мой, Адольф!
- Какой чудесный день, не так ли, Ева?

4. Небо на двоих

заноза в сердце, под покровом тьмы,
при свете дня так много раз по кругу
прошли часы с тех самых пор, как мы
с тобой чужими сделались друг другу -
мне кажется, что утекли века,
что люди сотни войн перетерпели,
и где-нибудь смогли наверняка
взлететь на воздух несколько империй,
и порасти развалины плющом.  
я даже перестал с твоим плащом
плащи случайных путать незнакомок.
душа темна, как лестничный пролет,
но где-то в глубине болит обломок
любви и светит вечность напролет...
...одна-другая вечность -  и пройдет.

не умер я и не сошел с ума,
тюрьма меня минула и сума,
плыву по миру, словно легкий глайдер.
покуда кверху задрана башка,
я веселей китайского божка.
люблю гулять один, на небо глядя.

там кто-то вяжет белые банты,
там синева густа и ядовита,
и знаю я - под тем же небом ты
остришь и врешь, смеешься, пьешь мохито,
закинув ногу на ногу, сидишь,
пускаешь дым в уютный сумрак бара,
и юному вздыхателю твердишь,
что ты ему, а он тебе - не пара.
начав вести обратный счет по дням,
клянешь судьбу. готовишь ужин мужу.
брезгливо юбку длинную подняв,
спешишь в метро, перебегая лужу...
ты смотришь вниз, но, в сущности, легка
вся жизнь твоя. и я с тоски не вою.

...но в этой луже те же облака,
что над моей летают головою.
и росчерки одних и тех же крыл
их поутру окрашивают алым.
знать, кто-то добрый нас с тобой укрыл
московским небом, словно одеялом,
и мы проснемся где-нибудь не здесь,
коль вообще такое место есть...

а нет - прощай. прости, все это не о
моих мечтах и горестях твоих.
у нас с тобой одно лишь только небо,
одно лишь только небо на двоих.
лишь не и бо, лишь только бо и не.
взгляни в него.
и вспомни обо мне.

2010

5. Поэтомания

Саше Габриэлю и Рахману Кусимову, with love

Вот, наверно, и всё. Новостей, как всегда, никаких.
Извини за нытьё, за мотивчик больной и сиротский,
за неясность речей и за то, что выглядывал Бродский
из размера и формы моей стихотворной строки.

Александр Габриэль. «Ненаписанное письмо».

Что с того, что в моих стихотворных набросках,
и касается это падений и пиков,
раньше всем почему-то мерещился Бродский,
а теперь почему-то мерещится Быков.

Рахман Кусимов (Кукурме). «Вариации на октябрьские темы».

Какой-то день сегодня идиотский. И даже водка мне не помогла. Все кажется: поэт Иосиф Бродский за мной тайком следит из-за угла. И так уже семнадцатые сутки. Везде меня преследует, нахал. Ну, вот, опять, глядите, из маршрутки он томом Джонна Донна помахал. Он доведет меня до неотложки! Несу по жизни этот тяжкий гнет. То Бальмонт скорчит рожицу с обложки, то Пастернак с портрета подмигнет. В метро, в толпе, среди враждебных ликов, ору, как будто рухнул со стропил. Черт, как же больно! Видно, Дима Быков на ногу мне случайно наступил. Я видел сам (не вру, я не таковский, я не приемлю сплетню и скандал), как Маяковский шел по «Маяковской», я Пушкина на «Пушкинской» видал! В чем я виновен? Я простой мирянин, и я напряги не люблю вообще. Зачем мне снится Игорь Северянин в одном лишь фиолетовом плаще? Нет у меня в шампанском ананасов, я не едал их на своем веку! Зачем в моих кошмарных снах Некрасов коня перегоняет на скаку? Кругом поэтов – полное лукошко. От них нигде не скроешься теперь. Один уже, кряхтя, залез в окошко, пока другого гонишь через дверь. Вот и сейчас… Cижу за пинтой эля, мерещится в кабацкой кутерьме не то семитский профиль Габриэля, не то татарский профиль Кукурме…

Спасибо, Егор, за дополнение) Многое из этого знала, многое - прочла впервые. Надеюсь, не только нам с Вами нравится Борис)))

Особенно последнее нра))

Да, Тим - это мастер. И в прозе тоже)))

Да, сильно. Не читала раньше этот стих... из опубликованного на графах очень нравится "Снайпер".

Хорошее стихо. Из тех, которые нравятся абсолютно всем)
Доступная форма изложения, всем понятные человеческие чувства, необходимый минимум художественности.
Спасибо, Эля)

Да это меня на детские стихи прет неподецки в последнее время)))))

От, кстати, очень пророческое стихо))
Агния Барто. Цирк.

Мы сегодня в цирк поедем!
На арене нынче снова
С дрессированным Медведем
Укротитель дядя Вова.
От восторга цирк немеет.
Хохочу, держась за папу,
А Медведь рычать не смеет,
Лишь сосет потешно лапу,
Сам себя берет за шкирки,
Важно кланяется детям.
До чего забавно в цирке
С дядей Вовой и Медведем!

класс?)))

Насчет авторства этого стиха в сети большие споры))

Ай я не знаю)) мне прислали по инету))) сказали так))

Последнее мням)))

ага, забавно, особенно суслик рассвета:)

