И это всё? Обыкновенная подпись? И обязательно Кровью? Душу Дьяволу? Каааакааааяяя чушь! Боже, ну какая же собачья — чушь! А? Дьявол! И где это вы милейший, нахватались этого средневекового бреда? А? И? И, что — любое желание? Я просто фигею. Что, даже и говорить ничего не придётся? Просто подумать, и всё? Да не верю я во всё это! Что за чушь! И слышу я это в наш просвещённый-то век. Бред, да и только, другого слова для оценки, просто нет! Что такое? Вы, просто даёте мне шанс — попробовать… а уж потом… что? Рассусоливать? Ну, надо же! Ну и клоун! Ладно, чтобы ты наконец-то отцепился от меня, где эта твоя бумаженция? Оооо! Как красиво написано! И что у нас тут написано?
Агаааа! «Господин и Владыко. Призываю Вас за своего Бога и, обещаю служить Вам покуда живу и, от сей поры отрекаюсь от всех других и от Иисуса…»
Господи, ну что, неужели ничего более умного нельзя было придумать? А это что — «… и от чистого сердца отрекаюсь от миропомазания и крещения…» Ну что за идиотизм?
А? Единственное, чем блещет манускрипт сей, так только красивостью написания. Всё! Остальное — бессмыслица какая-то. Да и не помню я уже, крещёный я или нет. Да и не думал никогда об этом. А то, что красиво написано, то — да. Какие закорючки, завитки и, — с ума сойти! — водяные знаки! А где я, по-вашему, возьму кровь? Так, всё отменяется, у меня нет с собой иголки. И вообще, я с детства уколов боюсь. Что это? И этот тесак, вы называете иголкой? Ооооёёёййй! Аж палец онемел. Ну и? Что дальше-то? Давайте побыстрее заканчивайте свой концерт и, проваливайте подобру-поздорову! Приложить сперва пальчик в крови… сюда? Господи, да ради Бога. Клоун. Ну и что? Что изменилось то? Ничего не изменилось! Небо на небе, земля — на земле! Ээээй…. Куда это вы исчезаете? И так толком не разглядел. Испарился, как и не было. Странно всё это как-то.
Наверное, с алкоголем пора вопрос пересмотреть. Не это ли первый звоночек уже звенькнул? Галлюцинацией весьма реальной. А… не было, наверное, ничего. Надо будет как-нибудь на досуге к доктору завернуть и, вместе с ним надомной посмеяться. Поверить в такое…. Хотя, нет к доктору, пожалуй, я смеяться не пойду, пальчик-то до сих пор кровит. А доктор, что доктор? Хоть и кореш, а под замок упрячет легко.
Странно, но мурашки от страха по спине не бегут, ноги не трясутся, и заикаться я тоже не стал. Вот только кушать чего-то очень хочется. Но это, скорее всего, от того, что сейчас уже время обеда, а завтрак я пробегал на утренней пробежке. Потом? Потом…. Что было потом? Потом я встретим Мишаню. Потом…. Что-то мысли как-то странно путаются. Потом мы с Мишаней встретили Марусю с Анжелой…. Потом мы отправились на квартиркуууу к Анжелочкеееее!
Да-да! Потом, мы слегка выпили. Потом…. О! Потом было всего и столько, и с Марусей, и с Анжелочкой и, о — чудо! Всё было просто потрясающе. Вот. Потом мы все приличненько выпили и, э… потом, я, наверное, и отрубился. Чего раньше со мной ещё никогда не было. Потом я проснулся и познакомился с этим самым — исчезнувшим клоуном. Как же! Он, помнится, ещё во сне доставал меня, а потом и наяву со своей бредятиной — «Продай душу а? Продай, и жить будешь вечно!» Голова с похмела, ни того, вот и продал. Да ничего я никому не продавал! Глупости всё это. И я туда же! Наслушался всяких страшилок в детстве, вот и мерещится чёрт знает что. Пить надо поменьше, и всё пройдёт.
