И она пришла, как грязная весна как смеющееся небо вперемешку с солнцем, как обман, как нечто необъяснимое и неопределённое. Он ждал её всю свою диковинную «жизнь», но как бы в насмешку, боялся и прогонял её. И всё же любовь настигла Константина, и с ней надо было, что-то делать.
Всё началось поздней весной. В это злобное время, как многие знают, у нормальных людей обостряются шизофренические непонятности. У Кости эта беда вылилась (а может, потекла, переходя во что-то не доступное) в навязчивую идею: ремонт квартиры. Квартира его была загажена и заплёвана друзьями, обгрызена ополоумевшими крысами, освоена и обесчестчена тараканами. Существовала и другая причина, подвигшая его на столь идиотский шаг, кроме обыденной шизофрении. Причина жила у него дома (если гнойник, можно называть домом) она выглядела как нечто, многие считали, что Нечто было женщиной. Константин вообще не умел считать, тем более нечто. Он её не считал, не видел, она казалась для него пустотой, а Костя для неё являлся чёрным божеством. Она требовала перемен, и получила их.
После начала гипертрофированного ремонта, Нечто на что-то обиделась и исчезло
в направлении необъяснимого космоса. Быть может, Нечто огорчил сумбурный, ремонтный порядок, но скорее всего, существо обеспокоил исход ополоумевших крыс и весёлых, поющих тараканов, оно так любило живую природу. Нечто пропало и всё поменялось местами. Он стал пустотой, а оно - божеством.
Исчезновение Нечто привело за собой тупую и глубокую боль, а так же дальнейшие события. Константин стал множественно умирать, это для него было не впервой. Умирал Костя весело и широко, ежедневно поглощая миллионы куболитров белой, красной, жёлтой жидкости. Жёлтой поглощалось больше, всего он особенно её любил. Костя скучал по Нечто.
Ремонт кончился. Кончился как-то сразу и без особого интереса.
«Заебло, что-то умирать», - подумал он, проснувшись уже в летнее привычно-похмельное утро. И Константин стал сумрачно «оживать».
А «оживать» он любил на природе. Не прошло и летучего мгновения, как Костя сидел на берегу зловонного, микроскопического пруда и пытался удить онемевшую от горя рыбу, но скорее всего рыба превратилась в труп и улетела вместе с Нечто, в космическую преисподнею. Мёртвая рыба клевать отказывалась, булькая на глубине, что-то непотребное. И чтоб занять себя, хоть чем-то, он приступил к методичному онанированию. Кончив, через часа четыре, он излил свои неживые соки, в гнилостно-ароматную жижу деревенского водоёма.
После полученного, дикого, искорёженного и самонадеянного оргазма, мысли потекли в Костину утробу как из рога изобилия, то суетливо, то размеренно. Одна из мыслей внезапно взбесившись и, находясь не в себе, а в совершенно очумевшем демоне, со всей дури нанесла удар по Костиной многострадальной черепушке. Удар наносился тем самым рогом изобилия, из которого совсем недавно вытекла эта ловкая Мысль. Теперь что-то текло из разбитой головы мыслителя. Судя по липкости и запаху, который он уловил, это его кровь булькала и струилась, голубая как снег. Неудачливый рыбак рухнул навзничь, оптимистично воткнув непотребно длинное удилище себе в ухо. Сознание было потерянно. Потерял-то он его мгновенно, а вот искать пришлось до следующего утра. Так и лежал Костик со спущенными штанами и стоячим членом, в грёзах сновидений, целые сутки.
Разбудила его всё та же осмелевшая Мысль, дунув в изобильный рог, что есть духу, чтоб было громче.
Рыбак очнулся. Из уха воняло запёкшейся кровью, но удочки там уже не наблюдалось, видимо была подло украдена рыбьими демонами. «Значит всё-таки клюнули, блядские уроды». – Подумал Костя, и стал судорожно отколупывать сгустки крови с ноющего уха и аккуратно растрёпанных волос. Затем он схватил ту самую Мысль, слегка придушив её, чтоб сволочь больше не причиняла ему неприятностей, о чём-то на долю секунды задумался, и вдруг закричал матерно, не по-людски разухабисто.
