Бежать, бежать, лететь, лететь. Остановка требует энергии, особенно, когда бежишь быстро. Всё замечать на бегу. Возвращаться - это вообще глупость. Так считают все, но он так не считает. И пусть это будет самая обыкновенная россыпь, где всё перемешано и перепутано, и пусть не очень тянет шарить по осыпающимся провалам, раскалённым трещинам и спрятавшимся в пыли дырам. Всё равно пару раз в день он именно в таких помоечных местах тормозил, ожидая свой, волной растянувшийся, хвост и, осмотревшись, подбирал что-нибудь. По-мелочи, на существенное глупо даже надеяться.
Глупо-то глупо, но всё равно надеешься. Что-то внутри всё равно каждый раз надеется. На этой, конечно, меньше, чем на других, огромных, роскошных и сверкающих, но немножко тоже. Потому что, слава тебе, Укатанагон, счастье есть. И удача. Поэтому и волнение тоже всегда есть.
Оно-то и помогло, это волнение, этот интерес, это любопытство ко всему, унаследованное от Мамы и культивируемое в себе. Да, хлопоты, да, разочарования и насмешки. Зато и попадалось ему то, на что остальные только облизывались. Ему везло. "Везунчик" и было его прозвище с далёкого детства. По имени - Аухари-фаниокль - никто, кроме Мамы, давно его не звал.
Именно с его, Везунчика, находками, во многом была связана сегодняшняя жизнь Мамы и сестёр. Он гордился этим. Взять хотя бы только одну его давнюю добычу: странно висевшую почти на самом дне осыпавшейся в саму себя дыры, внушительную кучу проволоки, подозрительно и противненько дрожащую. Замотав её в куртку, охватив всем собой, он с трудом дотащил её до дома. Святый Укатанагон! Ма вопила на весь сектор, что сколько раз она говорила не трогать ничего, что трясётся, что он ещё глуп и не заметит как его опять затянет, и она уже не сможет его вытащить. Что он, значит, вообще не готов ещё к Личному Ответственному Созиданию (её конёк) и она обязательно обсудит это с Дедом. Крича, она вытянула из Дальнего Угла покрывало и замотала им проволоки вместе с его курточкой. Специально. И снесла в Бочку, под гнёт. Не в Сарай, куда она обычно всё сносила и откуда ещё можно было спасти куртку, а в Бочку. Прощай, любимая, мы расстались с тобой навсегда. Там же просто не найдёшь ничего: он сунулся туда как-то раз - и от бешеного сквозняка, тяжёлого гула и сырого холода сквашенного пространства, ему стало не по себе, нет, что уж там лукавить, жутко.
С этими железками в покрывале Ма возилась подолгу. Уйдёт - и сперва такой звук: п-п-ау-у-уа-п-п - это она гнёт сняла - и всё, нет её, уже все волнуются, а оттуда только изредка: бум-м-м-м-м-м... Но как-то однажды она погнала всех на край, типа ей нужно в секторе порядок навести, выкатила из бочки всё это железо прямо в мокром покрывале (маринада вытекла целая кислая туманность), потом раскрутилась на месте и швырнула это покрывало так, что оно полетело диском и развернулось вдали в розовато - фиолетовую спираль с пятью рукавами. Все как стояли, так и обалдели, заворожённо смотря на новую галактику.
В набитом звёздами центре этой спирали, когда уже всё устаканилось, они с Ма, в результате, и поселились, а по рукаву она отделила дочерям: Нуши и Герите. А весь их прежний старый сектор отныне был отдан ему в полное распоряжение, её единственному мальчику и, охо-хох, любимчику. Теперь, когда Нуши и Герита с семьями съезжались к ним с Ма (по будням! - это было его единственное категорическое условие) - и устраивали большой семейный пикник где-нибудь на обочине очередного Маминого прожекта, она в очередной раз вкручивала эту историю в мозг внучкам и внуку: Ничего Холодным Носом! Личное Ответственное Созидание! ну и так дальше.
Пакет этот, как-то глупо висящий рядом с его траекторией, он на лету, на подскоке, мягко, можно сказать, толкнул, как футбольный мяч, щёчкой. Сильней было нельзя, вдруг там что-то типа кирпича, а слабей неинтересно: пакет должен набрать скорость, пролететь, плюхнуться точно между двумя тускловатыми, в красных карликах, расплывшимися спиралями, и раскрыться с небольшим культурным фейерверком. Проскочив мимо, он понял каким-то отстающим краешком убегающей вперёд мысли, что пакет не просто немного вдавился внутрь от удара и полетел, как положено пакету с мусором. Нет, он мягко колыхнулся всем своим содержимым и, без единого звука, перекатился на один, неестественный в данных обстоятельствах, оборот. И вот тут-то оно и сработало, это неравнодушие, это любопытство.
