1. Вдова Черной Розы.
1227 год
Доминик сидела у окна в своей комнатке-келье и перебирала струны лютни, подбирая мелодию , которую услышала накануне, когда с сестрами Изабо и Маргарит ходила в крепость Мон-Луи. Песню пел бродячий менестрель на площади (да, уже и менестрели слагали песни о нем!), и Дом, плененная музыкой и словами, сразу же запомнила её. У Дом было уже семь песен, посвященных ему…Девушка ещё раз промурлыкала про себя мелодию и запела песню низким глубоким контральто, да так красиво, что несколько проходивших по коридору сестер остановились и заслушались.
Особенно нравился Доминик припев, и она пропела с большим чувством :
«Его плащом накрыли белым,
И роза черная на нем.
Тому, кто пал героем смелым,
Мы славу вечную поем…»
Но тут голос её задрожал и прервался, и девушка почувствовала, что слезы вот-вот польются из глаз. «Это из-за песни,-сказала она себе,-я хочу плакать, потому что мелодия очень красивая…» Впрочем, был ли смысл лгать самой себе? Слезы стояли в её глазах не из-за песни, а из-за того, о ком в ней пелось.
Дом отложила жалобно зазвеневший инструмент и, встав, выглянула в окно, подставляя лицо свежему ветерку. Она смотрела на разбитый внизу монастырский сад, в котором копошились несколько монахинь, и размышляла о том, как все странно повернулось в её жизни. Могла ли она представить себе , что когда-нибудь будет проливать слезы …из-за герцога Черная Роза? Что будет оплакивать его, того, которого всегда проклинала и ненавидела?
И, однако, так и произошло! И теперь она, которая так и не увидела его лица, которая ни разу не поцеловалась с ним, которая даже так и не узнала его настоящего имени,—теперь она, не став его женой, стала его вдовой.
Если бы почти четыре года назад, когда Дом, несчастная и жалкая, въезжала в ворота этой обители, она узнала, что её муж погибнет, так и не вернувшись к ней, как он пообещал тогда в капелле,-о, она бы, наверное, сошла с ума от радости и пустилась бы в пляс, распевая «осанну», прямо в монастырском дворе!
Но с тех пор—всё стало по-другому. Поползли слухи…которые всё росли, ширились и достигли, наконец, и этой, затерянной в предгорьях Пиренеев, обители. Что Лангедокский Дьявол –вовсе не дьявол и не монстр; что он помогал катарам скрыться от людей Монфора и отцов-инквизиторов и сам, лично, покупал и снаряжал корабли в Лионском заливе для тайной отправки альбигойцев и их семейств в Германию и Англию.
Что в замках, которые захватывал Черная Роза, никогда не бывало ни резни, ни погромов, ни насилий. Что, при совместных действиях с Симоном де Монфором, герцог как мог удерживал своего беспощадного и жестокого союзника от кровавых расправ и зверств над мирным населением. Причем один раз дело даже дошло до поединка между герцогом и Монфором, и Черная Роза победил, и убил бы Монфора, если б не вмешательство папского легата, который умолил герцога сжалиться над графом, а за это подписал индульгенцию пятидесяти осужденным на сожжение катарам…
Наконец, -и это особенно понравилось Доминик,-в прошлом году стало известно, что герцог Черная Роза в Нарбонне при переговорах отцов-инквизиторов с альбигойскими вождями открыто выступил в защиту этих последних; а, когда , нарушив мирный договор, легаты велели схватить вождей,-помог катарам бежать, причем сделал это весьма остроумно: когда инквизиторы погнались за альбигойцами по городу, на пути преследователей вдруг встали обнаженные женщины. Они начали хватать инквизиторов за одежду, приглашая последовать за ними. Это заставило истинно верующих отцов церкви прийти в замешательство, закрыть глаза и начать читать молитвы с просьбой избавить их от диавольского искушения,- и , в результате, потерять беглецов.
Как потом оказалось, это были проститутки из нарбоннского публичного дома, решившие помочь несчастным альбигойцам хотя бы таким способом. Говорили, что и здесь не обошлось без Черной Розы, хотя Дом с трудом могла представить, чтобы герцог лично отправился в такое ужасное заведение и уговорил этих падших женщин помочь катарским вождям…Тем не менее, когда сестра Маргарит потихоньку, шепотом, рассказала ей эту историю, Доминик хохотала как сумасшедшая.
