Разница (Лирика / гражданская)

За окном было еще темно. На кухне пахло кофе, тихо трещала лампочка в люстре, стекла запотели – значит, на улице похолодало.
Семен тщательно затушил очередную сигарету в переполненной пепельнице и, схватив полупустую чашку кофе, подошел к окну. Шел мокрый снег, который таял, стоило ему только прикоснуться к земле. Асфальт у дома был мокрый, блестящий в желтоватом свете фонарей.
Мужчина с отвращением посмотрел вниз и отвернулся. Настроения не было вовсе – сегодня он так и не смог уснуть, а безмятежный сон жены на соседней половинке кровати вызывал глухое раздражение, подавить которое он смог только уйдя на кухню.  Кофе, кофе, пока в банке не показалось дно, сигарета за сигаретой, пока не начинало горчить во рту…
Лампочка перегорела. Неприятный треск смолк, оставив после себе еще более гнетущую тишину. Семен тихо выругался сквозь зубы и полез в шкафчик за новой. Семен ненавидел тишину…
В спальне заверещал будильник. Семен ополоснул чашку под струей воды и кинул ее на сушку.
- Иона? Ты проснулась? – Щелкнув кнопкой на будильнике, спросил он. – Я сегодня дома буду вечером, дежурство у меня на послезавтра.
- Да, да… - Сонно пробормотала Иона. – До вечера.
- Ты не встаешь? Ладно, я пойду пораньше, спать все равно не хочется.
Не получив ответа, Семен вышел, тихо прикрыв двери в спальню. Она опять проспит до полудня, потом пойдет на занятия на вторую смену – совершенно непонятно, зачем.  Иногда кажется, что она не запоминает даже названия тем, которые они там изучают – так в чем же смысл тратить на это время?
Все еще темно. Мокро и холодно.
В отделении были только две медсестры и дежурный врач. Тихо, темно, так знакомо и приятно пахнет лекарствами и спиртом…
-Доброе утро, Семен Андреевич. – Приветливо поздоровалась сонная медсестра, Аня, студентка медицинского на подработке, которая вот уже два года не оставляла надежды обратить на себя его внимание.
- Доброе утро, Анечка, - грустно улыбнулся Семен. – Кого-то ночью привезли?
- Звонили из неонатологии , просили, что  бы вы подошли, посмотрели.
Мужчина поставил подпись в журнале, указав время – 6.30. Да, один он приходит на работу в половину седьмого. А пересмена в восемь…
- Рановато я пришел…  А в неонатологии именно меня просили? Что там у них?
Анечка всунула журнал в стол.
- Не знаю, не сказали. Родители ребенка вам просили позвонить, заведующая согласилась.  Вы сейчас пойдете или после обхода?
- Сейчас схожу, нельзя больных так рано будить. Вернусь, тогда своих осмотрю.
- Семен Андреевич, а можно мне с вами в неонатологию?
Семен поощрительно улыбнулся.
- Конечно можно. Ты все-таки на хирурга решила идти?
Анечка кивнула.
- Да, я уже на шестом курсе. Диплом скоро получу, а в интернатуру меня сюда обещали распределить, по старой памяти.
- Хорошо бы было.  Пошли, Анечка, посмотрим, что там наши неонатологи показать нам хотели…
Ребенок был бледным до синевы. Отец тоже – у него были красные от недосыпа глаза и взъерошенные волосы, а мать, верно, все еще была в родильном с осложнениями.
Семен послушал ребенка – сердце шумело очень характерно.
«Ужасное сердце, - думал Семен, - бедное, полумертвое сердце. Как же ты, несчастный ребенок, попал в тот  один на миллион случай появления этой патологии?».
- Возьми, послушай. – Он протянул стетофонендоскоп студентке.  – Что скажешь?
Аня сосредоточенно прислушалась.
- Овальное окно, наверное. Нужно УЗИ сделать, что бы точно сказать.
- Сделаем. Я, конечно, утверждать по аускультации  не буду, но это Эбштейн.  – Уловив вопросительный взгляд медсестры, он лукаво поинтересовался: - Хочешь со мной на операцию?
- А можно? На протезирование трехстворчатого?
- Можно, так и быть. Ассистировать не дам, конечно, но наблюдать – сколько угодно. Кстати, овальное тоже, скорее всего, придется зашивать, не только клапан протезировать…
Операцию назначили на следующий день – вмешательство не терпело отлагательств, но все необходимое нужно было подготовить. Семен отправился на осмотр, настроение немного улучшилось.
