Я поймал себя на том, что все чаще думаю о девушке, которую встретил в музее. Я почувствовал, что духовно нахожусь в той пограничной зоне, за которой расстилается поле, засеянное беспредельной нежностью, грезами о возвышенной любви, бархатными бездонными взглядами и прочими сентиментальными штучками, место которым не в голове и сердце пожившего циника, а в дневнике четырнадцатилетнего мечтателя.
Мне показалось, что меня вот-вот накроет любовная лихорадка. Я уже и забыл, что это такое – любовь, вернее состояние свежей влюбленности. Это когда сердце наполняется предвкушением безмерного счастья. Сейчас было как раз такое ощущение. Поясню. Ощущение было такое, словно мне сообщили о смерти давнего врага, мысли о котором не давали мне спокойно спать. Обручи, до той поры сдавливавшие сердечную мышцу, опали, и я вздохнул свободно и легко.
Я покачал головой. Похоже, я уже находился в роковом шаге от болезни, название которой знает каждый, но далеко не каждый знает способы излечения. Я знал. Это другая женщина, путешествия, пуля в сердце... И самый жестокий и самый верный лекарь – время. Повторяю, все это я знал. Как знал и то, что этот роковой шаг я сделаю.
...Я положил листок с бесценной формулой на стол и пошел на кухню. Налил себе полстакана виски. Сейчас я не мог спать.
Через час я принял душ, побрился и переместился в гостиную. Я сел в глубокое кресло, на столик поставил поднос с бутербродами и бутылкой виски. В голове шумело. Словно по мозговым извилинам прогулялся весенний ветер. Было приятно осознавать, что мир за окном пока еще спит. Бодрствовал только я и те немногие, для которых ранний подъем неприятная обязанность.
Я сделал добрый глоток, и в этот момент раздался телефонный звонок. Я поднял брови: значит, не я один не сплю в эту прекрасную ночь. Я поднял трубку.
- Пьешь, сукин сын? – услышал я.
Я узнал голос Мишки Розенфельда.
Я посмотрел на часы. Четыре утра.
- Ты пьешь, - уверенно произнес Мишка. – По какому поводу? И в столь ранний час? Ты превращаешься в алкоголика. Это я тебе как врач говорю. Четыре утра... Рано начинаешь.
- Мне доводилось начинать и раньше.
- Мне тоже. Ты один?
- Как ты узнал, что я не сплю?
- Проезжал мимо твоих окон и увидел свет... Пустишь?
Через пять минут Мишка сидел напротив меня со стаканом в руке и рассуждал:
- Надоела мне такая жизнь. Какой я к черту стоматолог. Проклятый папаша! Увлек меня на фальшивый путь... Да, фальшивый!
- Зато - денежный.
- Все это так, но...
- А чего бы хотел?
- По большому счету?
- Да.
- Знать бы... – Мишка пожал плечами. Он был порядком под мухой. Но здоровья ему было не занимать, и свалить его мог разве что галлон спирта.
- Ты знаешь, - начал Мишка, - будь моя воля, я бы поменял все к чертовой матери... И еще. Я люблю свою жену, но... она мне так надоела, что временами я готов ее удушить...
- Семейная жизнь, это, брат... – я повертел рукой в воздухе.
Мишка сказал:
- Вот ты свободен. Скажи, ты счастлив?
Я вспомнил о чудесной формуле, которая очень скоро сделает меня богатым и свободным. Я на секунду закрыл глаза и увидел залив с ослепительно синей водой и девушку с серебристым взглядом, которая сидела на золотом песке и щурилась на солнце.
- Пожалуй, да, - произнес я раздельно.
Мишка вытаращил глаза.
- Будет врать-то!
**********************
- Мы теряем друзей с такой интенсивностью, будто вокруг нас идет война, - говорил Мишка. Мы сидели уже два часа. Время летело с ужасающей скоростью... – Умер Игорь Зубрицкий, Валька Цесарский – тоже. А ведь ему не было и тридцати! Проклятый Север и проклятая геология!