Дмитрий Вачедин
Пальма в огне

Никто не знал, из какой страны он приехал, ясно было только, что там всегда светило солнце, росла душистая паприка, и еще совсем недавно там, в зелени, свистели пули и ломали стебли, похожие на музыкальные инструменты – флейты и дудки. Кто стрелял, и зачем – отсюда было не разобрать. Впрочем, даже если бы кто-нибудь и спросил его, то разве запомнишь все эти имена стран, оставшиеся от разбившейся на части - подобно огромному арбузу, упавшему на пол-Югославии.
Есть иностранцы, которых сразу хочется спросить, откуда они приехали, узнать, как на их языке будет звучать слово «вода» или «любовь» и как им нравится Германия. У них любопытные глаза, мягкие руки и немного неловкие движения, словно они прибыли с планеты с другой силой гравитации. Есть и другие иностранцы – они ходя по земле очень уверенно, никогда не улыбаются, и если один из них идет в твоем направлении, хочется сделать несколько шагов в сторону. Ни у кого не возникает желания что-то у них спросить, ни о их Родине, ни о том, как они оказались здесь – в голове непроизвольно возникают образы подделки документов, нелегальное пересечения границы в грузовике между ящиков, прокуренные помещения без окон где-то на заднем дворе дёнэрских. Подозрительный и опасный мир. Мир, к которому – в этом не было сомнений – принадлежал Милош.
В супермаркет он приходил минут за двадцать до начала смены, то есть, где-то без двадцати десять вечера, в темном помещении бывшей столовой, где ждали прихода Эмми наполнители полок, он садился всегда один, не курил, не листал «Bild», не принимал участия в разговорах. Сидел, напряженный, прямой, словно неопытный охотник в засаде, да, как ребенок выдувает мыльные пузыри, создавал вокруг себя вакуум – любой человек, севший к нему ближе, чем на два метра, начинал чувствовать беспокойство и желание отойти в другую часть зала. Женский голос по громкой связи объявлял покупателям о закрытии магазина – это был знак, тут же появлялась Эмми и выводила свою команду в огромный, как аэропорт зал, где свет слепил глаза, а то слева, то справа проносились грохотавшие как скоростные поезда тележки. Не обращая внимания на начавшуюся суету, с торжественным и немного виноватым видом рассматривали полки последние покупатели – супермаркет начинал жить своей ночной жизнью, после дневного выдоха следовал жадный ночной вдох.
Со складов подвозили огромные, как туши мамонтов, запакованные в полиэтилен тележки с товарами. Эмми решала судьбу каждого на вечер – кто-то шел к колбасам, кто-то к сырам, а был еще алкоголь, консервы, сладости, деликатесы, кофе и так далее. Получивший задание работник шел к своей тележке, вытаскивал ножик и стаскивал с нее шкуру – пластмассовую пленку, закрывавшую коробки с едой. Потом и начиналась собственно работа – надо аккуратно заполнить товаром пустые места на полках, положить на место того, что было съедено то, что еще только будет съедено, потому что людям для всех их глупостей, плохих и хороших поступков, страхов и боли, любви и творчества, побед и поражений нужна еда, словно это ось, вокруг которой крутится этот круглый, похожий на грампластинку, мир.
Михал работал с супами. Так сложилось само собой. Ящики с супами были тяжелее всего, но Милош – Эмми это скоро поняла – предпочитал возиться с ними, нежели на более легкой работе в отделах колбас или йогуртов. Подобно некоторой части начальников, Эмми интересовалась уязвимыми местами подчиненных, чтобы использовать их в интересах дела. Супы были слабым местом Милоша: это было необъяснимо, но он любил расставлять их и этот факт Эмми, не знавшая другого способа руководства, чем наказание и поощрение, могла бы использовать. Если что пойдет не так, - порой говорил взгляд Эмми, - я отправлю тебя в молочный отдел, а на твое место поставлю Надю. Но взгляд этот вряд ли хоть раз смог донести послание шефин - Милош был непроницаем. Эмми оставалось делать вид, а может она и на самом деле считала, что делает Милошу одолжение, ставя его на супы, а хорошо работает он исключительно из чувства благодарности. В этом месте, где каждый будто отбывал четырехчасовое наказание, где каждый стоил ровно столько, сколько ящиков он сумеет обработать за смену, не должно было быть привязанностей и предпочтений. Но у Милоша они были.
В этом было невозможно, да и некому признаться, но ничего интереснее и ближе супов Милош в Германии не нашел. Уже в первый рабочий день, когда Эмми поставила его на супы – просто потому, что туда ставили сильных мужчин – он ощутил, что в его руках, внутри железных банок, плещутся волны теплого и ласкового моря, в которое по локоть спустился маленький каменистый городок, и где-то в уголках глаз неясно промелькнул почти прозрачный, как бабочка, образ бабушки с большой кастрюлей. На следующий день Милош, питавшийся до этого как попало, купил первую в жизни банку супа – Hühner-Nudeltopf mit frischem Gemüse und Gartenkräutern – после обеда он лежал на кровати, рассматривая пустую банку, и пытался разобраться в собственных ощущениях. Это было далеко не самое вкусное блюдо, которое он пробовал в своей жизни, но сама суть горячей и магической жидкости, пропитанной овощами и мясом, прямо-таки кричала о заботе и внимании, которое в этот момент доставались Милошу и только ему – каждая капля была исполнена любви. Не рекламной и официальной любви для увеличения продаж, а той, настоящей, из детства. Странное чувство.
Скоро Милош практически перестал есть что-либо кроме супов. Проснувшись около двенадцати, он спускался вниз, в турецкий магазинчик, из-за ящиков с петрушкой у входа похожий на маленький сад, и покупал лаваш и газету на своем языке. Приходило время первой банки – обычно легкой и солнечной, никаких бобов, куриный бульон, овощи и легкомысленные фигурные макароны. Затем он уходил на дневную работу, откуда возвращался грязным и усталым, руки в чем-то черном и блестящем. Это было время второй банки – густой и крепкой, как хороший коньяк, тут были уместны и бобы, которые, как бы это не звучало странно по отношению к овощам, всегда казались Милошу спящими, и вкуснейший, чем-то напоминающий нефтяное месторождение, венгерский суп-гуляш. Во время еды он смотрел телевизор, потом со вздохом выключал его, спускался вниз и садился в старое Audi, чтобы скоро оказаться в полутемном зале бывшей столовой, где другие читают BILD и курят, а он ждет свидания с ароматной жидкостью, в которой плеск моря переплетается с ласковым женским голосом.
Через несколько месяцев работать было уже не скучно – теперь он твердо мог сказать, какой из сортов чего стоит: у него появились свои любимчики, которых он старался поставить на лучшие полки, и супы, при виде которых он не мог сдержать иронической улыбки – и кто их только берет? Оказалось, что дело тут даже не в цене среди дешевых No-Name-продуктов скрывались приятные сюрпризы, а некоторые дорогие марочные супы были пусты и лишены души – бессмысленная болтушка из овощей и животной плоти.
Возвращаясь домой из супермаркета, было около пол-третьего ночи, Милош старался тут же лечь спать, но иногда, в особенно невыносимые ночи, когда мир немного подрагивает, как при землетрясении, и кажется, что вот-вот ты сам провалишься в открывшуюся щель, не оставив на земле ни слова, ни отпечатка ладони, он открывал третью банку – что-нибудь из самого любимого или какое-нибудь экзотическое лакомство вроде индийских и китайских супов. Это почти всегда помогало – можно было лечь и ощутить себя погруженным в теплую питательную жидкость, плавать, поджав колени к груди, и, кажется, даже слышать, как кто-то обращается к тебе, придумывая для тебя все новые имена и судьбы.
В одну из таких ночей Милош придумал заполнить пустую стену своей комнаты, отчего-то казавшуюся ему самым уязвимым местом своего мира, банками с супами – ряды с банками должны были тянуться до самого потолка, образуя вторую стену, куда более надежную чем кирпичная. Настоящая преграда на пути того хаоса, что иногда тысячью щупалец проникал в его мир, раскачивая стены и пугая исчезновением. На осуществление замысла ушло несколько месяцев – долгих и странных месяцев возведения Великой суповой стены, после первой глобальной закупки доходившей Милошу до колен, но росшей со стремительностью тропического бамбука. После того, как количество банок перевалило за несколько сотен, Милош почувствовал себя в безопасности – как ребенок в утробе у матери. Он не смотрел фильма, в котором выяснилось, что все мы лежим в своих ванных, погруженные в питательную жидкость и смотрим сны о своей жизни, а если бы видел, вряд ли бы понял, зачем герои так стремятся вытащить из этих ванн спящее и счастливое человечество – ведь этой жидкостью была любовь, а снаружи есть только холод, смерть и бескрайнее одиночество.
В день окончания строительства – банок потребовалось около тысячи – он лег в кровать, ощущая в груди нестерпимый жар любви, светясь, как светятся глубоководные рыбы, лишь под защитой тонн воды решившиеся открыть миру свой огонек. А заснув, Милош снова мягко погрузился в теплую жидкость, и время исчезло, и лопасти, вращающие мир, заглохли в вязком супе – но когда все снова началось, и он проснулся,то сразу же ощутил перемены – и наяву он продолжал пребывать в этой теплой жидкости.
Милошу понадобилось минуты три, чтобы понять, что во сне его вырвало. У него был сильный жар, дышать приходилось через плотный комок в горле, на глаза наползла пленка вроде той, которой закрывали коробки на работе, мир был едва различим. С трудом добравшись до ванной он умылся, потом наощупь искал одежду, почему-то постоянно натыкаясь на банки – холодные, скользкие, гладкие, всегда довольные, пузатые как полицейские в старых фильмах. Прежде чем он потерял сознание, ему удалось пройти несколько сотен метров по миру, похожему на внутренности старого холщового мешка.
- Ну что мне с ним делать? Ведь это он поджег пальму в кабинете. Зачем ему жечь пальму? Он думал, что дети не скажут, а они конечно сказали. Херр Шнекенбургер, Виталик поджег пальму! Пальма ведь дорогая. Но это ладно, ведь могла загореться вся школа! Все могли погибнуть из-за того, что мой сын поджег пальму. Ведь это глупо – никто не поверит.
Милош открыл глаза и скорее почувствовал, чем увидел, что на его кровати сидит женщина в белом и что-то ему рассказывает.
- Ну я-то знаю, почему он это сделал. Учитель сказал что-то обидное, вот он и поджег. Русских никто не любит. Ясно же, что если тебя не любят, надо вести себя осторожно и по правилам. Ни один человек ничего не добился, поджигая пальмы. Гете не поджигал пальмы. И Пушкин не поджигал. Даже Ангела Меркель не поджигала пальм. Как она вообще могла загореться? И почему у них стоит пальма? Мы что, в Африке? Стояла бы елка – я бы поглядела, как он бы поджег елку.
Bin ich Krankenhaus? – улучив момент, произнес Милош. Горестно кивнув, медсестра ушла звать врача.

