1.
Володарский с отвращением втянул носом горячий воздух комнаты, густо настоянный на несвежих носках, соседской кошке возымевшей привычку ссаться возле его двери и кислой вони горящих торфяников, и заведомо страдая от повседневного однообразия и безнадеги, попытался раскрыть слипшиеся от пьяного гноя ресницы. Голая спина потно и неуютно-холодно прилипла к потертой коже старинного, с зеркальцем и полочкой под слоны дивана. Диван этот, он ненавидел всей душой, и каждый год собирался с ним расстаться, но выбросить его отчего-то не решался, терпел, то ли в память о родителях, то ли из-за глупой своей мечты сшить из диванной кожи шикарное, до пола пальто, то ли просто в связи с элементарной ленью. Диван был явно тяжел…
Володя сбросил длинные мосластые ноги на пол и все еще в полусне направился в туалет, придерживаясь руками за стены. За соседской дверью царила тишина, но как ни странно, именно эта тишина с головой выдавала чье-то затаенное присутствие. Соседи, бездетная еврейская семья, годами экономя на всем, собиралась в ближайшем будущем кануть в счастливое жаркое невесть-куда, но чем ближе подходила дата их отъезда, тем зашуганней они себя чувствовали в родной квартире.
Володарский, мысленно поздоровавшись с ненавязчивыми соседями, ввалился в ванную комнату. В ненормально огромном помещении, холодном и гулком с маленькой лампочкой под облупившимся потолком, сама чугунина, с облезлой и побитой эмалью казалась жалкой и грязной, хотя соседи ежедневно драили ее содой и керосином. Отбросив в сторону трусы, Володя забрался в ванну и, включив горячую воду, тут же, стоя, помочился себе под ноги. Газ в колонке гудел и сердито шипел, но из плоско-вогнутой, словно соцветие переспевшего подсолнуха головки душа, вода сочилась откровенно прохладная. – За что же мы в сорок первом, тире сорок пятом годах в окопах-то гнили? – вслух поразился Володарский, и громко фыркая и ухая, начал широкими ладонями с длинными узловатыми пальцами размазывать воду по худощавому, почти безволосому телу. Пьяная, потная дрожь, колотившая долговязую фигуру парня, наконец-то уступила и даже почти обязательная головная боль, кувыркнувшись для порядка несколько раз где-то в затылке, утихла, а вскоре и совсем исчезла…
Отключив воду, Володя, размахивая трусами, словно полинялым знаменем Черносотенцев, как был голышом, прошел в свою комнату, оставляя на потертом паркете темные влажные следы босых ног.
Выйдя на маленький, куцый, полузабитый всяческим барахлом балкончик, он закурил, блаженно щурясь на яркое, жаркое солнце, громко выдыхая табачный дым. Обсыхал. Взъерошив жесткую шевелюру Володарский счастливо улыбнулся и шагнув в мрачную духоту комнаты резко остановился, все так же глупо и радостно улыбаясь. Напротив дивана, на единственном в комнате венском стуле чуть наклонно стояла большая, изогнутая от времени икона.
- «Спас в силах»…- отрешенно прошептал Володя, и суетливо натянув трусы, присел на диван. – «Спас в силах»…- повторил он уже несколько громче и с силой зажмурил глаза.
2.
…Тяжелая, обитая кошмой, дверь распахнулась и в жарко натопленную избу, в клубах холодной изморози и снежной крупы, ввалилась долговязая фигура, в темно-красного бархата шубном кафтане, с высоким пристяжным воротником и меховом клобуке, из-под которого почти до лопаток змеилась толстая, припорошенная снегом коса. Долговязый, снял шапку и недовольно глянув на черные, старообрядческого письма иконы все ж таки перекрестился, хотя и тремя перстами и лишь только потом, расстегнув длинный ряд перламутровых пуговиц кафтана и сбросив с плеч остатки снега, повернулся к хозяину дома, сидевшему за столом и неторопливо перетирающего желтую глину горкой насыпанную в оловянной плошке, длинными, смуглыми пальцами.
– Не ты ли будешь иконописец, Якунька Борисов, Лепехин сын? – осипшим с мороза голосом проговорил вошедший, пальцами отодрал с густой бороды сосульки и, пододвинув ногой к столу, рядом стоящую небольшую лавку присел напротив. Без спроса и позволенья.
- Допустим, что Яков Борисов, это я, – хмыкнул беззлобно Лепехин, немало не смущаясь, что сидит перед незваным гостем в одних ноговицах, протертых долгими молитвами на округлых, шишковатых коленях. Босые ноги иконописца с желтыми и длинными, слегка загнутыми вовнутрь ногтями безмятежно покоились в небольшой деревянной шайке до половины наполненной видимо горячей водой. – А ты-то кто будешь, паря? Сам знаешь: незваный гость хуже татарина.
Гость приподнялся из-за стола, значительно перекинул косу через плечо и назвался, громко и гордо.
- А ты Якунька, можешь величать меня запросто: Федором Коромысло, или если пожелаешь, то десятником при стрелецком войске Тюменском. А появился я по приказу воеводы Семена Жеребцова. Слыхал, небось, про такого?
