Гром разорвался, как перед распятьем.
Рёвом столетий вода –
по розариям,
по подворотням,
по бархатным платьям,
синим, оранжевым;
мимо зонтов.
Тибр
вот-вот
выплюнет
тело
Тиберия,
и миллионы других мертвецов.
Гнётся земля.
Разорвется материя.
Ангелов каменных крылья – навзрыд.
Мокрые ангелы не наглядятся,
нами любуются.
Мрамор – горит:
Сладко
в столице
смертей
целоваться.
Важно, чтоб было, за что рассчитаться,
взять искупление за все рефлексы.
Имя, сожженное протуберанцем
нам оставляет свои циркумфлексы
вместо всех гласных,
всех главных,
протяжных,
как пирамида а-ля Муссолини,
пагоды,
крыши,
как шляпы присяжных:
суть,
расширявшая
рамки
линий
до исступленья,
как перед распятьем,
как поцелуй,
зачинавший империи.
Тысячелетия сводят объятьем
только согласные в тонком доверии.
Ангелы рук Микеланджело там
плачут. Готовы сорваться на пьяццо,
чтобы прильнуть,
подсмотреть,
как же нам
сладко в столице смертей целоваться.
Мы переходим все рамки и линии,
в Риме, спасённом ради той чаши.
Гром признаёт на земле лишь два имени:
в этом столетье,
воистину,
наши.