- Вы ели старые консервы в последнее время? – спросил врач, будто сошедший с рекламы зубной пасты.
- Старые конскервы? Да.
- Все понятно. Пролежите у нас недельку…
Милош уже не слушал. Старые консервы, - думал он. – Старые консервы. Как он их назвал? Старые консервы.
Медсестра, ее звали Ольга, садилась на кровать Милоша по несколько раз за день, но говорила исключительно о сыне. Воспитывая мальчика одна, она хотела обсудить проблемы своего Алекса с «настоящим мужчиной». На «Настоящего мужчину», как она его видела, в больнице был похож исключительно крепкий и сильный, заросший щетиной Милош.
- Что я делаю не так? – спрашивала Ольга, пристально глядя на него. – Ну нет у него отца, откуда же я его возьму?
Женщина была теплой, по-фруктовому мягкой, сливовой и спелой, это прекрасно можно было почувствовать через одеяло, когда она сидела рядом и говорила. Она поймала Милоша спящим, когда не было сил противостоять, а, очнувшись, он был уже «настоящим мужчиной» - сильным, справедливым и умным, и она хотела, чтобы ее сын был похож на него.
- Вот он что придумал! Решил уехать в Казахстан, – сказала она через несколько дней. – Какой Казахстан? Он родился в Германии. Никогда там даже не был. Вчера целый вечер собирал сумку – я боялась на работу выходить. А вдруг едет: Сядет на автобус, и до Польши его не выловишь. Ни один человек ничего не добился, уехав в Казахстан. Ангела Меркель не уехала не уезжала в Казахстан. Я вас прошу, вы поговорите с ним, вы скажете что были в Казахстане и ничего хорошего там нет. Я напишу вам, что ему сказать, вы запомните, а потом скажите ему – вам он поверит.
Кажется, на второй или третий день пребывания в больнице, Великая суповая стена дала первую трещину. Неожиданно и не без страха Милош обнаружил, что не хочет домой – к грязной постели со следами рвоты и бесконечными рядами супов, к старым газетам и черствому лавашу, к телевизору, куда он каждый вечер нырял, чтобы вынырнуть с головной болью и пустой душой, будто там его обокрали, вытащив из него радость, печаль и любовь. А хотелось ему, чтобы на его кровати сидела Ольга и рассказывала про своего Алекса.
Уже через пять дней Милоша выписали. Ольга взяла у него адрес, чтобы привести к нему сына для «мужского разговора с глазу на глаз». Вернувшись домой, Милош отправил постельное белье в стирку и сел на голый матрас – надо было торопиться. Сердце его бешено стучало. До поздней ночи под удивленными взглядами соседей он сносил вниз, на площадку перед домом, банки с супами – через десять минут вокруг уже крутились старики с тележками, и скоро дело было сделано – Великая суповая стена была разрушена и съедена.
Утром Милош сделал несколько необычных покупок: во-первых, была куплена подержанная, но самая современная игровая приставка с футболом и боксом, во-вторых, из парикмахерской, где Милош стригся, он не без труда перевез домой огромную и сухую, похожую на ногу динозавра, пальму. Кроме того, в квартире Милоша оказался ящик кока-колы, чипсы и несколько стульев.
Когда уже казалось, что никто не появится, в коридоре раздался резкий и нагловатый звонок – одного его человеку постарше было бы достаточно, чтобы почувствовать себя оскорбленным. Милош высунул голову из окна - звонил Алекс, за его спиной, скрестив руки на груди, стояла особенно красивая сегодня мама.
Пока мальчик поднимался по лестнице, Милош вытащил из ящика и положил возле пальмы коробок спичек – а где-то внизу Ольга уже шла по улице мимо похожего на сад турецкого магазинчика, мимо и вдруг улыбнулась, вспомнив как в детстве, в Казахстане, спряталась от всех в куст смородины, и как ее оттуда прогнал чудовищно огромный паук.

