Хорошие времена (Рассказ)

  
   Напоследок пошли прогуляться. Дни стояли чудесные: высокое, летнее ещё, небо, сухая, празднично шуршащая,  подстилка и красные, жёлтые пятна на трепещущих ветках. И запах, терпкий запах зрелой, обветренной плоти. Вот она, осень, вся перед тобой:  нагая, ласковая и доступная. Михаил Иванович даже захохотал от восторга, повалился на кучу листьев и стал кататься как дурной.
- Дни поздней осени, Миш, бранят обыкновенно - сухо сказала, правильно поняв этот восторг, Настасья.  
- Ну, до поздней-то мы ждать не будем, - он, лёжа, подмигнул ей, поднялся и на ходу чувствительно шлёпнул её по великолепному большому заду.
Настроение было озорное. Вернулись на облюбованную поляну. Михаил Иванович, которому ни росту, ни весу было не занимать, опёрся о сосну, навалился, прогибаясь в спине, и сказал, как пропел, на низах, со стоном: Ох, люблю я нашу-у  ру-у-усскую природу-у-у-у. Огромная сосна валилась долго, шумно и упала, в  салюте из сухих ярких листьев. Настасья Филипповна смотрела восхищённо.
    За дело взялись споро и азартно: рыли, оттаскивали и разравнивали землю, приносили здоровенные свёрнутые пластины дёрна и волокли огромные охапки сухих листьев. Уложились за три часа, хотя сильно мешали короткие корни сосны и длинные, уходящие куда-то в глубину, транзитом, корни ближних елей, но в результате получилось здорово. Первый раз так хорошо вышло, подумала Настасья Филипповна, всё внимательно и не торопясь осмотрела, поднапихала под корни поплотнее листьев, потом отбежала ненадолго в кустики - и полезла первой. Слышала, как Михаил Иваныч, обходя берлогу по широкому кругу, в нескольких местах жёстко пожурчал, потом лихо переломил три ближние ёлки - их верхушки шумно легли на свежеустроенный холм - и полез задом, передними лапами подтаскивая, чтобы прикрыть вход, подготовленную кучу бурелома. Внутри был полумрак, немного света проникало через специально оставленный для дыхания узкий наклонный ход, дёрн и листья пахли уютно и пряно. От всего этого великолепия - голубого неба, быстро кружащихся листьев и свежего свободного ветра - от всего этого праздника, оставшегося снаружи, но всё равно ощущавшегося, от сладкого запаха и уюта берлоги, от всей ловкой и любовно согласованной работы и, главное, от предвкушения близости, дыхание их было горячим и влажным.
Любовью занимались долго, исступлённо, рыча и кусаясь, ударяя иногда так, что вздрагивала сосна, ёлки и берлога, а весь холм как-то уминался, изумлённо вздыхал и оседал. Засыпали тоже долго. Михаил Иванович всё как-то вздрагивал и ворочался, а она, дожидаясь пока он заснёт, боролась со сном и мысленно проверяла и перебирала все мелочи, зная как потом они могут оказаться важны. Думала: благодаря сломанным ёлкам, ветер со всех сторон засыплет берлогу листьями, потом наметёт снегу - и берлога станет совсем незаметна. Представляла как со стороны смотрятся поваленная сосна и ели, захочется ли кому-нибудь совать под них свой длинный злой нос, или всё выглядит естественно и обыкновенно. Беспокоили две вещи: Михаил Иванович, конечно, крупный, но достаточно ли он нагулял жиру не смогла оценить, увлеклась и упустила, шкура на нём ходила ходуном и было не до того, чтобы всё надёжно прощупать. И второй момент - не сдвинулось ли отверстие для дыхания, которое они тщательно выверили и по размеру, и по углу наклона, и по скрытности. Слишком уж они разбуянились, могли повредить, расширить излишне, не дай бог морозную зиму и избави, господи, чтоб он проснулся раньше неё. Но последняя мысль оказалась сладкая и весёлая - детишки вырастут крупные, в папу, а это пятно на груди - просто умиление, на майской траве или в солнечном сосновом бору все вместе они будут как картинка... В сон ушла мягко, как будто бесконечно медленно падала назад затылком...
...Родила легко, почти не просыпаясь. Крошечные, голые и беспомощные, медвежата все были крепкие и сосали хорошо, все трое, и ей не надо было просыпаться, чтобы это понимать, чтобы всё время их чувствовать рядом, во сне помогать им и счастливо тихонько урчать.
Михаил Иванович открыл глаза резко и на весь их небольшой размер. Отчаянно холодно и почему-то жёстко, очень жёстко, несмотря на дёрн, видно, зима нешуточная. Оголодал. Понятно было, что у Настасьи всё в порядке, родила, спит, эти чмокают. Нормально. Так. Заснуть не удастся, голодно. Ах, ты ж... Только спокойно. Ситуация тяжёлая, но не катастрофа. Не из-за них же. Ладно. Повёлся, дурак, недобрал осенью, надо было оставаться у реки, добирать рыбы, ещё добирать рыбы, ещё, а его сразу потянуло на эту красавицу, тут же, сразу как увидел, на это дурацкое дело, уж такая подвернулась эта Настасья, не откажешься, как от мёда. Сучья какая порода. Несмотря на холод, лежал не двигаясь, собирая волю, ужасаясь, какая предстоит жизнь. Минимум на месяц, не исключено и на два. Не поднимаясь, скользнув на шкуре, перевернулся и, рывком вперёд, лапами и головой, пробил-протаранил тонкую в этом месте стенку берлоги (вглубь надо было копать, а не между корней устраиваться, не торопиться, не горячиться). Приподнялся уже на снегу. Вдохнул жёсткий морозный воздух, чуть повёл взглядом - всё белое и мёртвое, аж звенит. Хотелось рявкнуть во всю силу, но сдержался. Сдержался и даже вернулся к берлоге и подвинул, и примял развороченную груду веток, земли и снега, вдавливая её в зияющий лаз - пусть спят. И двинулся прочь.