- Как не слыхать, - Яков коротко хохотнул, воинственно дернув в сторону десятника рыжей, нечесаной бородой. Вода в шайке булькнула злобно и тревожно.- Как не слыхать, когда пред тобой сидит атаман Верхотурских, Беломестных казаков. Я паря, еще лет семь назад с Семеном твоим, бражкой баловался, когда мы с ним почитай весь Каменный пояс на брюхе проползли, в поисках ватаги лихих татар – душегубцев… Десятник, пораженный самоуверенным голосом самого обыкновенного, казалось бы, иконника, быть может, впервые внимательно присмотрелся к сидевшему перед ним мужику. Широкая, густо поросшая рыжей шерстью, с деревянным, резным крестом на кожаном шнурке грудь иконописца белела невесть, когда затянувшимися сабельными шрамами, а в руках его, расслабленно лежащих на испачканном красками столе, чувствовалась необычайная сила. Позади художника, на железном крюке вбитым в бревенчатую стену, висела богато разукрашенная чеканкой пищаль, большая и несомненно полностью снаряженная. – Да как же так, - удивился стрелец.- Иконописец и вдруг атаман?…
- А это, милок, одно другому совсем даже и не противоречит.…Вспомни, сколько чернецов, монахов на войнах да стычках с супостатами погибло? Не счесть.…А я всего лишь Богомаз, с Божьей помощью конечно.… Ну, так я и не понял, на кой ляд, я вдруг воеводе Семену Жеребцову спонадобился?
Федор Коромысло кивнув успокоительно головой, и выйдя из-за стола, направился к двери, что бы уже через минуту вновь появиться с большим, запорошенным снегом, свертком в руках.
Аккуратно развязав расписную бухарскую шаль, десятник положил перед Борисовым большую, идеально ошкуренную доску. – Вот, воевода просил тебя на этой доске икону написать, что бы тот ее смог в дар Тобольскому князю Федору Телятевскому преподнести, за что дает тебе сейчас пять рублей серебром и три после, как закончишь. Он сначала хотел и левкас на дерево навести, да вовремя опомнился: слыхал где-то, что мол, ты, Яков Борисов, Лепехин сын, сам привык подобное совершать и поостерегся.
Десятник вытащил из-за пояса небольшой шелковый мешочек с серебром и положил его перед иконописцем.- Ты уж, Яков, постарайся, - голос стрельца утратил свою твердость, стал тихим и просительным. – Воевода очень на тебя надеется…
Борисов вытер о штаны грязные руки и любовно провел пальцами по аккуратно сработанному двойному ковчегу - углублению в середине доски.
- Ну а то, что я раскольник - беспоповец, его, воеводу твоего не смущает разве? Не проще ли кого из московитов для этой работы нанять? Из инославных.… Вон их сколько, за Яиком.…Не счесть…
- Не хочет…- ответил Федор Коромысло, вновь присаживаясь…
- Не хочет…- повторил за ним атаман и снова погладил заготовку. - Ну а про то, что я не в пример иным медленно пишу, да и к тому же атаманство мое так же времечко отнимает, он догадывается? – Наверное догадывается.- Подтвердил десятник, просительно заглядывая в лицо казаку…- Ну и как, возьмешься?
-Липа…- улыбаясь, прошептал иконник, втянув носом еле уловимый запах ошкуренного дерева…- Старая, хорошо просушенная липа…
3.
Большая, почти метровая по высоте доска, невесть откуда появившаяся в его комнате, невольно приковывала внимание Володарского, профессионального художника - реставратора. В иное время, Володя давно бы уже вплотную принялся за осмотр иконы, но сейчас, когда ее появление для него оставалось загадкой, что-то необъяснимое, чуть ли не животный, суеверный страх сдерживал его порывы. Володарский, набросил на худощавые плечи длинный, полосатый халат, которым в его доме разве что пока еще не мыли полы и направился к соседям…
- Ребята. – Соседская дверь задрожала под напористым стуком.- Соседи, спите что ли!? Ко мне вчера ночью никто случайно не заходил?
Сквозь плотную тишину послышался негромкий шорох, шуршание подбитых войлоком домашних туфель соседа, Самуила Михайловича Быка, и наконец, многократно-крашенная дверь распахнулась. На пороге комнаты, стоял одетый в точно такой же длинный, и ровно столько же замызганный полосатый халат, сосед, что делало мужиков удивительно схожими, разве что обладатель второго, был на голову ниже долговязого Володи. Самуил Михайлович Бык, грустно осмотрел расхристанную фигуру Володарского и проговорил тихим, хорошо поставленным голосом. (В свое время он почти сорок лет проработал на радио, но после выхода на пенсию привычка старательно и четко проговаривать каждый звук у диктора-пенсионера осталась). – Нет, Володенька. Никто к вам ночью не приходил. Мы бы обязательно услышали, сами знаете, какие у нас тонкие стены. Но вот то, что вы до трех часов ночи сами с собой разговаривали, совершенно точно…
- А что я говорил?- неожиданно испугавшись, прошептал художник.
-Да ничего особенного…- Бык шагнул в полутемный коридор коммуналки и прикрыл за собой дверь. – Ругались громко. Матерились. А потом выбежали на балкон и всему кварталу сообщили, что вы художник от Бога, и вам на всех, прошу прощения, насрать… …- Насрать!? – Да Володя, именно так, именно насрать…
- Спасибо, Самуил Михайлович…- Володарский узлом затянул пояс халата и направился к себе…- Спасибо.- Еще раз поблагодарил он старика и прикрыл за собой дверь. Ничего казалось, не изменилось за время его отсутствия в его комнате: тот же ненавистный диван, тот же пыльный не натертый, рассохшийся паркет, те же подрамники, хаотично развешанные на вбитых в стену гвоздях и те же безвкусные так называемые «шаляпинские» обои, кое-где отслоившиеся и замызганные.…Все то же самое, но.…Но вот только луч солнца, да-да, именно луч солнца упав на стоящую напротив дивана икону и, отражаясь от ее матовой, темной поверхности казалось, освещал комнату ненастоящим, откровенно нереальным светом…
- Вот значит как: художник от бога…- выдохнул Владимир и впервые подошел к иконной доске…
…На склонившегося над иконой Володарского, с затаенной болью, все понимающе и всепрощающе, крупными грустными еврейскими глазами взирал Иисус…- Спас в силах.- Прошептал Владимир, обтер вспотевшие ладони о полы халата, и, взяв икону, направился к дивану…
4.