- Причем здесь Север? И геология? Он умер в собственной постели в родительской квартире на Петровке.
- А притом, что здоровье он себе сжег там, на Севере, когда сидел на Полярном Урале... Это я тебе как врач говорю. Правда, пил он много, - сказал Мишка и с многозначительным видом поднял стакан.
Потом поставил стакан на стол и начал загибать пальцы.
- Вовка Переплетчик. Инфаркт, и великого острослова и безобразника несут на кладбище. Владик Мазуренко. Владюша. Гениальный мужик... В тридцать пять – генеральный конструктор. Лауреат и орденоносец. Хохол московского посола. Личность с большой буквы! Как пел! А какой был поразительно талантливый рассказчик! Тоже инфаркт. И тут же инсульт, и теперь он лежит в километре от Вальки Цесарского... Валерка Барышенков, какой был парень! А какой собутыльник! Помнишь, как он высаживал стакан с водкой? Словно стакан газировки в жаркий день. Вовка Алферов, тихий скромник с широко раскрытым карманом. А Юра Литвинов? Песня, а не человек! Да что говорить! Он мне снится каждую ночь, мне кажется, мне его будет не хватать всю жизнь! Это был не человек, а сама жизнь. Он не должен был умирать. Никогда! Такие люди должны жить вечно. А он взял да умер, подлец!
Мишка встал со стаканом в руке.
- Остались только мы с тобой. Да еще Гурам. И – Соловей.
- Еще Поприщенко. Ты забыл о Поприщенко...
- Да, и Поприщенко. Правильно я его тогда по морде... Но даже такими ублюдками нельзя разбрасываться. Он тоже один из нас...
«Он тоже один из нас», повторил я про себя.
На мой взгляд, Мишка сказал очень правильные слова. Я имею в виду не только Поприщенко.
В этот момент раздался звонок в дверь. Мы с Мишкой переглянулись. Шесть утра. Кто бы это мог быть?
Я пошел открывать, Мишка со стаканом, как тень, последовал со мной.
В полутьме лестничной площадки переминался с ноги на ногу Соловей. Он молча смотрел мне за спину. Я оглянулся и увидел, что его поднятым стаканом приветствует Мишка. Он пытался стереть с лица заговорщицкое выражение. Мишка перевел взгляд на меня и честно заморгал глазами.
- Только не говори, - я обернулся, сделал шаг навстречу Соловью, обнял его и подтолкнул к входу в квартиру, - только не говори, что ты проезжал мимо и увидел свет в моем окне.
*************
- Мы стали слишком редко встречаться, - говорил Соловей, жуя сухарик. – Нам всем стало не хватать общения. Людей вроде вас, - он поочередно пальцем ткнул в меня и в Мишку, - на свете почти не осталось. Только гордится здесь нечем. Просто независимо от нашего желания вокруг нас стали появляться какие-то особи, с которыми очень трудно найти общий язык.
- Например?
- Например? Да они даже не понимают, о чем я говорю. Хотя я, кажется, говорю правильным русским языком.
- Они тебя не понимают потому что не хотят, чтобы ты их понял, - загадочно произнес Мишка.
- Ну и?.. – Соловей недоуменно посмотрел на Мишку.
- Ты москвич? Так?
- Ну?..
- Они тебя за версту чуют. Ведь Москва – это лакомый кусочек. Сюда в последние годы приехало великое множество людей, причем приехали не самые лучшие. Они агрессивны, наглы, самоуверенны, они не знают ни сомнений, ни угрызений совести. Приезжих стало так много, что коренных москвичей просто не видно. Все изменилось: речь, манера поведения, взгляды на нравственность. Провинция победительно проникла на телевидение, в журналы, газеты… Завоняло провинциальным смрадом, тухлятиной. Эти новоявленные москвичи ненавидит и Москву и истинных москвичей... Вот почему нам здесь стало неуютно жить. Мы стали гостями в собственном доме.
- Это я без тебя знаю.