- Я буду писателем, гениальным писателем, а не каким-нибудь выродком-шизофреном, систематично брызгающего собственную сперму, на своё поганое еблище. Я буду шедевром, я стану демоническим памятником самому себе. Суки! Суки! Суки, ёбанные суки!
Придавив вырывающуюся, испуганную Мысль крепче и судорожнее, памятник помчался в город, подальше от трупо-рыбов и от прелестно опротивевшей природы.
Примчавшись, домой, он задним умом (передний временно отключился) почувствовал, что теряет Мысль, которую так долго ждал. Нет, Мысль не была потеряна, Она висела у Костика в руке, но уже какая-то безжизненная, придушенно-посиневшая. Ему пришлось постараться, чтоб привести дохнувшую тушку в сознание. Для начала он положил, на неопределённое время, полу-трупик в тазик с белой, крепкой жижей, затем в духовку газовой плиты (для окончательного согрева), после происходило купание в ванной с марганцовкой и последним этапом явилось избиение Мыли скрученным, вафельным полотенцем, до полного покраснения и выздоровления. После возвращения к «жизни» Мысль чуть было не принялась за старое, в смысле хулиганства, но наученный горьким опытом и тяжёлым рогом изобилия, Константин моментально запихнул её в жестяную, ржавую коробку из под печения, и Мысль так же быстро успокоилась и, притерпевшись, уютно устроилась как может, устроится мысль в ржавой коробке с крохотными дырками (чтоб не просочилась).
Поставив банку возле компьютера, дабы иметь с ней постоянный энергетический контакт, новоиспеченный писатель стал писать, в смысле, излагать свою Мысль на виртуальной псевдобумаге. Писал он с нечеловеческим остервенением, озверело шлёпая по клавиатуре, иногда выбивая на хрен клавиши и систематически вклеивая их с помощью вещества смачно напоминающего дерьмо свирепых котов. Вклеивши, долбился по кнопкам с новой, припадочной силой. Выкидывая на монитор хлопья слюнявой пены и перхоти.
Гениальное произведение про так называемых друзей, фашизм, сны и государственный произвол не просто радовало Костика, оно заставляло его кончать всякий раз, как только он перечитывал тот единственный листок шедевр, который был сотворён за две с половиной недели.
- Сияющая похабщина, блядская чертовщина! Я гений, я гений! – Верещал ошалевший писатель, он не сошёл с ума, он получал удовольствие и кончал снова и снова. Позабыв всех и всё, даже Нечто почти не вспоминалась ему, гений прыгал, выл, сиял, воцарялся, и радость его слышал озлобленный, непостижимый, космический мир неудержимых духов.
Но вдруг зазвонил телефон.
- Бля, кто говорит?
- Э, чувак, это ж я, Семён!
Звонил действительно Семён, друг, из так называемой молодости. Его звонок, можно сказать, с того света, разбил всё веселье, беспредельная же радость была облита, чем-то коричневым, вязким и неизведанным.
- Я чё звоню то, вот хотел, э-э-э, пробздеться, и всё такое. – Прогнусавил Семён, голосом похожим одновременно на высокий фальцет и деловито-загробный смех.
- Ну и хули? – Ничего не понимая и находясь в коже дауна-имбицила, прокашлял Костя, и как-то глупо, по-звериному улыбнулся сам себе.
- Хули, хули. Да вот, зову тебя в клубец тусануть маленько, а ты как дэбил, чё-та там кашляешь и плюёшься в трубку. Козёл! – Начал волноваться и обижаться звонивший.
- Ты, извини меня, чувак. Я чё-та не в себе и действительно немного даунею, - на этот раз по-дружески провыл Константин, - не мог бы, типа всё повторить?
- Повторяю… - оттаял Семён и начал излагать: - ты только прекрати член жевать и слушай. Ну, так, вот, в клубце тут одном, непривлекательном, чувак некий песни будет петь матерные, я предлагаю сходить, потрясти кокосами, послушать музычку, а также похлебать жёлтой влаги. Ты ведь так её любишь. Ну, быть может и присунешь свой старый хуй кому либо. Давно, поди, не озорничал? Да и мне не повредит. Ну, так, как?
