Зура прижалась к Сашке тонким горячим телом, он с нежностью поглядел в блестящие глаза, поцеловал в полные яркие губы. Зура подняла руки и, взяв в ладони две своих шелковисто-черных косы, внезапно захлестнула шею Сашки, обвила ими - длинными шелковыми косами, тоже горячими. Смуглый лоб ее прислонился к Сашкиному загорелому, и взгляды глаз Сашкиных серо-зеленых и ее янтарных столкнулись. Его рука легко скользнула под полурасстегнутый оранжевый сарафанчик и легла на маленькую грудь. Все исчезло вокруг них - ободранные стены с надписями - "декан - козел", "Панки, хой!", "Раста - это классно".
Внезапно перед лицом Сашки мелькнул с блеснувшим перстнем, и он отлетел на диван от тяжелого удара в плечо. Сашка поднял глаза - перед ними Ахмед - их однокурсник.
- Ты че, охуел? - заорал Сашка, вскочив. А Ахмед, не глядя на него, что-то грубо и зло выговаривал по-чеченски Зуре. Та, опустив глаза, кивала в ответ.
-Да ты что его слушаешь - хозяин что ли? А ну отвали от нее. - возмутился Сашка.
Ахмед снова легко - взрослый мужик - отбросил на диван. Видно серьезно бить не хотел. Просто отшвыривал, как надоедливого щенка. Зура, не глядя на Сашку, быстро произнесла: Уходи, пожалуйста. Извини, уходи. Все равно ничего не получится.
- Зура, да ты что? - отчаянно крикнул он, - кто он тебе, чтобы приказывать?
- Я ей брат, - буркнул Ахмед. - А ты русский. А я - брат, чеченец. Она не должна быть, как ваши девки, которые трахаются с кем попало, пьют сутками, а потом по коридорам ползают. Я видел, знаю. Давай закончим разговор. Она с русским не будет. Ты ведь сама понимаешь это, Зура? Если узнают ее родные...
- Уходи, уходи... - уже плача твердила Зура.
И Сашка ушел. Шли дни учебы в институте, иногда он видел Зуру, она отворачивалась, когда проходила мимо, следом, как конвоир, тяжело шагал Ахмед, тоже не глядел на Сашку, но Сашка чувствовал ту отталкивающую энергию злобы, для которой должны быть серьезные причины. Сашка замечал сочувствующие взгляды однокурсников, - с Зурой дружил недолго, но, видимо, казались окружающим гармоничной парой. Зура плохо знала русский, но они хорошо понимали друг друга, девушка смущенно улыбалась своим ошибкам, Сашка делал вид, что не замечает их, но в последующие фразы вставлял слово, вызвавшее у нее затруднение, чтоб научилась. Учиться в Москву ее направил отец и оплатил учебу. Как понял Сашка, она из довольно обеспеченной семьи. В Чечне в небольшом городке остались родители и два брата. Потом в общежитии появился Ахмед - высокий с резкими чертами худого лица и глубоко посаженными настороженными глазами, на шее медальон полумесяцем, обращала на себя внимание его надменная отстраненность от русских однокурсников. Беседовал он всегда с одним лишь парнем из Дагестана, в стороне от остальных студентов, вечно куривших у окна в коридоре и что-то весело обсуждавших. Через несколько дней после приезда зашел к Зуре и, не обращая внимания на Сашку, сидящего в ее комнате, заговорил о чем-то по-чеченски. Сашка помнил, как побледнела девушка, пыталась отвечать гордо, но вдруг расплакалась, и Ахмед ушел. Лишь сейчас, после разлуки одна из однокурсниц рассказала Сашке, что отец Зуры решил отдать ее замуж за своего земляка. Ахмед и был этим человеком. Потом в Чечне, где уже шла война, что-то случилось с отцом Зуры, и Зура с Ахмедом исчезли из общежития. А Сашка начал пить, ввязываться в бессмысленные драки, за одну из которых был отчислен из института и через некоторое время устроился работать в милицию, в армии он уже отслужил в Подмосковье. Жил как все, небогато, но и не мучая себя мыслями о том, где подработать, или взять взятку с задержанного. Всегда ценил покой, ровное тихое течение бытия, загорался лишь когда слушал любимую музыку - русский рок. Малоизвестные группы с замысловатыми названиями, их песни рокочущие ритмами имели для него большое значение, - описывали такую жизнь как у него, но романтизировали и героизировали ее, превращая слушателя из серого обывателя в волка-одиночку, из рядового мента в неизвестного солдата. В такие минуты казалось, что все лучшее впереди - доблесть, подвиги, слава. Они, наверное, и сами были такими же никчемными мечтателями - эти музыканты, но об этом Сашка не думал. В отпуск уезжал к родственникам матери, в Волгоградскую область, где в пыльной степи гонял с двоюродными братьями на мотоцикле, рыбачил и порой бил морды местным парням возле поселкового ДК. Сейчас, осенью, эти воспоминания не согревали и не будоражили душу - не старик, чтобы предаваться ностальгии, все повторится еще не раз. А смысл простому существованию будет придавать музыка. Представил, как вновь разлетится на мотоцикле по бескрайней солнечной степи, как теплый ветер ударит в лицо волной цветочного дурмана, а в наушниках будет звучать неизвестно чья, но захватывающая четкой мелодией песня. Кажется, ту кассету ему подарил пацан, играющий в местном поселковом ансамбле. Здорово мчаться по вечерней рыжей равнине вслед за уходящим заревом на ревущем мотоцикле, когда в наушниках плеера грохочет рок и кровь.
