Дверь. (Рассказ)

   Эта чрезвычайно простая мысль пришла Сергею в голову год назад - 12 января в двадцать часов сорок две минуты. Тогда он зафиксировал этот момент в памяти, вовремя взглянув на часы, после чего достал тетрадку с кожаным темно-синим переплетом и, развернув ее, на чистой странице аккуратными почти печатными буквами начертал:
   "12 января.
Время озарения - 20.42.
Жизнь - это случайное недоразумение, не стоящее быть прожитым. Так к чему так стараться?"

    В двадцать часов пятьдесят одну минуту он закрыл тетрадь и убрал ее в ящик стола. Некоторое время он сидел неподвижно, дожидаясь, когда маленький серый экран электронных часов трижды переменит свое значение. Он пытался уловить мгновение плавного перехода конечной цифры из одного состояния в последующее, но каждый раз натыкался на резкий скачок, внезапное замещение одного числа другим, которое всегда рождало в душе его состояние тотального недовольства, суть которого он никак не мог понять. Впрочем, Сергей не очень-то и пытался. Ощутив очередное привычное разочарование, он равнодушно и неопределенно протянул: «Да и пошли все!», потянулся всем своим длинным нескладным телом, с удовольствием похрустев косточками, и взялся за Моэмовский "The rain" продолжать совершенствовать свой такой несовершенный английский.
На следующий день Сергей проснулся очень рано и сразу же схватился за тетрадь.
    "13 января
6.14 - начало процесса собирания информации по вышеобозначенному вопросу. Запуск." - он писал медленно, с наслаждением выводя черной гелевой ручкой круглые буковки, тесно прилегающие друг к другу, но пузырящиеся при этом каждая по отдельности. После, не прибегая к помощи линейки, он резко провел совершенно прямую жирную вертикаль, разделившую лист на две части, первую из которой он озаглавил: «Доводы против», а вторую – «Доводы за». Оставшийся час перед институтом он рисовал кривляющиеся мордашки то ли гномиков, то ли чертиков под надписями…
    «21 января.
Умирать – больно, а жить – пока безболезненно. Почти безболезненно».
Толпа двигалась стихийно и необдуманно, она перетекала из одного места в другое, рассыпаясь порой на мелкие фрагменты, пронзительно покрикивающие и подергивающиеся не в такт - не в такт Серегиным мыслям. Он всегда смотрел поверх всех, изначально не допуская даже возможности, что кто-то взглянет на него сверху вниз. Но Игорь смотрел на него как раз так, он единственный казался выше Сергея, именно казался, а не был, ибо Сергей сильно сутулился и этим крайне принижал себя в мнении окружающих. А у Игоря была мордастая физиономия, на которой круглели и синели два выпуклых туповато-красивых глаза, и очень прямая, без малейшей извилины где бы то ни было, статная фигура, выделявшаяся в любой толпе. Для того, чтобы выделиться, Игорю не надо было ни от кого отделяться, это было необходимо Сергею, и он держался всегда в стороне. На одинаковом расстоянии от всех...
   "2 февраля.
Снег может остаться белым долгое время, если по нему не ходить".
    У нее странные глаза, словно у нее чего-то нет, что должно быть, глаза растерянные, глаза раздраженные, глаза обиженные, невеселые глаза человека, которого обделили чем-то, глаза, пожалуй, красивые (или ему так кажется?), с взлохмаченными небрежно накрашенными ресницами, глаза, не дающие ему спокойно передвигаться в пространстве, если он чувствует их присутствие рядом с ним в этой аудитории, в этом городе, в этом мире…
   «6 февраля.