- А хули, пойдём, пробздимся, заодно и помандим, давненько не видались, чувак. А насчёт побаловаться, это ты, несомненно, прав, я, бля, уже позабыл как это делается, да и руки, поди, не казённые, не из железного, бля, чугуна типа.
На том и порешили. Договорились о встрече, сказали друг другу «бай» и повесили трубки. У Семёна она почернела и умерла сразу, а Костина трубка мучилась и кряхтела, и он вынув её из петли, решил помиловать ни в чём неповинное, пластмассовое изделие. Затем писатель достал банку, где свернувшись калачиком, почивала Мысль, вытряхнул её на стол, ласково постучал ботинком по голове, не забыв после почесать за ухом, заплакал и прошептал:
- Ты свободна и можешь идти, куда тебе угодно. Ты мне наскучила, а точнее остопиздела. Пошла на хуй! – С этими, уже перешедшими на крик словами он схватил Мысль за заднюю ногу и со всей силы швырнул её о стену.
Кровавый сгусток сползал по стене, и новые обои были измазаны напрасно. Мысль не умерла, она даже не обиделась, а превратившись в маленького, невидимого котёнка, стала жить у Кости постоянно, и так же постоянно гадить, где не положено. Константин же снова стал пугающе пуст, мрачен и не приветлив, как его холодильник, двадцатилетний старикан, непонятно для кого работающий и психопатично жужжащий.
В клубе встретились часов в девять вечера или утра, этого понять не мог ни кто, во-первых, из-за того, что тусоваться пришли, изрядно испив белой жидкости, а во-вторых, сама атмосфера заведения располагала к абсолютному не пониманию времени как такового. В это помещении (очень сложно называть бред помещением) царил мрак и сырость – необходимый рай для жаб и прочих амфибий. Константин чувствовал себя неуютно и одеревенело-убого. Чтоб разрядить, хоть как-то псевдоатмосферу, решено было отправиться в бар, догнаться красной, сухой жидкостью. Выпив пару-тройку стаканов красненькой, Костя принялся осваиваться и осматриваться. Семёну же это было несвойственно, он всегда и везде чувствовал себя абсолютно естественно и уютно, как крепкий, закаленный суровыми битвами член, в шикарной женской заднице. Компанию друзьям разбавлял и некто третий, звался он Очкарик Лю, другого его имени никто не знал, да и не хотел знать. Он являлся старым приятелем Кости, конечно, не таким старым, как Семён, но всё же достаточно, что бы выглядеть непривычно тухло. К тому же Очкарик Лю маниакально и бесповоротно обожал жижу разных сортов и цветовой гаммы, она и испортила его, как могут испортить мухи и солнце кусок свежей человечины. Из-за влюблённого в жидкость чувака разговор между друзьями не клеился, но продолжалось это не долго. Уговорив пятый стакан, Очкарик Лю непринуждённо крякнул, посинел, что-то прорычал на древне-румынском диалекте и, упав, поспешил в небытиё. Больше о нём никто не вспоминал, разве только родители подсчитывали убытки, развевая кремированное тельце, над скорбными просторами нашего огромного Отечества.
- Чё-та матерный певец, мать его, задерживается, - выпив залпом красную и поперхнувшись, выплевал Семён, - как бы облом мудовый, типа не вышел.
- Я бы, ваще свалить отсюда желал б к ёбанным собакам, если б не красная жижа и не предвкушение сочной бабищи, на хуй мне б обосрался этот злоёбанный певец. – Сказал Костик и рыгнул натужно и вызывающе.
Семён одобряюще поморщился, пытаясь повторить содеянное другом, но получилось невнятно, серенько и пугающе лениво.
- А ты, типа, чувак, чё действительно давненько не потрахивался? У тебя вроде, как чувилка молодая жила, невзрачная вся, нелепая.