Пожар над миром летит волнами,
Хочу коснуться одетой в пламя,
Душа в горящие выси рвется,
Хочу коснуться одетой в Солнце,
* * *
Ахмед стал шахидом. Во время его похорон шел дождь. А Зура сидела в тихом пустом доме - мусульманкам нельзя присутствовать при погребении. Потом к ней зашел мулла Ибрагим. Он присел напротив за стол и всматриваясь острыми черными глазами в ее сумрачно-карие, наполненные слезами, заговорил:
- Зура, тебе тяжело сейчас, но помни: твой муж погиб достойно и не зря - за величие ислама и свободу Ичкерии. Всякий должен стремиться к такой смерти. Не смерть это, а вход в сады Аллаха, где вечно пируют и ликуют храбрецы. Враги Ислама упиваются своей силой, терзая Чечню, но дольше всех войн Русни была война с Кавказом. Там, - он махнул иссохшей коричневой рукой в сторону иссиня-черной тучи над горным хребтом, - далеко Москва. Ты видела ее, а я не видел, но знаем, - оттуда шлют солдат, чтобы уничтожить самых непокорных, самых доблестных борцов за веру и Ичкерию. Там люди не знают, что такое голод, зачистки, плен. Не способны на подвиг, не стремятся познать истину, могут лишь работать на подлую власть и плодить себе подобных. Мы покажем им, что такое подвиг, долг, вера. Они содрогнутся. Твой брат будет командовать смертниками - шахидами.
- Что? - вскрикнула Зура. - Но тут же осеклась, вспомнив, сколько близких потеряли все ее знакомые семьи. И женщины, не роптали, благословляя их на битву с неверными. А порой сами брали в руки оружие и уходили в горы. Может ли она думать лишь о себе, если родина истекает кровью? Лучше совершать ошибки, но действовать, чем покориться.
Теперь ночами она долго не могла уснуть, вспоминала Ахмеда и переосмысливала то, кем он был. Когда-то, в пасмурный вечер в институт пришло письмо, извещающее ее о смерти отца и одного из братьев. Ахмед был рядом с ней, его молчание она трактовала как равнодушие к ее горю, тяготило отцовское пожелание видеть ее женой Ахмеда. В душе на миг шевельнулось желание очертя голову рвануться к Сашке, простому и уютному мальчику. Но кем Зура стала бы для него? Не первой и не последней подругой, с которой связывает лишь легкое радостное чувство, ни к чему не обязывающее. И когда они расстанутся, ей не на кого будет надеяться. Младший семнадцатилетний брат Мансур где-то в горах. Дальних родственников будет раздражать ее своеволие, они не поймут, почему отвергла Ахмеда. Своеволие делало ее незащищенной, а за благословением отца стояла нерушимая стена традиций, веры. Через день она, опустив глаза, пошла позади Ахмеда к такси, под удивленными взглядами однокурсниц, высыпавших на крыльцо. Они стояли пестрой стайкой на цементном пороге, полуоткрыв губки, кругля блестящие удивленные глаза, наблюдали за своей ровесницей, которая уезжала в другую, непонятную им жизнь. Может быть, сочувствовали ей, но не сильно - Ахмед не выглядел чудовищем, некоторым нравилась его суровая сдержанность и гордая стать, чувствовали сильного властного самца, хозяина своей жизни. Был ли он таким? После замужества она стала узнавать его все больше, опасливо приближаться к его душе, словно душа эта была зверем, полуприрученным, молча глядящим исподлобья хищником, и она старалась прочитать в этих зеленоватых глазах ответ - что я значу для тебя? А зверь не скалил зубы, лишь отстранялся настолько же, насколько она пыталась приблизиться... В их доме всегда было тихо, она вела хозяйство, иногда ходила в гости к подругам, изредка он ронял пару фраз - советов, надолго исчезал из дома, и она догадывалась, что он сейчас в горах с моджахедами подстерегает русских солдат. Он выполнял свой долг, как понимал его. Со временем она привыкла к его нраву. Ее младший брат, бывший с Ахмедом в одном отряде, не сдружился с ним, но чувствовалось, что Ахмед на правах старшего родственника оберегает парнишку. Все внимательнее она была к нему, но ее разговор натыкался на короткие ничего не значащие фразы. И тогда, оскорбленная его холодностью, убегала в сад, давала волю слезам, вспоминая ласкового, часто хмельного Сашку с золотистой челкой над ясными голубыми глазами, его горячие губы, наивную дерзость, с которой приставал к Зуре, заранее зная, что оттолкнет, и, казалось, они читали нехитрые мысли друг друга.
Ахмед чувствовал ее обиду, но просто уходил из дома - для него было что-то важнее девочки-жены, своя тяжелая печаль об убитых друзьях, о том, что он - уже учившийся в аспирантуре не мог не уйти воевать за Чечню, которую хотел увидеть иной - не крошечным клочком Российской империи, а самостоятельным государством, не зависящим от безумств кремлевских властителей. И Ахмеду было бы смешно подумать, что он должен делиться своей болью с этим наивным, как ему казалось, существом, напоминающей старшеклассницу, с черными косами из-под косыночки. Одев чистую одежду, вычистив оружие, побрившись, выходил в вечерние сумерки, как всегда на минуту задержавшись на пороге с легкой улыбкой на узких губах вглядывался в вершины гор, над которыми гасло тихое сияние, кивал небрежно жене, прислонившейся к косяку узкой калитки в высоком заборе, и уходил легким шагом охотника. Она видела, как он все ускоряет шаг, не оглядываясь на свой дом, углубившись в свои, далекие от нее мысли. Ревновала к этим мыслям, к этому настроению, хотела нагнать его, проследить его тайную, недоступную для нее жизнь, словно он шел на встречу с другой - любимой женщиной.
Зура мысленно видела, как эта женщина возникает где-то там, в черноте чеченской ночи, озарив засеянные минами пространства, руины и рвы, на миг простирает к нему руки и вновь исчезает в своем неведомом мире. Ее рождает вздыбившаяся от удара снаряда земля, ее выпускают, разламывающиеся распускающиеся черным цветком руины, и вновь скрывает тонкий дым над пепелищем. Воин стремится к ней. И вот однажды эта женщина, одетая в пламя, обвивает его белыми раскаленными руками, увлекая за собой в сердцевину слепящего взрыва. Гурия из рая под сенью сабель. А Зуре остались воспоминания.