Засыпание происходит всегда незаметно, только когда просыпаешься, осознаешь, что спал. Умерший просто не просыпается, а значит, никогда не осознает, что он умер… »  
   Она смеялась, слушая Игоря, несколько раз она оглядывалась на Сергея, но тут же отворачивалась, холодно и, словно бы, недовольно скользнув по нему взглядом, который льдинкой каждый раз застревал у него в душе. Ему пришло на ум, что она туповата, раз шутки Игоря ее смешат. Но у нее причудливо менялось лицо, когда она смеялась, он смотрел на нее безотрывно, пытаясь поймать внезапные морщинки, то появляющиеся, то  исчезающие в районе, губ, щек, глаз... Он подумал, что она - просто скопление клеток, не имеющих определенной формы, перетекающих из одного состояния в другое, он не знает, какие мысли копошатся в ее голове, какие чувства заставляют ее лицо постоянно менять выражение. Все, что он видит, это поверхность, кожа, облепляющая внутренности, он запал на кожу, на скопление клеток, в котором ему хочется разглядеть что-то еще. А этого чего-то, возможно, просто нет.
   …зато оставшиеся живые осознают, что он умер… Как быть с этим?»
   Иногда ему кажется, что родителям он уже давно не нужен. Они уходят, когда спит он, он приходит, когда спят они. Они соприкасаются в жизни лишь посредством каких-то элементов пространства, организованных в единое целое, целое их семьи. Утром Сергей ест ветчину, которую купила мама, нацепляет на себя отцовские часы, наступает на Витькину машинку, которая под его ногами издает треск, похожий на тот пронзительный  вой, который братишка испускает обычно при виде искалеченной игрушки. Его отсутствие просверлит дыры в этом организованном мире, мама будет по привычке проходить мимо прилавка, заваленного мясной снедью, зная, что она ей ни к чему - именно глянув на недоеденный кусок ветчины, она охренеет от боли, поняв всю бессмысленность существования ветчины, когда его нет. Вот если бы он умер незаметно для них, исчезнул так, чтобы ветчина продолжала съедаться кем-то и дверь входная хлопала в полночь и на сонный мамин вопрос: «Сергнунька, это ты?», кто-нибудь отвечал бы его голосом: «Да, ма, спи, все в порядке». Они бы не скоро заметили подмену, возможно, не заметили бы никогда.
    «14 февраля.
Пустота – это ничто, отчего же она наваливается такой ощутимой весомой тяжестью как будто она вовсе не ничто, а что-то?
    Бабушка перед смертью изменилась. У нее был инфаркт, третий. Думали всё – крышка, но она очухалась, она очень быстро шла на поправку, хорошо кушала, просила то одно, то другое, такого никогда с ней не случалось, она всегда ела очень мало, ничего для себя не хотела. А тут… Однажды она попросила грушу, настоящую узбекскую, такую, какую она ела в детстве, попросила жалобно, как ребенок, мама оббегала весь город, нашла что-то похожее, бабушка откусила пару раз, вздохнула и с капризным раздражением сказала, что это совсем не то. Мама даже обиделась, она с ног сбилась, чтоб найти эту грушу. А на следующий день бабушка умерла. Никто не ждал этого, ее готовили на выписку, но Сергей знал, что так и будет, что она уже не здесь, не с ними. Уж очень странная была бабушка, он приходил к ней в больницу, она смотрела мимо него, иногда отстраненно гладила его по голове, как чужого, как будто это не она его вырастила с пеленок, а кто-то совсем другой. Она лежала на кровати, отрешенная от всех, довольная какая-то, хорошо кушала и ее как будто не было. А потом ее не стало вовсе. И он не чувствовал горя. Тетки плакали, смотрели на него, говорили, как она его любила, жалели его, он тоже делал несчастную физиономию, чувствуя требовательное, взывающее к его жалости страдание окружающих, но не горевал при этом. Он думал сейчас, почему так было, он ведь любил бабушку, часто вспоминал ее потом, порой ему не хватало ее, но горя при этом не было. В ее отрешенной умиротворенности чувствовался неизъяснимый покой, Сергей впервые видел, как она с аппетитом ест, это произвело на него особое впечатление. Он до сих пор не понимал, почему, но именно вид бабушки, с удовольствием жующей какой-то пирожок, особенно застрял в его памяти. Она ела так, как кушают совсем маленькие дети, немного неряшливо, с жадной увлеченностью, полностью погрузившись в этот процесс, ей что-то рассказывали про успехи Сергея в школе, она согласно кивала головой, ничего не слыша, и самозабвенно вкушая пищу.