…Как только дверь за ушедшим десятником закрылась, большая и казавшаяся пустой изба иконописца вдруг оказалась битком заполненная людьми. Откуда-то с печки, спорхнули две девчушки-близняшки, лет семи-восьми, в светлых портках до пола, из-за шторки вышел молодой парень, с уже пробивающейся бородкой (по облику --явно атаманский сын), а из соседней комнатенки, сбоку, скрипнув легкой дверкой, не торопясь вошла, покачиваясь при ходьбе словно барыня довольно крупная женщина, в голубой душегрейке, расшитой мелким речным жемчугом, наброшенной поверх белой рубахи. Богатые, светло-русые ее волосы скрывал шитый золотосеребряными нитями, округлый волосник. В крепких, сильных руках ее исходил паром, ярко начищенный мелким речным песочком, небольшой, литров на пять не более, сбитенник. В мгновенье пластины слюды в окнах избы запотели, и под потолком поплыл сладковато-пряный, настоянный на малине и пихте запах сбитня. - Не пей пива кадушку, а выпей сбитня кружку.- Борисов выпростал из воды покрасневшие ноги и, хлопнув ими, друг о дружку, поднялся. Почти не обращая внимания на крутой кипяток, иконописец, не торопясь, мелкими глотками выпил почти полную кружку сбитня, вышел из-за стола, подошел, пачкая влажными босыми ногами старательно выскобленный деревянный пол к небольшому домашнему алтарю и натянув через голову белую праздничную рубаху, проговорил негромко и веско.
- Сегодня скоромный день. С завтрашнего дня объявляется строгий пост. Я начинаю писать икону по заказу Тобольского князя Федора Телятевского. А теперь помолимся…
,,Отче нашъ, сущій на небесахъ!
да святится имя Твое;
да пріидетъ Царствіе Твое;
да будетъ воля Твоя и на землѣ, какъ на небѣ;
Все большое семейство послушно грохнулось на колени, четко во всю грудь, накладывая крест двумя перстами.
Помолившись, семья вкусно и сытно отобедала и лишь после того, как все напились сбитня с крупно нарезанным, почти белым, засахарившимся медом, Яков Борисов, Лепехин сын приподнялся и, оглядев домочадцев, пробурчал:- Кого спымаю за нарушением поста - запорю вожжами.…Вы меня знаете…
…Мастер, сработавший доску под икону, был явно высокого толка. Это Якунька заметил сразу, еще вчера, а сегодня, рассматривая при утреннем свете заготовку, только радостно покрякивал, да напевал вполголоса что-то воинственное, казачье. Несмотря на то, что доска была вырублена топором (ножовок в ту пору в России еще не видывали), аккуратность, и точность в размерах поражали. Две широки липовые доски-делянки, из которых была собранна заготовка, подходили друг к другу идеально, казалось, что даже годовые кольца на их шелковистых поверхностях совпадали, а шпонки на обратной стороне иконы были настолько аккуратно врезаны в основное тело досок, что казались единым телом.
« Господи Иисусе Христе, Боже наш, Сый неописан по естеству Божества, и ради спасения человека в последние дни от Девы Богородицы Марии неизреченно воплотивыйся, и благоволивый тако во плоти описуем быти, иже святый образ пречистаго лика Твоего на святом убрусе напечатлел еси»
…Неспешно и обстоятельно прочитал мастер святую молитву ко Господу перед началом иконописания и лишь потом перекрестившись принялся за изготовление левкаса. На то, что бы паволока, тонкая льняная ткань, приклеенная к лицевой части иконы идеально просохла, ушло двое суток, но мастер, настроенный на долгую и кропотливую работу не унывал. Скорее даже он посветлел лицом, впрочем, как и вся его семья. И то сказать, на деньги оставленные десятником Федором Коромысло, старшему сыну атамана, Ереме, куплена была знатная лошадь-трехлетка и сбруя, сплошь кожа да мельчайшая серебрёная зернь. Пять целковых по тем временам - деньги серьезные. Сам же мастер, эти дни тяжелым пестиком в бронзовой ступке размалывал в мельчайшую пыль белый мел, главная составная будущего левкаса, грунта, что накладывается на доску поверх паволоки. Уже к субботе, ярко-белая, словно мраморная доска, сияя свежим, чуть попахивающим олифой и медом левкасом, сохла вблизи чуть теплой, по этому поводу реже, чем обычно протапливаемой печки…
Домочадцы, зная тяжелую руку отца и мужа, все последующие дни, бесшумными тенями передвигались по дому. А как иначе? Художник сам, по собственному разумению и чутью выбирает сюжет будущей иконы, коли ни Тобольский князь Федор Телятевский, ни стрелецкий воевода Семен Жеребцов в заказе своем твердость не проявили…
И лишь в воскресенье, ближе к вечеру, художник в последний раз промерил пальцами высоту и ширину доски, и любовно проведя щекой по «слоновой кости» левкаса прошептал, глядя сквозь слюду оконца на темно-фиолетовые языки метели: - А напишу ка я с Божьей помощью, «Спаса в силах»…Ей, ей, так я и сделаю.…Как пить дать: «Спаса в силах»…
5.