Дмитрий Вачедин
Стрелок небесной лазури

I
Все мы капля за каплей стекаем в этот илистый, вязкий, невыносимого песочного цвета, Рейн – думал Олег Павлович, страдающий от невыносимой жары, Олег Павлович, идя с сыном по набережной.
Река медвежьей властной лапой, пряча свои звериные сокровища, упала меж холмов, увенчанных замками или железными вышками - они торчат, как булавки, надежно пригвоздившие бабочку – не взлететь. Спускающийся с холмов город аккуратно, по-немецки, обрывается у воды, словно отличница разделила надвое лист бумаги с помощью линейки. Июльская жара, рейнские субтропики, когда из воздуха, кажется, легче строить дома, чем дышать им.
Рука Андрейки, влажная и усталая, лежала в его руке, как что-то слабое, птичье, тающее -
– Мы идем домой уже, сына, домой. Wir gehen jetzt nach Hause. Hörst du?
Олег Павлович в последний раз посмотрел на реку. Странно, думал он, рябь на ее поверхности совершенно беспорядочна, и кажется, что вода кипит. Проплывающие корабли хочется окунуть пальцем в глубину, чтобы они поварились, как овощи в супе. А дома Софья в вишневом переднике готовит холодную окрошку.
Андрейка давно уже молчал, смешно перебирая ногами мостовую, маленький человечек, вращающий Землю за отполированные камни. Они повернули прочь от Рейна, подождали у светофора вместе с вертлявой, какой-то плюшевой собакой, нюхающей под ребрами у асфальта, и ее хозяйкой, прячущей морщины за черными очками. Когда они подошли к фонтану, до дома оставалось минут пять неспешного шага. В середине миниатюрной площади под хрустальными струями возились турецкие мальчики лет десяти. Андрейка поднял голову –
- Papa, darf ich rein? Bitte-bitte! – закричал он, и откуда-то снизу, как солнце, взошли его глаза, чудесные, мудрые, ореховые, софьины, конечно, софьины глаза.
Олег Павлович посмотрел на фонтан и копошащихся в нем черненьких мальчишек – обезьянки - подумал он – однако, как бы не обидели. И вода грязная. Дома отмою его хорошенько.
- Очень хочешь, сынок?
Но Андрейка уже бежал к фонтану, чудесной ивой раскинувшейся посреди этой странной треугольной площади, между раскрывшихся ладоней домов, магазина с выставленной на улицу корзиной шампуней, пустой дёнэрской, где на вертеле напрасно вращался румяный волчок. Что делать, Олег Павлович сделал три шага до скамейки, смахнул с нее кстати нашедшейся газетой крошки, и сел лицом к сыну. Ему тут же пришлось встать. Андрейка исчез.
Ничего не понимая, он медленно, озираясь, побрел к фонтану. Выпустил сына из вида он всего на несколько секунд, этого времени было достаточно, чтобы добежать до воды и даже встать под струю, но никак не могло хватить, чтобы покинуть площадь. Тем не менее, ни в фонтане, ни на площади малыша не было.
Олег Павлович стоял перед плескавшимися ребятишками, ноги его лизала вода, на белой рубашке выступали пятна от брызг.
Kinder - сказал он громко и беспомощно - habt ihr meinen Sohn gesehen? Der ist…klein. Kleiner als ihr.
Турчата мотали головой, один начал задавать какие-то вопросы - глупые, ненужные, но Олег Павлович уже отходил от фонтана, быстрым шагом он пересек площадь, заглянул в магазин с шампунями и дёнэрскую – везде пусто, в голове его шумело, как будто рядом пошел на взлет самолет.
Несколько прохожих, бывших на площади в то время, как потерялся Андрейка, уже давно ушли прочь, новые же ничего видеть не могли. Еще раз оглядевшись, Олег Павлович трусцой побежал по одной из улиц, и догнал старушку с тросточкой, схватив ее за плечи, он начал расспрашивать ее об Андрейке, но та, испуганная, не понимала, чего хочет от нее этот русский. Оставив ее, он помчался обратно на площадь, обошел ее кругом еще раз и сел на скамейку, не зная, что предпринять дальше.
Была еще надежда, что сын сам придет, вернется, шутят же дети, вот и он… но проходили минуты, каплями пота падали на рубашку, их перелистывал ветер страницами отброшенной газеты, на первой странице девушка в бикини, на последней – принц Вильям, а между ними - гримасничающий, затыкающий рукой пробоину в груди, раскачивающийся на скамейке, словно шалтай-болтай, мужчина с аккуратной бородкой.
Сердце Олега Павловича как будто сжимала в своих зубах та самая плюшевая собака с перекрестка, растягивала как резиновую игрушку, ему хотелось кричать, но в горло положили камень, крик разбился об него и вышел тихим коротким воем. Турчат водные струи смыли домой - со времени исчезновения Андрейки прошло уже не менее получаса. На площадь вышла толпа японских туристов, пара фотообъективов нацелилась на фонтан, смотреть на их улыбающиеся лица было совершенно невыносимо.
Вздрогнув, Олег Павлович достал мобильник.
- Софья, родная, ты не волнуйся, главное, не волнуйся - Андрейка потерялся. Возле фонтана. Сейчас, Отто-Милен…Миленсдорфплатц. Да от нас идти к Рейну фонтан, пять минут идти. Я ищу его, ищу – Олег Павлович ужаснулся тому, что он столько времени просидел зря, совершенно зря, в то время, как Андрейку кто-то мог вести за руку на соседней улице.
Протиснувшись сквозь японцев, задев кого-то плечом и даже не заметив этого, он, как мог, побежал по одной из трех проклятых улиц, выводивших на площадь, повернул направо, проскользнул под деревьями, воткнутыми как свечки в полукруглый венок улицы, снова направо, и вот опять та самая площадь. Вырезанная треугольным куском торта из сплошного месива домов, со сливочной розочкой в виде красной мозаики фонтана, возле которого металась Софья в стоптанных босоножках. Нижняя губа жены беспомощно дрожала.
- Быстро рассказывай! Что вы делали, куда шли, как ты его упустил?
- Он пошел в фонтан, к ребятам…
- В фонтан? – Софья перебила его, переходя на крик, кто-то из прохожих обошел пару стороной – может, ты бы его сразу в реку бросил? Когда это было?
- Сорок минут…
- Звони в полицию!
После этого Софья повернулась к Олегу Павловичу спиной, сделала несколько шагов и исчезла в магазине среди разноцветных колбочек шампуня и средств для отмывания, отдирания из памяти воспоминаний, от невидимой кассы доносился ее разговор с продавщицей. То, что происходило сейчас, было кошмаром, зачем-то перенесенным внутрь туристической открытки – старая площадь, фасады домов, проштампованные средневековыми датами, фальшивый клубничный фонтан. Олегу Павловичу казалось, что весь мир покрыт миллиардами ячеек, точно подходящими по размеру для четырехлетнего мальчика, и вот теперь - как найти сына, в какой мышиной норе? А если он на третьем этаже этого, петухом нависшего надо мной, дома. Стараясь не обращать внимания на странный стук несмазанного сердца, он достал мобильный телефон.
Приехала полиция, и Софья, зареванная Софья, женушка моя, прости меня, девочка, - думал Олег Павлович, - в сопровождении блондинки в форме ушла домой, вдруг, Андрейку туда кто-то приведет, или сам найдет дорогу, может же быть такое. Блондинка вернулась через несколько минут с фотографией ореховых глаз и снова ушла в их общую с Софочкой квартиру, в их трехпосадочный рай.
К вечеру фотографии Андрейки были расклеены по всему району. Олег Павлович вместе с двумя полицейскими бродил по улицам, ловил вырывавшуюся жену, шептал ей – дома, дома, кто-то должен оставаться дома, родная, иди домой – но она все не уходила, подпрыгивая, заглядывала в окна, кидалась к каждому, мелькнувшему вдалеке, детскому силуэтику.
Почти ночью, в отделении, он давал показания полицейскому, который расспрашивал его о связях с русской мафией, олигархами, политическими врагами.
- Нет, что вы, он просто зашел в фонтан…