Ну…. Продал, продал! Проооодддааал! Ну и что? Что такого случилось-то? Да ничего не случилось, и случиться не может. Тааак…. Сейчас слегка перекусим и я, наверное, наведаюсь-ка… ля-ля-ля к… Зиночке! О! Зиночка… Зинуленька! Ах ты, ласточка моя — сизекрылаяяяя! Ты ещё даже и не догадываешься, а я уже знаю, что эта ночка сведёт с ума и меня, и тебя — нас обоих!
Вот только сначала перекусим слегка и…. Перекусим…. Перекусим…. Где? Пожалуй, для начала, загляну-ка, я в бар — «У дороги». Я закажу себе свиные отбивные, и чтобы обязательно с кровью.
Залить всё это томатным соусом с перчиком, зелёным лучком… по краям — зелёный горошек. И отбивные, и чтобы обязательно с кровью!
А? А? А это ещё что такое, чёрт возьми?
В маленькой уютной квартирке Анжелочки, была маленькая уютненькая кухонька. Там стоял маленький холодильничек, в который кроме двух упаковок баночного пива вряд ли что поместилось бы ещё.
У стеночки стоял маленький столик, который, всё же, был явно великоват для столь малюсенькой кухоньки. Всё тут было малюсеньким и поэтому и было «сеньким и сюньким». Анжелочка была — «кисюнькой». Так вот, у стола стояли четыре табурета нормальных размеров и у ножки одного из них, как всегда, мирно спал чёрный кот — Армагеддон. Замечательная привычная картина.
Так вот, как раз в тот самый момент, когда я собрался, уже было отправиться в упомянутый мною бар перекусить, и дошёл даже до прихожки, из кухни вдруг раздался резкий, я бы даже сказал, истошный, кошачий «Мяк!» Как будто кот собирался разораться мартовским кличем, и надолго, как вдруг некто энергичным пинком пресёк это безобразие. Или, что больше похоже на истину, на лежащего, мирно спящего кота, упал сверху мешок с песком. «Мяк!» — и без продолжений!
Звука падающего тела я не слышал, так что первый вариант — с пинком, отпадал сразу, второй вариант был ближе. Но мешку с песком появиться вот так, ниоткуда, было абсолютно невозможно. Что могло так напугать старого, ленивого, видавшего всякого на своём веку вальяжного кота, я и отправился разузнать на кухню.
В маленькой уютной кухоньке Анжелочки, стоял шокирующий своей вкуснятиной запах жареного мяса. Вау! Браво! И у Тёмных сил есть светлые стороны! Ооооо! Мяяясоооо! Жареное, пахучее. Со скромными намёками свежей крови между волокон, присыпанных мелко нарезанным укропчиком. А справа, на тарелке, хрустящей соломкой — картошечка и красный томатный соус с веснушками нашинкованного зелёного лучка.
О! Тарелка! С виду, так чистое золото, старинной чеканной работы. И, посредине стола, запылённая вековой пылью — огромная бутылка… что такое? «Кровь Дьявола» и 666 год розлива? С ума сойти! Сургуч на горлышке, как и положено, а в деревянную пробку кто-то предусмотрительно ввернул блестящий серебром штопор. А — кубок? Тоже золото? Вне всякого сомнения — золото! Просто нельзя, невозможно пить столь древнее вино, культовое вино, из чего бы то ни было кроме — золота! Букет будет не тот. А где эти чёртовы скрипучие табуретки? Кресло из неведомых глубин прошлого, величественно расставив резные ноги в виде тигровых лап, прочно и непоколебимо стояло у роскошно убранного стола огромных размеров, приглашая сесть в него и слиться в процессе того действа, ради которого здесь и оно, и на столе, и сам я, который голоден, как собака. Аааааа! Жрачкаааааа! Эээээ-эха! Вилка! Нож! Всё это тут же материализовалось прямо из воздуха и, оказавшись в моих руках, умело, со знанием дела — воткнулось в мясо! Маленькие кусочки мяса, с наслаждением отделяясь от основного куска отбивной, с радостью накалывались на вилку, которая отработанным движением помогала руке подносить эти кусочки сочного мяса прямо мне в рот и, осторожно освободившись, вилка —возвращалась за следующим кусочком мяса.