* * *
Мансур сидел за столом, его молодое лицо было задумчивым, черты нежные и мужественные одновременно, напоминали ей лица мраморных античных героев, которых она видела в залах музея. Людей, у которых не могло быть иной судьбы кроме красивой смерти, воспетой в легендах. Его живой, веселый характер после гибели близких стал отрешенным и суровым. Он незаметно для нее повзрослел. В других мужчинах кипела тяжелая ненависть к русским, Мансур никак не проявлял этой ненависти, он не срывал зло на пленных, не изощрялся в пытках и проклятиях, не преклонялся фанатично перед амирами и муллой, сеявшими ненависть к России. Но помнил - дело у них одно: построить великий Халифат - царство истины.
Мансур знал, что война с неверными - всего лишь малый джихад. А великий джихад - борьба за возвышение души, и убийства плохо вяжутся с этим стремлением. Иногда ей казалось, он напряженно думает о том, что оборвет войну и даст Чечне свободу раз и навсегда.
- Что ты задумал, Мансур? - глаза Зуры наполнились слезами, губы задрожали.
- А что нам осталось? - отрывисто бросил брат. - Эта бойня будет продолжаться вечно, они никогда не выведут войска. Их олигархам нужна наша нефть, их политики делают деньги и имидж на нашем горе. Мы возьмем заложников прямо в Москве и предъявим правительству свои требования.
- Ты погибнешь! Им легче вас уничтожить вместе с заложниками.
- Ты думаешь? А общественный резонанс? Все журналисты туда сбегутся.
- Мансур, в этом доме никогда больше не вырастут дети нашего рода.
- Пусть здесь будут счастливы другие люди, лишь бы они были чеченцами. Одна кровь - одна нация. Они будут жить в свободной стране, и ее не посмеют больше грабить олигархи, которых так охотно возят на своей шее русские...
- Тогда я пойду с тобой.
Мансур снял со стены шашку, задумчиво поглядел на нее, искрились серебром ножны, скрывающие надежную дагестанскую сталь.
- Нашему предку ее подарил имам Шамиль. Не хочу, чтобы она осталась в пустом доме.
Они стояли на обрыве, снизу поднимался из бездонного провала теплый вечерний туман. Он поднял шашку за рукоять над этой безмолвной пустотой и разжал ладонь. Серебряная молния ушла во тьму.
- Пусть ее найдет тот, кто осмелится туда спуститься, когда-нибудь.
Мансур с окаменевшим лицом повернулся и зашагал к аулу. Узкий острый месяц ярко горел в бархатно-синем небе.
* * *
Мансур, Вальтер и Зура подошли к новому московскому кинотеатру "Вертикаль" вечером. За углом, у железной двери чёрного хода стоял, ежась на пронизывающем ветру, пожилой мужчина.
- Ассалам алейкум, Зайнди, - приобнял его Мансур.
- Алейкум ассалам. Заходите. Я договорился с тем, кто отвечает за ремонт в кинотеатре. Покажет здание.
Они миновали пыльный коридор, несколько комнат, где, судя по сложенным рулонам линолеума, каким-то ящикам, еще длились работы. Навстречу шагнул хмурый с косящим глазом мужик, не здороваясь, с размаху положил в ладонь Мансура какие-то ключи: "Баксы гони".
Вступили в огромный зал. Синие мягкие кресла с прижатыми сиденьями ровными рядами уходили в полумрак. Люстры зажигать не стали. Тускло горел фонарь в руке Мансура, желтый кружок света бегал по белым барельефам, казавшимся мраморными, голубому роскошному занавесу, мягкими волнами ниспадающему по краям сцены. Видимо кинотеатр иногда использовали и для концертов. Теплая, но какая-то давящая темнота наполняла помещение. Мансур молча показывал рукой, откуда появятся - они основная группа, откуда войдут остальные, заблокируют выходы.
* * *
В общежитии института, где когда-то училась Зура, многое переменилось. Но охранники как прежде готовы были пустить переночевать в пустующую комнату за сумму, на которую можно купить бутылку и закусь. Тем более, что хрупкая девушка, стоявшая перед ними, раскрыла старое студенческое удостоверение, сказав, что училась здесь когда-то, а теперь приехала восстанавливать утерянный диплом. (Война ведь у нас, не то, что диплом, все потеряешь.) Охранник сунул ей в руку ключи от комнаты, поднимаясь по лестнице, заметила, что на одном из этажей сделан евроремонт. На лестничную площадку выехал малыш на трехколесном велосипеде.
- Кто здесь живет? - повинуясь любопытству, спросила она. Мальчик ответил что-то. Она не поняла.
- Студенты тут иностранные, они за учебу платят, начальству выгода, вот им условия создали. А кто не на коммерческой основе, те так и ютятся, как в норах. - Пожилая уборщица хмуро обернулась, проверяя, не услышал ли ее еще кто-нибудь, и продолжила тереть пол шваброй. Зура вошла в комнату, к ее удивлению там за столом, изрезанным перочинным ножиком и исчерченным ручкой, сидела круглолицая девчонка лет семнадцати с пышной рыжей косой.
- Ой, привет, ты у меня жить будешь? Ну не у меня, а в этой комнате? - быстро поправилась она.
- Нет, я ненадолго, на пару дней. Диплом утерян, надо возобновить. Показывая, что разговор окончен, Зура уткнулась в сумку, стала рыться, будто искала что-то. Но девчонка не оставляла в покое.
- Тебя как зовут? Меня - Оксана, можно Ксюша, ты откуда? Я из Саратовской области. Экзамены сдаю, поступаю, Только без денег, говорят, ни фига не поступишь. Когда ты здесь училась, проще было?
- Мне помогли, - призналась Зура. - К тем, кто из республик приезжал, преподаватели более лояльно относились. Я тогда совсем русского не знала, а надо было сочинение писать.
- А какая республика?
- Ингушетия, я из городка близ границы с Чечней.
- Не страшно у вас сейчас?