Яркий свет настольной лампы осветил икону, лежащую на столе. В полутемной комнате, в круге этого желтоватого, жаркого света казались одушевленными только нервные пальцы художника, ощупывающие и оглаживающие изогнутую доску, словно впервые познающие незнакомое и податливое тело будущей любовницы, и сама икона. Володя сразу же почувствовал странную дисгармонию между старательно, и умело вырубленной доской и неаккуратно, вульгарно, а скорее просто бездарно выполненной росписью. Вместо благородного золота по нимбу растеклось нечто сходное с дешевой бронзовой краской, а складки одеяния Иисуса, не парили в небесной, лишь ангелами посещаемой выси, а лежали тяжелыми, словно промокшими буклями… - Быть не может, что бы такую доску отдали под растерзание подобному маляру,…Несомненно, надпись поверху. – Володарский отошел от стола и, закурив, направился на балкон. Москва копошилась под ним, уставшая от летней жары и бесконечной никчемной сутолоки.…За стеклом соседского окна в комнате бывшего диктора мелькали тени. – Пальцы ходуном ходят, пойти, что ли к ним, спросить водки, поправиться?…- подумалось художнику. – У них наверняка найдется.…А нет, так в магазин нужно спуститься.…Да и перекусить было бы не вредно, или чаю хотя бы…Володя отбросил окурок далеко в фиолетовые сумерки и с усмешкой поймал себя на том, что он всеми правдами и неправдами оттягивает начало работы над иконой.- Да что с тобой, Вовка?- крикнул он в равнодушную темноту и хлобыстнув балконной дверью, направился к соседям.
…Верхний слой краски, вместе с покрывающей его олифой, разопрев под тряпицей, смоченной в скипидаре, набух и сморщился, словно кожа старухи. – Ну и что ты мне сейчас покажешь, милая? – поинтересовался у иконы Володя, аккуратными движениями скальпеля снимая лоскутки краски. После выпитой водки к нему вернулись уверенность в движениях и расположение духа. - Да не боись, родная, я аккуратненько тебя раздену.…Не боись.
Живопись, представшая перед глазами художника, вновь его разочаровала своей безвкусицей и обыденностью.…Даже протертая льняным маслом, икона не заиграла, как подобает настоящему произведению искусства семнадцатого века, а то, что доска принадлежит явно допетровской эпохи, Володарский понял уже давно.
…Олифа, которой покрывались иконы на Руси, обычно темнеет лет через сто, ну а коли доске больше трехсот лет, значит и слоев краски может быть не меньше трех. Все это было очевидно, хотя риск испортить первый, родной живописный слой теперь, увеличивался многократно, но оставлять эту, лубочную улыбку Спасителя, эту неестественно изогнутую его руку, эти плакатные, грубые линии, очеркивающие одежды? Нет. Никак невозможно! Даже в те времена, когда руки Владимира по молодости и неопытности еще не поимели той легкости движений, а в душе и голове его не было тех знаний, того необъяснимого чутья присущих только выдающимся мастерам своего дела, даже и в те годы, он бы не пошел на подобное, а уж теперь…
…Уже рассвело, и свет лампы померк и поблек, а Володарский все еще сидел за столом, в полном отупении и смертельной усталости. За стенкой заработало радио, кто-то вышел в коридор, на кухне зашипел газ, и громкий жестяной звук мусоропровода в подъезде, возвестил всему дому о новом рабочем дне, и лишь в комнате художника тишина пропитанная запахами растворителя, льняного масла и перегара медленно переливалась из угла в угол.
На письменном столе, словно издеваясь над самоуверенным реставратором, вобрав в себя весь свет настольной лампы, светилась старинной слоновой костью отполированного левкаса древняя икона, вернее сказать: древняя заготовка под икону. Третьего, столь ожидаемого Володарским художественного слоя, на иконе не оказалось. И даже внутри ковчежца живопись отсутствовала, лишь мельчайшие трещинки, кракелюры, подтверждающие возраст иконной доски разбегались по выгнутой поверхности.
Владимир поднялся, закурил, и равнодушно стряхивая пепел на паркет, широким шпателем сгреб со стола в полупрозрачный пакет инструменты реставратора, склянки с растворителем и маслом, кисти жесткой щетины и мягкие обрезки фланели и.… По большому счету, сейчас он мог бы выбросить и икону, но что-то, какой-то чуть слышный укор совести остановил его и мгновенье, подумав он, шагнул на балкон и резко без размаха выбросил пакет в серые от пыли кусты сирени.
А уже через час, вливая в себя теплую, отчаянно отдающую резиной водку из плоской бутылки, он сидел во дворе дома, на бортике детской песочницы, плакал, бессмысленно и горько, размазывая пьяные слезы по рябоватому лицу, под недоуменно-презрительные переглядывания отдыхающих в тени старушек…
6.
…По всему Яику и бескрайним Даурским просторам с гиканьем и разбойничьим пересвистом неслась хмельная и бесшабашная, Широкая Масленица. Тюменские стрельцы и беломестные, освобожденные от подати казаки вместе со своими бабами и казачками, гулеванили с утра и до утра, прерывая веселье лишь на часы дозорной службы, зная твердо, что за малейшие нарушения воинского уставу их ожидает жестокие наказания, среди которых розги - отнюдь не самое страшное.…И то сказать, в тайге, вокруг бревенчатых стен крепостишки, бродило довольно разбойного люда: татар, башкир да ногайцев. Веселится Тюмень - пиво и крепкие меда бочками выкатывают дальновидные купцы и воеводы. Скоро весна и как только сойдут снега и метровый лед с шумом и пищальным грохотом двинется по рекам, двинутся в Рассею и торговые караваны, груженные икрой, белорыбицей, золотом и мехами. И вот тут-то и пригодится взаимообразное кумовство между купцами и военным людом…Масленица!
И лишь в атаманском доме Богобоязная тишина и глубокий пост.