Все эти рассказы, постепенно доходившие до мирного монастыря, полностью перечеркивали тот образ Дьявола Лангедока, который, казалось, навеки поселился в душе Дом. Теперь, сначала тихо, потом все громче, в Лангедоке зазвучали хвалы этому странному и загадочному человеку в черной маске и белом плаще с черной розой; и могла ли Доминик не верить этим славословиям? Все чаще вспоминалась ей подслушанная ею фраза де Брие, обращенная к герцогу в спальне сестричек: «Король не спасет вас, если станут известны ваши мысли и, что еще опаснее,-ваши деяния…» Все встало на свои места,—и сейчас она понимала, о каких деяниях говорил тогда молодой граф. Понимала—и начинала уважать человека, который смог, не побоявшись гнева отцов церкви и самого Папы, спасти и защитить столько невинных душ.
Она уже ждала новых известий о Черной Розе, о его подвигах и славных делах,-и каждая новость была подтверждением его благородства, честности, верности рыцарскому долгу.
Как теперь был понятен Дом смысл его девиза—«О, честь, будь спутница моя…»! Кольцо с вырезанною на нем монограммой герцога она по-прежнему носила на цепочке на груди. Раньше оно жгло ей кожу, как клеймо, поставленное чьей-то жестокой рукой; но теперь, казалось девушке, оно греет её и защищает, подобно амулету, подаренному добрым другом.
Научившись в монастыре вышиванию, первую свою работу девушка посвятила герцогу,—она вышила черную розу и его девиз, вспоминая с горькой улыбкой, как когда-то во дворе замка Руссильон растоптала их ногами. А сейчас она как раз заканчивала большую вышивку—на ней был изображен в полный рост, на вороном жеребце, всадник в белом плаще и черной маске, с высоко поднятым мечом. Получилось очень красиво; только Дом долго думала, какого цвета вышить глаза в прорезях маски, цвета которых она так и не узнала; наконец, решила взять голубые нитки.
Доминик сама не заметила, когда именно, кроме уважения и восхищения Черной Розой, в ней проснулось новое чувство к нему. Призвав на помощь голос рассудка и приказав ему исследовать это чувство, Дом назвала его «преклонением». Это, конечно, не могла быть любовь,—ведь нельзя полюбить человека, который носит маску, которого ты видела всего один раз в жизни и даже толком не рассмотрела!
Но она жаждала встречи с ним, мечтала увидеть его—и сказать ему, сказать прямо и откровенно: «Простите меня, монсеньор, я была круглой дурой!»
Конечно, он улыбнется и прижмет её к своей широкой груди. Он простит ей все её дерзости, все её девчоночьи злые поступки (если не преступления), —порезанный плащ, истоптанное знамя, раненого Жан-Жака, тот плевок на площадке замка. Разве он может не простить –он, благородный, мужественный, отважный?
К тому же…к тому же, как не раз говорила себе Дом,—и говорила не без гордости и радости,-она уже не была той «рыжей бестией», как назвал её когда-то герцог, разговаривая с Анри де Брие. Вернее она уже не была тем веснушчатым загорелым подростком с копной непослушных растрепанных кудрей, которого помнил Черная Роза. Теперь Доминик было почти семнадцать, и она была так хороша собой, что, когда она выходила в город с сестрами, все мужское население небольшой крепости Мон-Луи провожало её восхищенными взглядами и вздохами.
Её кожа стала, благодаря настою Элизы и тому, что Дом больше не бегала чуть не полуголая по солнцу, белоснежной; волосы по-прежнему мелко вились, но стали гораздо послушнее; что же касается фигуры—то девушка теперь была даже выше своей сестры Флоранс, и формы тела её соблазнительно округлились, сводя с ума всех мужчин в Мон-Луи от пятнадцати до ста лет.
В конце концов аббатиса велела Дом надевать при выходе из обители облачение сестры-доминиканки (которое, как и монастырские послушницы, девушка не носила )—белую тунику, сверху-черный плащ и черную густую вуаль.
Эти изменения в своей внешности, которые четыре года назад вряд ли понравились бы той Дом, которой она тогда была, сейчас бесконечно радовали девушку. Ведь, когда герцог увидит её, такую прекрасную и желанную, страсть вспыхнет в нем, как пожар!
Она мечтала об этом. Она созрела для любви, для своего таинственного, неведомого, но заранее любимого мужа. Она часто вспоминала его слова, сказанные им в глубокой задумчивости наедине с самим собой: «Я хочу, чтобы она изгибалась, как цветок под живительным дождем. Чтобы сладострастные стоны срывались с её губ. Чтобы глаза её широко распахнулись—и засияли, как две синие звезды…» Уже тогда, в тринадцать лет, она, Дом, почувствовала силу его желания. А теперь она тоже хотела этого! И хотела быть вместе с ним, и только с ним!
…Но этому не суждено было случиться. Никогда, никогда герцог Черная Роза не прискачет за ней на своем вороном Сарацине, не поцелует её, не скажет: «Вот видите, я вернулся, мадам, я сдержал свое обещание!»