- И в этом есть некая печальная и разрушительная закономерность: Москва всегда состояла из приезжих. Мои предки приехали из Житомира. Прадед Соломон Розенфельд открыл на Петровке мелочную лавку и очень мило жил, пока ее не отобрал возмущенный пролетариат, жаждавший справедливости и ненавидевший евреев.
Соловей бросил сухарик на стол.
- А мои предки жили здесь всегда, - заявил он категорично. - Всегда!
- Ну, разумеется, всегда! – Мишка ухмыльнулся. – Кто ж с тобой будет спорить?
- Помнится, еще Юрий Долгорукий...
- И что твой Юрий Долгорукий...
- А то, что он, Юрий Долгорукий, еще в двенадцатом веке гонялся за моим предком, Соловьем-Разбойником по лесам в районе нынешних Мневников.
- И что, поймал?
- Черт та с два! Если бы поймал, с тобой бы сейчас водку пил совсем другой человек.
- Убедительно, черт возьми! Кстати, хотел тебя спросить...
- Спрашивай, разрешаю, - Соловей наклонил красивую седую голову.
- Читал я тут твой последний роман... – Мишка сделал паузу.
- Ну и?.. – Соловей еле заметно напрягся.
- Все хорошо. Прочитал одним духом, крепкий роман, я прочитал, словно литр выпил. Но так, как говорят твои герои, сейчас не говорят...
Соловей задумался.
- Да, действительно, сейчас так не говорят. Вокруг мат и только мат. Матерятся на улице, в метро, в магазине, с экрана телевизора... Матерятся все: и женщины, и дети, и старухи... Мат – это сущность нашего сегодняшнего общества, его визитная карточка.
- Будто мат родился вчера! - воскликнул Мишка. – И ближе к сути....
- Я и приближаюсь к сути. Да, повторяю, так, как говорят мои герои, сейчас не говорят. Мои герои говорят так, как могли бы говорить, если бы не было революции, избиения и изгнания лучшей части народа вон с родной земли... Мат – это результат, мат – это трагические последствия семи десятилетий несвободы и насилия над личностью. С народом, с его самосознанием, с его социальным составом, с его душой произошли катастрофические изменения, возможно, необратимые. Нарушилась гармония...
- Вот ты как запел! – оборвал Соловья Мишка. – Ты бы еще вспомнил стенания Солженицына по утраченной соборности и православию. Никакой гармонии никогда не было, - сказал грустно Мишка, - черту оседлости для евреев придумали до Советской власти, еще при царе-батюшке... Какая тут гармония! Сказка про белого бычка.
- Мы хоть раз можем обойтись без еврейской темы? – возвысил голос Соловей.
- Нет, не можем! - вмешался я. – Коли мы говорим о России, еврейскую тему не обойти. Россия без евреев, это все равно, что...
- Баба без жопы... – договорил за меня Мишка.
- Михаил Львович, ты сказал глупость, и вообще ты теряешь класс, – произнес Соловей с невыразимой скорбью. - Да-а, - протянул он, - посмотрим, насколько глубоко в душу народа вросла зараза хамства и рабства души, ведь мат это только начало, мат это не только грязный язык, это глубже... Мат - это поголовное хамство, это безразличие к чужому мнению, это неуважительное отношение к тем, кто находится рядом с тобой... А раз ты не уважаешь своего соплеменника, значит, тебе наплевать на родную страну. Ты можешь не вставать при исполнении Гимна. Ты можешь жарить шашлыки на Вечном огне. То, что произошло с нами, должно было произойти. Этого просто не могло не произойти. Я все ждал, как отзовется то жуткое событие, которое начало уродовать наш народ в далеком семнадцатом. Пока это мат, к которому, похоже, притерпелась даже интеллигенция. Что будет дальше, не знаю. Народ тяжело болен, вот что я вам скажу...
- Мы продолжаем жить в Советском Союзе, - сказал Мишка и налил всем по полной, - в нашем дорогом государстве ничего не меняется. Вокруг нас совки. И мы совки...
- Многим это нравится, - сказал я.
- Мне иногда кажется, - сказал Мишка, - что время в России остановилось.