На полупрозрачном листке дорогой рисовой бумаги, Яков уже давно нарисовал торжествующего Спаса, Христа, в хитоне и гиматии восседающего на престоле с книгой в руках. И вот теперь, наложив бумагу на доску, день за днем, терпеливо и аккуратно, тончайшим шильцем художник наносит графью- чуть заметные проколы…Карандаш по левкасу, Борисов не признавал…Постепенно контуры Иисуса Христа, с книгой в левой руке, и правой благословляющей, в виде сотен и сотен мельчайших отверстий, видных только при боковом освещении, а также овалы и вытянутые по углам квадраты, в центре которых на престоле и восседал Спаситель с изображения на бумаге переместились на застывший отполированный левкас. Иконник за последние недели похудел необычайно, еще бы, с репы особо не зажиреешь, но оставался веселым и довольным. Работа явно продвигалась успешно. Отослав жену с младшими дочерями на пару дней, к куме, живущей одиноко в соседнем селе, расположившимся по-над берегом реки Юрмыч, Яков приступил к изготовлению красок - процессу довольно вредному, иной раз и ядовитому. Золотую сережку с крупным черным турмалином, вынутую из мочки собственного уха, художник безжалостно растворил в Царской водке, и, задыхаясь ядовитыми, кислотными испарениями, изготовил изумительного оттенка драгоценный пурпурный колер. Подобный говорят, изготовляли древние финикийцы из морских ракушек, да где ж их взять ракушек этих самых, когда до ближайшего моря и за месяц на лошадях не дойдешь, а если и дойдешь, то море увидишь студеное, северное. Круглый год во льдах да торосах.… С остальными красками, охрой да белилами, суриком да кадмием, дело много проще было, а когда старшенький, сынок значит, всего лишь за день золотой перстенек в лист тончайшего сусального золота перетянул – расковал, вообще в голос запел иконник - старообрядец, добрым и заботливым сделался. – Ты чегой-то сынок, в четырех стенах киснешь, ровно девка сосватанная? Сходил бы на площадь, разгулялся б с легонца… Масленица, как-никак…
- Ну, ты тятя даешь!?- изумился тот. – Сначала вожжами грозишься, а потом на масленицу погулять спроваживаешь…Тебя и не поймешь…
- Ладно, Ванька, не журись.… Иди, коль отпускаю.…Только пивом не увлекайся.…Не люблю я этого, зело не люблю…
7.
Ближе к осени, Владимир вдруг осознал себя сидящим на своем диване, умытым и отдохнувшим, и что самое главное кто-то его словно маленького ребенка кормит с ложечки.
- А! Что? Кто здесь?- проговорил он, устало отмахиваясь от ложки, с трудом узнавая соседа, сидящего у него в ногах с глубокой эмалированной посудинкой полной горячего супа. Чуть поодаль, на пресловутом венском стуле, стоял наполненный мыльной водой таз, с утонувшей в ней вафельным полотенцем. – Да ведь это он меня из этого самого тазика ополаскивал, пока я спал, как последняя сука?- догадался Володарский и покраснел.
– Это я Володенька, сосед ваш, Самуил Михайлович Бык. Вот решил зайти, подкормить вас малость. Наташа вчера сумела купить несколько штук кижучьих голов, и видите, какой прекрасный суп получился…Интересно, куда уплыла остальная, теперь уже безголовая рыба? Диктор хохотнул, рассмеялся и Володарский, бесцеремонно отбирая миску у соседа и через край, всосал в себя горячий рыбный бульон. – Ну, так что, господин Бык, будем колоться или как? Зачем вы со своей ухой (кстати, спасибо, очень вкусно) пытаетесь втереться мне в доверие? Что, какие такие военные тайны вы хотите выпытать у своего бедного, спивающегося соседа, художника?
Бык прокашлялся, забрал у художника пустую посудину и, позвякивая ложкой, ответил.
- Понимаете Володя. Вы мне не безразличны, и как сосед, и как просто человек и самое главное как единственный сын моих хороших знакомых, можно сказать что друзей.…Жаль, что так рано покинувших нас…-
Старик вдруг вскочил и, довольно метко швырнув миску на диван, в волнении забегал по комнате.- Я, вы слышите, Володя!? Я всегда ожидал, что их увлечение скалолазанием может закончится чем-то печальным, но что бы так, что бы оба и сразу.…Хотя, - старый еврей остановился напротив письменного стола и внимательно осмотрел погубленную доску.- Хотя они любили друг друга, и кто знает, быть может, это самое лучшее, что может предложить природа человеку, уйти вдвоем с любимым, уйти в один день, уйти в один час.… Но даже в память о твоих родителях, а если еще вернее, то именно в память о твоих родителях и моих товарищах, я не хочу, ты слышишь меня, мальчишка, я просто не желаю видеть как молодой и способный мужик спивается на корню, превращаясь в какую-то жалкую амебу, в гнусную падаль, способную на все ради своего гнусного пойла.
Они помолчали, замкнувшись, и уже перед уходом, почти перед самой дверью, Самуил Михайлович как бы промежду прочим бросил, не глядя на мрачную физию своего соседа.- Да, кстати, Володенька. А с чего это ты милок, вдруг, да и ушел в запой, к тому же еще столь длительный? Без малого две недели колобродил…
- Две недели!? – Володарский пораженно вскочил, и отчаянно жестикулируя, глотая слова и звуки, зачастил, словно осознавая, что если он сейчас, именно и всенепременно сейчас не убедит в черт знает чем своего тихого и престарелого соседа, то все кончено и вся его беспутная, тридцатипятилетняя жизнь прошла, просочилась сквозь пальцы совершенно напрасно. И что кто знает, быть может, ему было бы лучше, в свое время пойти в горы вместе с родителями и там, на холодных и равнодушных ледниках Эльбруса в одночасье погибнуть под снежной лавиной.
– Понимаете, Самуил Михайлович, я бездарь и недоучка погубил икону…Вы меня слышите? Я погубил икону семнадцатого века. Я был абсолютно уверен, что там, под вторым слоем записи, откроется настоящий, родной, авторский живописный слой…Я был уверен…
-И что, третьего слоя не оказалось?- понятливый сосед подошел к иконе и погладил ее старчески подрагивающими пальцами.