Ну что там могло быть, в этом свёрнутом тёмном куске пространства? Ну, качнулся. Ну, внутри одной плотной жижи, плавает ещё один, такой же, тёмный пакет с остатками жидкой ранней стадии. Поэтому, видимо, он так странно качнулся. Но ни единого колебания! Всё ушло внутрь. Нет, не ушло, он бы ощутил последнее сотрясение. ПРОДОЛЖАЕТ уходить и уходить! Разворот! Давай, Везунчик, давай, поработай клоуном, тормози, валяй дурака, развязывай мусорный пакет, подброшенный для хохмы дядей Эрибарусом, сейчас оттуда такое повалит ...
Жизнь теперь пошла совсем другая! О, великий и милостивый Укатанагон, спасибо, что благоволишь ко мне, спасибо Маме, Деду, Эрибарусам, Саупиноки, Бринси, всем, всем. То есть внешне почти такая же. Внешне. А главное - это внутреннее! О, Ма, моя дорогая Мама! Спасибо тебе, спасибо за две твои правильные вещи: "ничего холодным носом" и "главное - это внутри".
На периферии, на внешней стороне одного из не распределённых Ма рукавов (может быть для него-то она их и оставляла?), он устроил то, что назвал для себя Комнатушкой. Возвращался сюда теперь несколько раз за день, и каждый раз это было новое представление. Цирк, просто цирк, он сам это понимал, но не стеснялся. Ну, почти не стеснялся. При виде Неё, снаружи матово-белой, а изнутри светящейся пробегающим синим цветом, его охватывал какой-то восторг. Внутрь проникнуть не пытался. Вернее, попробовал один раз, но получил такой отпор, что ошалел от счастья. И теперь, вдалеке ещё, подвернув, например, хвост, он мог пропрыгать на нём (хорошо, что Ма и сёстры не видят) в Комнатушку, влететь в неё, ступить на стену и бежать вокруг Неё, всё ускоряя и ускоряя бег, и при этом с дурацкой радостью наблюдать как перемещается по её голубоватой поверхности отблеск от его горящего рыжего хохолка. И чувствовать, чувствовать, чувствовать как этот молочно-голубой становится веселее, и даже (он был почти уверен) нежнее. Он понимал, что до того момента, когда с ней произойдёт что-то прекрасное, и для того, чтобы это что-то прекрасное произошло, от него потребуется очень многое. Ещё он понимал, что нельзя на этом заморачиваться, нужно оставаться самим собой, жить, выполнять свои обязанности и просто, ну, просто ухаживать, беречь, заботиться. И радоваться. И придумывать всякие штуки. Он и ухаживал, и радовался, и придумывал. И ждал воскресенья. Всё время хотел, чтобы скорее настало очередное воскресенье.
Она стояла на постаменте посреди комнаты. Не на каком-то уж таком настоящем постаменте (хотя он и хотел иногда соорудить такой, чтоб видно было всем и отовсюду, в самом буквальном смысле всем и отовсюду). Он знал, что нужен просто шест. Поднимешь Сферу - и она сама будет держаться над ним, а шест будет просто стоять на полу. Будет и всё.
В первое воскресенье он её чуть не разбил. То есть не уронил. Спасибо, Укатанагон, что благоволишь ко мне. Спасибо. Он знал: за первый пинок, там, на помойке, она его простила, приняла во внимание его неосведомлённость, но второй небрежности не должно быть.
Тогда, в то первое воскресенье, он решил её вымыть. Снял, осторожно прижимая к себе, намылил и положил на стеклянную полочку у зеркала, чтобы пойти взять мягкую щёточку, и, уже отойдя, обернулся: она плыла к краю по мыльной поверхности полочки, да не плыла, а уже подплыла, и никакого шанса успеть не было. Как это получилось - одновременно поднять хвост, распрямить, вытянуть его на такое расстояние, сделать на конце петлю и поймать, и удержать её - было непонятно и удивительно. Пока его била дрожь, он сидел с ней в обнимку и раскачивался. Без всякой щёточки оттёр и отмыл её потом, сделав большую кисточку на конце хвоста, которая, как оказалось, идеально подходила для этого: и намыливала, и смывала, и вытирала. И с того шока каждое воскресенье он мыл её. На другие дела - гости, по россыпям-помойкам, друзья, прогулки - он отводил прочие дни. А воскресенья еле хватало на мытьё.
