...В Сан-Бенедетто мы подружились с двумя итальянцами. Оба когда-то учились в Москве и свободно говорили по-русски.
Антонио Даль Пра, так звали первого из них, был евреем. Тони носил роскошную черную бороду, и был невероятно похож на Карла Маркса. Борода у Тони осталась с тех давних пор, когда он то ли по глупости, то ли по какой-то иной причине веровал в учение основоположника научного коммунизма.
По словам Антонио, он не брился лет двадцать, а бороду ему каждую субботу подстригал садовник.
Теперь бывший коммунист почитал Бенито Муссолини, приписывая тому единственную победу – да и то моральную – над Адольфом Гитлером.
Фюрер, большой дружбан дуче, уничтожив в Германии всех евреев, требовал, чтобы Муссолини проделал то же самое с евреями у себя на родине.
Но дуче стоял крепко: «Как же я отличу, любезный друг мой, итальянца от еврея? Ведь они так похожи! Да и за многие столетия совместного проживания они так притерлись друг к другу, так перемешались, что сказать, кто еврей, а кто прямой потомок римлян, не представляется возможным».
«Хочешь, – якобы сказал мудрый, опытный фюрер своему итальянскому приятелю, – я научу тебя? Знаешь, как бы сделал я? Начал бы подряд всех шерстить. Как попадется чернявенький, кудрявый да с носом, таким, понимаешь, большим, таким, понимаешь, хорошим носиком, то сразу смело ставил бы его к стенке, значит, точно еврей!»
«Святая Мадонна! – перепугался Муссолини. – Да ты мне так всех итальянцев перестреляешь!»
Говорят, Гитлер страшно рассвирепел и пообещал, что сам разберется со всей этой средиземноморской жидовней.
Второй итальянец тоже был не итальянцем. Стоян Милишич, так звали друга Антонио, был словенцем из Триеста.
Этот слоноподобный гигант в очках, с доброй улыбкой на толстой морде, сразу понравился мне не только своей неизменной готовностью в любой час дня и ночи усесться за стол, но и какой-то особенной теплотой, которая исходила от всего его облика.
Он напоминал мне толстовского Пьера и одновременно пьяницу-монаха из легенд о Робин Гуде.
Тони и Стоян были веселыми любителями выпить и большими – как сказали бы наши благовоспитанные предки – повесами. Они были неразлучны многие годы, вызывая нездоровые пересуды в наши покривившиеся времена у сторонников разнополой любви именно этой своей подозрительной неразлучностью.
На самом деле оба были страшными бабниками и без женщины не могли прожить и дня. Уже через несколько часов после близости с очередным предметом обожания они начинали испытывать адские муки. В этом они были истинными итальянцами.
Они рассказывали мне, как в Москве, в бытность свою студентами МГУ, целыми днями с остервенением занимались онанизмом.
С советскими девицами они поначалу не связывались, опасаясь КГБ. И пока в общежитии не появилась Симонетта, приехавшая на годичную стажировку из Болонского университета, друзья пребывали в своих кроватях, до одури мастурбируя, практически безвылазно.
Нельзя сказать, что Симонетта была хороша собой. Скорее можно было даже сказать, честно признались мне Тони и Стоян, что она была совсем не хороша собой.
Желтые прилизанные волосенки покрывали вытянутый кверху череп англосаксонского типа с миниатюрным лбом и массивной нижней челюстью.
На ее сером лице, украшенном уродливыми очками с мощными линзами, за которыми скрывались глаза бутылочного цвета, застыло смешанное выражение испуга, безнадежности и абсолютной покорности судьбе.
Но тусклая, некрасивая Симонетта обладала для нашей неразлучной парочки хоть и одним, но зато очень серьезным достоинством – она была женщиной. И еще она была бесконечно, вселенски добра. И она совершенно бескорыстно и безропотно приняла ухаживания ополоумевших страдальцев.
Дорвавшись до женского тела, безжалостные итальянцы эксплуатировали сердобольную Симонетту примерно так же, как владелец такси эксплуатирует свою единственную машину: днем и ночью и до полного износа.
Они, теперь уже троица, почти не появлялись на лекциях, проводя дни в неустанных постельных трудах. Можно ли сказать, что они занимались любовью? Скорее, это была изнурительная, но необходимая работа. Секс в чистом, так сказать, абсолютизированном виде...