    «5 марта.
Весна не предвещает ничего, кроме лета, а потом осени и снова зимы. Это лишь вопрос времени».
    Что-то таилось в ее волосах. Когда она отпускала их на волю, высвободив из плена туго заплетенной косички, странно тоненькой косички, они пышным золотистым ореолом окружали ее лицо, преображая его до неузнаваемости. Лицо обычно бледное, почти невзрачное, с высокими скулами и полураскрытыми то ли сонными то ли мечтательными глазами, становилось удивительно нежным, почти призрачным. Волосы невесомым облаком вздымались над ее головой и запутавшееся солнце подсвечивало их изнутри, когда она подходила к дверям института своей тяжеловатой стесненной походкой. А Сергей нарочно смотрел в сторону, зажав пальцами сигарету со светящимся готовым отвалиться кончиком, смотрел не на нее, болезненно ощущая, как дистанция между ними вначале сокращается, а потом по мере прохождения ее мимо него в том же темпе увеличивается, становясь непреодолимой.
   «8 марта.
   Люди напрочь спаяны собственным равнодушием друг к другу.
   Как всегда много людей, среди которых затеряться было невозможно, они не давали шанса на это, они подходили, хлопали по плечу, мерялись ростом, радостным похохатыванием отмечая: «Ну, ничего себе, ты и вырос, Серег!». Одиночество вполне сносно, если нет очевидцев, с назойливой настырностью наблюдающих твою оторванность от всех, с дружелюбной развязностью протягивающих руки, зовя в свой мир простых чувств, пузырящихся на поверхности души, и банальных оптимистичных фраз, бодро перепрыгивающих из уст в уста. Сергей болезненно ощущал, как его тело торчит из него наперекор его желанию, торчит, привлекая внимание всех в доме, невольно останавливая на себе взгляды окружающих, улыбающихся ему с дежурной безличной приветливостью, которой за его отсутствием они одарили бы кого угодно, хоть диван, имей он маломальские признаки одушевленного существа. Какая малость – просто выйти вон, когда невыносимо быть внутри. Малость, но как на нее решиться?
    «15 марта.
Оглядываясь назад или пялясь вперед – вижу одно, меня нет: не было до и не будет после.Так какие основания полагать, что я есть сейчас?».
    Страшит – она может отказать, отвернуться, рассердиться, но ведь ничего не изменится  при этом – она и так далеко, куда уж дальше?… И все же…. Пока он глядит на нее сквозь стеклянную дверь, видя ее силуэт, отпечатанный на том конце Вселенной, их разделяет всего несколько шагов, непреодолимых для такого безнадежного паралитика, как он. Ему чудилось, что дверь однажды распахнется сама, не придется мучительно подбирать ключи, изыскивая лазейки на чужую территорию. Порой приходила отчаянная мысль – просто ломануться вперед, невзирая на преграды, да пусть уж брызнет с отчаянным звоном это проклятое стекло и осыплется осколками на его голову, и все непременно обернутся, кто со смешком, кто с недоумением, и она – что же сделает она?  Да черт же ее знает, что она сделает, о чем подумает… Он переминался с ноги на ногу, нерешительно поглядывая вперед на лучики солнца, опутавшие ее голову, не в силах произвести нужное телодвижение, держа в памяти в памяти запасной вариант, убаюкивающий его отчаянье – в конце концов, можно просто уйти прочь. И всё.
     «Не получается жить так, как хочется, но так хочется, что не можется  жить так, как приходится. А приходится. Фигня какая-то. Блин ».