II

Когда-то в юности, на даче - если подумать, то все лучшее со мной происходило именно там, в Подмосковье, над этим прудом, в котором, как муха в янтаре, застыл и лес, и поле, и горячие, пахнущие тиной, деревянные мостки, и Софья, осторожно опускающая ножку в воду - я писал стихи о лазурево-розовом цвете неба справа от меня. Я менял местами кубики слов, понимая, что никогда не смогу создать ничего подобного этой лазури, и, самое грустное, самое сладкое - никогда не смогу иметь иную цель в жизни, чем составить слова в таком порядке, чтобы из них полился розово-фиолетовый свет.
Факультет журналистики, а сразу за ним молодежный журнал восьмидесятых – в армию не пустило сердце, поездка в Швецию, „Ансамбль Каравай вернул так называемых рокеров к музыке родного края“ - работа даже не казалась мне стыдной, ведь хоть со знаком минус, но мы – единственные - писали о том, чем живет западная молодежь. В столе копились безнадежные рассказы о бунте молодых, что-то среднее между ранней группой Кино и джаз-опытами писателя Аксенова - мотоциклы, ночные костры, открытые границы. О купаниях и поцелуях я писал из личного опыта, собирая его над дышащим ночным теплом, словно громадная ласковая лошадь, озером, мы пили коньяк, называя его „виски“, голыми прыгали в тягучую муть. Я женился на девушке в рваных джинсах, курившей травку, это укладывалось в мою концепцию бунта - сам я даже сигарет не пробовал.
Потом пришла перестройка, я понес рассказы по редакциям, сначала что-то печатали в „Юности“, потом пошли отказы. Восьмидесятые кончились глупо и грязно. Пиши про секс – говорили мне – об озерах уже все написано. О сексе я писать не мог, жена стала изменять мне, и у любовников в моих рассказах были бы слишком конкретные черты – моя любовь и усатый кооператор в кожаной куртке, брошенной теперь в желтую осеннюю рыхлость – я выследил их в парке. На работе я впутался в скандал, слишком буквально поняв название рубрики „Разоблачения“, уволился, развелся и года три провел над озером, писал в полтора месяца по боевику для серии „Русский кулак“. „Стрелок спрыгнул с самолета сразу за чеченцем. Их парашюты болтались рядом в ночном небе. Вытащив нож, Стрелок начал разрезать стропила парашюта чеченца. Скоро тот оторвался от купола и с ужасным криком полетел вниз. Стрелок улыбнулся, держа ткань чужого парашюта в руке, и с отвращением выбросил ее вслед за чеченцем“. О лазури я даже не вспоминал.
В Москву меня вернул старый товарищ - его газету купил олигарх, нужен был новый штат. Опять, ржаво скрепя, завертелись колеса того, что называется благополучной жизнью - я писал статьи, получал хорошие деньги, по мере сил участвовал в войне, которую вел наш олигарх против олигарха чужого. Однажды наш покровитель помирился с соперником и продал ему газету. Все остались на местах, уволился по собственному желанию я один. Я мог продавать себя, понимая в этом ремесло журналиста, но не мог заниматься этим каждый день; писать про русский кулак казалось мне честнее, и я снова уехал на озеро. Летом рядом со мной сняла дом газетный бухгалтер с двадцатилетней девочкой, помешанной на литературе. Девочка топила печь и ставила чайник, пока я набивал очередного Стрелка в старый компьютер и отгонял от себя мысли о Мастере и... дальше неразборчиво.
Софья, девочка моя, что ты нашла во мне, одиноком, бездарном, больном, старом, привязанном к наполненной водой яме, как собака к своей конуре. Когда ты ночевала у мамы, я в полночь приходил искать твой запах к деревянным мосткам, на которых ты загорала днем, я ревновал тебя к тринадцатилетнему мальчишке, удившему рыбу рядом с твоим смуглым, виноградным телом. Я к своему Стрелку ревновал тебя, когда ты перечитывала написанное мною за день, выходил из дома только, чтобы ты не сравнивала меня с ним – мускулы, молодость, отвага. Между нашими домами было три забора, ветхих, поросших мхом, доски которых были забиты римскими цифрами, тем летом я сломал их все, я, до этого в жизни не перелезший ни через один забор. Девочка, к которой я два месяца и прикоснуться не смел…
Осенью она уехала. В деревянном доме я сходил с ума от одиночества, дальше нанизывать бусины слов я уже не имел никакой охоты, тем более, что опротивевший мне Стрелок стал вдруг популярен, мне предлагали серьезный контракт. Товарищ, бывший в немецкой командировке, рассказал там кому-то, что уволился я из газеты по политическим мотивам, мной заинтересовались и предложили поработать в русской редакции пафосной радиостанции „Голос демократической Германии“ с задолбавшими еще в восьмидесятых неизменными тремя оптимистическими нотами в заставке. Условие было одно - выучить немецкий.
Я вернулся в Москву, за два месяца освоил три самоучителя и гантели, представляешь, два раза ходил в магазин и покупал дополнительные блинчики, все для того, только для того, чтобы зимой придти к тебе и сказать - „поехали со мной в Германию“. Ты ходила по комнате туда-сюда - в левом углу пол скрипел сильнее - пока я с твоей мамой пил чай на кухне, все роняя ложку, с меня ручьем лил пот в этом сливочном кухонном пекле, где только голос твоей мамы оставался холодным – „А вот, представьте, Семенович, взял и женился на молоденькой, так теперь из больницы не выходит, а жена, говорят, дома не-но-чу-ет“.
Ты сделала два телефонных звонка и согласилась.
Летом мы были в Германии, город был усыпан розами, которые ты тайком срывала и ставила в стаканы, не из чего было пить, потому что всюду в нашей полупустой квартире с окнами на двугорбый собор, стояли цветы, и испарявшаяся вода все оставляла полоски на стекле. В редакционном буфете я ел оленину и впитывал тот опасливо-подозрительный тон статей о России, который, как выяснилось, был главным признаком демократической прессы. Ты поступила на курсы немецкого, навсегда закончила с чтением моих статей – скучно! – подожди, деточка, я еще напишу для тебя роман – завела стайку подружек, все они годились мне в дочери, пошла на полставки улыбаться миру, продавая булочки. Научила меня чувству вины за годы, за то, что увез, за болезни, за немодность, ну а стыдиться своего счастья – громоздкого, как дирижабль, я научился сам.
Потом в одну молчаливую ночь, мы были в отпуске в России, да, снова у озера, перед этим ты весь день перелистывала потрепанные страницы Стрелка - оказалось, что мой отъезд ничуть не помешал русскому кулаку и дальше молотить врагов - к нам пришел Андрейка. Ты поняла это через несколько недель, стояла задумчивая у прилавка, а я скупил все твои булочки с пудингом, отвез в редакцию, ходил-раздавал, и небо было пудинговым, над Рейном носился запах корицы, а дома сделаны из миндаля. Каждую субботу мы ездили в магазин и покупали что-то для ребенка, такой вот ритуал, ты выписывала из каталога советские мультфильмы, потому что западные совершенно никуда не годятся - ну что такое губка-Боб? - и кулачки твои сжимались.
III
Софья не ушла, бросила всех подружек, у нее появилась ужасная привычка постукивать по столу чайной ложкой, как будто, надламывая сваренное яйцо. Странно, что для того, чтобы понять, что она меня любит, пришлось уйти нашему мальчику. Если бы я не отвернулся тогда, что бы я увидел – как Андрейка исчезает в прозрачных каплях?
Прошло три месяца с момента исчезновения сына. Ни тела, ни свидетелей так и не нашлось. Олег Павлович почти каждый день приходил на скамейку у фонтана, сидел, тяжело, по-собачьи выталкивая воздух, его узнавали, в окнах шептались - колыхались занавески, родители, проходя мимо подозрительного фонтана, крепче прижимали к себе детей. В день, когда появился первый рисунок, каждый дом в городе был зачеркнут косыми линиями дождя, Рейн бурлил, словно в нем размешивали сахар, баржи уныло ползли по нему тараканьей чередой.
Утром Софья подметала пол и нашла под столом в детской рисунок, сделанный цветными карандашами – синий мост над розовой рекой, человечек с зонтиком в левом углу картинки. Как Стрелок в старом романе Олега Павловича, он, будто, спускался в реку, держа над собой зонт вместо парашюта. Когда же она достала успевшую запылиться рисовальную папку Андрейки, у нее не осталось сомнений – рисунок был сделан сыном, и, что страннее всего, она его прежде никогда не видела.
Сначала она ходила по дому и срывающимся голосом звала сына, быстрыми шагами из комнаты в комнату она раз пять пересекла экватор квартиры, открывала шкафы, отодвигала диван. Софья покончила с тихой надеждой, как со скучными статьями мужа – теперь она твердо знала - Андрейка жив, жив, жив. Сев за кухонный стол, она стала ждать Олега Павловича. Открывая дверь квартиры, он услышал мерный стук чайной ложки.
Снова приехала полиция - рисунок был, без сомнения, подкинут, хотя никаких следов злоумышленников найти и не удалось. Установить по нему требования похитителей, сумму выкупа и место обмена ребенка также не получилось, однако, Олег Павлович вместе с женой съездил к ближайшему мосту; супруги какое-то время стояли, тревожно озираясь, на его левой кромке, потом Софья расплакалась в голос, они уехали домой…
Карандаши, которыми пользовался Андрейка, нашлись тут же в квартире, после чего догадки полиции звучали все неправдоподобнее. Посоветовав сменить замки и ждать звонка от похитителей, они, подозрительно косясь на еле державшегося на ногах Олега Павловича, провели в квартире поиск тайных укрытий.
Следующий рисунок с существом, похожим на носорога, и двумя десятками летящих воздушных шаров, появился через четыре дня – бумажный уголок выглядывал из-под дивана. После этого изрисованные листы Софья стала находить чуть ли не каждый день.
Когда однажды, конечно, после долгих споров, почти исписанные карандаши были отнесены в мусорный контейнер, найденный через несколько дней рисунок был выполнен золотой ручкой Олега Павловича, лежавшей потом на полу волшебной палочкой. Исчерканный Чебурашка, шедший за руку с мальчиком – Андрейка был ознакомлен с мультфильмами из каталога – был так страшен, что новый набор отличных цветных карандашей был куплен на следующий же день. Каждый вечер Софья, что-то напевая, точила карандаши и клала их в андрейкину комнату, чудо тихо вошло в жизнь супругов, стало обыденным ритуалом, как опустить на ночь жалюзи. Первым о том, что Андрейка погиб и стал духом, осмелился сказать Олег Павлович. Софья побледнела, губа ее снова задрожала, как в тот день перед не упоминаемым в семье клубничным фонтаном, спать мужа она прогнала на диван. На следующий день было решено найти ясновидящую, экстрасенса, шамана, ну хоть кого-нибудь, кто объяснил бы происходящее.
Экстрасенс – молодой человек в шелковой жилетке с восточными буквами и – что совсем не лезло ни в какие ворота – такое же бородкой, как у Олега Павловича, вызвался провести ритуал изгнания духа малыша. Его осторожно пригласили на семейный совет, проходивший на кухне.
Олег Павлович сидел, согревая пальцы чашкой, растерянный, похудевший за последние месяцы, переставший, с тех пор, как судьба вывела его за рамки схемы неудача-озеро-следующая неудача-озеро, различать общий узор своей жизни, надеявшийся только на то, что в России не настанет демократия, потому что тогда не будет и критических статей, его уволят, и придется вернуться к Стрелку, вечному Стрелку, сжимающему русский кулак – а сжимать его больше не хватало сил даже в воображении - поднял умоляющие глаза на жену.
- Не надо. Спасибо. Ничего только не делайте, прошу вас, не делайте ничего – губы Софьи были сжаты бледными склеившимися лепестками, облетавшими из стаканов в то первое, чудесное лето. Олег Павлович повез экстрасенса домой в соседний город.
На обратном пути его занесла вьюга, настоящая русская вьюга, колеса машины завязли в рисовой каше, когда он остановился на аварийной полосе у обочины. Он попробовал закрыть глаза и отдышаться, представить, что он та самая первая рыба, вылезшая на сушу из озера, та, первая, научившаяся дышать. Через десять минут это подействовало, вьюга прошла, никаких следов снега, да и, если честно, откуда ему взяться в немецком октябре.
На следующий день Олег Павлович остался дома, тело его приобрело странную ватность, отчего-то он чувствовал себя полым, пористым, словно подбрюшье у грибов, который он когда-то собирал в темных русских лесах. Через несколько минут после того, как Софья уехала за продуктами, к нему на его диван, подошел тихо вошедший в комнату Андрейка, взобрался на горбунка, получившегося из его сложенных коленей.
Олег Павлович беззвучно заплакал:
- Где ты был, сынок? Где же ты был?
Андрейка отвечал, что почти всегда был тут, рядом, а иногда где-то еще, где разливался фиолетово-розовый свет, стелилась под ноги волшебная лазурь.