- Мы привыкли. - Зура взяла с тумбочки полотенце, мыло, пошла в душ. Когда вернулась, Оксана лежала в постели, закинув руки за голову, распущенные волосы рыжими волнами раскинулись по подушке. Зура тоже легла. Ей не спалось. Она глядела в потолок, который пересекала замысловатая трещина и думала. Иногда бросала взгляд на Ксюшу, та тоже не спала - этой-то о чем заботиться? Впрочем, экзамены...
Словно что-то подталкивало Зуру заговорить о запретном, хотя бы побродить вокруг да около того, что занимало все мысли. Освободиться от того, что держало ее в невероятном напряжении так долго. И, наконец, словно вырвался вопрос:
- И как ты тут поживаешь, Оксана? В Москве весело, не то что у нас. В кино, или там в театр, ходишь?
- В театр? Ты что, я и ем-то одни макароны. Денег совсем нет.
- Рядом с общагой такой красивый кинотеатр построили, "Вертикаль", да?
Ксюша печально произнесла: Видела, ну и что? Там билеты, знаешь, какие дорогие? Я однажды зашла в бар их на первом этаже, на цены глянула и глазам своим не поверила, а официант на мою одежду с таким презрением посмотрел. Как на бомжиху. А вокруг эта золотая молодежь, беззаботные, в фирменных шмотках. Почему им все, а мне ничего? У моей мамы зарплата такая же, как там цена на два билета. Ненавижу! - выкрикнула она. - Москва - не Россия!
Зура почувствовала, как вспыхнуло лицо, сердце билось часто, часто, а кончики пальцев похолодели.
- Ну, зачем ты так? Они же ни виноваты. - Притворно примирительно произнесла она. - Когда меня отец провожал, денег немного дал, чтоб отдохнула я и купила вот смотри - и сама не понимая, зачем, она показала маленький синий билет с золотым обрезом.
- О! - Вздохнула Ксюша, - билет в рай.
- Но ты не завидуй. - Быстро сказала Зура. Ты не завидуй. Тебе жить да жить, работу найдешь хорошую, еще нагуляешься.
- Да...
- Ну ладно, спокойной ночи, - быстро произнесла Зура.
- Ты в этой комнате первый раз ночуешь? - вдруг спросила Оксана, - скажи: "На новом месте приснись жених невесте". Это примета такая - русская.
* * *
Сашка взял ее за руку. Шли по саду, который ее дед посадил на склоне холма за домом. Летом здесь наливались солнечным соком гроздья винограда, здесь она играла с соседскими детьми, а в юности мечтала, лежа на старой отцовской бурке. Потом виноградник проутюжил танк, и на его окраине, где начинались заросли барбариса, среди хвороста когда-то гибких живых лоз, под завалом камней Ахмед устроил тайник с оружием. И вот теперь она видит, что виноградник ожил, ровные ряды лоз освещены полуднем, но на краю, там, где начинаются дикие колючие кустарники, по-прежнему развалины каменного забора. Они вместе начали отваливать грубо обтесанные камни.
- Здесь гранаты, - произнес Сашка, отваливая крышку ящика.
- Осторожнее, - хотела произнести она, но вдруг замерла. В ящике, плотно прилегая друг к другу, лежали спелые, с розовой шершавой кожицей гранаты. Настоящие. А не те, железные, ребристые, которые прятал здесь накануне Мансур. Кто-то превратил их в крупные сладкие плоды, созревшие в кавказских садах осенью. Сашка взял большой гранат, с лопнувшей на боку шершавой кожицей и, сжав ладонями, разломил, разъял, открыв розовую прозрачную мякоть сочную и сверкающую. Он протянул половину граната Зуре.
- Ты их подменил? - хотела спросить она и проснулась с улыбкой...
Но улыбка тут же погасала. Зура вернулась в реальность. Назад дороги не было. А может, и была. Просто уйти, скрыться, бесследно исчезнуть для прежнего своего мира - друзей, соратников, врагов. Схватить сейчас сумку, сесть в первый же автобус, деньги есть. Но что потом? Она себя не могла представить вне своего народа. И как начинать сначала, - убогой торгашкой на рынке? После всего, что она узнала и поняла, вдруг приравнять себя к быдлу, покорно живущему на гроши и послушным стадом идущему к смерти, не пытаясь ничего изменить. И она станет быдлом. Ну, нет! Отец говорил, их предками были князья. Воины. Властители. Она быстро ходила из угла в угол. Неумолимо приближался вечер. Нервно, сама не осознавая, что делает, она взяла книгу. Это была потрепанная школьная хрестоматия, листала, равнодушно страницы. Но может все-таки лучше без дома, нищей, чем умереть, чем убить?
А Сашка - москвич. И сейчас он живет со своей семьей здесь, и возможно водит свою жену в этот театр. Если бы она тогда не оставила его, то сейчас скорее всего жила бы в Москве. Но Ахмед не позволил. Зачем? Он не разу не сказал ей, что любит. Она бросила хрестоматию на стол, книга раскрылась и замерла. На левой странице были горы, а на правой строки "...бежал он в страхе с поля брани, где кровь черкесская текла. Отец и два родные брата за честь и вольность здесь легли, и под пятой у супостата лежат их головы в пыли. Их кровь течет и просит мщенья... Гарун забыл и страх и стыд. Он потерял в пылу сраженья винтовку, шашку и бежит". Назад пути нет, потому что есть вера, долг, честь. Она приняла эти слова в сердце. И раньше они были близки ей, но только теперь она стала жить ими... Героическая гибель, или прозябание в нищете. Многие выбирают второе...
Она близко к лицу поднесла свою ладонь, представив ее обугленной, с красной, сочащейся мякотью под клочьями бурой кожи, в черных корках спекшейся крови. А как загорятся ее волосы, как запылают огненные змеи, взлетая по ее длинным косам к самому лицу. Взрывы размечут ее тело, вывернут суставы, раздробят ребра. А может быть она еще будет жива, когда подъехавшая милиция и врачи положат на носилки ее изуродованное тело. И где-нибудь в больнице, опутанную проводами и трубками, когда в вены будут грубо втыкать шприц с транквилизатором, ее будет торопливо допрашивать серый следователь с Лубянки. Мир вокруг словно колебался без опоры и оси. Все было ненадежно, неверно, непрочно. Она схватила ободранную хрестоматию и с надрывным вздохом прижала к груди: "за честь и вольность".