Он погиб, погиб полгода назад, пал в битве при Тулузе, последнем бою этих ужасных Альбигойских войн. Конечно, сражался герцог на стороне короля Людовика; но силы обоих противников—и французов, и окситанцев-мятежников—были равны, и Доминик понимала, что Черная Роза не мог поступить иначе и открыто перейти на сторону восставших.
И герцог погиб—этот загадочный, считавшийся неуязвимым человек, в которого она начала верить, которого она ждала. Рассказывали, что вокруг себя Черная Роза навалил горы трупов, но и сам был иссечен мечами до неузнаваемости. Говорили также, что тело герцога покрыли его знаменитым белым плащом с черной розой и положили в могилу вместе с его погибшей лошадью; а сверху люди Черной Розы насыпали целый холм.
С тех пор прошло уже шесть месяцев. И, наверное, на этом кургане уже зазеленела молодая трава. Увидит ли юная вдова герцога когда-нибудь эту могилу?.. Вдова, не испытавшая ни сладость его ласк, ни жар его поцелуев…
И Доминик оплакивала и его, и себя,-свой несостоявшийся брак, свои нерастраченные нежность и любовь.
Между тем, в монастыре никто, кроме тети Агнесс, не знал, что Дом была замужем,-и за кем. Когда четыре года назад племянница приехала в доминиканскую обитель, и мать-аббатиса прочитала письмо, которое прислал ей с дочерью граф Руссильон,-в нём он подробно описал все случившееся с Доминик,-девочка была готова на коленях умолять свою тетушку скрыть ото всех её брак с герцогом; ибо иначе как позором и карой Господней союз с Дьяволом Лангедока назвать тогда было нельзя. Но мать-настоятельница и сама предложила оставить в тайне замужество Дом.
«К сожалению, дочь моя,-сказала она,-этот человек—не тот, браком с которым можно было бы гордиться. Я сохраню твой секрет, и положимся на Всевышнего!»
А потом, когда открылись все благородные поступки Черной Розы,-Доминик уже тоже не могла назвать его всем своим супругом, потому что это бы выглядело, по её мнению, хвастовством ; да и вряд ли бы ей поверили, после столь долгого молчания.
Но не только в монастыре никто не знал о её браке с герцогом. Казалось, после того, как граф Руссильон объявил в своем замке о женитьбе Доминик и герцога, новость эта должна была быстро распространиться и облететь всю провинцию. Но, похоже, вилланы, покинувшие в тот день замок графа, отнеслись к этому известию как к некой полусказке-полулегенде, одной из многих, ходивших по Лангедоку о Черной Розе. А, возможно, многие из этих темных забитых крестьян вообще решили, что видели в замке Руссильона не самого герцога, а его призрак. Что касается замковых слуг,—то все они искренно любили Доминик, и тоже молчали, понимая, какую жертву она принесла ради их спасения, выйдя замуж за Дьявола Лангедока. Они жалели её, ибо судьба была жестока с ней, сделав её женой такого чудовища.
А свидетелей самого венчания было совсем немного, и не все они были живы. Со стороны жениха это были де Брие, Жан-Жак и Жерар; но об их страшной участи в Руссильонском замке так и не узнали. А со стороны невесты—граф, сестрички Дом, отец Игнасио, Бастьен, Ришар, Элиза и Пьер с Филиппом. Из них двое умерли—Ришар погиб через несколько дней после отъезда Доминик в обитель; как узнала из письма отца девочка, начальник замкового гарнизона отпросился у графа по делу в Каркассон, и на обратном пути его зарезали и ограбили на дороге разбойники. А Бастьен, управляющий замком, скончался три месяца назад. Остальные свидетели были не слишком заинтересованы в распространении слухов о замужестве Доминик, прежде всего, искренне жалея её. Таким образом, в слагавшихся в народе легендах, сказках и песнях о человеке в маске и белом плаще с черной розой, о жене герцога нигде не упоминалось, как будто её и не было вовсе.
Доминик страдала без возможности поделиться с кем-то, кроме тети, своими переживаниями. Она даже не ожидала, что ей будет так тяжела эта утрата. Её скорбь сестры восприняли с пониманием,—ведь дома девушку постигло тяжкое горе. Семь месяцев назад её старшая сестра Флоранс, которая, как и Дом, расставшись сразу после свадьбы со своим супругом Гийомом Савиньи, так ни разу и не видела его,-получила известие, что он находится при смерти в Монпелье. Несчастная Фло помчалась туда…Гийом потерял в бою левую руку и был тяжело ранен в грудь. Несмотря на все усилия врачей и неустанную заботу жены, юный оруженосец Дюваля скончался двадцать дней спустя.