— Вина! Полный кубок! По самые края! — не совсем скромно потребовал я. Тому, что бутылка поднялась сама, или её поднял кто-то невидимый, и не пролив и капли, наклонившись, наполнила полный кубок янтарной, слегка искрящейся жидкостью, и там, мгновенно превратившись в кроваво-красное вино, — я как-то даже и не удивился.
Кубок был тяжёл на вес. Но я осторожно поднёс его к своим губам, ощущая вокруг волновавшегося кружочка жидкости неведомый доселе, терпкий с приторинкой запаха не то вишни, не то миндаля, не то — цианистого калия.
— Поооееехааалииии!!!
С аристократическим воспитанием у меня как-то не сложилось с самого детства. Не заладилось, понимаешь, и всё тут. Всякие там покачивания, покручивание, с целью прогрева вина от тепла ладоней пьющего, что должно было, по идее, усилить благоухание и без того приятного запаха. А, концентрация потёков на стенках бокала должна информировать вас о том, что вы пьёте не какую-нибудь там бормотуху — за рупь двадцать, а совсем даже наоборот! При этом, пьющий, по всей видимости, должен был испытывать некую причастность к элите, для которой именно это вино — как нечто само собой разумеющееся, а цена в десять тысяч долларов за бутылку — такая же никакая, как для кого-то рупь двадцать!
Плевать я хотел на всякую там элиту! Я сам себе — элита! Кубок я выпил залпом без всяких прибамбасов, до дна. Блаженно выдохнул и, кхекнув на выдохе, поставил на стол. Бутылка услужливо наполнила его, вновь замерев в ожидании следующего раза. Красота!
Минуту спустя оказалось, что вино неожиданно интенсивно бабахнуло по реальному восприятию мира вокруг, и я с некоторой бравадой, присущей большинству, принявших слегка на грудь — заорал в никуда.
— Эээээй! Чёрт рогатый! Где ты… шут гороховый? К чёрту хлеб — зрелищ!
— А что изволите, милейший? — раздался услужливо-заискивающий голос из пустоты, что впрочем, не мешало уже мне, и я потребовал
— А ну-ка, подай — ка мне стриптизёршу во всей красе форм её первозданного тела! Вашу! Чертооовкууу! Чёрта видели все, а вот чертовку — никто! А? Слабо? Придурок рогатый!
— Легко! Аироидочка, деточка, ваш выход… и, приятного аппетита!
И тут же в какой-то неуловимый миг, исчезла маленькая уютненькая кухонька Анжелы, и передо мной возник вдруг некий объём с завораживающими воображение стенами, и потолком. Проекция постоянно меняла формы и цвет до самых невообразимых воплощений. То по стенам тугими узлами и волнами перекатывались огромные змеи. То их сменяли, огромные пауки, и их было столько, что казалось, всё шевелилось, и от этого зрелища стыла в жилах кровь. То страшные жуки, сменяя их, стремительно вдруг взберясь по стенам, и встретившись со всех сторон в центре потолка, миг неуловимый слияния и… место встречи вдруг превратилось сказочным образом в зеркальную гладь водной поверхности — вид снизу!
И, в это волнующееся зеркало откуда-то сверху рухнула светящаяся сфера, и порушенная поверхность хрустальными брызгами рассыпалась вокруг.
Всё пространство содрогнулось при этом от грома органных басов, заставляющих трепетать всё тело, саму душу и мою сущность безжалостно, как петля удавки, схватив за горло, не оставляет ни единого шанса на глоток воздуха.
О! Боже! Что это? И неуловимо, на уровне ощущений есть или нет или, кажется? Да нет, вроде действительно что-то есть… звук, стон, мелодия, или…. Может это шелест песчинок в пустыне за тысячи миль отсюда? Или это напряжённая работа мысли, которую, если очень хорошо прислушаться, и можно услышать? А может так слышится, плачь душ бессмертных оплакивающих свои смертные тела?