- Да…- Реставратор закурил и подошел к балконной двери. – Либо его не было совсем (хотя тогда для чего было делать такую хорошую доску!?), либо я его сжег,…Что в прочем по большому счету теперь уже все равно…
Старик пригнулся к доске, посмотрел на нее вблизи выпуклыми, в прожилках крови глазами и полюбопытствовал, как бы и, между прочим:- А что Володя, этот самый, тобой столь ожидаемый авторский слой не мог быть смыт кем-то до тебя?
- Да мог, конечно.…Мог. Хотя кому это было нужно, да и зачем?
Вдруг, что-то, какой-то внутренний взвизг, отчаянно- безнадежный порыв бросил художника к злосчастной иконе, а через мгновенье громкий крик, вперемежку со смехом потряс худощавое Володино тело.
- Ну да, конечно, как я сразу не догадался. Раскольники. Смотрите!
Художник чуть ли не насильно пригнул голову диктора к изогнутой доске и показал на ряд мельчайших точек, ни о чем впрочем, не говорящих старику.
- Да неужели вы еще не поняли!? – поражался повеселевший Володарский. – Иконописец нанес графьей Иисуса Христа с двуперстным, старообрядческим благословлением, а на последующих двух слоях Иисус благословлял уже тремя перстами.…И тогда совсем очевидно, что художник мог либо из собственных убеждений, либо по приказу просто напросто смыть первое, раскольническое изображение Иисуса Христа…
Молодой человек бесцеремонно поцеловал старика в дряблую, плохо выбритую щеку и, смеясь, пожал ему руку. – От месткома! От профкома! От себя лично!
- Тьфу ты! - Самуил Михайлович вырвался из цепкого рукопожатия и, гремя посудой, скрылся за дверью…
…- Раскольники.…Ну конечно же раскольники…А я то…- прошептал утомленно художник, и вдруг повалившись на пол, горько и безутешно разрыдался.
8
.Несмотря на предупреждения стрельцу о своей якобы медлительности в работе, в действительности роспись иконы протекала довольно живо. Икона на глазах превращалась в истинное произведение Русской православной иконописи. Ярко белые развевающиеся одежды Спасителя казались живыми, осязаемыми - настолько четко Яков сумел показать еле заметные переливы теней и полутонов, складок и еле приметных морщинок. Пурпурно - красный квадрат со слегка вытянутыми концами, на фоне которого белый хитон Христа казался еще более чистым, символизирующий землю, заканчивался на творении Борисова изображениями: ангела, льва, тельца и орла – тайные символы евангелистов, спешащих разнести спасительное учение по всей земле. Красный квадрат, художник вписал в синий овал, расписанный еле заметными ангелами. Овал этот в православной иконописи символизировал духовный мир окружающий землю, а чисто пурпурный ромб, написанный поверх овала, изображал мир невидимого, простому иконописцу неизведанного… Супружница Якова Борисова, Мария, ходила по избе с просветлевшим лицом и нет-нет, да бросит взгляд полный любви и гордости на суженного своего, атамана и кормильца, мысленно примеряя богатую, боярским женам разве что доступную меховую душегрейку, с лица облицованную дорогим бархатом. Скорняк, сука, просил за душегрейку эту, аж восемь гривен и один поцелуй в щеку. Этот – то поцелуй и смущал больше всего нестарую еще Машу: Тюмень городишка небольшой совсем, утром поцелуешься, к вечеру уже муж тебя за измену нагайкой до смерти запорет. И никто, ни родственник, ни воевода не заступятся: баба она баба и есть.…Дольше всего пришлось поработать художнику над непосредственно ликом Иисуса Христа. Яков хотел воплотить, объединить в лице Спасителя и смирение всей православной церкви, и красоту Христа как человека и бога, и всепрощающую жертвенность и неземную мудрость.…Но лик не давался и художник в поисках его каждое утро, раз за разом смывал все то, что он написал в ночь до этого. …Борисов впал в уныние, замкнулся и незаметил, как гонения на старообрядцев начались проводиться на земле русской все активнее, а наказания раскольникам определялись все более и более жестокие. Довольно терпимый к раскольничеству Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим, почил в бозе, и у власти оказались старший сын его Федор и Царевна Софья. Вот когда разгул по истреблению старообрядцев, пыткам и ссылкам их вместе с семьями в земли каторжные разыгрался в полную меру. Даже указом Патриарха Иокима отменялось почитание святой Анны Кашинской – чего уж было ожидать остальным, простым смертным. Но Якунька Борисов, Лепехин сын, ничего этого словно и не замечал. Лик Иисуса у иконника не получался…
…В начале мая, одна тысяча шестьсот семьдесят седьмого года от Рождества Христова, под вечер, ввалившись в свою избу после долгой раскаленной бани, уставший и распаренный Яков Борисов случайно увидел свое отражение в небольшом обломке зеркала, лежащем на столе, рядом с почти законченной иконой. И хотя зеркала на Руси в те годы считались заморским грехом, но в работе иконописца они частенько применялись. Измученное долгим постом и недосыпанием лицо казака, чистое и суровое, показалось художнику настолько схожим с искомым им так долго образом лика Спасителя, что он, как был в исподнем, так и сел за работу и уже в полночь икона была готова. Положить же сусальное золото на нимб и залить теплой олифой просохшую доску, было делом нескольких минут…
…Ранним воскресным утром, когда ночной мрак еще только-только начинал уползать в глухую непролазную тайгу, Ивана, старшего сына художника разбудил смертельно усталый, но радостный отец.
- Дуй-ка ты на охоту, Ванька. Какой-никакой, а дичинки мне принеси. Мяса хочу.…Закончил я икону-то, Ванюша. Закончил. Как олифа высохнет, так к воеводе ее и отнесу.…А сегодня пить буду.… Устал я Ваня, сильно устал…
9.