Вернувшись после похорон супруга в Руссильон, Флоранс тут же объявила отцу, что хочет постричься в монахини, и выбрала для себя картезианскую обитель, находившуюся в трех лье от замка старого графа.
Поскольку сестра Дом осталась девственницей,—что было необходимым условием для пострижения в этот строжайший по уставу монастырь,—её приняли туда. Граф отписал картезианкам богатые угодья, и Флоранс уже через месяц, в обход обычного времени послушничества, разрешили принять постриг и дать обет вечного молчания. (Впрочем, как рассказывал в письме отец, Фло и дома-то почти не разговаривала после смерти Гийома.)
Но, мало того,—как с ужасом узнала Дом, её сестру, по её собственной просьбе, монахини замуровали в келье, оставив лишь узкое отверстие для того, чтобы Фло могли просовывать туда скудную пищу и воду…А ведь сестре Доминик едва исполнилось двадцать! Страшный выбор!
Дом видела какое-то странное сходство в их судьбах, своей и Фло. Обе они вышли замуж—и сразу же расстались со своими супругами; обе ждали мужей—и ждали напрасно; наконец, обе потеряли их навеки—и тоже почти одновременно…
Вообще, известия из Руссильона не радовали девушку. Отец, отослав Дом в монастырь, отправил Николь и Анжель к самой старшей сестре, Марианне, в Монсегюр. Граф решил, что девочкам будет лучше в обществе Марианны, чем старика-отца и затворницы Флоранс. Отъезд сразу трех младших дочерей не мог не отразиться на старом графе. Он сильно сдал; а ещё одним ударом явилась смерть управляющего Бастьена, скончавшегося три месяца назад. Бастьен был ровесником отца Дом, и Руссильон был очень к нему привязан.
Но, несмотря на сходство в судьбах Флоранс и Доминик, было и различие—последняя вовсе не собиралась постригаться в монастырь, хоть сейчас и находилась здесь. Нет уж, ни за что!.. Она жаждала вырваться отсюда, жаждала свободы и открытого пространства, не стесненного стенами обители. Теперь, когда , после гибели герцога прошло уже шесть месяцев, Дом особенно остро почувствовала, как ей нужна свобода.
«Сесть на Снежинку—его подарок!—и помчаться по долинам, по холмам, по лесам!.. Дышать полной грудью воздух, насыщенный ароматом цветов и трав... Тогда , тогда, возможно, я вновь обрету утерянное счастье,»-мечтала девушка.
Но отец не торопился забирать Доминик из обители. Хотя она и научилась здесь всему, о чем он говорил ей перед отъездом: вышиванию, игре на лютне и арфе, пению, хорошим манерам, языкам.
Тетя Агнесс, действительно, оказалась кладезем знаний, не прильнуть к которому приехавшая в монастырь четыре года назад девочка не могла. Дом была так потеряна, так одинока, так несчастна в своем горе, в своем нежданном , нежеланном замужестве! Ей необходимо было отвлечься от своих воспоминаний, погрузиться в любую деятельность, способную заглушить терзавшую её душевную боль ; и те знания, искусства и науки, которые преподавали Доминик аббатиса и сестры, оказались лучшими лекарствами. Вместо тренировок своего тела Дом отныне тренировала ум—и тренировала до полного изнеможения, чтобы вечером рухнуть на постель в своей келейке и забыться в сне без сновидений.
Мать-настоятельница отнеслась к её трагедии с пониманием и участием. Эта высокая стройная пятидесятилетняя женщина выглядела гораздо моложе своих лет, а в молодости, вероятно, была очень красива. Тетя Агнесс провела бурную жизнь, полную приключений, достойных отдельного романа. В пятнадцать лет, сбежав из родительского дома от нелюбимого жениха, она встретила своего будущего мужа, двадцатилетнего испанского гранда графа Фернандо де Рохо. Выйдя замуж за него, Агнесс была представлена ко двору кастильского короля Альфонсо Восьмого и его супруги, Элеоноры Английской, и вскоре стала первой придворной дамой королевы.
Но, после того как граф де Рохо погиб случайно на турнире в поединке, Агнесс, в отличие от своей царственной госпожи, родившей двенадцать детей, не подарившая супругу наследников, оставила кастильский двор и постриглась в доминиканский монастырь.
