Снег на корме, снег за бортом, снег…
Кажется что и на дне – снег… Снег
в мыслях – везде. Снег сегодня в ударе.
И пилот ледовой разведки скучает в баре,
(на берегу, что от нас миль на сорок к югу),
от скуки прихватывает за колено подругу.
Палуба - та же набережная, поверьте.
Передвигаюсь, как слово «прощай» в конверте
от угла до угла. От скулы до полуюта.
И ворчание дизелей прибавляет уюта,
как гудение печки на берегу, как кошка
мурчащая на заиндевелом окошке.
А вчера был дождь. Завтра тоже будет, наверно…
В сентябре в этих широтах погоды верно
не предскажешь, будь хоть каюром, а хоть шаманом.
Я люблю, когда мир заволакивается туманом –
не видать, не слыхать ничего. Только стынут губы.
Да наверху чертыхается штурман сквозь зубы.
Если б мама была жива – я писал бы маме,
о том, что забыл уж, когда и ходил в панаме;
что боцман – завзятый плотник, пусть алкоголик,
и вчера мы с ним сколотили корявый столик,
дабы мне было что полировать локтями
переплетая кириллицу со страстями.
Вот снова дождь… И под гортанью, снова
зашевелилось очередное слово -
зацарапало строчку вычурным и неровным.
Что-то устал я прикидываться теплокровным…
Мне сейчас хорошо оттого, что темнеет рано.
В темноте как-то лучше затягивается рана.
И простиранные бинты не пугают взора,
и не видно пальцев, подрагивающих от позора
перед белым листом, нетронутым и покорным.
Видно тот небожитель теперь полагает спорным
верность адреса, по которому бисер катился...
Я пытался собрать, сплести - узор не случился.
В полумраке легко допридумывать эти картинки,
под рулады дождя, что мой мозг заварил как чаинки,
и отвар через кончики пальцев сочится некстати...
В моей стариковски кряхтящей кровати
не зачать холодеющим лбом ни тепла, ни покоя
с похотливо-плебейской неправильною зимою.
Хорошо, что сейчас некому отозваться.
Что кулак может беспрепятственно разжиматься.
Оседает на стуле снегом весенним в овраге
моё существо, кренящееся к бумаге.
Говорить себе правду даже не страшно - тяжко,
сигарету сжигая мучительною затяжкой,
горький шёпот пустой каюты пустив за ворот,
передёргиваясь от озноба при слове "город".
Что ж, сударь мой, пора подводить итоги.
И пускай слепую слезу утирают боги,
как отец, внезапно узревший дебильность чада,
находящий себе утешеньице в виде "так надо".
Так не надо. Но кто же ответит на самом деле
мне, забывшему про часы и про дни недели,
про солёный снег, скороспелость души износа,
большинство из слов, да и самую суть вопроса?
Скулежом щенячьим, с каким умирают от чумки,
прозвенит колокольчик на донце сердечной сумки,
хрустнет ампула запустив холодок прозрения
по истёртой вене. Здравствуй, моё старение.
Здравствуй. (И оглянулся, словно над ухом
звякнула по косе точилом старуха.
И покосившись на струи дождя - чтоб вам пусто! -
продолжу, с самоотверженностью мангуста.)
Что ж. Повторю за учителем – был распорот.
Из забывших меня вряд ли можно составить город.
А из тех, кого я позабыл, населить планету
не составит труда... Я носился щенком по свету,
не обойдя душой ни гордыни, ни чванства,
не обойдя словоблудием раблезианства.
Правда колет зрачки, точно смотришь в куски кварцита.
Как баран, коему внове ворота Коцита.
Встряхивая ткань души и чихая от пыли -
нет тоскливее выражения: "Мы любили".
Я не раз завидовал на похоронной тризне
тем, чья судьба оказалась длиннее жизни.
Но я так не нашёл момента закрыть заслонку
и привычный словесный блуд не проявит плёнку.
Хоть и лязгал уже затвором над ухом врач-гений,
исцелитель от tedium vitae, горбов и мигреней.
Может правда - я не человек, а времени свойство,
раздражающее роговицу просто устройство,
вопрошающее и взалкавшее, но слепое.
Мне же страшно. Ты видишь? Я так и не знаю - кто я...
Кто я, Господи? Кто сотворил мою кровь, Ильмаринен?
Кто в пряном запахе моих артерий повинен?
Сварена где моя кровь - в алхимическом тигле
под сводами, что ещё мараны воздвигли?
Иль в котелке солдатском, в болотистой мари,
в двух дневных переходах от Лиинхамари?
Кто же я, Ткач? По крупинке неторопливо,
кто собрал мою желчь в караванах от Басры до Хивы
из верблюжьего гнева, гортанного "ин шаАлла",
из презрительного молчанья кривого металла?
Кто я, Господи? Глотка моя перекрыта бинтами
от порезов, от слов не имеющих общего с нами...
Затихает звоночек. Не складывается эклога.
Я - лишь пауза, перед прочтением эпилога.
Дождь перестал. Развиднело. Вода по кругу.
Штурман рад горизонту, как старому другу.
Мерно тугой волной океанище дышит.
И, как и века назад, никого не слышит.