Володарский решил написать икону по возможности теми же материалами, какими могла быть написана та самая, первая, старообрядческая икона и в том же самом стиле, благо, что тот, неведомый иконописец вместо туши или, к примеру, серебряного карандаша использовал метод графья, мельчайшие проколы которого хорошо были видны при боковом освещении…
Призаняв у соседей червонец, Володя сходил в баню, постригся и подравнял отросшую в последнее время бородку, а на последние деньги, на центральном рынке прикупил с десяток деревенских яиц, с крепкими, темно-оранжевыми желтками для темпер.
Самуил Михайлович, да и супруга его, частенько захаживали в гости к художнику по тому или иному частенько надуманному поводу. Они с тревогой замечали, что с реставратором происходит что-то неладное, хотя тот и бросил пить, да и к сигаретам заметно остыл, но во взгляде, да и в поведении Володарского появились странные черты, откровенно пугающие прожившую долгую жизнь соседей. В душе Володи похоже начался странный и страшный период перевоплощения современного человека в того иконника, в того мастера, что работал более трехсот лет назад. Володя предпочитал теперь работать только по ночам, иной раз заговаривался и мог по несколько дней не выходить из своей комнаты. Все чаще и чаще, во время коротких снов, ему снились объятые бушующим и ревущим пламенем дома и люди. Все чаще и чаще в своих сновидениях он пытался вытащить из пламени хотя бы детей, но обычно огненная кровля накрывала его вместе с остальными, и он просыпался в слезах, крестился и громко во весь голос молился. Причем в молитвах этих иной раз проскальзывали незнакомые ему доселе слова и целые фразы на старославянском наречии. Сердобольные соседи иной раз уговаривали его выйти прогуляться, но прогулки художника с каждым разом становились все короче и короче. По мнению старого еврея, Владимир слишком переутомился, супруга же его, Наташа считала, что Володарский медленно, но неуклонно сходит с ума…
Тем ни менее икону Владимир все ж таки закончил и залив ее олифой, поставил под углом на свой видавший виды стул, что бы излишки покрытия постепенно стекли с доски, и ни одна морщинка высыхающей олифы не могла случайно испортить удачную и совершенную работу мастера…
10.
Осторожный, чуть слышный стук в дверь разбудил чутко спящего, легкого на подъем иконописца. Вбежавший в светелку десятник Федор Коромысло истово закричал, сгоняя остатки сна с остальных, Якунькиных домочадцев. – Спасайся Яков, беги. Сюда с минуту на минуту прибудут монахи, верные слуги Митрополита Тобольского, Игнатия. С час назад я их видел возле брода через Юрмыч, что близ Киргинской слободы… - Вона как!? А ты случаем не блядословишь? – скривился Борисов, скрипнув желтым, крепким зубом. – И с чего вдруг, ты помочь-то мне удумал? Али к нам, в раскольники перебежать решил? –
- Ну и на кой ляд мне тебе врать?- удивился Коромысло.- Что я тебе, баба худая, али мытарь какой, что бы блядь здесь заливать? Сказано идут, значит идут. Вона, сам если хочешь в окошко посмотри.
Художник припал к оконцу и сквозь слюдянистые стекольца окна заприметил колыхающиеся в метрах двухстах от его дома черные силуэты монахов, богато освещенные многочисленными факелами…
- Многовато будет на нас с сыном…- прошептал он и вновь подозрительно взглянул на Федора Коромысло.- Ну, что приумолк стрелец? Аль выведать от меня что хочешь? Так я самый простой казак, по посольским приказам да боярским хоромам не хаживаю, секретов никаких не ведаю, окромя разве иконописи. Зачем к простому иконнику пожаловал, признавайся?
- Вот за это, за иконописный талант твой я и пришел предупредить тебя, Яков. А дальше сам думай, как поступить.…Ну а пока прощевай, Борисов, Лепехин сын.…А насчет того, что бы я, стрелецкий десятник, к вам, в раскольники перебежать надумал, это ты паря удачно пошутил (он коротко хохотнул и направился к двери). Прощевай, Яков.
- Ну и тебе не хворать, Федька.…Ступай.- Казак с шумом задвинул на дверях тяжелый засов и осмотрел оробевших сродственников.
- Ничего родные вы мои…Ничего. За ради Бога нашего единого смерть примем, но чертовой фигой они нас креститься все равно не заставят.…Уж лучше я сам с вами покончу, чем палачам монастырским вас отдам. Простите меня, коли обидел вас когда, а теперь за молитву. – Он осторожно взял лежащую на столе икону, с липкой еще пока олифой, осмотрел ее любовно и, приоткрыв заслонку остывшей за ночь печки, положил доску в пропахшее березовым углем, прокопченное нутро. Вся семья, стоя на коленях, истово молилась и лишь малолетние девчонки нет-нет да всхлипывали испуганно и затравленно. А за окнами уже носились тени монашеских фигур, да факельные, дымные огни виднелись сквозь щели в дверях и над порогом.
– Открывай Якунька, открывай двери, сука раскольническая. Над тобой митрополит суд учинить желает! Для тебя и выродков твоих давно уже дыба в монастыре Успенском сооружена. Выходи собака!
- А ты войди коли сумеешь!- громко захохотал казак, выбив небольшое оконце, выставил заранее заряженную пищаль с тлеющим фитилем. Раздался громкий глухой выстрел и сразу же резкий крик возвестил о том, что пуля попала в монаха, так же в страхе застонали и рядом оказавшиеся, прихваченных огнем или брызгами тлеющего пыжа.