Тетя рассказывала племяннице: « Родные моего мужа не любили меня; я была иностранкой, к тому же граф взял меня замуж без приданого. Особенно невзлюбил меня младший брат Фернандо, Гарсия. Я очень долго не могла забеременеть, но, в конце концов, Бог услышал наши с Фернандо молитвы, и я в муках родила сына. Но через месяц малютка скончался, и я подозреваю до сих пор, что в этом виновен младший брат Фернандо. Больше детей у меня быть не могло; и, когда мой возлюбленный супруг погиб, майорат графов де Рохо достался Гарсии, как следующему по старшинству мужчине. Я же осталась почти ни с чем; и тогда решила вернуться во Францию и постричься в монахини. Я думаю, хоть и не смею утверждать, что и к гибели Фернандо на турнире Гарсия приложил свою руку, потому что после поединка выяснилось, что Фернандо ударили не тупым, как было должно в том бою, а острым копьем…»
«Какая низость!—вскричала Доминик.—Тетя, вам надо было все выяснить! Обратиться к королю и королеве! Их долг—защищать тех, кто попал в беду, и наказывать несправедливость!»
«Ах, девочка моя,-вздохнула аббатиса,-я ведь была без гроша, а Гарсия стал после смерти брата богат и могуществен. А золото смывает все подлости и злодеяния…»
Девушка покачала головой. Такое непротивление злу было ей непонятно. Она бы на месте тети не позволила гнусному убийце мужа и ребенка выйти сухим из воды, даже если бы для этого ей пришлось самой взять правосудие в свои руки!
Доминик под руководством тети изучала латынь, греческий и испанский языки; сестры научили её вышиванию и игре на арфе и лютне; оказалось, что у Дом чудесный голос, и девушка полюбила петь.
С её сквернословием, от которого в первый же день пребывания Дом в монастыре сразу три сестры упали в обморок, мать-аббатиса решила бороться весьма своеобразно. Вызвав девочку в свой кабинет, тетя Агнесс сказала ей: «Мари-Доминик! Если мне доложат, что ты произнесла имя Господа нашего без должного уважения и всуе, то сестра Селестина пойдет с тобой в наш сад и даст тебе лимон, который ты должна будешь съесть при ней; если же, вместо хулы, ты вознесешь Ему благодарность, то ты получишь в саду самое спелое яблоко, или апельсин, или грушу…»
Мера оказалась весьма действенной; в первый день Дом так объелась кислыми лимонами, что не могла спать, мучаясь тошнотой; на второй—она получила в саду пять лимонов и одно яблоко; на третий—два лимона и три груши; а уже на четвертый девочка лакомилась только сладкими фруктами. Теперь, если даже мысленно, а не вслух, иногда, девушка думала: «Кровь Господня!» или «Смерть Христова!»-как тут же рот её наполнялся кислой слюной.
Тетя Агнесс могла часами рассказывать Дом о нравах при кастильском дворе, о рыцарских турнирах, балах, охотах, дворцовых интригах. Но рассказывала аббатиса обо всем этом по-испански, чтобы Доминик практиковалась в языке. Каким-то чудом , в келье настоятельницы обнаружились несколько платьев и туфельки. Поскольку фигуры у тети и племянницы были похожи, девушка надевала эту одежду, и аббатиса показывала ей, как двигаться, сидеть, стоять. Тетя показала Дом и основные па различных танцев—гальярды, паваны, бранля, сальтареллы. Учила аббатиса Доминик и делать реверансы—причем, оказалось, что для приветствия королевских особ и дворян, в зависимости от их рангов, полагались различные виды поклонов.
–Тетя Агнесс,-как-то сказала настоятельнице Дом, донельзя уставшая от бессмысленных, на её взгляд, приседаний,-ведь это же манеры, принятые при кастильском дворе…а, может быть, при французском совсем другие? Или же эти устарели, за двадцать-то лет?
–Манеры, хоть и устаревшие, не повредят герцогине, которой ты, Мари-Доминик, являешься! Лучше такие, чем никаких!—отрезала тетя Агнесс.—А при кастильском дворе они не меняются столетиями,-там очень строгий этикет. И французская королева Бланка Кастильская, дочь Альфонсо Восьмого, которую в Париже называют Бланш де Кастиль, сможет оценить по достоинству твои воспитанность, знание испанского и изящество манер.
Бланш....Это имя невольно тоже навевало воспоминания у Доминик. Как тогда, в замке, сказал Черная Роза своему другу де Брие? «Её любовь превратилась в ненависть. Эта женщина истерзала меня. Она—как огонь, оставивший за собой пепелище…»
О ком говорил тогда герцог? Не о королеве ли? А если не о ней, то о ком? Дом чувствовала глухую ревность. В жизни её мужа была некая Бланш… и его с ней что-то связывало. Конечно, девушка была готова простить ему все его добрачные связи; но теперь, когда он женился на Доминик, она хотела, чтобы он принадлежал только ей, ей, безраздельно!