После громоподобных аккордов, вызывающих спазм в горле, я инстинктивно закрыл глаза и, сжавшись в комочек всем телом, желал только одного — тишины и хоть немного времени, чтобы нащупать минимум точек опоры, связывающих меня с реальным, но ускользающим уже неотвратимо миром. Очень страшно быть внутри ситуации, наблюдать себя со стороны и… не иметь при этом и намёка на возможность контроля над этой ситуацией, осмысления её, управления ею. Ты — внутри гигантского Ниагарского водопада и, находясь в нём — что можешь? И…. Вдруг обрушилась — тишина! Какая-то вязкая и тягучая, и я чувствую себя в ней, как мотылёк в толще мёда, и всё вяло и замедленно и в движениях и в мыслях. Я медленно открываю глаза. После того, что я уже успел увидеть, услышать и пережить, я был готов увидеть ещё больше ужасов и испытать и не такие муки, но то, что предстало передо мной, не ожидал увидеть именно тут.
Как исчезал тот некто, о котором я уже говорил в самом начале, так же, точно из воздуха, постепенно возникала обстановка родильной палаты. Множество коек в белоснежных простынях тянулись нескончаемыми рядами во все стороны, и конца и края им не было видно в туманных просторах неизвестности. Присмотревшись и прислушавшись я, наконец-то, связал тот шорох или шелест, который, как фон, был поначалу вокруг, с кроватями, и… это простыни, шевелясь и формируя под собой фигуры женщин-роженниц, и издавали этот звук. И этот шелест постепенно обретал окраску стонов этих женщин — лежащих на койках, женщин, которые должны были вот-вот родить. Прямо передо мною, в каких-нибудь пяти метрах, стали материализоваться родильный стол, огромная медицинская фара, с множеством прожекторов в ней, какие-то тумбочки, стеллажи с разнообразными хирургическими инструментами и медикаментами и всем тем, что было необходимо для принятия родов. Из ниоткуда стали появляться молоденькие медсестры в белых халатах, и с марлевыми повязками на лицах. Среди них особенно выделялась одна медсестричка, которая была почти на голову выше всех остальных. Она была красива как женщина. В глаза настырно бросались её пышные формы, а уж выпирающие через ткань халата соски говорили сами за себя!
Она подошла к появившемуся тотчас при её появлении креслу у родильного стола и, усевшись на него, бесстыдно заложила нога на ногу, немало не заботясь о том, что под её халатом не было ничего. В этот момент, с ближайшей к родильному столу кровати стали раздаваться крики роженицы, и медсёстры поспешили к ней. Они осторожно подняли её на руках, бережно перенесли и положили на стол. Склонившись над ней, они вдруг стали руками рвать на ней рубашку, и клочья её разлетались в разные стороны. Всё это делалось, молча и сосредоточенно, как будто они искали в ворохе бумажного мусора потерявшуюся брошку. Потом в руке одной из медсестёр блеснул нож, и она, без малейшего изменения на своём лице с размаху всадила его между грудей несчастной роженицы. Раздался душераздирающий крик, и несчастная судорожно выгнулась на столе, опираясь на плечи и пятки! А медсестра, положив свободную руку сверху на живот роженицы, чуть прижала и, вильнув лезвием у живота — распорола несчастную до самого низа. Кровь хлынула, и,… несчастная расслабилась и, опустившись на спину, замерла, покорная воле извне. Другая медсестра, тут же запустив свои руки по локоть внутрь,… рывком выдернула плод в оболочке и внутренностях роженицы, понесла его к сидящей в кресле красавице. Её напарница энергичными взмахами своего ножа отсекала на ходу тянущиеся за ней кишки. На полдороге к сидящей в кресле первая, содрав руками всё, что обволакивало плод, взяла его за ножки и, подняв перед собой, шлепнула ладонью по попке. Младенец тут же известил мир о своём появлении оглушительным криком — Уааа! Уааааа!. Сидящая красавица, сбросив с себя халат и обнажив свои огромные груди, взяла младенца из рук медсестры и поднесла его губы к своему соску. Младенец тут же замолчал и принялся жадно сосать грудь. В этот момент на столе уже лежала следующая роженица, а её предшественница, сидя на полу среди своих внутренностей, зашивала себя огромной иголкой с ниткой, больше похожей на чёрный шнурок от ботинка. Она не обращала ни малейшего внимания, ни на что. Ни на истошные крики, лежащей сейчас на столе, ни на кровь, льющуюся на неё сверху с края стола, ни на падающие с хлюпаньем на пол чужие внутренности. Она безучастно, и сосредоточенно сшивала себя, напевая при этом какую-то песенку.