* * *
Сашка искал в своих женщинах сходство с Зурой. У одной из них были глаза Зуры - миндалевидные сумрачно-янтарные под длинными тонкими бровями, почти сросшимися на переносице, эти длинные брови, которые восточные поэты сравнили бы с боевым луком. У другой были такие же, как у Зуры, полные губы, а над верхней губой, капризно приподнятой, чуть заметный пушок. У третьей высокие скулы и упрямый маленький подбородок. Высокая округлая шея и крошечная родинка на смуглом горле. И носик прямой, тонкий с чуть выпуклыми ноздрями, как у индийской актрисы. Но все прелести вместе были только у Зуры. Где она сейчас? Почему-то представлялась высокая серая башня в горах с единственным окном, где мерцал бледный свет... Почему вспомнил о ней? Может потому что вновь один. Неудачный гражданский брак развалился. Лариска, бывшая кем-то вроде гражданской жены, укатила в джипе нового ухажера. Да черт с вами! Девчонок выводила из себя его ревность, чувство собственности. Достаточно зарабатывал, и предпочел бы, чтобы они все время сидели в его квартире под замком. "Тебе мусульманку надо, чтоб паранджу носила и из дома ни шагу" - посмеивались друзья. А девушки нервничали и закатывали истерики. Его контроль, почти слежка, выводили их из себя.
А что если утром пойти в институт, мило поболтать с заместителем проректора, доброй пожилой дамой, выпросить адрес Зуры. Может не замужем, может, ответит?
Зазвонил телефон.
- Александр, - басил в трубку знакомый майор - Собирайся, подъезжай в отделение. В кинотеатре "Вертикаль" чехи заложников взяли.
- Какие чехи? - не понял сразу.
- Чечены... Разбираться будем.
* * *
Мансур в черной форме охранника взлетел на сцену. Он встал, слегка расставив ноги в тяжелых ботинках с высокими берцами, в портупее, к которой серебристым скотчем была прикручена взрывчатка. Руки крепко сжимали АКМ. Единый ошеломленный вздох вырвался у зрителей, раздались неуверенные хлопки, эти болваны наверное решили, что им приготовили сюрприз перед просмотром блокбастера, еще мгновение и зал взорвется овациями. Веселая молодежь, шурша пакетами, с хрустом и чавканьем поглощала поп-корн и сосала пиво - в кино теперь кажется только затем ходят, чтобы пожрать. Пустыми глазами глядели будущие жертвы на бойцов и не вызывали ни жалости ни уважения. Мансур крикнул Вальтеру: "Включай камеру". Из боковых выходов выскользнули быстро, как окружающие добычу волки, остальные моджахеды. В зале истерически закричала какая-то женщина, кто-то успокаивал ее, еще надеясь, что это выдумка режиссера - сейчас актеры скажут свои монологи, и отступят за кулисы, это окажется лишь оригинальным прологом к фильму. Мансур усмехнулся, подошел к краю сцены и, подняв автомат, дал очередь над головами зрителей, с потолка посыпались обломки белого пластика. Оказывается все эти белые барельефы, казавшиеся мраморными, просто пластмасса. Мансур схватил поданный Вальтером микрофон: "Смотреть сюда! Террор на сцене. Аплодисменты! Каждый народ достоин того, что он способен завоевать. Вы, знающие только труд и свою нору. Жрущие грязь, когда прикажет власть. Не способные достойно прожить и умереть красиво, аплодируйте героям. Эти аплодисменты - единственный ваш поступок в жизни. А ваша смерть в один миг с нами могла бы стать даром небес. Вцепившись в портупею шахида, ничтожества, ничего не значившие в жизни незаслуженно вступят в историю. Вы - средство для великой цели, топливо для нашего последнего костра. Аллаху акбар!" - Толпа волной качнулась от сцены. Но у входов, ощетинясь стволами, стояли другие. "Аллаху акбар!" Толпа качнулась к сцене.
- Сохраняйте спокойствие, любая попытка к бегству - стреляем. Наши требования - вывод российских войск из Чечни. В случае отказа и штурма здания мы взорвем себя вместе с заложниками.
Вальтер выключил камеру и вынул видеокассету. Мансур скользнул взглядом по белокурой девушке, сидящей в первом ряду, ее лицо уже покраснело от слез, пухлые губы тряслись, тушь с ресниц размазывала по мокрым щекам, и судорожно всхлипывала, вздрагивая всем телом.
Мансур спрыгнул со сцены, и подошел к ней, наклонился к зареванному лицу: "Тихо, никто тебя не трогает, видишь видеокассету?" Девушка кивнула. "Сейчас тебя выведут из театра. - Продолжал моджахед. - Отдай видеокассету какому-нибудь менту. Он знает, что с ней делать. А потом вали домой. Поняла? Все просто".
Девушка быстро закивала головой, не сводя неверящего взгляда с его спокойного лица. Протянул руку, она не поняла, вжалась в глубокое кресло, рывком поднял заложницу на ноги. Повернул, как куклу, к дверям и слегка подтолкнул. Пошла все быстрее, поминутно оглядываясь, наконец, с размаху ударилась в двери и буквально вывалилась на порог.
Жертв захвата охватило смятение, но боевики выстроились вдоль стен, не позволяя покидать свои места. Моджахеды должны были удержать эту массу, подчинить своей воле, использовать в своих целях. Пусть по телевидению кричат о мирных жителях, беззащитных, не имеющих никакого отношения к войне, но чеченцы знали: вот эти мирные люди тупо голосовали за Беспалого и Владимира Беду, их родственники покорно идут в Чечню по приказу Кремля, эта единая в своей аморфности масса обывателей самый страшный враг всего сильного, чистого - Веры, любви к Родине, чести, гордости. Вера кафиров в успокаивающей обрядности, Родина там, где можно заработать. Они покоряются аферистам и грабителям - плевать им на честь и гордость, лишь бы не было войны! Они забыли о войне, но война о них не забыла. Пришла чистым огнем в заплывшую плесенью, ко всему безразличную столицу.