Но нет—больше он никому не будет принадлежать. Только оставшимся после его смерти легендам и песням о таинственном человеке в черной маске…
«Папа,-прошептала Доминик,-забери меня отсюда. Я хочу вернуться в Руссильон!»
Неужели отец забыл о ней? Или он хочет, чтобы она последовала примеру несчастной Флоранс—и постриглась в монахини, как она? Нет, нет, никогда!
2. Возвращение в Руссильон.
…Вдруг в дверь кельи постучали.
-Мари-Доминик! Мари-Доминик!—послышался голос сестры Селестины.—К вам приехали! Спуститесь во двор!
Дом выбежала из своей комнатки и бросилась к лестнице. Неужели Бог услышал её призыв? Может быть, отец приехал за ней?
Когда девушка увидела в монастырском дворе двух всадников и ещё одну оседланную лошадь , сердце её забилось так, что перехватило дыхание. Эта оседланная лошадь была её кобылица Снежинка, подарок Черной Розы! Значит, приехали за ней! Но кто?..
Всадники обернулись. Один из них был её молочный брат Пьер, который иногда привозил Дом известия и письма из дома. А второй юноша, его ровесник, высокий, смуглый, стройный…Неужели это—маленький и щуплый Филипп, её секундант в поединке с Жан-Жаком? Какой он стал красивый, как раздался в плечах!
Доминик подбежала к спешившимся юношам. Похоже, Филипп тоже не сразу её узнал,—и виной тому явно было не её монастырское белое платье. Он просто врос в землю, увидев свою подружку, ставшую такой красавицей.
У обоих молодых людей были напряженные взволнованные лица; но Дом в первом порыве радостного волнения не сразу обратила на это внимание.
-Пьер! Филипп! Боже, вы здесь!.. Вы приехали за мной?
Юноши преклонили колена.
-Мадам…-срывающимся голосом начал Филипп.
-Филипп! Не называй меня так, умоляю!—Живо сказала Доминик.
Вмешался Пьер:
-Госпожа! У нас плохие новости—ваш отец…
--Что с ним?—Она теперь видела, как взволнованы оба юноши, и затрепетала от нехорошего предчувствия.-О Господи, пощади!
-Он при смерти. Два дня назад его разбил паралич. Врач из Тулузы сказал, что он долго не протянет. Отец Игнасио послал нас за вами. Граф все время повторяет ваше имя…
-Нет, Боже, только не это!...Едем немедленно!
Она готова была сразу же вскочить на Снежинку и лететь в Руссильон. Но все же пришлось собраться в дорогу, получить благословение тети-аббатисы, попрощаться с сестрами. Девушка чувствовала, что и эта страница книги её жизни закрывается навсегда.
Через час кони несли троих всадников в Руссильонский замок. Не так, совсем не так хотелось Доминик возвращаться домой!
По дороге, из рассказа Пьера, она узнала, что граф чувствовал себя неважно уже давно. Три месяца назад, после похорон Бастьена, он стал подволакивать правую ногу и иногда нечетко выговаривал слова.
А несколько дней назад в Руссильон прибыл гость—старый друг отца Дом, барон де Моленкур. «Вы же знаете, госпожа,-рассказывал Пьер,-что, несмотря на примирение с королем и ваш брак с Черной Розой, ваш батюшка не был ни разу приглашен ко двору; можно сказать, что опала с него так и не была полностью снята…»
Новости из столицы приходили в замок крайне редко и нерегулярно, потому что почти все старые друзья графа, жившие в Париже, либо отвернулись от него, либо были уже на небесах. Поэтому приезд де Моленкура очень взволновал отца Дом. Гость пробыл у графа несколько часов и уехал, и Руссильон приказал на другое утро приготовить лошадей. Он сам собирался поехать за Доминик; но на рассвете Мюзетта обнаружила графа на полу в его комнате, разбитого параличом.
-Он не может двигать правой рукой и ногой. И говорит почти невнятно. Но отец Игнасио все же разобрал, что граф повторил несколько раз ваше имя.
-О, только бы он был жив! Только бы я успела к нему!—воскликнула со слезами Доминик.
Было уже темно, когда они достигли Руссильона. Отец Игнасио ждал их во дворе. Дом кинулась к нему:
-Падре! Он…ещё жив?
-Да, дочь моя; хотя, Господь свидетель, ему осталось недолго…Идемте, Мари-Доминик!
Они поднялись в донжон, в комнату графа. Врач, склонившийся над кроватью отца Дом, оглянулся на них и печально покачал головой.