Как все это назвать? Распущенностью?.. Развратом?.. Всепобеждающей тягой самца к самке?..
Вообще, говорил Антонио, он в молодости из-за своей повышенной потребности в сексе едва не рехнулся. Тони, говоря об этом, не ограничивался расплывчатыми рассуждениями на эту тему, он приводил примеры. В частности, такие...
«Когда я совсем ошалел от этого треклятого онанизма, – это еще до приезда Симонетты было, – я решил, что пора трахнуть Стояна», – рассказывал он мне и Дине.
Мы лежали на пляже, нежась под послеобеденным солнцем. Антонио глазами указал на мощный зад своего друга, который как раз, кряхтя, нагнулся, пытаясь почесать голень.
«Когда я поделился со Стояном этой мыслью, он чрезвычайно воодушевился, – продолжал Антонио, – ему тоже осточертело каждый день трахать самого себя. Нет, мы вовсе не собирались становиться гомиками навечно, но почему бы не попробовать? Вдруг понравится?»
Столь необычный поворот в разговоре и его тональность напомнили мне рассказ Юрка о его постельных экспериментах с неверной женой.
Я засмеялся.
Антонио замолчал, сбитый с толку неуместным – как ему показалось – смехом. Некоторое время он внимательно меня изучал, раздумывая, стоит ли продолжать.
«Стали мы готовиться к акту, – все же решился он, – но вдруг нам стало так стыдно и противно, что... Мы потом несколько дней избегали смотреть друг другу в глаза. Думаю, все дело в том, что гомосексуалистом надо родиться... Слава Богу, вскоре приехала наша спасительница Симонетта. Какая женщина! Будь я главой католической церкви, незамедлительно причислил бы ее еще при жизни к лику святых! Кстати, она так и не вышла замуж. Несчастная женщина! Видимо, мы со Стояном тогда что-то повредили ей и навсегда отбили у нее охоту даже думать о близости с мужчиной... Какими же мы были мерзавцами!»
Антонио и Стояна в Сан-Бенедетто хорошо знали. Они бывали здесь и прежде. Когда они вечерами одевались, чистились, душились, пудрились и выползали на промысел, все женское временно и постоянно проживающее население курортного городка напрягалось и охорашивалось.
В них была победительная сила легендарного, не знающего пощады, Казановы. Эта лихая парочка повергала в уныние местных донжуанов, несмотря на всю адриатическую неотразимость последних – мушкетерские усы, модную небритость, бронзовый загар, татуировку по всему телу и железные бицепсы.
Часто приятели не ночевали у себя в отеле. Отсыпаться после ночных приключений они, бережно поддерживая друг друга, приползали на пляж. Там, под защитой тентов, они часами лежали на спине с открытыми, как у дохлых рыб, ртами.
Неразлучные друзья были известными в Италии журналистами. А Стоян даже, по его выражению, «ходил» в политику, став на один срок членом итальянского парламента.
Перед отъездом мы с Диной пригласили их в приморский ресторан «Адриа», который держал синьор Мальдини, однофамилец почитаемого в Италии футболиста. Портреты этого симпатичного парня, недвусмысленно намекавшие на родство хозяина «Адрии» со знаменитым спортсменом, висели на стенах ресторанного зала вперемежку с морскими снастями и чучелами подводных чудищ.
Своих посетителей синьор Мальдини потчевал всегда только свежей, в тот же день выловленной, рыбой. У него была своя небольшая рыболовецкая посудина, и его взрослые сыновья каждое утро выходили в море на лов скумбрии, креветок, каракатиц и омаров.
Седовласый, с небольшими, седыми же, аккуратно подстриженными усами, он всегда с приветливой улыбкой встречал гостей и лично присматривал за прислугой.
Кухня в «Адрии» была необыкновенно хороша.
...Мы расположились на открытой веранде, за столиком под хилой тенью рыбачьей сети.
Все мы, даже Дина, к ужасу синьора Мальдини налегли на водку.
Красота Дины не осталась незамеченной. Я видел, как на нее смотрели посетители ресторана, и не скажу, что мне было это неприятно. Похоти в этих взглядах я не заметил.
Скорее, это было снисходительное признание красоты, щедро приправленное доброжелательной завистью к чужому счастью.
