И зеркало от водной глади
неотличимо.
Траншея, колея, канава,
косые росчерки в тетради,
неизлечимо
все эти росчерки судьбы
больны похожестью на бред
сплоченных литер...
Тире, дефисы - как гробы,
на прошлом рыхлом снеге след,
ведущий в Питер.
Лети, кораблик! Воля волн -
химера слаще, чем свобода.
Но все ж - химера.
Себя выталкивая вон,
из прошлого, из сна, из бреда,
из строк Гомера,
Из города пустых глазниц,
от Женщины, с которой не был.
Чей взгляд, неровно
скользнув по стае моих лиц,
прошествует, как в спальню, в небо.
И снег готовно
к асфальту припадая ниц,
крадет у каблучка морзянку
тире и точек...
Молчит избранница страниц,
муар серебряной чеканки,
сплетенья строчек
со лба откинув, точно пряди.
Это молчание разлито
из стертой вены
в земной юдоли «Христа ради!»,
в призреньи невского гранита
людского тлена,
и в крыше-дождевой руладе,
в бурлящих милях под форштевнем.
Как Сивка-Бурка,
найдет везде – на водной глади,
в тайге, в моей Большой Деревне
и в Петербурге -
когда пора в ладоши хлопнуть
«передо мною!» для попойки
заупокойной.
Пожалуй, все-таки утопнуть -
да не в Москва-реке, а в Мойке -
куда достойней,
не озирая время года,
лишь по воде круги сверяя
с аквамарином
иных кругов. В стальную воду
веретено судьбы ныряет,
как субмарина.