Когда у меня прошел шок от первого представления, я снова посмотрел на ту, что кормила младенца. Что это? Малыш за те несколько минут, что был на руках кормилицы, вырос так, что ноги его уже доставали до пола, а руки…. Одна рука не по-детски мяла свободную грудь, а другая… настойчиво протискивалась красавице между ног. Кормилица, нахмурив при этом брови, отстранила от себя «младенца» и из её соска брызнула струйка крови! Я смотрел на это и не мог поверить собственным глазам. «Младенца» кормили кровью! Ребёнок между тем недовольно захныкав басом, стал проявлять деятельность, соизмеримую уже с домогательствами к женскому полу. Кормилица, улыбнувшись, прошептала ему что-то на ухо, тот согласно кивнул и…. стал медленно подниматься в воздухе над красавицей. Поднявшись так, что его ноги стали чуть выше головы сидящей, он выпрямился по стойке «Смирно», а потом стал медленно опускаться вниз… прямиком в раскрытую пасть красавицы! Секунда, другая, и он исчез у неё внутри. Пасть с лязгом захлопнулась, лицо обрело прежние чарующие черты, и… по-хамски рыгнув, красавица полуобернулась к родильному столу.
Со следующим младенцем произошло то же самое. Потом темп рождений ускорился, и младенцев просто уже бросали под ноги, и они, что-то улюлюкая, ползали вокруг, как глупые котята. Число их росло, и вскоре по ним уже топтались, не обращая не малейшего внимания, что там под ногами.
Внезапно я вдруг обнаружил, что опять возле меня стол с яствами. И вновь пробудившийся голод, противясь рвотным позывам от всего увиденного, требовал еду. Как во сне, я схватил вилку, нож и со зверским аппетитом набросился на пищу. Красавица нет-нет, да и посматривая на меня, облизывала похотливо свою верхнюю губу. Лицо её при этом выражало такое блаженство, что при взгляде на её обнажённое тело в голове у меня стали возникать нескромные мысли и желания. А она, будто чувствуя это, чуть расширяла глаза свои прекрасные и подчёркивала движениями губ своё откровенное желание. Наполнив кубок, я поднял его и, сделав движение рукой в её сторону, мол — «За здоровье», осушил его одним махом до дна. Кубок тут же наполнился вновь и услужливо втиснулся мне в пятерню. Мне захотелось вдруг окунуться в блаженство этого вина, жареного мяса, созерцание этой бесподобной самки и вино открывали мне, как обычно, дверь в пьяный угар, в котором можно делать всё что угодно и где море чуть ниже колена, а все — братья и сёстры и… не только сёстры! Я вновь поднял бокал и… по инерции, что ли, не знаю почему, я внутренне озвучил тост как — «Ну с Богом!» И, в следующий миг, вино раскалённой затычкой запечатало мне горло. Поперхнувшись, я пытался прокашляться, но не тут-то было. Я открыл рот, выпучил глаза от удушья и,… но не мог сделать, ни единого движения. Мир стал меркнуть и, в последний миг, наверное, я увидел ту, что сидела в кресле. Она неторопливо встала и направилась ко мне. Лицо её улыбалось, и на нём не было и тени сострадания ко мне. Потом её лицо заполнило всё вокруг, а я не мог ничего. Всё уже плыло у меня перед глазами, невесомо и отстранённо, вроде уже происходило и не со мной. Лёгкость, покой…. Как вдруг — сильнейший удар в спину и… из меня, как из бутылки «Шампанского» вылетело не только то, что было в желудке, а… вообще — всё! Рвотные спазмы, не ведая о том, толчками выворачивали из меня мои внутренности. Я не дышал. Я был наполовину мёртв. А эта сидела уже рядом со мной и увлечённо, с блаженством на лице, как гирлянду сосисок, не торопясь жевала и глотала мои кишки. Вот что-то последнее, что-то, ещё державшееся у меня внутри, натянулось, не вылезая и причиняя нестерпимую боль, а эта бестия, жрущая меня, с неудовольствием на своём лице, намотала, что-то, чего я не имел возможности видеть, на руку и резко дёрнула! Вырвала и, подняв над своим ртом, перевела взгляд на меня, несчастного. Я увидел и… обмер! Это было моё сердце! В следующую секунду его съели. Сейчас я уж точно — умру.