Соловей вздохнул:
- И мне так кажется.
Я ворчливо заметил:
- Это не время остановилось. Это вы стоите на месте.
Мишка искусственно зевнул.
- Мы никогда не говорили между собой всерьез, - продолжал я, - вечно отделываемся хохмами. Или говорим о бабах. Таков наш стиль, он соответствует нашему представлению о самих себе как неких сторонних наблюдателях, для которых жизнь малоинтересный скучный спектакль. И чтобы этот спектакль не выглядел таким уж серым и безнадежным, мы декорируем его своими якобы остроумными шуточками, цинизмом, дурацкими розыгрышами и прочей галиматьей, которая уже стала для нас едва ли не главным в жизни. Мы чрезмерно увлеклись формой. А она повлияла на содержание, на наш внутренний мир. Со временем это все устоялось, утряслось и осело. Мы попривыкли к такому положению дел и успокоились. Мы все время остроумничали, забывая о том, что жизнь все-таки не спектакль, а если и спектакль, то ставит его тот, кому мы и в подметки не годимся.
Соловей странно посмотрел на меня.
Мишка пожал плечами.
- Возможно, ты и прав. Но откуда в тебе сегодня столько красноречия?
Соловей вдруг резко поднялся и подошел к балконной двери. Отвел гардину и вышел на балкон. Мы с Мишкой услышали его голос:
- В такое утро я поговорил бы о счастье. Какое утро! Эх, бабу бы сейчас! - я видел, как он расставил руки в стороны и шумно втянул в себя воздух. – Но прежде – о счастье!
- Правильно, - подхватил Мишка, - начнем со счастья... Чего мелочиться... А вообще, Соловей, большая литература тебя испортила, ты стал слишком много думать, а это опасно. Ты разве не знал этого? Ты стал слишком много думать, ты стал отдаваться мыслям с чрезмерным энтузиазмом. А твой мозг не приспособлен к этому. Мыслительный процесс как таковой оказался тебе не по силам. Ты поглупел...
Соловей вернулся в комнату.
Против ожидания вид у него был довольный.
- Ты прав, мой юный друг, ты прав во всем, - сказал он Мишке и потер руки. – Мой читатель – это массовый читатель. А массовый читатель думать не любит. Ему подавай комикс. Только без картинок. Вообще, охотников думать осталось не так уж и много. Желающие задуматься застряли где-то между акмеистами и дадаистами. Из современных писателей они читают в основном Сорокина, убеждая себя в том, что Сорокин чуть ли не гений. Им кажется, что они понимают этого фокусника. Кстати, фокусника, достаточно топорно работающего. Сорокин нашел нишу, вернее пустырь, разбил там сквер, засадил его дурно пахнущими цветами и приучает всех к их зловонному духу. А сам сидит себе на скамеечке и наблюдает за тем, как этот зловонный дух воздействует на читателя. А читатель у него… прости Господи, всякие психопатки и малообразованные мальчики, выдающие себя за интеллектуалов.
- А ты?
- Я умышленно понизил уровень своих шедевров. Чтобы это обстоятельство меня не сильно угнетало, я поглупел, тут ты прав. Но сделал я это умышленно - для того чтобы встать со своим читателем на одну ступеньку и чтобы легче было писать всякую белиберду, не изводя себя трудными вопросами о высоком предназначении Художника и прочей мурой, подсунутой нам еще коварным и бессердечным Пушкиным.
- Похоже, тебе это удалось.
- Не без труда, мой юный друг, не без труда! Скажи, когда человек оттачивает свой ум? Скажи, когда он полирует свои персональные мозговые извилины? Я тебе отвечу: тогда, когда у него есть собеседник по плечу, оппонент, равный ему или – что лучше – выше его в интеллектуальном смысле. А где сейчас найти такого оппонента? Людей, которые мыслят высокими категориями, которые летают не на уровне фонарного столба, а в интеллектуальной ноосфере, можно встретить теперь разве что среди старых библиотечных работников или на книжном развале в Монино.
- Говорят, что писатель может быть крупнее своих произведений. Это правда?