Дети любили Семена, и любили его и их родители. Им льстило, что известный и такой занятой врач помнил их всех по именам, помнил, сколько лет их детям; льстило, что он участливо спрашивал, как дела у жены и старшей дочки-студентки и хорошо ли спал маленький сынишка с открытым Боталловым протоком . Семен привычно отвечал улыбкой на их приветствия, механически  слушал такие знакомые тоны детских сердец…
Тук… Пятое межреберье. Протяжно, низко, глухо. Кровь бьется в замкнутом пространстве, не находя выхода. Тук…
Тук…  Второе межреберье справа. Коротко, высоко, звонко.  Как вскрик от удара, быстрый, неожиданный, резкий. Тук…
Тук… Второе межреберье, теперь слева. Снова тянется. Кровь густая, вязкая - бьется о гладкую стенку, бьется, как будто она живая. Тук…
Тук…
Тук…
Он знает их наперечет – тона каждого из их сердец.
Она индивидуальна – их сердечная мелодия, их собственная музыка, которая гуляет по крови и которую они сами не слышат и не ценят – зато ее слышит он.
Он помнит каждый тон – глухой, звонкий, протяжный, короткий, - но не может понять, какую мелодию играет сейчас его сердце. Туук-тук-туук-тук-тук-туук…
- Ну что, Валерий Сергеевич, уже гораздо лучше.  – Улыбаясь, сообщил Семен пожилому  мужчине, заботливо придерживающему за плечи худого бледного мальчика. – Выздоравливай, Костик.
Мальчик грустно кивнул.
*  *  *
Семен тщательно мыл руки в растворе.  Привычно протирал длинные, тонкие пальцы, казавшиеся под слоем воды неестественно бледными.  Аня подала перчатки и повязала на лицо маску – руки ее дрожали. Семен усмехнулся про себя, подумав о вероятных причинах ее волнения.
Коллеги уже были готовы. Яркий свет, белое белье, аккуратно прихваченное цапками  , кожа ребенка, почти такая же белая, как и ткань вокруг нее.
Семен чувствовал, как дрожит рядом Аня, видел неуверенность в глазах врачей.
- Что такое, коллеги? Я тоже протезирую трехстворчатый клапан в первый раз.
- Семен Андреевич, - шепнула молодая аспирантка, поднимая голову, - Мы же не справимся. Нужно было отправить его на операцию куда-нибудь…
- Алиса, ты не знакома с алгоритмом проведения этой операции?
- Знакома… - еще тише ответила она.
– Начинаем.
Час… Два… Анестезиолога сменили. Аня ушла еще раньше, чуть не потеряв сознание. Три… Четыре… Алиса вышла, шатаясь. Вывалилась за дверь и тихо села на кушетке рядом с почти бессознательным отцом ребенка. Дрожала и долго-долго разминала затекшие руки.
Пять… Семен заканчивал. Коллега снова предложил сменить – он отказался. Нет, закончит, закончит, руки еще не дрожат, зрение еще острое, как и раньше…
Дурак. Самоуверенный дурак.
Коллега подхватил скальпель, сунув свой зажим в руки медсестре.  Вовремя оттолкнул падающего Семена, закрывая собой лежащего на столе ребенка. Поспешно встал на его место и продолжил работу. Молодец, так и нужно. Жаль, что Семен этого не видит…
«Дурак. Самоуверенный дурак.
Не закончил… Не довел до конца. Потерял сознание, как студент на первой операции.  Нужно было отдохнуть, передать операцию кому-то другому. Пять часов – это пять часов, – странно, что он не упал раньше.
Да, самоуверенный дурак.»
- Семен Андреевич… - Аня коснулась его руки. Он открыл глаза. – Операция закончилась, Семен Андреевич.  
- И?
Аня отвела глаза: - Константин Сергеевич за вас закончил. Зашили, будто бы хорошо. Но… умер. Не спасли.
Семен смотрел в потолок. Белый больничный потолок,  - Семен никогда не смотрел на него раньше. Никогда не лежал вот так…
Не спасли.
- Почему?
- Не знаю, патологоанатом скажет. Только, Семен Андреевич… - Он устало закрыл глаза. – Вы не виноваты. Это все знают – такую операцию никто бы вот так, почти без подготовки, не сделал.
- Вот и я не сделал.
Медсестра легонько сжала его руку.