Здорово!
Вот тоже его:
Пару недель назад я в виде эксперимента написал рассказ для фантастического конкурса. Написал за ночь, так как срок сдачи подходил, а хотелось использовать идею. Потом организаторы продлили сроки, но дело было сделано. Он и так не очень хороший, да еще, чтобы уложиться в рамки, мне пришлось его безбожно сокращать. В любом случае под кат следующим постом я засуну его полную версию, а если кто хочет почитать на черном фоне в урезанном виде - можно пройтись по ссылке: tsarkon.ru/tsarkon/2009/spring-2009/index.php

P.S. Самое удивительное то, что мне на самом деле 26 лет. :)

Снегирь в метро
Москва, июль 1990

Мальчик, круглотелый карапуз, уже довольно продолжительное время стоял на карнизе и кривлялся, растягивая во все стороны похожее на курносый китайский чайник лицо. Снегирь наблюдал его с улицы, вглядываясь в проем окна, он чувствовал, как по телу его разливается медленная, упругая ярость. Когда выносить издевки сорванца уже не хватало никаких сил, тот выхватил откуда-то погремушку, и начал неистово трясти ею, поливая все вокруг струей пронзительного, едкого звука. Снегирь поднял руку, заслоняя лицо, и от этого движения проснулся. Встал с дивана, проковылял до телефона - левая нога во время этого мучительного послеобеденного сна затекла - и взял трубку.
- Товарищ полковник?
- Слушаю.
- Это Кондратьев из института, - говоривший захлебывался, тараторил и одновременно старался говорить как можно тише, как и многие, кому приходилось звонить Снегирю из мест, где их могли услышать. - Тут вот такое дело, даже не знаю, как описать... Мельхиоров в своей лаборатории открыл что-то, что следует немедленно проверить на соответствие... Вы понимаете?
- Кондратьев, вы ученый, или вы - манная каша. Что именно открыл, какой Мельхиоров? - проговорил Снегирь, тут же вспомнивший Мельхиорова, главного героя институтского скандала четырехлетней давности.
- Мельхиоро-ов, ну Мельхио-о-оров же, - жалобно ныл звонивший. - Из лаборатории генетики коммунизма.
- В любом случае я вас больше не курирую. Никто не курирует. Отдел закрывается, - резал Снегирь, все вспомнивший Снегирь, постаревший за последние месяцы лет на пять. Люди уходили из органов, отдел закрывался.
- Сами теперь... - добавил он с язвительной яростью и тут же осекся. А что, собственно, сами? Сами занимайтесь исследованиями? Так они сами и занимаются, ведь не полковник Снегирь глядит за них в микроскоп. - Сами теперь проверяйте на соответствие!
Снегирю было все ясно. Разговор можно было закруглять.
- Это дело государственного значения, - юлил Кондратьев. - Возможно, от этого зависит будущее идеи! Нельзя, чтобы исследования такого уровня продолжал вести Мельхиоров, чье поведение и чьи высказывания неоднократно осуждались коллективом. Только не Мельхиоров! Его надо немедленно отстранить, а нам - с вашей помощью - надо немедленно во всем разобраться.
- Что же вы такого ненадежного человека поставили на главное идеологическое направление? - Снегирь придал голосу побольше иронии.
Приехать в институт и набить Кондратьеву морду напоследок, что ли - подумал он. - Стоит ли время терять. Все прошло и быльем поросло.
- Товарищ по... - Кондратьев не успел довизжать, брошенная трубка сердито чавкнула, и стало тихо.

Мельхиоров, дылда Мельхиоров, был одним из самых талантливых ученых института, да что там говорить, самым талантливым - хоть и выглядел при этом как декадент, разлагающийся элемент, шпион английской разведки из кино. Высокий, плоский как вяленая рыба, с непостижимым желто-коричневым цветом лица, какой-то женской стрижкой, сноб и эстет, любимец студентов, огромные очки и небывалые растянутые женские свитерочки. И вместе с тем не голубой - полковник читал его папочку, собранную предшественником Снегиря, идиотом, который вознамерился сделать Мельхиорова осведомителем - да таких надо обходить за версту. Он же гений. Именно на таких птицах держится государственная безопасность - это Снегирь хорошо понимал. А тот, кто сам идет на контакт, доносит, лепечет - какой с них толк: не о стране заботился Кондратьев, а о себе, позавидовал открытию, захотел возглавить перспективный проект. Предшественника Снегиря, старого куратора, Мельхиоров, тогда еще аспирант, послал на три буквы: передавая пост, тот завещал гнобить Мельхиорова что есть сил. Гнобить не потребовалось, все сделали коллеги. Не институт, а гадюшник. Мерзость какая.

Четыре года назад Мельхиорова пригласили в Швецию - читать лекции, исследовать, на каких угодно условиях, шведы смотрели на Мельхиорова как мальчик на шлем Гагарина. Снегирь, долго думавший над этим вопросом, постановил его отпустить - он чувствовал, что тот не сбежит. Человека, с удовольствием носящего женские вязаные свитерочки, не купишь за кока-колу с гамбургером, если не запрещать ему корпеть над пробирками и выступать по всему миру. Однако курятник решил по-другому, в институте начался переполох, сопровождаемый многоуровневой интригой, в результате которой Мельхиоров ни в какую Швецию не поехал, а стал заведующим отделом генетики коммунизма, самого гнилого и богом забытого участка института. Сам отдел возник как реакция на реплику впавшего в маразм генсека, когда-то посетившего институт - мол, "а может ли генетика помочь нам в создании настоящего коммунистического человека?" В институте потешались, что следующим распоряжением главы государства станет введение расовых законов и открытие лагеря в Освенциме, однако, отдел пришлось открыть. Заведовать им назначались бездарные, но идеологически безупречные старики, из упрямства не желавшие выходить на пенсию - всем понятный сигнал, институтская черная метка. Так было до Мельхиорова. После его прихода, к нему, в отдел, в котором еще недавно мерли от тоски мухи, перешли лучшие сотрудники института. Снова вспыхнул скандал, и тот же Кондратьев жаловался тогда Снегирю на утечку мозгов, но проницательный полковник не стал препятствовать переходам. Он догадывался, что там, предоставленный самому себе, в этом отделе, где не ясно было, что изучать и как за это взяться, Мельхиоров сможет заняться свободным творчеством и подарит государству... Что подарит Снегирь не знал, но это должно было быть что-то очень важное. Очень.