* * *
Партизан было тридцать человек. Зура знала некоторых - вот братья Махмуд и Али из их аула, Бекхан, учившийся на муллу в Таджикистане, но поднявшийся на защиту своей веры, он пару недель жил у них в доме. Хатиджа - двадцатишестилетняя вдова боевика; Вальтер - дагестанец, принявший сторону чеченцев, веселый синеглазый, мать у него русская, говорят; хмурый темнолицый доброволец из-за границы, язык которого едва понимали. Пятнадцатилетняя хрупкая девочка Хадчат, у которой никого из родных не осталось в живых, семью ей заменил джамаат - община моджахедов, куда ее привел друг Вальтер. Молодые, красивые... "Наша молодежь выбрала джихад, а не пепси-колу" - вспомнила Зура слова одного из амиров.
...К вечеру Вальтер и Али принесли из буфета минералку, печенье, раздавали бледным утомленным людям. В углу сцены прямо на пол поставили маленький телевизор. Мансур включил его. С экрана оживленно вещали о теракте журналисты с нездоровым ликованием в глазах, напоминая животных-падальщиков, обнаруживших умирающую жертву, крупную жертву - на всех хватит! Бубнили, отводя глаза, чиновники. Бодро, но неопределенно рапортовали милицейские чины.
- Если они опять скажут, что мы бьем заложников, я точно заеду кому-то в морду, - бросил Вальтер.
Бекхан включил записи Муцураева. Кассету купил в Грозном, на базаре. "Армия Джохара, армия свободы. Армия возмездия, армия народа, лишь перед Аллахом все падем мы ниц. Армия Джохара - волки без границ..."
Мужественные печальные песни Тимура звучали для них всю дорогу в столицу врага. Когда они готовились к подвигу в обычном доме муллы, беседовавшим с ними о долге моджахеда и вайнаха, когда проезжали через блокпосты, где их пропускала за взятки продажная милиция, когда ехали на двух микроавтобусах к кинотеатру, под его песни они взойдут в чертоги Творца.
Несколько боевиков сидя у сцены прямо на полу. Прислонившись к ней спиной, тихо переговаривались, остальные заняли места среди замирающих от ужаса заложников.
- Молодость народа в его жажде власти, безграничной свободы, чести и славы. Всего и вся. А Россия в удавке христианства потеряла жажду достойно жить и красиво умирать. И новые варвары нагрянули в Третий Рим, и содрогнулась одряхлевшая империя. Вот так нас запомнят. - Сказал Вальтер, сузив яркие серо-синие глаза под атласными черными бровями. Зура перевела взгляд на Хадчат. Девочка стояла, направив ствол автомата на заложников напряженная, как струна, казалось, все ее существо кричало: "Ну, дайте же мне повод, ну попробуйте не повиноваться! И с каким же наслаждением я буду вспарывать ваши тела автоматными очередями, как буду крошить вас, в месиво. В грязь".
Но вдруг ее взгляд скользнул в сторону моджахедов, Зура заметила, как ослабли вдруг маленькие руки Хадчат, сжимавшие автомат. Как полуоткрылись губы, а широкие серые глаза под детской каштановой челкой с тихим восторгом остановились на лице Вальтера. Тот ответил прямым холодным взглядом, Хадчат отвернулась и снова стиснула автомата, яростно глядя в зал.
- Никого не жалко уже, - процедил Вальтер, - чуть ощутишь жалость к кому-то, или еще что-то почувствуешь, человеческое, и сразу это чувство тебя предает, стоит усомниться в одном, или отступить один раз и уже начинаешь во всем сомневаться, и сдавать все, чем дорожил. Тьма через чувства ищет лазейку в душу, чтобы сделать тебя своим рабом. Поэтому я душу свою выжег. Там только огонь. Я хочу чтобы больше ни одна сволочь, жрущая этот мир в три горла, не чувствовала себя в безопасности. Пусть знают, что всегда найдется тот, кто выпустит им кишки. Пока можем добраться только до их электората, этой обывательской швали, но придет время - войдем в Кремль. - Он тряхнул головой. - Не мы, так другие.
- Для меня это, во-первых, торжество нашей веры, - сказал Бекхан. - Имам Хомейни сказал: "Неполноценна та вера, в которой нет священной войны". Христианство не защитит неверных. Напротив, оно всегда принуждало их смиряться и с несправедливой властью и с захватчиками. Ислам же обязывает бороться с нечестием и карать ложь. Аллах привел нас сюда, чтобы показать ничтожество гяуров - их слабость и продажность. Неважно умрем мы, или нет. Силу нашего духа уже видит весь мир.
- А я пришла сюда, чтобы встретиться с дочками. - Тихо сказала Хатиджа, пряча лицо в тень, но все заметили слезы в ее глазах. Дочери Хатиджи были убиты снарядом, попавшим в дом при бомбежке Грозного.
* * *
Пока обычные менты мерзли в оцеплении, обыватели смотрели в новостях сериал "Вертикаль", журналисты взвинчивали настроение истерии в обществе, руководители ОМОНа отрабатывали план штурма. А рядовые ждали их решения.
Сашка, сидя на стульях, поставленных в ряд вдоль коридора у двери в штаб народной дружины, который располагался за зданием "Вертикали", нервно курил. Его сослуживец, старлей, побывавший в Чечне напористо говорил, словно стремясь кого-то убедить, хотя с ним не спорили:
- С Чечней или нечего было вообще связываться, или сразу надо было всю ракетами накрыть, с землей смешать. Они же понимают только силу.
- Нельзя было не связываться, дать Чечне суверенитет это значит оставить на своем рубеже разбойничье гнездо, куда будут свозить русских рабов, угнанные автомашины, через которое будут идти в Россию наркотики. К тому же все равно никто не гарантирует, что терактов не будет.