Проглотив всё, что было во мне, эта людоедка легко подняла меня мысленно над собой, и, я как и мои предшественники, как во сне, тоже выпрямившись не по своей воле в стойку «смирно», медленно, — она просто наслаждалась ужасом на моём лице! — опустился в её желудок.
Желудок был огромен. Внешне, изнутри, он напоминал комнату для душевнобольных, стены которой обшиты мягкими выпуклыми подушечками. Так и тут. Стены состояли из полукруглых сфер с сосочками посередине. Я тупо смотрел на это окружение и не мог во всё это поверить. Сделав шаг, я споткнулся о множество, будто отполированных костей и растянулся среди них. И тут же что-то произошло. Полусферы, покраснев, надулись до блестящей поверхности, и из сосков в меня со всех сторон брызнули сотни дымящихся струек! Я инстинктивно поднял руки, пытаясь закрыть лицо и голову, но это меня уже не спасло. Я стал очень быстро и мучительно растворяться. С ужасом мелькнула последняя мысль — «Да ведь это желудочный сок! Ваш выход… и приятного аппетита…»
…Потом я попал в землю, и меня с жадностью жрали черви. Потом, по каким-то тончайшим трубкам, я поднимался куда-то вверх. Потом я был совсем маленьким, но я снова увидел — Солнце! Потом я стал круглым и румяным, а потом появился тот, которому я продал душу. Он долго и внимательно смотрел на меня, проклятый, а потом сорвал меня и, откусив от меня, с полным ртом обратился к кому то.
— Продай душу, и будешь жить вечно!
— Да пошел ты…
Эх, что бы и мне так же, сразу послать его? Люююдиииии! Люююдииии! Зло среди насссс! Лю…
Хрусть, и меня снова не стало. Я снова был в желудке! Я уже знал, что это значит — жизнь вечная!
…Прошло время, время — прошло! И… о чудо! В этот раз всё произошло совсем не так, как это было всегда! Через какое-то круглое отверстие я вдруг увидел чьи-то губы, обросшие густыми волосами, и эти губы, прикоснувшись к этому отверстию, впитали меня каким-то непостижимым образом. Ну, а дальше случилось и вовсе непонятное. Какие-то всполохи молний, и огненный водоворот подхватил меня, закружил в бешеном вихре, и этот вихрь с ужасающей силой столкнулся с какой-то стеной. Вдребезги разорвал её в клочья. Передо мной вдруг открылся мой, казалось бы, навсегда потерянный мир — людей! И я с каким-то благоговением в голосе, торжественно, от всего сердца, упав на колени — взалкал:
— Повторяйте за мной братья и сёстры! «Господин и Владыко, призываю Вас за своего Бога и, обещаю служить Вам, покуда живу. И, от сей поры отрекаюсь от всех других, и от Иисуса Христа и Марии, и от всех святых небесных. И от церкви, и от всех деяний и молитв её, и обещаю поклоняться Вам, и служить Вам. И причинять сколь возможно более зла, и привлекать к совершению зла всех, кого мне будет возможно. И от чистого сердца отрекаюсь от миропомазания и крещения, и от всей благодати Иисуса Христа. И в случае, если захочу обратиться — даю Вам власть над моими телом, и, душой и жизнью, как будто я получил их от Вас, и навек Вам уступаю, не имея намерения в том раскаиваться!»