- Да я, на самом деле, так и не понял кто ваще со мной жил, да и жил ли. Сейчас со мной Мысль одна живёт, пушистая, вроде котёнка, только жаль её не видит никто. – Сказал бывший писатель и насупился.
- Костян, не переживай, всё будет нормально, не сцы, найдём тебе бабу и будешь жить. – Друг закурил. Выпущенный дым преобразовывался в волшебство мироздания.
- Жизни нет, нет её, нет ваще нихуя, есть одно кромешное блядство. Вот так, Сёма. – Закурив, он тоже попытался заняться дымовыми фокусами, но дым, по какой-то кретинской случайности не выходил из него.
- Ну, ты, хуйню-то не неси, тебя послушать и сразу можно ложиться в домовину древесно-лакированную. Так уж ничего и нету кроме блядства?
- В принципе и его нет.
- Но, что-то, же должно всё-таки быть, ёбанный ты папуас.
- Смерть. – Константин допил очередной стакан, засунул правую руку в штаны и небрежно почесал. Сперва лобковые волосы, а затем и самого, скользкого немного вспотевшего.
- И всё? Не, чувак, должно быть, типа, ещё чё ни будь.
- Я скажу тебе, что. Только ты не манди никому, а то чего доброго, посадят на цепь, в дом скорби и будешь там сидеть до посинения с невозможной физиономией, размышляя о том кто появился раньше: мудацкое яйцо или уродская курица. Или…
- Э-э-э бля, хорош, тереть не по теме, мозгу не еби, а рассказывай, чё там кроме сраной смерти.
- Есть три вещи в нашем стрёмном мирке, стоящие хоть какого ни будь внимания, - заговорил Костя и на мгновение провалился в ад, - три и больше ничего, поверь мне чувак. В мире есть, повторяю, смерть – это зло по любому, есть пресловутая любовь – добро, так же в любом из случаев, ну и, разумеется третье – это вечность или, если хочешь бесконечность. Я говорил тебе, что нет ваще нихуя, так вот, вечность и есть всё, конечно в совокупности со смертью и любовью.
- Почему же, ты с самого начала не назвал все три сущности, а вспомнил только ебаную смерть?
- Потому, что мои любовь и вечность оказались никому не нужны, по этой причине я их закопал, а захоронение обоссал, Если я не могу отдать самое дорогое, зачем оно мне? И я оставил себе только смерть, так просто удобнее.
- Всё, всё, всё хорош, на хуй! Ты Костик совсем от одиночества съебурился, мне бля всё это непонятно и тоскливо. Оп-па! Мне чё-та мутно становится, подвяжу пока с жидкостью, а то можно и без шлюх остаться. – Как- то отстранённо промычал Сёма, зевнул и задумался.
Задумавшись, Семён задремал, свистя носом и выпуская ртом романтические пузырьки. Константин же огляделся залитыми почти до краёв глазами, придя к выводу, что не так всё плохо в этом клубце как ему показалось вначале. Мутный свет, медленно, но верно давал очертания захламлённому интерьеру и присутствующей в оном людской массе. Обстановка напоминала огромную, ухоженную помойку. Повсюду гнили старые автомобили. В некоторых из ни совокуплялись дерзкие, молодые парочки, так же наблюдались и пожилые эксбиционисты, их было меньше, но выглядели они куда мощнее. Настораживал пол, он представлял собой аккуратно (словно чей- то невидимой рукой) разложенное окончание побоища, между кошками и крысами. Те и другие валялись всюду с напрочь опустошёнными мордами и наглухо обезображенными тушками (будто недоеденными кем-то). Казалось непонятным вовсе отсутствие всякого запаха от гниющих, как показалось Костику, трупиков. Отсутствие обоняния, объяснилось сперва, наличием насморка, но вскоре к нему пришла другая гипотеза. Внезапный крысинно-кошачий апокалипсис остановил все естественные природные процессы, прекратилось гниение и разложение, в общем для них прекратилось всё. Потому и не воняют. Он получил удовлетворение от своих рассуждений, хотя кончить ему так и не удалось.