- Идите домой, пожалуйста… - тихо и очень ласково сказала она. – Идите, Константин Сергеевич за вас подежурит, он сам сказал.
Не спасли.
- Дурак. – Резко сказал хирург. – Вот кто я, Аня, дурак. Самоуверенный дурак.
- Нет, не говорите так… - Аня вскочила. – Вы не виноваты, не вините себя! Пожалуйста.
- Иди, Аня. – Тихо попросил он. – И спасибо тебе.
*  *  *
На кухне опять было темно. Нет, лампочка не перегорела – Семен просто не стал включать свет. Так лучше  - смотреть в темноте на алеющий кончик очередной сигареты, на отблеск этого уголька в изогнутом стекле  стакана с виски; смотреть, как путается красный отблеск в светлой обжигающей жидкости, смотреть, смотреть, смотреть…
Не спасли.
Виски заканчивался. Семен хмыкнул – бутылка была полная, пачка сигарет – тоже.
«Нет, Анечка, я виноват. Виноват, что бы ты ни говорила».
Из коридора послышался звук поворота ключа в замке.
«Иона пришла. – Подумал Семен. – Иди, посмотри на меня - на моем персональном кладбище пополнение».
Девушка в коридоре шипела что-то невразумительное, стягивая с ног кокетливые сапожки с каблучками.
Тишина, окутавшая темную кухню, отступила – но не исчезла, осталась ждать ночи, что бы снова витать между белесыми разводами сигаретного дыма, снова невыносимо давить на сознание, заставляя радоваться даже треску лампочки в люстре…
Иона вошла. От нее пахло сладким духами, ментоловыми сигаретами и вином.
- Что ты делаешь? – Она была пьяна.  Зрачки были неестественно сужены, хотя в комнате было темно, кожа бледная, аккуратная обычно прическа растрепалась. – Та пьешь? Ты сидишь здесь один, сидишь и пьешь это проклятый виски?
Семен молчал. Он даже закрыл глаза, что бы не видеть, не слышать… Не помогло.
- Ты пьяна, Иона. Сядь.
Она рухнула на стул и закрыла лицо руками. Он подлил себе еще виски и зажег новую сигарету. Последнюю в пачке.
- Зачем ты пила? Что случилось?
- Ничего. Мы просто немного развлеклись.
- С кем?
Иона вскочила.
- Ты устраиваешь мне допрос? Ты еще удивляешься, почему я пью? А чем мне еще заняться? Из всех моих знакомых я меньше всех вижу тебя – своего  мужа. Это нормально, да? Ты приходишь домой и сидишь здесь – куришь, пьешь кофе и виски и читаешь, - и все! – Она сорвалась на крик.
Да, Иона была пьяна.
«Зачем она кричит?... – Болезненно сморщившись, подумал Семен. – Что ей опять не нравится?».
Девушка долго кричала что-то. О том, что он редко бывает дома, о том, что ее друзья уже забыли, что она замужем, о том, что ей невыносимо жить так, с мужем-врачом… Она вскакивала и садилась снова, плакала, кричала, кричала…
- А у меня сегодня умер ребенок. На столе. По моей вине. – Тихо сказал он, глядя на золотистую жидкость в стакане.
-Что? Какой ребенок? Мы решаем наши отношения, а тебя волнует чужой ребенок?
Семен замер. Медленно поднял голову, встретился взглядом с ее глазами.
- Отношения? Ах, да отношения. Знаешь, Иона, я лучше пойду.
- Куда?
Он медленно допил виски и аккуратно поставил стакан на стол, зачем-то старясь поставить его именно в мокрый ободок от донышка, оставшийся на светлой скатерти.
- Неважно. – Он поднялся. – Думаю, со своим горем ты справишься сама. Тем более что суть его заключается во мне. Нет меня – нет горя.
Он хотел обернуться и сказать: «Я позвоню», но почему-то не сделал этого. Неторопливо, в вернувшейся вдруг тишине, прошел в коридор, оделся и ушел.
Она его не остановила.
Свет от фонарей заливал мокрый от тающего снега асфальт. Было холодно.
«Дурак, - снова подумал Семен. – Дважды дурак».
Не вернешь – ни бедного, еле-еле бьющегося сердца в груди бледного ребенка, ни молодой, истеричной , но такой родной жены с вечными мелкими горестями…  
Ритм жизни – как ритм сердца, как сердечная мелодия…  В ней не может быть тишины.
Туук-тук-туук-тук-тук-туук… Тук…
Тук.