Дышит воздухом, принесённым мною от Гибралтарского пролива.
Я набрала его в воздушные разноцветные шары, кортесские. Поделилась океанскими брызгами, проезжая Кордову, и торжественно отпустила в небо здесь, среди узких горнорассыпанных улочек.
Какая странная странность, какая игра привела сюда... И здесь, чеснок, и здесь неприятие мира взрослых. И здесь, рукописи, к которым пробиваюсь и не нахожу. Безъязычие моё смеётся и вертит слепыми взмахами рук. Может, крыльев?
На спинку стула повесила связку чеснока - штук десять беложёлтых глазниц пустотою вперились в мои перешагивания, переплывания. Буратинно наемся чеснока — нет даже лепешнутого хлеба. И всё, и всё, всё... Дракон огнедышащий.
Пиннокиотто.
Милый мой Толедо, ты смеёшься, улыбаешься с лёгким прижмуром, ямочки-кафе вижу на щеках твоих, возле приподнятых уголков губ-улиц. Радостно обнимаешь за плечи - тебя, единственного, не пугает пристрастие маленькой женщины.
Кухня величественного чеснока. Да-да, и баклажаны, запечённые в духовке, обязательно прикрыть креветками, чесночно прожаренными на растительном масле. Приодеть их оголённые тела кусочками варёного яйца и чили, с перьями лука. Полить смесью лаймовосахарной, перемешанной с соевым соусом.
И редис белый в чесночном... борщ украинский с пампушками чесночными...
Сало же, тайно вывезенное, укутанное, замотанное в бумажки и кулёчки, при тебе открывала, чтобы услышав запах, не дождался окончательной церемонии развёртывания штандартов — впился в нежность вкуса со шкуркой твёрденькой... да дольку чеснока с солью и хлебушком. И вино... но-но, погоди ещё немного, Толедо. Твоя нота «до» не звучит яростноревниво.
Ты поглощён чесночным.
Проспивуешь арабским, греческозабытым, французским и смешанноиспанским. Английский пробивается и замирает на полпути. Сицилийские полутона чёрными тенями про-плыв-ают плыв-унами таинственными, и макаются пирожками с горохом в чесночносливочную, тающую сковородочно, подливу.
Ах, не выдержу напора твоего, Толедо! Но не прерву личностный крестовый поход — будем танцевать, выходить из комнат.
Освобождение и любовь наши уникальны — драконоженщина и библиотекогород. Столь всевидящи! Столь многолики. Столь чесночнокантантны и внерамочны.
Не вешайте нас!..
в рамках на стены — не выдержим и сбежим.
Ты один не чураешься моей странности — поиска того самого чесночного листка, манускрипта, испещрённого жизньюсмертью. Чтобы отдала за эту находку всей жизни... ненужную никому... а кому хочется впадать в кому? Менять себя и платить платой, платиново сжимающей лёгочность и горло?
Уже раз, неженскою рукой, Нежин высылал мне пиво тёмное. Мы разговаривали с ним портерно. 22 и 22, и ещё ящично, разного. Но с тех пор, игра-монополька отмонополила супермаркеты, а затем и барные кафетерии, и киоски — из железособранных наспех, превращающиеся в безликие, белоевроремонтные.
Пиво корпоративное, чихнув антимонопольно на Портер 22, лишило меня чесночности.
Нет нежинского пива, проигравшего малую битву с монстрами. Возьму хоть огурчиков неженских... к картошке-толчёнке-толкушке. На ушкО шепну — ух, как вкусно.
Что ж... поехала к тебе, Толедо. Вслед за монахами... ахами-ахами.
Для того, чтобы забыть, что на ладони может гравёром страшным татуажиться буква «А». У другого, на нежинской ладони - буква «С». Когда-то они вернулись, ни разу не соединив ладони, прижились в этой мирной жизни, потерялись... Но так одинаково кричат ночью памятью. Наверное.
Мне же захотелось избежать снежности.
Потянулась бы выгнувшись — нежности.
Женс-кость, которую мне кидали, как кость, ещё совершенно чесночна, но уже более изящна и женственна. Веры маловато. Солнечной каминности. Света уютного.
Где глина моя, Ева? Одна лилитность и та — морщинками глинотрещин.
Околдовалась! Я — твоя, Толедо.
Сегодня утром, среди связки чесночностульчатой, взъярилась зелень пробивающимся манускриптом.
Одновременно, в далёком Киеве, на ладони, изъплавленной буквой «А», держащей блюдечко с орешками медовыми, внезапно появился маленький неочи-щен-ный чесн-ок.
Совсем, как щенок, нежданно приблудившийся к хозяйскому дому.
© Ирина Жураковская, 2009