Однако со страной, которой полковник Снегирь предвкушал подарить научные достижения подведомственного института, начали происходить странные вещи - сверху что-то треснуло, и вниз поползли щели, в которые дул чужой и пьянящий воздух. Полковник с тоской смотрел телевизор, держался подальше от журналов, печатающих то, за что пару лет назад отправляли на принудительное лечение, лица у коллег и самого Снегиря стали растерянными. А на улице - улыбочки, разговорчики, интердевочки. Откуда-то повылезала всякая дрянь и мразь - но на этот раз сделать ничего было нельзя.

И в подтверждение мыслей Снегиря, вернувшегося на диван, из комнаты дочери раздался скрип инструментов, и сильный голос с магнитофонной пленки провопил "Марш-марш левой. Марш-марш правой". Полковник не любил этого, в галифе, Бутусов-Мудусов, но он был хотя бы понятен - это типичная контра, враг, колчаковец - откуда только нарождались у советских людей эти типчики? К новому же увлечению дочери, ломающемуся пидорку, поющему про белые розы, Снегирь относился с каким-то иррациональным ужасом - не было лучшего знамения, чтобы понять, что стране пришел конец. Однако мысль о нем вновь привела Снегиря к образу Мельхиорова - но тот-то хотя бы не педик, проверяли - вздохнув, он поднялся с дивана.

В институте, который по летнему времени должен был бы стоять полупустым, царила вакханалия. Нет, центральный корпус был по-прежнему гулок и чист, но по мере приближения к отделу генетики коммунизма - в рукаве здания - Снегирь все больше чувствовал присутствие, движение и столкновение каких-то вихрей. В закрытом кабинете, мимо которого прошел полковник, двое кричали друг на друга, в коридоре испуганно шушукались стайки бледных лаборанток, немолодой полный мужчина промчался навстречу Снегирю, едва не сбив его с ног - при этом лицо его выражало полнейшее спокойствие и сосредоточенность. Возле эпицентра стихийного бедствия полковник увидел Кондратьева, штопором крутившегося в группе молодежи из команды Мельхиорова.
- А, полковник! - закричал он. - Вы-то мне и нужны. Мельхиоров заперся и не подчиняется руководству института. Мы вызываем милицию.
Снегирь знал за Кондратьевым эту склонность к переходу от заискивания к хамоватой фамильярности, и не любил ее. Молча он дошагал до того места, где Кондратьев боролся с молодежью, и обнаружил там только Кондратьева - все остальные предпочли рассосаться по коридору.
- Кто у них главный? - тихо проговорил Снегирь.
- Мельхио... А! Вот он, Антипенко! Заместитель Мельхи... Тобой интересуются органы, Антипенко! - Вытянувший вперед палец Кондратьев торжествовал.
- Товарищ Антипенко, пройдемте побеседуем. - обратился Снегирь по направлению пальца.
- Беседа с вами наедине будет неоднозначно воспринята моими коллегами, - нагло заявил Антипенко.
- А если я прикажу арестовать Мельхиорова, это будет как воспринято? - вскипел Снегирь. - Черт с вами, пойдемте все. Может, получится обойтись без милиции. Кондратьев, вам органы поручают охранять дверь, ведущую к Мельхиорову.

Через десять минут Снегирь, сидящий напротив пятерки лаборантов мятежного Мельхиорова, пытался привести в порядок свои мысли. Услышанное казалось полным бредом, если бы Снегирь не был наслышан об эксцентричности Мельхиорова, он бы подумал, что над ним издеваются. Кто откажется пнуть издыхающего льва?
- То есть, вы утверждаете, что в течение четырех лет свободных исследований вы вместе с Мельхиоровым изучали генетику коммунизма? - Снегирь никак не мог понять, кто выставляет себя здесь дураком.
- Почему вас это так удивляет? Так называется наш отдел, - Антипенко был ощутимо взволнован, но мыслями находился явно далеко отсюда. - Наш академик передает всю нашу рабочую группу под начало Кондратьеву. Я прошу вас, не позволяйте этому случиться. Он убьет проект.
- Какая нахрен генетика коммунизма? Нет никакой генетики коммунизма. И коммунизма не осталось. Просрали коммунизм, - Снегирь чувствовал себя глупо, но от этого еще больше распалялся.
- Именно. Оказалось, что современная генная структура человека противоречит концепции коммунизма. Но только в ее нынешнем состоянии. На самом деле все, что интуитивно сформулировал коммунизм, заложено в человека изначально. Труд, общественный долг, справедливость, гуманизм. Практически весь моральный кодекс строителя коммунизма по списку, - вы же его знаете наизусть. Мельхиоров проводил небольшое исследование, просто чтобы отвязались, но был потрясен результатами. Быть коммунистом - генетически, это естественное состояние каждого. Проблема в том, что большинство генов коммунизма заблокированы.
- И кто их заблокировал? Антанта? Рейган?
На полковника КГБ Снегиря смотрели пять пар серьезных и ясных глаз. Заговорила девушка, блондинка с заостренным носиком, придающее ей внимательное и лукавое выражение.
- Природа и естественный отбор. Коммунизм - это вершина эволюции, и до его достижения общество должно было пройти через все этапы - феодализм, капитализм и так далее. Как только человек пришел к осознанию необходимости коммунизма, природа подсказала ему путь снятия блокировки. Я прошу вас, не отдавайте нас Кондратьеву, - добавила она беспомощно. - Вы знаете, я была диссиденткой, а сейчас совсем по-другому отношусь к партии. Кондратьев - не коммунист.
- Кондратьев - мудозвон, - откровенно сказал Снегирь, недоверчиво глядя на ученых. - Так Мельхиоров, значит, нашел способ снятия блокировки?
- Да, - снова заговорил Антипенко. - Она элементарно снимается, это как девственная плева, природа хотела, чтобы на определенном этапе она сама слетела. Практически это означает один укол.
Последняя фраза застала Снегиря в дверях. Он шел к Мельхиорову.

У закрытой двери отдела генетики коммунизма как муравьи копошились милиционеры - возились с дверным замком. Рядом что-то причитал Кондратьев.
- Так, - проговорил подошедший Снегирь, доставая корочку. - Дело находится под юрисдикцией КГБ. Откроете дверь, и вы свободны товарищи.
Как только отворилась дверь, подмышкой у полковника проскользнула Даша, та самая девушка из группы Мельхиорова. Она мигом проскользнула коридор и лабораторию, далеко впереди он услышал ее крик:
- Он это сделал! Он сделал.
Мельхиоров лежал на облезлом красном диване в небольшом кабинетике с портретом Ленина на стене. Рядом с ним на тумбочке лежал шприц.
- Что с ним?
- Спит.
- Настоящий коммунист, - Снегирь улыбнулся. - Не будите. Пойду разбираться с Кондратьевым.

Снегирь сидел в кабинетике Мельхиорова до поздней ночи. Там же, натащив стульев, разместилась свита первого генетического коммуниста. Еще на одном стуле лежали не поместившиеся на диване пятки Мельхиорова. Приходил врач, зафиксировал здоровый сон и нормальную жизнедеятельность организма, собрал свой чемоданчик и отбыл. В два ночи уехал и Снегирь, справившийся с соблазном поместить ученого в клинику для специальных исследований. Доверить открытие он немог никому, а если Мельхиоров обратится в коммуниста, бегать от него он не станет. Возвращаясь домой, Снегирь чувствовал в теле необычную легкость, ему казалось, что страна, и строй, и человечество в целом получили еще один шанс. Только бы не опоздать до того, как все рухнет.