Где-то всё это я уже слышал, или видел, или было это, или — нет? И, как только я закончил слова клятвы, в тот миг раздалась мелодия под громоподобный ритм ударов сердца, вспыхнули десятки факелов и я увидел сотни людей в чёрных одеяниях с красным кругом на груди. В центре этого круга был золотом вышитый трилистник, напоминающий вилы. Эта масса людей, постепенно впадая в транс под этот ритм, начала раскачиваться синхронно, как некий огромный организм. Даже факелы в момент ударов, казалось, вспыхивали ярче и брызгали удушливой копотью на присутствующих. В воздухе повисло жуткое предчувствие чего-то неотвратимого, неизбежного, как сама Смерть! Удары убыстрялись, заставляя всех подчиниться и, вот, вот, вот… сейчас — что-то лопнуло, сорвалось с монолита реальности в — хаос! В глубину мрачной внутренней бездны души каждого из присутствующих. Началась бешеная пляска света, звуков, звериной ярости, необузданной похоти вперемешку с визгами женщин и рыками мужчин. А ритм всё убыстряется, подчиняясь кому-то силы неимоверной. этот — «кто-то» крутил и вертел этими чёрными тенями с лёгкостью мысли, заставляя всё глубже и глубже низвергаться в бездну неведомого пока барьера, за которым временной континуум вышвырнет их из привычного измерения и раздавит на молекулы, чтобы потом воссоздать в облике нелюдей!
Бу! Бууу! Бум! Бум! Аааа! Ааааах! Х…ха! Ха! Бум! Бум-бум-бум!
Толпа смешалась! Смешались звуки! Запах дымящейся серы! Полетели ошмётки одеяний, разорванные в адском экстазе! Визги, крики, стоны, проклятия, мольбы, вздохи, шевелящийся клубок сплетённых тел — кровь, смрад и…. Бум! Бум! Аааа! Аааах! Ааааах! Ха! Ха! Бум-бум-бум!
Я смотрел на всё это, и во мне трепетала — Власть! Безумная радость вседозволенности, кольнув лопатки, взрастила за моей спиной крылья, и я, взмахнув этими колоссами, взмыл над всем этим, и наметив себе одну из общей массы, сложив крылья, камнем устремился к ней! Что-то в ней было! Подо мной, разбившись на пары, в бешеном наслаждении предавались похоти все, кто был тут, лишь я и та, к которой я стремительно падал с небес, были вне этого адского, разнузданного пиршества тел! Моя избранница смотрела на меня с призывной улыбкой на прекрасном и… столь знакомом, неизвестно откуда лице. И вот, вдруг, подняла обе руки и, сделав замысловатые телодвижения, взмыла ко мне навстречу, опираясь на такие же, как и у меня, чёрные огромные крылья! «Ты готов? Ты уверен? Это — Я?» И… скорость! Скорость! Скорость! Скорость света — топтание на месте! Скорость! Встреча! Молнии глаз! Всё! Всё-всё! Всё про тебя знаю! Всё вижу! Всё чувствую! Ты — Мой! Хочу! Ааааах! Взрыв! Каждая частичка меня в ней! Каждая частичка её — во мне! Туууумааан! Блеск! Тьма! Холод! Нееевееесоомоость! Аааах! И… Земля, величественно перекатываясь с боку на бок, тяжело прогибая пространство, неотвратимо катится по наклонной в … Чёрную Дыру! Оглянулся! Открытый космос! Моя избранница во мне, я в ней! Кто же я? Я не могуууу не хочу… не могу… быть двуедин! Я не хочу быть единым в двух сущностях! Я… я… я… люблююююю тебяяяя! Я люблю тебя, но… не так…. Не таааак! Изыдииии! Молю тебяяяя!