- В Интернете вечные жалобы на зверства российских войск, а сами режут пленных, издеваются над последними русскими в Чечне, - сказал Леха Воронин. - Дадим им уйти живыми, добиться своего, они воспримут это как поражение России.
- Они называют нас оккупантами, но Москва оккупирована наркоторговцами из Азии, а Кремль евреями. Что же это за оккупированные "оккупанты"?
- А разве нет? У каждого своя правда, но самая правая правда в том, что лучше для твоей Родины, твоей нации конкретно, если ломать голову над горькой судьбой врага, то не заметишь как самому шею свернут.
- Убить их, значит сделать из них героев, - сказал Сашка. - Они дошли до Москвы...
...С тех пор как Зура вступила в зал "Вертикали" многое вмиг переменилось в глазах ее. Теперь она ощущала гулявший вокруг огненный ветер, на этом ветру, словно листья с дерева оборвало и унесло невесомые воспоминания, осталась только основа, только ясные и сильные, как сама природа чувства. Долг, вера. Она поднимала глаза вверх - над ней белели выпуклые пластиковые барельефы потолка. Сквозь них она видела другие - облачные вечно-цветущие сады.
- Зура, я дал согласие отпустить людей. Но почему-то мне не ответили ничего определенного. А ведь я предложил обговорить условия передачи заложников, чтобы без провокаций, при международных наблюдателях. Но такое ощущение, что и мы, и заложники выгоднее им в качестве трупов, - в глазах Мансура была детская растерянность. - Но главное сделано - мы дошли до Москвы, показали им свою силу, продемонстрировали миру бессилие этой системы перед лицом настоящей, сильной идеи и веры. Я хотел бы показать, что моджахеды способны на благородство, что мы во всем превзошли... Вы понимаете? Мы должны освободить. Мир увидит, все поймут, должны до конца понять, что такое чеченцы, что такое подлинный джихад. Вот так мы преодолеем врагов во всем, до конца.
- Преодолеем? - Возмущенно сказала Хадчат. - Мы же умрем, а все русские будут жить. Если умирать, то с заложниками!
Мансур не вспылил в ответ на дерзость девчонки: Инша Аллах. Но, послушай, Хадчат, убить их так просто, что мы должны пренебречь убийством. На самом деле победить - это переубедить. Вот победа в великом джихаде - в борьбе духовной: заставить врага восхищаться и преклонятся перед тем, что он прежде не понимал и ненавидел. Вывести его из тьмы заблуждений. Достойней одного заблудшего привести к истине, чем убить тысячу. Вот настоящий джихад.
- Президент никогда не отдаст приказа вывести войска. Не распишется в своем бессилии перед выборами, - сказал Вальтер. - Как любой слабый человек он мстителен по отношению к настоящим людям, то, что мы здесь - удар по его самолюбию лично, я думаю, нас уничтожат любой ценой.
Острое безысходное чувство обреченности охватило повстанцев в кинозале. Но было и трагическое торжество: наступил миг, к которому шли, казалось, всю жизнь, миг, когда они превзойдут человеческое в себе, бросив жизни на алтарь Отечества. Презрев подлость и могущество врага, возвысятся духом до небесных чертогов. Они были едины в своем мужественном спокойствии, перед Аллахом верша подвиг свой, как лучшую молитву за страдающую Родину.
Зура, чтобы укрепить себя, все чаще вспоминала мужа. И вдруг вспоминались, когда-то схваченные памятью мелочи их жизни, теперь становившиеся значительными, яркими. Его волнистые черные волосы, курчавившиеся надо лбом. Длинные красиво загнутые ресницы, ямочки в углах его упрямо сжатого рта, легкая, едва заметная усмешка, ей казалось - снисходительно-высокомерная, а ведь просто ласковая. И она боялась заплакать. Но каждый сейчас думал о своей жизни, и видел выпукло и ярко и ошибки свои и радости, и многим казалось: ничего хорошего не знали и вдруг - умирать.
Уже кто-то из корреспондентов добрался до родных и знакомых партизан, уже объясняли их уход в моджахеды какими-то разногласиями с близкими и невозможностью найти хорошую работу. Торопились объяснить все обыденными причинами, опошлить, заземлить опасную идею, которая сплотила и подняла над толпой маленький отряд Мансура.
Смятение заложников возрастало, ночью они то погружались в болезненное забытье, то, очнувшись, в ужасе оглядывались на тех, в ком видели своих будущих палачей или с надеждой вслушивались в голоса журналистов, которые не то, чтобы намеренно лгали, но не могли не дать волю воображению, и политиков, напротив, скрывающих все - и что можно было бы сказать и что - нет. Заложники были утомлены страхом, искали опору в привязанности к близким и своему дому. Но близкие были так же бессильны, а дом далек. По рядам передавали лист с текстами молитв. Кто-то плакал, кто-то по сотовому отдавал родным последние распоряжения, или напротив - обнадеживал.
Несчастная смятенная толпа... Так существо, приносимое в жертву вдохновенным жрецом, ничего не осознавая, дрожит под занесенным ритуальным ножом, пока служитель божества напряженно вглядывается в даль, ожидая знака.
* * *
Хадчат - самая младшая - шестнадцатилетняя, жадно ела молочную шоколадку, принесенную из буфета.
Она держала узкую белую плитку с вкраплениями изюма в тонких загорелых пальчиках, откусывала и жевала, жмурясь, как котенок, от удовольствия. Из-под косынки на лоб выбивались колечки каштановой челки. Это замкнутое пространство, где рядом толпились свои, друзья, впервые за долгое время заставило ее почувствовать спокойствие и уверенность. Она уже несколько лет скиталась по знакомым. В памяти осталось ее с родителями бегство из родного городка, когда российские самолеты в упор расстреляли колонну беженцев. Родителей она больше не видела, сама долго боялась выйти к селу после бомбежки, пила воду из луж под дождем, пряталась в кустах у поселковой окраины. Леденея от страха, вслушивалась в рев моторов и далёкую русскую речь. Потом жила у какой-то женщины. Однажды ночью в дом приютившей ее женщины пришел высокий сероглазый парень в камуфляже. Хадчат и Вальтер с оружием ушли в горы.