Время шло. Костя начал проваливаться в сон и вдруг, откуда-то из под земли повеяло музыкой, приятной и живой как не прискорбно было это осознавать. Он схватил друга за волосы и бережно потряс, но тот и не думал, пробуждаться. Тогда Константин с силой ударил спящего массивной, чугунной пепельницей в челюсть. Семён безучастно повалился с высокого барного стула на пол, мягко приземлившись лицом на тельце дохлой кошки, без задней части.
- Э, чувак, чё это было? – Спросил упавший, выплёвывая отколовшийся зуб.
- Во сне ты ударился сперва о пепельницу, затем об эту дохлятину, – показывая рукой на тушку, ответил Костик, - и какой уродец их тут так аккуратно разместил.
- Ты про пепельницы? Как мне теперь без зуба по чувилкам ломится?
- Глупый вопрос, чувак. Зуб – это не хуй. Кстати, там походу певец матерный появился.
- Ну, а хули мы тут расселись? – Поднимаясь, недоумевал Семён.
- Пойдём, только жёлтенькой по кружечки с собой прихватим.
Как только друзья вошли в зал, их облепила людская масса. Певец слыл не популярным, но массы набралось порядочно. Семёна тянуло направо от сцены, Костика же влево. Так они и разошлись, отдавшись прослушиванию музыки. Мелодии были прекрасны, а вот песни (тексты) не то, чтоб портили всё, они просто похабно смешили своей матершиной и циничностью, от этого было не по себе. Певец выглядел сутуло-сконфуженно, но вёл себя скрытно-вызывающе и молчаливо-эпатажно. Мало того, что он матерился как сапожник, он так же лил на массу жёлтую жижу, раздухарившись, и вовсе стал, на неё мочится. Константин отошёл подальше, дабы прихоти певца не отвлекали от воссоединения с музыкой.
Допив кружку, он понял, что перепил. Ещё стало ясно, должно что-то произойти.
Мозг отказывался подчинять тело и эмоции, и он по своему шизофреническому обыкновению душераздирающе и пьяно закричал:
- Эй, вы, суки, возьмите, наконец, мою любовь! Я не могу, сдохнуть не отдав её! Заберите её с моими потрохами, бляди вы ёбанные!
Но никто не услышал его, слишком громко верещал сутулый певец. Лишь одно лицо из всей массы обернулось и посмотрело на Костика. То была совсем юная особа и вряд ли она поняла о чём орёт пьяный психопат. Зато сразу всё понял он, это была ОНА.
Любовь приходит в большинстве случаев в тот момент, когда слишком поздно. Человек, искавший её слишком долго, и самозабвенно нашедший, к тому моменту становится абсолютно пустым. Он растратил свою душу на друзей, знакомых и прочих шлюх, в результате для пустого остаётся один путь – путь в смерть. Далее он идёт только этой, прямой до безобразной безвозвратности дорогой. Светлое же, внезапно пришедшие чувство, увы изменить ничего не в силах, и только оттягивает неминуемый финал, как оттягивает жёлтая жидкость в утренние, похмельные часы. Костя знал это и всё равно решил ожить, ожить, вероятно, в последний раз, ожить даже если настоящая ЖИЗНЬ превратится в нечто – которое окажется больнее и невыносимее миллиарда самых изысканных смертей.
Надо было что-то предпринимать, энергично и без зазрения кем-то нелепо выдуманной совести. Но по причине врождённой скромности и необщительности, Константин слыл неважным предпринимателем, точнее таковым и вовсе не являлся. И он исказился в нервно паническом трансе.
- Что делать?! Бля, что делать?! Бля, бля, Семёныч! Точно! Где Семён?! – Размышляя вслух, визжал мутневший от любви и жидкости полоумный Костя.