Богомаз отбросил бесполезную более пищаль, вновь засмеялся страшно и больно и, схватив из-под печки крынку церковного масла, хлобыстнул им пол и стены своего жилища…- Прости, прости Машенька, не могу я иначе, не могу,…- Мужик поцеловал прохладную, мокрую от слез щеку, хлопнул старшего сына по жесткой, напряженной спине и, сграбастав в охапку в ужасе кричащих близняшек подпалил дом изнутри…
,,Отче нашъ, сущій на небесахъ!
да святится имя Твое;
да пріидетъ Царствіе Твое;
да будетъ воля Твоя и на землѣ, какъ на небѣ;
хлѣбъ нашъ насущный дай намъ на сей день;
и прости намъ долги наши, какъ и мы прощаемъ должникамъ нашимъ;
и не введи насъ в искушеніе, но избавь насъ от лукаваго»…
…Ну и где же Якунька, где этот бывший иконник, кистью своею церковь осквернивший!? Где домочадцы его!?- Митрополит Игнатий встретил своих посланцев возле алтаря небольшой каменной церквушки в Успенском монастыре, при которой содержалась его келья. Монахи упали на колени, с ужасом глядя на огромного, широкого в плечах отца Игнатия, стоящего перед ними в простой, застиранной рясе.
- Не успели мы отче.…Ты уж не гневайся. Якунька Борисов, Лепехина сын подпалил себя, и всех своих домочадцев подпалил…Никого в живых не оставил, супостат…
…- Спалил, говорите?- Римский - Корсаков перекрестился, и устало присел на каменную ступень перед царскими вратами. – Ну а где его доски лицевых Апокалипсисов?
- Тоже сгорели.…Даже огарочка мы не обнаружили на пожарище.…Вот только в печке, под заслонкой Спаса нашли…Огнем совсем не попорченного.…Видать совсем недавно писанная. Олифа еще свежая совсем.
Митрополит приподнялся, взял доску в руки и долго всматривался в изображение Иисуса, осеняющего грешных и суетных рабов своих двуперстным крестом…- Жаль. Несомненно, даровитый был иконник.…Жаль…
Монах бросил икону на пол и, уходя, приказал:- Изображение смыть и написать Спаса заново…Иконописцы то найдутся?
– Как не найтись. - Проговорил старший из воинов-монахов и наклонился за иконой.… - Найдется коли не так…. Есть один из наших, из чернецов.…Хотя конечно послабее Якуньки будет…Послабее.
- Ну, вот пускай завтра с утра и займется, пока олифа окончательно не станет…- Митрополит оглянулся, осмотрел все еще стоящих на коленях монахов и скрылся в алтаре.
11.
…Громкий стук в дверь вывел художника из состояния близкого к прострации. С трудом передвигая ногами, Володя подошел к двери и повернул ключ. Перед ним, в черных монашеских рясах, опоясанных широкими кожаными ремнями с висящими на них потертыми ножнами, с непроницаемыми масками на пергаментных лицах, заполняя собой, небольшой коридорчик коммунальной квартиры стояло с десяток монахов-воинов. Первый из них, с вздорно-неприбранной бородой и тяжелым серебряным крестом, висевшим поверх рясы, проговорил, неодобрительно глядя в глаза Володарскому.
- По повелению Господа Бога нашего и приказу митрополита Тобольского Игнатия (Римского-Корсакого), мы, его верная челядь пришли за тобой, раскольник-беспоповец и атаман верхотурских беломестных казаков Якунька Борисов, Лепехина сын, дабы ты в присутствие нашем и лично митрополита признался в ересях своих и осквернитии церкви, а также в амренском единобесии. Доски с изображением «Лицевого Апокалипсиса» митрополит обязал тебя, иконник Якунька Борисов, прихватить с собой, дабы уже там, в святом монастыре Божием предать спасительному и все очищающему огню. Собирайся Якунька, тебя ожидают в Далматовском Успенском монастырце…Кстати и отец твой, после пострига Боголеп также ожидает твоего появления. Поспешай!
Отброшенный от двери внезапным появлением монашестующих стражников, художник с криком отчаяния заметался по комнате. – Успели! Опередили инославцы! Опять опередили…Огня! Да дайте ж мне огня Бога ради! Сжечь, сжечь разом халупу эту со всеми гонителями Веры истинной! Сжечь! – Он наконец-то нашел полупустой спичечный коробок, но спички вспыхивать не желали, ломались с тихим презрительным треском, марая серой влажные, потные пальцы художника. Озлобленный реставратор швырнул бесполезный коробок в сторону монахов и бросился к балконной двери, но внезапно споткнулся о ножку стола и рухнул на диван, насквозь пропахший табачным дымом и похотью, сотрясаясь в приступе истерии…
- Володя, что с вами? Вы в порядке!? Это же мы, соседи ваши: я, Самуил Михайлович и Наташа…Мы уезжаем и решили зайти к вам, попрощаться…
Володарский затих, с усилием приподнялся на дрожащих руках и, повернувшись, осмотрел (скорее недоверчиво, чем озлобленно) чету стариков, стоящую перед ним. - …Это вы!? Вы уезжаете? Куда?
- Как сейчас стало принято говорить на историческую Родину.…В Израиль.…Ну а там, как карта ляжет…- бывший диктор несколько старомодно поклонился и, взяв под локоть супругу, неслышно вышел из комнаты…
…Сквозь распахнутую балконную дверь, в комнату ворвались морозный воздух яркого зимнего утра, звон трамвая на стыках рельс и громкий пьяный говор дворника под окном.…А на треноге, высоком деревянном станке сияла подсыхающей олифой, сусальным золотом и киноварью возрожденная талантом художника икона…
Обессиленный нервной вспышкой, в морозной и полупустой комнате, на огромном черном кожаном диване сидел опустошенный и уставший мужик и, не сводя с иконы глаз, покрасневших и влажных, думал: - Что ж, наверное, очень неплохо, когда человек точно знает, где, где его настоящая историческая Родина…