  Мелкая и редкая тварь, мыши, кора, отрытая в глубоком снегу жухлая трава с редкими желудями, жуками и ягодами не спасали. Силы уходили, спал чёрт знает где, в снегу, не спал - отлёживался. Так прошла неделя, потом вторая, пока, наконец, повезло. Лоси - самец, самка и детёныш. Теперь нужно спокойно, расчётливо, хитро. Те почуяли издалека и сразу же разделились, и он сначала пошел за самкой с детёнышем, но через два часа преследования, чёрт знает почему, развернулся, вернулся назад, потеряв время и силы, вернулся к тому месту, откуда побежал за лосихой с детёнышем, - и вот, только на второй день, нагнал лося. Матёрый. Но дело не в том, и не таких видали. За счёт запаса времени сохатый успевал передохнуть и подкормиться, поэтому и погоня так затянулась и вымотался Михаил Иванович крайне. Всё, больше никогда, больше никогда. Сначала рыба, подготовка - потом сучки, если захочется, и без всяких чувств. А потом ещё овёс, ягоды, ещё рыба до отвала. Копать не торопясь, вглубь, и спать одному, это понятно. Всё наперекосяк с ней пошло, с красавицей этой. Уже и лосёнка бы прибрал, а лосихи хватило б ещё на неделю. Ладно, этот кусок побольше. Михаил Иванович двинулся вперёд, лось стоял задом к широкому дубу, набычившись и склонив рога. Приблизившись и ощерив пасть, Михаил Иванович резко отклонился влево, потом вправо и, не успел сохатый отстраниться, как коротким, без замаха, ударом лапы снизу одновременно с рывком вперёд достал бы своими бритвенными, двенадцатисантиметровыми когтями брюхо сохатого. Если б не снег. Неожиданно глубокий под настом. Хитрый сохатый встал ближе к дубу, где мельче. Михаил Иванович, рванувшись, просел - и лось с разворота рогами достал его бок. Из последних сил Михаил Иванович другой лапой ударил сохатого по толстенной каменной шее, но тот, угадав движение, дёрнулся, и удар только зацепил рога, раня, глубоко и в нескольких местах, лапу. Кожа после линьки этого года ещё не загрубела, и боль была острая. Сохатый вывернулся и побежал. Догонять с такой лапой было невозможно, и Михаил Иванович лежал на снегу, хрипел от ярости, залившей глаза, заглатывая и заглатывая корявый ком пылающей боли.
Приходило всё более ясное понимание, что это всё. Это конец. Конец его жизни. Он лежал и лежал, глядя в белёсое серое небо.
Чтобы вернуться к своей берлоге, ушла неделя. Боль, голод и злоба, которая не проходила. Он стал страшен.
Красться начал издалека и не спеша. Сначала хотел бесшумно пройти по стволу поваленной сосны и упасть сверху, но понял, что не осилит этот проход с нагноившейся лапой. Пошёл напрямую. Тихо и медленно, не отводя мутящегося взгляда от знакомого холмика. Встал рядом и почти в самый снег опустил морду. Внюхивался, чтобы понять точное положение тел внутри. Понял и, замерев, стоял и стоял, стоял и стоял. Нормально могли работать только два когтя на правой, зато самые длинные. Может, почувствовав его как-то, ощутив во сне его запах, Настасья Филипповна шевельнулась. Пока не сильно, но времени не оставалось. Михаил Иванович с размаху, насквозь, через всё дыхательное отверстие, протолкнул свою правую и двумя самыми длинными когтями перерезал горло Настасье Филипповне.
...Весна была ранняя, а за ней и лето раннее. Сразу всего стало вдосталь, всего, чего ни пожелаешь. Кроме рыбы. А всё время хотелось рыбы.  Запах преследовал до того, что иногда казалось от самого себя пахнет этой рыбой. Не жрать же себя. Ходил на реку, да без толку, это понятно, нужно ждать осени. Поэтому лето прошло без особой радости. К самому началу осени Михаил Иванович заранее добрался до нерестилищ, до самых заветных мест, опережая всех, и бойких, и ленивых. И когда потом подвалило с десяток старых знакомцев, он уже покушал вволю и стал к тому времени не то чтоб подобродушней, но порассудительнее. Пустил их. Дрался один раз, с молодым и самым крупным. Как-то сильно раздражала его эта, вызывающая у прочих уважение, крупнота, выводила из себя, он то знал, что дело не в размерах. Исполосовал всего, вымотал и, когда тот уже стал отступать, разъярившись, ударил неожиданно в горло своими двумя выставленными когтями. Тут же бросился, навалился и перерыз горло. Друганы его, которые стояли вдали, оцепенели. Ничего, переживут. Всем стало понятно кто тут кто.
Главное, вес набирался, на аппетит уж никак не жаловался. Весёлое время. Эти тоже вскоре подтянулись. Смотрят, задницами вертят, но это не уйдёт,  да и не хотелось.  Хорошие времена настали.