На следующий день выяснилось, что проснувшийся в пять часов утра Мельхиоров поприветствовал коллег, выпил чаю, после написал заявление об увольнении, собрал свои вещи и навсегда покинул институт. Указаний задерживать его Снегирь не давал - да и кто бы его выполнил? - так что Мельхиоров бесследно растворился в утренней Москве. Снова нагрянув в отдел генетики коммунизма, полковник выяснил, что ученый вел себя вежливо и корректно, идеи коммунизма не проповедовал, уход с работы мотивировать отказался. Все надежды Снегиря рухнул в одночасье - стало ясно, что никакого эффекта укол не произвел, и устыженный Мельхиоров, не выдержав фиаско, увольнением продемонстрировал свое поражение. И все же Снегирь поручил проверенным людям проследить за Мельхиоровым. На следующий день появились новости, услышав которые Снегирь вынужден был дважды переспросить: Мельхиоров устроился уборщиком в московское метро. Мельхиоров. Уборщиком. Как бы Снегирь не относился к теориям сошедшего с ума ученого, одно он вынужден был признать: укол подействовал.

Спускаясь по эскалатору, все больше погружаясь в этот неживой, пластмассовый воздух, где ветры прорыли себе кротовые ходы, и в барельефах видишь что-то археологическое, будто ты в раскопанных Помпеях,и иногда кажется, что никогда уже отсюда не выберешься - спускаясь, Снегирь не знал, каким хотелось бы ему найти Мельхиорова. Было, было у него припасено объясненьице на уровне детских книжек про Ильича - о том, что разбудил коммунистический укол в эстете Мельхиорове рабочую жилку и трудовую косточку... Но зачем идти махать тряпкой в подземелье, ибо сказано - от каждого по способностям, а способности у него были на уровне нобелевки? И не было уже смысла в диссидентских протестах, в уходе в дворники и кочегары, чем грешила гнилая интеллигенция - недостроенный коммунизм, в конструкции которого очевидно была инженерная ошибка (генетическая, - сказал бы Мельхиоров) готовился рухнуть на головы всем нам, и, ошалев, люди метались в разные стороны, как муравьи под ботинком прохожего. Прибалты открыто воротили нос от всего советского, на юге резали друг друга, словно сорвались с цепи, на Украине ставили памятники Бандере.

Сказать, что Мельхиоров смотрелся нелепо, означало значительно смягчить картину - в грязной оранжевой робе, в компании двух коллег - рязанских бабушек вполовину его роста, он с невозмутимым видом сидел в подсобном помещении, дожидаясь начала своей смены, и пил кефир из стеклянной бутылки, по следам на которой можно было с лабораторной точностью определить объем его глотка. Больше всего он походил на студента консерватории, отправленного фашистами в лагерь смерти, но все еще уверенного в том, что всех евреев скоро перевезут на Мадагаскар. Увидев его хищное лицо и спутанные волосы, Снегирь не сдержался и сразу испортил свой план постепенного выведения ученого на чистую воду, уже на пороге закричав:
- Мельхиоров, хватит валять дурака!
Одна из бабушек, вздрогнув, перекрестилась, другая застыла с с вилкой в руке, так и не выловив котлету в скользкой стеклянной банке. Мельхиоров царственно повернул голову:
- Господин Снегирь, если я не ошибаюсь?
- Что вы здесь делаете? Почему сбежали? Какое действие оказал укол? - добавил полковник, не выдержав.
- Садитесь.
Полковник покосился на Мельхиорова и сел, почувствовав, как железные ножки под его весом причиняют невыносимую боль кафелю пола.
- Утомился, миленький? - сказала котлетная бабушка.
И тут Снегирь почувствовал, что устал, и нездоров, и как-то глупо и преждевременно состарился, а Мельхиоров начал говорить, и была в его словах, хоть и облекал он их в свои обычные языковые формулы, за которые любера бьют лицом о фонарные столбы, какая-то внутренняя неопровержимая логика. Казалось, что уход в метро на должность уборщика - самое естественное дело, более того, кратчайший путь к блаженству, неведомому ни полковникам КГБ, ни генералам, ни даже главным партийным деологам, продающим сейчас согласно агентурным сведениям всех и вся.
- Мельхиоров, вы остаетесь верны курсу Ленина? - проговорил полковник, выручив момент, и тут же почувствовал себя идиотом. И замолк.

Совершенно одурманенный Снегирь поднимался по эскалатору наверх, и было ему ясно, что он долгие годы жил не в ту сторону - а был он по большей части пьян, жаден и зол, и родная дочь имела все основания его ненавидеть. Но на следующий день полковник пришел в обычное состояние ярости, и ворвался в институт, крича, что ему нужна тысяча доз препарата коммунизма, а деньги он достанет и избавит отдел от Кондратьева. Скоро дозы были готовы, и КГБ провело операцию по изъятию контейнера одноразовых американских шприцов, а Снегирь обивал пороги больниц, где-то угрожая, где-то раздавая обещания, сдержать которых не мог - организация держалась на послнем издыхании. За следующие несколько месяцев удалось сделать инъекции восьмистам ничего не подозревавших пациентам нескольких больниц, плюс около трехсот добровольцев добыли ученики Мельхиорова - как бы то ни было, не менее половины института оказались под действием загадочного препарата. Немного успокоившись, Снегирь стал ждать - тысяча отборных коммунистов должна была перевернуть ход истории.

К лету девяносто первого агенты донесли Снегирю, что большинство инфицированных бросили свои прежние рабочие места и устроились на работу в московское метро. За полгода до 80 процентов работников метро стали "мельхиоровцами". Что они там забыли? - думал Снегирь, чувстовавший, что открыл ящик Пандоры. - Это же стратегический объект. Ну и хрен с ним! - доведя рассуждения до этой формулы, Снегирь запил.

Вышел он из запоя в аккурат к 19 августа 1991, когда, казалось, у страны появился шанс поднять вверх потоптанное красное знамя. И, совершенно естественно, на улицы Москвы в этот день должна была выйти "тысяча Снегиря", тысяча отборных генетических коммунистов, возглавивших путч против разрушения того, что было им свято. Однако ничего этого не произошло. Ни один "мельхиоровец" путчистов не поддержал. К вечеру начальник Снегиря вылетел из окна, пробив стекло и оконную раму. Рассмотрев осколки стекла и обнимавшее грязный асфальт тело, Снегирь зарычал и отправился в метро.

- Ну где вы? - кричал он на станциях? - Где вы, падлы?

Кроме испуганных глаз москвичей за ним наблюдали и другие глаза: спокойные и ясные.

Внезапно на пути переезжавшего от станции к станции совершенно безумного Снегиря возник Кондратьев.
- А! Снегирь! Ты думал, ты коммунистов делаешь? Ты иисусиков наделал! Вот кого! - весело и так же безумно закричал будто специально поджидавший полковника Кондратьева. - Поздравляю! Служу Советскому Союзу!
Снегирь погнался было за Кондратьевым, желая отомстить ему за все, за все... но надолго его не хватило, обесиленный, он рухнул на скамейку. Проснувшись уже после закрытия метро, Снегирь увидел над собой Мельхиорова в окружении учеников. Тот протягивал ему шприц.
- Сейчас. Я сам. Сам. - быстро проговорил Снегирь, расстегивая рубашку на запястье. Метро Снегирь так больше никогда и не покинул.

А снаружи в это время умер Советский Союз.

Чрезе несколько месяцев, в мокрую осеннюю ночь, к дверям станции "Спортивная" стали подходить люди. Раздался громкий щелчок, и кто-то изнутри отпер дверь - за какие-то полчаса вглубь спустились 318 человек. Пропустив всех, дверь снова закрыли. Если бы агенты Снегиря еще продолжали нести свою нелегкую службу, они сообщили бы, что наверху не осталось ни одного мельхиоровца. Но агенты Снегиря спали в своих уютных норах, а сам Снегирь не давал никаких приказов и не выходил на связь.

Рано утром москвичи не смогли воспользоваться привычным видом транспорта - мельхиоровцы забаррикадировали все станции изнутри. Возмущенные толпы москвичей у входов в подземелье расселялись лишь к обеду - когда свою операцию начали стянутые в город войска.