- Когда всё это кончится? - С тоской спросила Зура. - Скорее бы.
Мансур грустно усмехнулся: "Взорвемся, только если ОМОН начнет штурмовать. Буду до последнего ждать их согласия вывести войска из Чечни".
Вдруг лицо Мансура затуманилось перед ее глазами, Зуре показалось, что ее зрачки не могут сфокусироваться на чем-то одном. Она подняла руку, пытаясь протереть глаза, рука казалась странно тяжелой и слабой, но тело не слушалось ее, она свисала, сползала с кресла. Видела, как Мансур пытается сжать рукоять пистолета, но пальцы разжимаются и пистолет со стуком падает на пол. Видела Хатиджу, конвульсивно стиснувшую подлокотники кресла, старающуюся встать на подламывающихся ногах. Наконец стало все безразлично: медленные движения людей, вой сирены за окнами, осознание того, что как-то образом в зал проник одурманивающий газ и все они беззащитны перед пулями ОМОНА. "За честь и вольность здесь легли". Она последним усилием подняла веки. Омоновцы и менты рванулись в выбитые двери киноцентра, похожие на космонавтов в своих пуленепробиваемых шлемах. Ни выстрела не прозвучало в ответ. Спали тяжелым дурманным сном заложники и террористы, спали автоматы на коленях повстанцев, спали лампы, мерцая бледным неоном. "Гасите их!" - скомандовал майор.
- Вот он! - крикнул кто-то из них и, ногой далеко отбросив оружие от лежащего Мансура, и выстрелил в лоб террориста.
- Суки! Сколько ж вас тут!
Рванувшийся в открытую дверь холодный ветер прильнул к груди Зуры. Она вдохнула свежий запах мокрой листвы. Рука легла на пояс, начиненный взрывчаткой. Тяжёлый, давящей тяжестью схвативший талию, он был как объятия мертвого. Газ парализующий, бесцветный, усыпляющий расползался по зданию. Массивные серые монстры шли по залу и стреляли, стреляли. Зура заметила, что Хадчат тоже очнулась. Казалось, неведомая сила подняла девочку и бросила вперед. Наверное, Хадчат не помнила о взрывчатке, в мыслях было лишь то, что где-то за кулисами Вальтер. Там стреляли, и она должна быть с ним. А навстречу ей подняли автоматы два омоновца. Хадчат бежала на убийц маленькая, хрупкая, автоматные очереди рвали ее тонкое детское тело. Громилы в бронежилетах, и шлемах, с багровыми от ярости и страха лицами в упор расстреливали девчонку-подростка. Когда Хадчат упала, приблизились с опаской и поняв, что пояс уже не рванет, с наслаждением всадили еще одну очередь в грудь.
Из зала торопливо эвакуировали людей. Клали на носилки, на асфальт. Вокруг суетились врачи. Отъезжали машины "скорой". Сквозь двойное оцепление рвались обезумевшие от страха родственники заложников. В стороне стояли, солидно переговариваясь, несколько стильно одетых мужчин-чиновников. Рослый молодой охранник пронес через оцепление два пластиковых стаканчика с дымящимся кофе, подал господам, те милостиво кивнули. С уже умиротворенными лицами обернулись к подошедшему парню с видеокамерой. Полным ходом шла реализация плана: "Героев уничтожить, быдло успокоить, убийц наградить".
* * *
Низкое небо плакало мелким дождиком. Черным стеклом казался мокрый асфальт. Тускло блестели плащи и куртки суетящихся у "Вертикали" людей. Вот молоденькая медсестра, побледнев, никак не может попасть в вену пожилому мужчине, а тот лежит на носилках, задрав подбородок, и его заострившиеся черты напоминают восковую маску. Вот крепкий ОМОНовец вытаскивает из зала парня, брезгливо отворачиваясь от его серого лица с безвольно открытым ртом, джинсовая рубашка парня - в пятнах рвоты. На руках выносят девушек с посиневшими от удушия, по-овечьи безропотными личиками. На улице людей рвало, они пытались подняться, снова падали, ползали, как слепые котята, или валялись на асфальте, скорчившись, как эмбрионы, до времени вброшенные из чрева. Какая-то женщина, сидя на земле, раскорячив ноги в цветастых брюках, слепо водила вокруг руками и лепетала, не открывая глаза: "Сумочка, сумочка моя где?"
А в это время Сашка шел вдоль ряда террористок запрокинувшихся в этих качающихся креслах. И поднося ствол пистолета к их бледным лбам, раз за разом давил на курок. Он, как во сне, ничего не осознавая, смотрел в нежные бледные лица с тонкими чертами. Хиджабы соскользнули с голов, роскошные гривы волос разметались по обтянутым синей тканью спинкам кресел... Спящие царевны, скрывающие на нежных телах смертоносное оружие.
Он не испытывал ни торжества ни ненависти - просто устал.
Это не было похоже на войну, скорее, на заводской конвейр, где, отупев от усталости к концу рабочего дня, штампуешь одинаковые изделия. Хотелось быстро доделать неизбежную работу и отправится домой. Там в пустой квартире в холодильнике стояло пиво "Охота". Сначала он как всегда пойдет в ванную. Потом, в пушистом халате сядет на диван перед телевизором, откроет бутылку. По телевизору будет идти какая-нибудь дурацкая юморная передача, и он задремлет под приглушенное бормотание и взвизги "ящика".
Он отключился от процесса, рука заученно взводила и нажимала курок. И вдруг обойма кончилась. Быстро перезарядил ствол, уголком глаза заметил движение, мгновенно обернулся, вскинул пистолет. Зура, передвигая руку по миллиметру непослушные пальцы, ткнула в кнопку, контакты замкнуло. Сашка уловил это, давя на курок. Два взгляда столкнулись, светлея. Она узнала его, одетая в пламя.
2007 год.