Тошнота. Слабость. Выворачиваюсь наизнанку! Тупая боль во всём теле! Холод! Вес! Падение! Где тыыы? Где тыыы? Падение ускоряется, оно превращается в — мгновение! Боюсь! Страшно! Жуть! Ну… где же тыыы? Вернись! Поздно! Зал, Коптящие факелы, сумбурное барахтанье тел. Вот, все встают, не заботясь о наготе. Идут медленно к постаменту посередине зала. Звучит песня с резкими выдохами. Подходят. На огромном постаменте лежит девушка. Обнаженная красота слепит, смущает, зовёт! Я стою у её ног, в руках у меня жертвенный нож с длинным узким лезвием… он остёр как бритва. Я знаю, что надо делать. Я… хочу этого, я не просто этого хочу — я жажду этого всеми фибрами своей души! И… выбор! Где он? В чём он? Под ногами пустота! Опора, где ты — опора? Поднимаю руку, пение прекращается, все замерли в торжественном ожидании. Я дам им это чудо! Боже милост… Нет! Рано! Что рано? Не знаю, но чувствую перемену! Где ты опора? В чём твоя суть? Душааа мояяя проснииись! Тщетно! Рано! Боль — слаще мёда!
Подхожу. Медленно поднимаю клинок. Мысленно рисую, что там за этой розовой кожей, под этими грудями с коричневыми кружочками сосков? Вот сюда войдёт лезвие, оно легко минует просвет между рёбер, рассекая мышцы грудной клетки. Потом надо аккуратно перерезать сосуды, держащие и питающие сердце кровью, и, расширив разрез, другой рукой, погрузившись внутрь, взять её ещё трепещущее сердце и… выдернуть его… на свободу!
Но что-то держит меня. Сомнения путают мысли… приоритеты сбились…. Зачем всё это? Почему всё это? Кто я? Ктооо яяяя?
— Как зовут тебя?
— Аираида… — шепчет она, улыбаясь.
Я смущён, напуган, растерян, я — вспомнил! И… ноги вцепились в твердь! Но воспоминания рисуют картины её желудка, роды, мои кишки… и что-то такое ещё! Но что? И…. Такой ласковый голос.
— Смелей! Смелей! Ну… продажная шкура! Ты ведь продался со всеми своими потрохами! Смелей! Режь, ну, что же ты медлишь? Обратной дороги для тебя все равно нет! Ну… режь!
Ласка её голоса несоизмерима со смыслом её слов. Но она обезоруживает, и … блеск её зелёных глаз… я знаю, за подобным блеском последуют — слёзы! Я не могу! Я не могу! Нож со звоном падает на мраморный пол.
— Я не могу! Я… я… люблю тебя! Я не хочу снова потерять тебяяяя!
— Наконец-то… — с каким-то надрывом прошепчет девушка. — Наконец-то я услышала слова прощения и спасения! Боже! Как же всё это мне осточертело. Боже, как же я благодарна тебе за милость Твою!
Взрыв! Я слепну! Стук в дверь…
— Олег! Олееег! Ты что, заснул там что ли? Открывай быстрее! У нас для тебя — сюрприззззз!
Открываю глаза. Сколько раз это уже было? Снова закрываю. В последний ли раз? Не хочу! Не Хочууу! Ни за что! Снова стук в дверь. Он постепенно стирает что-то из памяти. Где я? Как во сне, бреду, не разбирая дороги, что-то свалил по пути. Иду на звук, который перекликается со звоном падающего клинка на мраморный пол. Какой пол? Какой клинок? Дверь. Что там за ней? Не ухают ли вновь барабаны, сотрясая сердце? Кому? Открываю! Боже спаси и сохрани!
На пороге Мишаня, Анжела, Маруся и… Она!
Она смотрит на меня и, вроде как пытается что-то вспомнить. А для меня, кроме неё больше никого нет. Я знаю, что это — Она! Кто?
— Меня зовут Виктория и у меня такое чувство, что… что… хотя… вряд ли.
Её имя наконец-то стёрло последнюю пелену наваждения, и хотя я пытался ещё схватиться за то, что подумалось вскользь — «Значит, в этой жизни я буду звать тебя — Викторией!» И… всё рассеялось как дым.
— У Вас такое чувство, что мы уже когда то где-то встречались?
— Да, но… это не возможно.
— Ну, уж нееет! Девушка! Кто-кто, а я-то знаю, у нас с тобой будут мальчик и девочка… и, проживём мы счастливо и … умрём в один день!
— Да, Мишаня, — обернулась она к Мишане, — Твой друг и вправду оригинальный типчик. Мы есть то сегодня будем? Или так и умрём с голоду прямо на пороге?