В воскресенье вставал рано. Тут же сматывался незаметно, прилетал в Комнатушку и стоял смотрел на неё, ещё спящую. Умилительно сонная, она чуть покачивалась во сне. Лучше этого не было ничего в жизни, он стоял, наверное, половину воскресенья. Как сказала бы Ма "нос дымится, хохолок башней". Но, конечно, не половину воскресенья. Сначала надо было привести себя в порядок и, пока влажная, образовать кисточку. Так он в этот раз и сделал. Настроение было как никогда. Он подумал, что это и называют счастьем, и, пока она спит, побежал с такой скоростью, что уже не успевал касаться стен, и, на очередном витке, слился с собственным же следом от предыдущего витка, создав сплошной оранжевый светящийся круг. Восторг сиял в нём. Он увидел как она стала расти, расширяться, заполняя почти всё то, что раньше было этой, довольно таки необъятной, Комнатушкой. На её голубой поверхности стали просвечиваться зеленоватые линии, которые поделили её на дольки, и тут же эти дольки стали открываться. От его небольшого резкого движения разом испарились стены ненужной уже Комнатушки, и он взмыл, закручиваясь вдоль своей оси, и там, далеко вверху, завис. С каким-то уверенным вдохновением, не спеша, не боясь его расплескать, посмотрел по сторонам, увидел Мамин розово-фиолетовый центр, рукава сестёр, ещё дальше светились сектора Эрибарусов, Бринси и двоюродных братьев. Потом посмотрел вниз, на Неё, на свой пылающий хвост, засветился ещё сильнее - и рухнул вниз.
Вспышка была видна отовсюду...
Когда все двенадцать - ближний круг родственников- собрались в этом пыльном дальнем секторе, Ма стояла в сторонке, смотрела на огромный огненный шар и бесконечно повторяла с одинаковой интонацией "ох, упустила я, ох, упустила я..."
Все знали эту тихую и кроткую интонацию, эту идущую из глубины, из самого дальнего зёрнышка чёрной дыры волну Маминого голоса. Кончалось это всегда плохо. Эффектно, красиво, но очень плохо: приходилось потом по-новой делить всё на секторы, и потом каждый в своём, ругаясь и ворча, опять без конца тушил, охлаждал-разогревал, ускорял-замедлял и так далее. Устраивал свою жизнь.
- Выйдем на Полянку, перекурим не спеша это дело, - сказал Дед, единственный, на кого была надежда. Мигом расселись на Полянке - время терять было нельзя. Помолчали недолго, у каждого внутри тикало. Травка на Полянке наклонилась и потянулась к Ма. Ещё немного - и вся Полянка там окажется. Дед встал, его кресло тут же рванулось, но Дед поймал его своей косматой лапой, скомкал, засунул в карман и рявкнул: - А ну, прекрати!
- Не могу, о-о-ох, не могу, о-о-ох, упустила я мальчика своего дорогого, о-ох, упустила я, - Ма завыла и так потянула всех к себе, что пришлось упереться ногами, засунув их поглубже во что-то уже совсем рыхлое, что оставалось от Полянки. Дед, прикрывая всех, приобнял лапищей Ма и, отставляя как можно дальше и почти до самого колена ещё и заглубив ногу, ковырнул ею с поворотцем, оттолкнулся - и вся трухлявая Полянка поплыла с очень приличной скоростью в темноту и в черноту. Плыли и плыли. Плыли и плыли. Потом какой-то поворот, и, притормаживая, выехали на свет, как выезжает из-за кулис на освещённую сцену поворотный круг с новой декорацией. Времени прошло прилично. Эрибарусы встали размять ноги, молодёжь осталась сидеть. Дед огляделся и, показывая пальцем, сказал: - хватит уже, смотри, ничего ты не потеряла. Но и так все прекрасно видели как вдалеке, около новенького Солнца, внутри кругов, образованных поясами осколков, уже плыли восемь планеток со своими спутниками, кольцами и прочими фенечками. Разноцветные, по-детски кружась в одной плоскости...
Ма смотрела и бормотала то "паршивец, паршивец...", то "благодарю тебя, Укатанагон..."
Все тоже стояли и стояли, так что Саупиноки уже начали всё между собой соединять и стягивать. Пора было расходиться. Ма постояла ещё и показала на четвёртую от Везунчика маленькую красноватую планетку: вон там сад рассажу и зоопарк устрою. По воскресеньям ... Сглотнула и добавила: милости прошу.
* * *