Параноидальное самообладание одержало верх над нервно паническим приступом. Влюблённый помчался разыскивать, бабника профессионала, своего незаменимого друга-спасителя. Сделать сие оказалось на удивление просто, не смотря на безлико-обмоченную, хаотично-многолюдную массу. Семён естественно возвышался около барной стойки, с кружкой прохладной жёлтой влаги и с двумя ожирелыми нечто, сидящими по бокам. Он, видимо, что-то пытался им рассказать, и по этой причине словарный понос его выбрызгивался в лица, то одной непонятности, то другой ожирелости. Но судя по их удивлённо восхищённым мордам, данная манера общения их даже возбуждала. Хари их находились в забрызганном состоянии, но они не пытались утереть жёлтые говно-слюни, только возбуждённо пыхтели и шлепали влюблено-замыленными глазницами.
Костя поскакал к троице, и попытался было заговорить, да только мысли спутались странными морскими узлами и немного сухопутными.
Зато его дружёк не лез за словом в карман, да и в карманах он носил более важные вещи, нежели какие-то глупые слова. Он и начал первым.
- О, чувак, видал каких бабищ надыбал. Их, типа, надолго хватит, ебёныть, - он лихорадочно захохотал, три раза бзднул и остервенело, почесал уже напрягшийся член, - кстати, обойдутся они нам даром, то есть безвозмездно, а напоить их можно, типа, суррогатом, им допизды, уж больно мохнатки чешутся.
- Нет, Семён, помоги мне… Это она, чувак. Мне только её надо, понимаешь, бля, на всю оставшуюся жизнь, или я завтра вовсе сдохну. Да брось ты этих… Блядский род! – Костик нервничал не на шутку, постоянно оборачиваясь в сторону той которую уже считал Богиней.
- Да ты эгоист, чувак. Тебе мы типа поможем, а мне чё? Эти (он взял обеих нечто за сальные волосы), типа, съебуться.
- У неё ещё две подружки, заебательские, всё будет хорошо, если, ты, сука, поторопишься.
- Ну да ладно, уломал, - сказал Сёма и ударил, что есть мочи обеих бабищ лбами, те угрюмо повалились на обескураживающий пол, а Семён добавил: - в следующий раз, типа, поякшаемся, чувилки.
Как они познакомились, Константин не припоминал, наверняка всё сделал друг искуситель, мастер своего похабно похотливого дела. А может, не обошлось без духов бестелесных, но очень могущественных. И вот компания сидит за столом, в том же помойно-трупном клубе. Стол уставлен кружками жёлтой жижи, стол веселится и непреклонен в своём веселии. Семён блистал словоблудием. Не слушали его только Константин и его любимая, как ему казалось, навеки любимая. Звали её Лизой. Она не слушала не доморощенного словоблуда, продолжавшего лить слюни на физиономии слушавших. Она не обращала внимания и на бредовые бубнения, залитого по горло всякой жижей, Константина. Но его сие не огорчало, а напротив, не шуточно бодрило. Он был влюблён в эту её непонятно тёплую холодность. Краем своего полумёртвого сердца он ощущал, что сквозь её напыщенно мрачное сияние, пробиваются ленивые, но очень мощные, лучики чистейшего, ласкового и уютного солнышка. Волосы её вьющиеся и слегка не ухоженные, унижали наше скорбное светило. Глаза, цвета прохладного весеннего ветра, приводили влюблённого в транс, возбуждающий и страшащий. О губах говорить сложно и, наверное, не стоит, поскольку, взявшись за описание, существует вероятность всё опошлить. Но на данный момент, больше всего его волновала грудь, не большая, аккуратная, не так давно восхитительно оформившаяся. Грудь не затмевала других прелестей Лизаветы, ни в коем случаи, просто Костик по причине излишне выпитого, опирал голову об руки, из-за этого ему приходилось, постоянно таращится на её молоденькие, не на шутку привлекательные молочные, так сказать, железы. Для поднятия головы требовалось нереальное усилие и потому делалось это крайне редко, в результате Костя видел почти всё, в смысле одно и то же.