- Может. А бывает и наоборот.
- Как в случае с тобой?
- Нет, как раз я-то крупнее своих романов.
- Если тиражи всех твоих книг поставить на весы…
- Не говори глупостей… - Соловей зевнул. – Налей лучше.
Вдруг лицо Мишки посерело.
- Господи, о чем мы говорим! О всякой ерунде. А жизнь тем временем проносится мимо...
- Никакая жизнь мимо нас не проносится. Потому что вокруг нас никакой жизни просто нет...
- Ты знаешь, меня Регина с бабой застукала… Я думал, она на работе до вечера проторчит, а она вернулась днем… Кошмар!
- Чем дело-то кончилось?
- Я Регине сказал, что виноват перед ней, что я грешен… Она слушает, а в руке у нее бейсбольная бита. Моя подруга тем временем спешно приводила себя в порядок… То есть искала трусы. Я Регине и говорю, а сам стою перед ней в чем мать родила. Я ей и говорю, что грешен, но грех этот чисто физиологический. И надо наказывать не меня, а мой детородный орган. Тогда она пошла на кухню… за ножом.
Соловей согнулся пополам от смеха.
Мишка сверкнул на него глазом.
- Принесла она, значит, нож и я…
- И ты?..
- Я позорно бежал… Но через полчаса вернулся, ползал на коленях, молил о пощаде…
Мишка горько усмехнулся и поник головой.
- Как-то Регина мне рассказала… словом, ее первый муж, уходя, сокрушался, что Регина не позволила ему взять с собой даже носовые платки. Он орал, стоя под дверью, с такой силой, что его слышал весь подъезд. «Значит, этот твой хмырь, этот зубодер, будет щеголять в моих носках и сморкаться в мои платки!» Ему была нестерпима мысль о том, что кто-то имеет право не только на его бывшую жену, но и на его занюханные шмотки…
Мишка налил себе водки и, крякнув, выпил.
- Регина мне все это припомнила. Она ведь обула и одела меня…
- Уходят чувства… - глаза Мишки таинственно мерцали. Я понял, что он думает сейчас о своих любовницах.
- Ты прав. Но я бы уточнил, уходят не сами чувства, а исчезает тонкость, вернее утонченность, острота, богатство оттенков... – Соловей удрученно цокнул языком. - Остается секс, а это уже не то… Жизнь превратилась в картинки, в комиксы, и чувства влачатся за всей этой плотской каруселью, как бахрома на затасканной половой тряпке влачится по грязному полу, называемому жизнью… чувства опростились.
Мишка с деланным восторгом воскликнул:
- Как верно ты это подметил! И как красиво ты говоришь! Удивительно, что я тебя еще слушаю и терплю весь этот твой бред!
Я пил и смотрел на своих друзей. Я вдруг вспомнил о заветной формуле. И словно теплая волна окатила сердце.
Я встал и вышел из комнаты. В туалете я вынул бумажку из кармана, поднес к ней зажигалку... Наблюдая за тем, как пламя стремительно пожирает величайшее из открытий, я думал о том, что только сумасшествие или смерть выбьет из моей памяти великую формулу счастья.
Совсем скоро я смогу изменить все вокруг. Это будет мне по силам. И жизнь - моя, а опосредованно и жизнь моих верных собутыльников, и жизни миллионов других людей - потечет по новому руслу. Она будет течь в новом направлении независимо от того, хотят они того или нет.
Впереди меня ждала другая жизнь. Белоснежные океанские лайнеры, частный самолет, роскошные автомобили, яхты, игорные дома, президентские апартаменты, виллы с голубыми бассейнами, самые красивые женщины мира и путешествия, путешествия, путешествия... Все будет мне доступно. Любой каприз, любое желание будет исполнено. И эту власть над миром даст мне золото.
По дороге жизни меня, как и любого другого, ведет Бог. И мое прошлое – это ведь тоже я. Мои воспоминания – это тоже я. И над всем этим витает Господь, и это Он освящает мою жизнь…
(Фрагмент романа «Формула Старосельского»)