Ничего, подождем, говорили эти ускользающие мужские взгляды, когда они как бы невзначай задерживались на мне, еще не вечер, не обольщайся, случайный временщик, сегодня повезло тебе, завтра повезет другому. И, может статься, этим другим буду я.
И тогда эта ветреная красавица – а красавицы всегда ветрены: таковы природа, прелесть и извечный кошмар истинной красоты – и тогда ветреная красавица будет принадлежать следующему счастливцу, то есть мне.
И вообще, продолжали красноречивые взгляды, нельзя безнаказанно, единолично и безраздельно распоряжаться тем, что по праву должно принадлежать всем!
О, о многом могли бы поведать эти взгляды, умей глаза говорить! И сказали бы они, что, как ни охраняй эту вызывающую восхищение красоту, она в любой момент может, выскользнув, упорхнуть и оставить тебя с носом.
Что интересно, среди стреляющих глазами попадались и старики, не желающие мириться с неумолимым ходом времени.
Вообще настоящий итальянец остается мужчиной, по крайней мере, в собственных глазах, до последнего вздоха. Однажды мы с Диной, бесцельно шатаясь по Сан-Бенедетто, забрели на маленькую улочку.
Двое зрелых мужчин выводили на прогулку (последнюю?) немощного согбенного старца с потухшими слезящимися глазами. Жизнь так хорошо отделала этого очень пожилого человека, что он уже не мог передвигаться без посторонней помощи и помышлял, скорее всего, о том, как бы побыстрее оказаться на кладбище.
Было ясно, что конец его близок.
Это знали и его взрослые сыновья, почтительно и скорбно ведшие старца под руки, знал и он сам. Он много повидал на своем долгом веку и, похоже, устал от жизни, особенно от такой жизни, когда он стал в тягость близким и, что самое гадкое и омерзительное, себе самому.
И тут случайно его безжизненные, отчаявшиеся глаза наткнулись на фигуру Дины, которая как раз плавно покачивая роскошными бедрами (о, эти сводящие с ума мраморные бедра, о бессмертная, непорочная и бесстыдная женская прелесть!), выходила из тени могучего платана, неотвратимо, как Судьба, надвигаясь на эту безрадостную, похожую на репетицию похорон, процессию.
Как будто неудержимый порыв свежего ветра из далекого прошлого ворвался в тихую улочку, неся с собой волшебные запахи обновления. И восстали руины, и распрямился маленький старик во весь свой огромный мужской рост, и с гневным, недоуменным негодованием оттолкнул – почти отшвырнул! – вмиг помолодевший отец своих оторопевших сыновей.
Куда девались потухшие глаза! Замерев, как часовой на посту, этот восставший из пепла мужчина проводил дивную красавицу восторженным пиратским взглядом, в котором было и безграничное восхищение, и надменное осознание своего – мужского! – превосходства над всегда таким слабым, таким покорным и таким ничтожным – по сравнению с мужчиной – созданием как женщина...
Кухня, повторяю, у синьора Мальдини была превосходной.
Антонио расправился с горой устриц и теперь, отдуваясь, утолял жажду водкой. Антонио вообще очень много ел, оставаясь худым на зависть Стояну, который уже несколько недель держал строгую диету, выпивая в день – в соответствии с рецептом, который выписал сам себе, – не менее трех бутылок «Смирновской».
Насладившись дарами моря и напившись, Антонио так долго и тщательно вытирал бумажной салфеткой свою обширную бороду, что привлек внимание синьора Мальдини, который, приблизившись, вежливо предложил ему воспользоваться своим фартуком.
Решительно отклонив помощь, Тони повернулся ко мне и спросил:
«Ну, Серж, как там в твоей Москве? По-прежнему по улицам разгуливают белые медведи?»
«Разгуливают, куда ж они денутся», – охотно подтвердил я.
«Не обижайся. Несколько лет назад вашу страну, тогда Советский Союз, посетила группа итальянских школьных преподавателей. Перед отъездом их принял какой-то высокий чиновник из нашего министерства просвещения. Он их так хорошо проинструктировал, что учителя в Москве все глаза проглядели, таращась из окон автобуса в надежде увидеть белых медведей. А одна дура учительница все время спрашивала, где это русские берут столько детей для жертвоприношений. Оказывается, этот министерский чинуша-идиот объяснил ей, что от русских мужчин при приеме на работу требуют для доказательства их лояльного отношения к Кремлю принести страшную жертву: прилюдно съесть грудного ребенка. Он говорил ей, что претенденты на рабочее место, пожирая молочного ребеночка, при этом жадно чавкают, а их наниматели в знак одобрения неистово рукоплещут».