Граф де Руссильон лежал на постели. Лицо его походило на обтянутый кожей скелет, правый глаз почти прикрылся веком, а левый ввалился и потускнел, кожа приняла желтоватый оттенок. Рот как-то странно перекосился. Левая рука старика, костлявая и тоже желтая, словно не находя себе места, металась по одеялу, в то время как правая лежала, вытянувшись неподвижно вдоль худого изможденного тела.
Дом не сразу узнала его, настолько он изменился,-её всегда красивый, высокий, стройный, полный жизни и энергии отец! Она не выдержала—и разрыдалась.
Граф взглянул на дочь своим левым тусклым глазом и что-то промычал .
-Мари-Доминик! Он хочет вам что-то сказать…-обратился к ней капеллан.
Дом подавила рыдания. Она наклонилась над кроватью отца и прошептала:
-Папа!..Я здесь!...Что ты хочешь сказать мне?
И вновь из перекошенного рта Руссильона раздалось нечто нечленораздельное.
Дом покачала головой и вытерла слезы.
-Я ничего не понимаю, папа…Боже, ведь это, наверное, что-то очень важное! Как ты смотришь на меня…
Левая рука графа яростно комкала край одеяла. Видно было, какие нечеловеческие усилия он прилагает, чтобы хоть что-нибудь произнести. И, наконец, ему это удалось. И потрясенная Доминик услышала:
-Дом…Твой …муж…жив…
Она не ослышалась?...Отец сказал именно это? Она обернулась к священнику:
-Падре! Вы слышали? Он сказал…
-Что ваш муж жив, Мари-Доминик. Да, он это произнес!
-Папа! Папа!...Но …как его зовут?...
Граф сделал еще одно страшное усилие. Открыл рот…Но вместо слов Доминик и капеллан услышали лишь какое-то кашлянье, перешедшее в хрип. Левая рука отца поднялась—и благословила Дом, а потом упала на одеяло. Граф де Руссильон был мертв.
Несмотря на то, что граф был богат, знатен и пользовался в Лангедоке всеобщим уважением, народу на похоронах было гораздо меньше, чем ожидала Доминик. Цветущий богатый плодородный край был истощен, разорен, выжжен долгими кровопролитными войнами. В каждой семье на юге было свое горе; большинство женщин осталось без отцов, братьев, сыновей, мужей, сложивших свои головы за Окситанию. Очень многие старые друзья отца были мертвы; и из знатных семейств лишь несколько человек явились почтить память графа Шарля де Руссильон. Зато было очень много крестьян и людей неблагородного звания,-граф был щедрым, добрым и справедливым сеньором, и многие плакали, не стесняясь своих слез.
Из родственников графа приехали из Монсегюра Марианна с мужем и старшим четырехлетним сыном Шарлем—вылитым дедушкой, в честь которого и назвали мальчика; ( у Марианны родились подряд еще две девочки, младшей было несколько месяцев, и её Марианна побоялась привезти) и Николь с Анжель. Доминик со слезами обнялась с сестрами. Как выросли её ангелочки! Николь было уже четырнадцать, она расцвела и стала просто красавицей. Марианна сообщила Дом, что к Николь уже трижды сватались, но та пока не сделала свой выбор.
« Николь палец в рот не клади,-сказала Марианна,-она абсолютно не романтична; вертит своими поклонниками как хочет, а сама как на счетах считает: у кого сколько денег да земель. Сейчас у неё новый ухажер—ему уже за сорок, он плешив и сутул, но зато сказочно богат; боюсь, что Николь выйдет за него.» Пухленькая кудрявая белокурая Анжель тоже обещала стать прелестной девушкой.
Похоже, смерть отца не сильно потрясла сестричек Доминик. Они наперебой хвастались перед ней,—Николь—своими успехами в амурных делах, Анжель—своими знаниями латыни и тем, что наконец-то перестала бояться лошадей и стала хорошей наездницей.
Марианна же сказала сестре с сочувствием:
-Я знаю о постигшем тебя горе, сестра. Потерять мужа, да ещё такого, как Черная Роза…Мы- я , мой сын Шарль и мой муж, обязаны ему жизнью, и никогда не забудем, что он сделал для нас. Мы всегда будем молить Господа за твоего безвременно ушедшего супруга!
-Тише, Марианна, умоляю,-произнесла, оглядываясь вокруг себя, Дом. Она строго-настрого запретила кому-либо в замке называть себя «мадам герцогиня» или вообще упоминать о Черной Розе. Слова отца о том, что её супруг жив, она пока, на время похорон, отодвинула в угол сознания, и никому, даже любимым сестрам, не рассказала о том, что поведал ей перед смертью отец.
«Возможно, это был только предсмертный бред. В любом случае, надо сначала все выяснить. Пусть те, кто знают о моем замужестве, по-прежнему считают меня вдовой; это наложит печать молчания на их уста.»
