шатко покинув палату,
с презреньем к халату
и слабости тела в нём,
щурясь на город
отвыкшими карими -
в тон вертикалям и
поднявши ворот,
выхожу на дорогу!
Один. Непоправимо.
Хриплое карканье Серафима
только тревогу
привносит в момент
прохождения перепутья.
Птичьего словоблудья
дивертисмент
мешает, вчуже
вслушаться в нитку
тёртого нерва, в калитку
что неуклюже
скрипит в душе,
иглу пропуская к ткани -
слог к отвыкшей гортани.
И не знаешь уже -
крепкий отвар
болевого крошева,
от случайного небохожего
получен в дар
иль в наказание.
Веря пульса причуде,
попробую жить как эти. Люди.
Выравниваю дыхание
после жёсткого бега,
календарём пережат. Пережит.
Лишь под утро ладонь дрожит
не сберегшей снега
ветвью, озябшей голо
под ветром рассвета.
И душа выскрипывает на это
приземлённое соло.