«Дикая страна», – подал голос Стоян. И непонятно было, о какой стране говорил он.
«Мир свихнулся», – мрачно объявил Антонио.
«Это Италия свихнулась».
«Она свихнулась уже давно».
«Мир свихивается, если верить стонам писателей и воплям газетчиков, уже лет двести. И, ничего, живем как-то... И вообще мне осточертели пустые разглагольствования мучающихся от безделья интеллектуалов. Хорошо бы услышать глас простого человека, который вкалывает с утра до ночи. Спроси синьора Мальдини, что он думает по этому поводу. Ручаюсь, он тебя не поймет... Он всю жизнь простоял у кухонной плиты. Как ты думаешь, много он мог оттуда увидеть?»
Наш хозяин, услышав свое имя, произнесенное синьорами, которые изъяснялись на каком-то варварском языке, насторожился. Мне немного знаком итальянский и, когда Антонио задал вопрос синьору Мальдини, я понял, что он, сохранив суть вопроса, деликатно убрал из него кухонную плиту. Мальдини, казалось, не удивился. Мы все замерли в ожидании. Синьор Мальдини вытер руки о фартук, посмотрел на небо и произнес историческую фразу:
«Господа, я спрашиваю вас, может ли рехнуться уже сошедший с ума?»
«Браво! Брависсимо!» – вскричал Стоян.
Мальдини осклабился:
«Не прикажете ли подать чего-нибудь еще?»
«Конечно, подать, добрый синьор Мальдини! Шампанского!»
«Водки!»
«Чеаэк! Бочку вина!» – голосом тамбовского помещика орал Стоян.
Почтенный кабатчик мигнул официантам и, по-приятельски подсев к нам, присоединился к общему веселью.
«Мир падает в пропасть...» – вызывающе заявил Тони.
Стоян осуждающе посмотрел на своего друга:
«Думай лучше о себе. Ты сегодня опять ночевал без бабы».
«Мир падает в пропасть...»
«Ну и черт с ним!.. Но ты!.. Ты опустился! Ты стал не интересен. Даже для женщин!»
«Мир падает в пропасть...» – косил на него червивым глазом неутомимый Тони.
«Это ты падаешь в пропасть. Спать без бабы?! Подумать только! Две ночи подряд!»
«Мир падает в пропасть... – вдруг сказала Дина. Все посмотрели на нее. – Мир падает в пропасть, – повторила она и вздохнула: – и, слава Богу, эта пропасть бездонна...»
«Силы небесные, – просиял Антонио, – камни заговорили!»
«Скажите, синьор Милишич, – вкрадчиво обратилась Дина к огромному словенцу, – вы, правда, заседали в итальянском парламенте?»
Стояна опередил Тони:
«Разве вы не видите, прелестная фея, что он не может связать и двух слов. По моему совету он купил на деньги от тетушкина наследства, которое к этому моменту еще не успел полностью промотать, место депутата – в Италии все продается – и благополучно проспал весь депутатский срок, просыпаясь лишь тогда, когда его звали обедать. Кстати, фея, у вас нет случайно подружки для меня? Такой же прелестной и обворожительной, как вы?»
«Зачем вам подружка? Подождите, скоро Бахметьев меня бросит, и я с удовольствием выйду замуж за вас. Обожаю пьяниц!»
«Замуж за меня?! Вы с ума сошли! – всерьез испугался Антонио. – Максимум, на что я еще сгожусь, это недельное неофициальное сожительство, да и то, если меня будут подкармливать. Я нуждаюсь в том, чтобы меня содержали, как приличную шлюху. Учтите, я дорого стою! Деточка, у вас есть деньги на мое содержание?»
Дина, прищурившись, отрицательно помотала головой.
Антонио успокоился и закурил сигару, предварительно галантно испросив разрешение:
«Мадемуазель не возражает?»
Дина опять покачала головой, потом посмотрела на меня, потом – на наших новых друзей, и ее кошачьи глаза загорелись нехорошим огнем. Было видно, что она что-то замышляет.