Наконец, печальный обряд был свершен, и граф де Руссильон навеки упокоился в склепе со своими славными предками. Приглашенные разъехались, Марианна с мужем, сыном и сестрами Доминик отправилась обратно в Монсегюр, и Дом осталась одна в замке. Сестры, конечно, просили её поехать с ними; но она отказалась. Она жаждала их отъезда; её горе было гораздо глубже, чем их, а пустая болтовня Николь и Анжель надоела Дом.
И в первую свою ночь после похорон отца, проведенную без сна, она, наконец, позволила себе подумать над словами умирающего. «Был ли то предсмертный бред? Нет-нет. Отец говорил нечетко, но, я уверена, он меня узнал. Он же назвал меня по имени! К нему приезжал барон де Моленкур, из Парижа…Это именно барон сообщил отцу, что Черная Роза жив!»
Как могли они-отец и она сама—так быстро поверить в смерть герцога? Разве мало ходило о Черной Розе самых невероятных слухов? Говорили же, что он вездесущ и, даже, что он может находиться сразу в нескольких местах; утверждали же, что он неуязвим и что его невозможно ни ранить, ни, тем более, убить! А они поверили, что он погиб! Конечно, это была лишь очередная легенда, красивая сказка, придуманная в народе!
«Итак,-рассуждала дальше Доминик,-папа знал его настоящее имя; и, когда он услышал от Моленкура, что герцог жив и находится в Париже, он сразу же решил забрать меня из монастыря. Отец хотел отвезти меня в столицу, к мужу, раз уж Черная Роза сам так и не приехал за мной. А почему же он не приехал?..»
Да, это был мучительный вопрос. Нарисованный её воображением благородный рыцарь не мог забыть данное им обещание; да еще данное собственной жене!
«Он сказал:«Мадам, я вернусь, клянусь вам!»-думала Дом.—Однако прошло уже полгода с тех пор, как мы считаем его погибшим под Тулузой…а он и не думает приехать! Почему? Возможно, он был все-таки ранен в том бою. И ранен тяжело! Может быть, он не едет, потому что его, действительно, изувечили. О, Господи, вдруг ему отрубили и руки, и ноги?—Она быстро перекрестилась.—Нет, нет, Боже Всемогущий, сжалься…»
Через некоторое время новое соображение пришло ей в голову.
«Папа послал ему с де Брие кольцо и записку, в которой объяснялось, что я , Мари-Доминик, стала его женой. А кто была та Мари-Доминик, которую он видел из окна спальни Николь и Анжель? Растрепанная, грязная, конопатая, чумазая девчонка, с мальчишечьими повадками, плюнувшая чуть ли не ему в лицо. Девчонка, которую он потом назвал «рыжей бестией». Хочется ли ему приезжать теперь за этой бестией, вдруг, вопреки его желанию, ставшей его супругой? Уж конечно, нет! Мари-Флоранс ему понравилась; он тогда говорил о ней с де Брие с такой нежностью. А я… Он, наверное, стыдится меня, моих манер. А уж представить меня при дворе как герцогиню и свою жену ему, наверное, как острый нож! Поэтому он и не едет; он не знает, что я изменилась, что я стала красивой, что у меня такие изящные манеры…» - Эта версия была тоже вполне реальна; и Дом она даже понравилась; в конце концов, она сама приедет к нему в Париж, и он увидит её, и поразится безмерно.
Но следующая мысль, пришедшая на ум девушке, была так болезненна, что она чуть не вскрикнула.
«Бланш! Как я могла забыть о ней! Возможно, он не едет за мной… потому что он с Бланш!-Она заметалась по постели.— Он сказал де Брие, что Бланш истерзала его. Что она как огонь, оставивший после себя пепелище. Так можно сказать только о женщине, которую страстно любишь! Которая разбила твое сердце…Да, еще он говорил, что её любовь превратилась в ненависть. Но мне ли не знать, как бывает наоборот, как ненависть превращается в любовь? Может быть, это же случилось и с этой таинственной Бланш. Может быть, когда герцог по окончании войны вернулся в Париж, эта женщина, ненавидевшая его, вновь бросилась в его объятья… и он не устоял?» - Глухой стон вдруг вырвался у Дом. Боже, неужели так можно страдать из-за мужчины, лица которого ты никогда не видела, имени которого ты не знаешь?..
Нет, нет! Лучше уж пусть Черная Роза станет калекой…чем изменит ей!
К утру Доминик была совсем измучена и разбита — и физически, и нравственно. Но встала она, уже без колебаний утвердившись в двух вещах: герцог должен остаться для неё тем честным и благородным человеком, каким она считала его в монастыре; и — она не должна сомневаться в нем!