Я положил руку ей на плечо. Но она уже приняла решение. И я знал, что мешать ей бесполезно.
Дина удивительная женщина. Она уже несколько раз демонстрировала мне свои способности. Ее опыты до сего дня были вполне безобидны. Например, она усилием воли убила комара в нашем номере. Низкий поклон ей за это. Ненавижу комаров! Дина посмотрела вот так же, кошачьими глазами, на комара, и тот моментально издох.
Дина смотрела на двойника Карла Маркса, как тогда смотрела на комара. Поистине, женское коварство не знает границ. Ну что ей сделал этот итальянец? Ну, немножко пошутил. Тони такой славный...
«Я знаю, что он славный, – шептала расшалившаяся Дина, угадывая мои мысли, – но мне ужасно хочется его капельку помучить. Не мешай мне. Будешь мешать – и тебе достанется...»
Я предпринял последнюю попытку: «Я запрещаю тебе!..»
Но было поздно. Через мгновение молния сверкнула в глазах ураганной Дины. Антонио охнул и стал приподниматься со стула. Стоян и синьор Мальдини, вытаращив глаза, смотрели, как из ушей Тони повалил густой сигарный дым. Лицо Антонио покраснело, борода встопорщилась, он широко открыл рот, и окрестности огласились ревом паровозного гудка.
Сообразительные итальянцы поняли все сразу. Было ясно, что какой-то сумасшедший поезд сошел с рельсов и на полном ходу мчится к ресторану. Посетители повскакали со своих мест и, в паническом порыве опрокидывая стулья и столы, принялись неорганизованно и чрезвычайно быстро покидать – не расплатившись! – место предстоящей катастрофы.
Бежал, тряся жирным пузом, почтенный синьор Мальдини.
Бросив подносы, на легких, стройных ногах улепетывали визжащие от ужаса официантки.
И паровоз действительно появился. Гремя колесами, сверкая никелированными частями и черной, как бы надраенной сапожными щетками, трубой, он вломился на открытую веранду ресторана.
Промелькнуло окошко парового локомотива, и в нем – перекошенное, с кайзеровскими усами, багровое лицо машиниста; потом мы увидели вагон-ресторан с пьяными беззаботными путешественниками, горланящими тирольские песни, потом пролетели другие вагоны, в окнах которых сотни испуганных людей, в предчувствии неминуемой смерти, бросали на нас взгляды, полные отчаяния.
Я успел увидеть белую табличку под окном одного из вагонов с надписью черными буквами «Roma-Napoli».
Поезд, круша ресторанную мебелишку, прогрохотав на страшной скорости мимо нас, ушел в сторону моря.
Раздался тысячеголосый всплеск, будто в море, по недомыслию сорвавшись с орбиты, грохнулась Луна, и все стихло.
...Потрясенные, боясь пошевельнуться, мы с закрытыми глазами, дрожа и обмирая от пережитого страха, сидели на своих стульях и, казалось, ждали чьего-то сигнала, чтобы вернуться к действительности.
«Свинство какое-то...» – услышал я сдавленный голос Стояна.
«Я жив или нет?» – робко спросил Тони у самого себя.
Я открыл глаза. Повернул голову направо. Потом налево. Стулья и столы на месте. Посетители дружно двигали челюстями, поднимали бокалы, чему-то весело смеялись и громко болтали. Перед стойкой бара, привалившись могучим животом к хихикающей официантке, стоял и что-то, бурно жестикулируя, рассказывал синьор Мальдини.
Мягкие сумерки ложились на прибрежное пространство. Темнота шла со стороны грозно мрачнеющего горизонта, далекое небо над которым посверкивало вспышками слабых, как бы игрушечных, молний. Свежий ветер легкими прикосновениями теребил складки нашей одежды.
«Свинство какое-то...» – повторил Стоян.
«Все видели поезд? Сержи! Ты видел поезд?» – продолжал волноваться Антонио, подозрительно заглядывая под стол.
«Видел...»
Дина смотрела в сторону моря. Взгляд ее был спокойным и грустным.
Она перевела свои зеленые глаза на Тони и сказала:
«А вы говорите – белые медведи, белые медведи...»
(Фрагмент романа «Меловой крест»)