И вот, их первая встреча подходит к своему, дурацкому завершению. Он и она стоят на утренней улице, покинув, наконец, это мрачно-счастливое местечко. Лиза пытается поймать извозчика, ей быстро удаётся справиться с заданием, непосильным для очумевшего Костика. Она быстро садится, хлопает дверью и уезжает, даже не обернувшись, оставив на память лишь скомканную бумажку с номером телефона. Который согревает адским пламенем надежды, уставшую и распустившуюся, как чёрный гладиолус, душу нашего героя. Он остался совсем один. Сема исчез с подружками Елизаветы как-то незаметно и беспрекословно. Костя поплёлся домой, опрокинутый и довольный, фальшиво насвистывая лирически-похоронную мелодию. По улицам уже спешили людишки-торопыги, каждый волочил за собой свой гробик, у кого попроще, у кого побогаче. Человеки спешили на работу. Он, не спешил никуда, просто шёл и свистел. Смерть временно не трогала его, когтистыми, но привычными руками. Теперь его трогали лишь нежные иллюзорно воображаемые ручки Лизы и любви, вечной и от этого немного жутковатой. Смерть отступала.
Потом они долго не виделись. Она уехала на тёплое, солнечное побережье развеяться и отдохнуть от мёртвого, уродского городишки. Море и солнце (на которые она была похожа как зеркальные близняшки) Лиза обожала как саму себя, даже, немногим больше.
Он ждал её, как ждёт скорейшего избавления от мук смертельно раненный. Недели прошли мучительно, и всё-таки живо, лениво, но плодотворно, в мечтах и ярких, несуразных грёзах. Отдохнув, она приехала и привезла свою сестричку Осень. Сёстры настолько гармонировали и дополняли друг друга, что даже их мать, природа, не смогла бы определить точно, кто из них Елизавета, а кто Осень. Обе красавицы, рыжие, ветряные и своевольные.
Константину повезло когда на первую, долгожданную встречу, Лиза пришла, не захватив с собой сестры, не то случился бы конфуз. Но беспокоиться было глупо, на свидания не ходят с сёстрами. Правда, Осень уже присутствовала всюду, расчёсывая кроны запылённых городских деревьев, своим грбешком-ветром, выбирая из шевелюр ненужные блёклые волосы-листья, кидая ненужность под ноги прохожим готовящихся к похоронам. Осень веяла прохладой сторону возлюбленной Константина, путала ей причёску и беспомощно подвывала, завидуя её, несомненно, более нежной молодости и красоте.
На свидание Костя пришёл абсолютно бодрый, без единой капли жидкости в нутрии. Поэтому предательски стеснялся и трясся как параноик. Увидев её, он чуть было не разочаровался, не то, что б она испугала каким-то странным видом, нет, просто как показалось, ему, Лиза выглядела выше его, а столь позорного соотношения он не мог себе позволить. К счастью, его настигли всего лишь нервные галлюцинации, и все к радости быстро прошло, она была немного ниже.
Девушка и юноша (Константину было лет пятьдесят, но выглядел он на все двадцать) прогуливались по осеннему городу. Просто прохаживались, не обращая ни на кого внимания. Лиза с замиранием рассказывала о солнце, море, подводном нырянии и о чём-то ещё, а влюблённый в свою Богиню слушал, но не слова, а душисто звенящие голосок. Иногда задавал глупые до посинения вопросы, дабы не выглядеть в глазах своего Божества, кретинской и дэбильной рыбой.
Поздно вечером, когда жители города уже спали, устав от своих погребальных проблем, Костя проводил Лизоньку до дома, и они снова расстались, даже не поцеловавшись. Только сие, не огорчало его нисколько, он чувствовал себя счастливо от одного воспоминания её голоса и аромата волос.
Следующий день оказался куда решительнее, вернее вторая его половина (если, конечно, день, возможно, делить на половины, четверти и остальную непотребщину). Лиза предложила выпить крепкой, золотой виноградной жидкости и прогуляться по одной из вершин их города. Предложение было встречено влюблённым и трепетно и с некой долей отвращения. Трепетно из-за обожания жидкости любого цвета и крепости, так мог обожать оную только Очкарик Лю, безвременно всё покинувший. Отвращение же вызывали прогулки, так как гулять Кости нравилось, только в самом себе, да по молодому девичьему телу.
Ну, так, вот сидели мальчик и девочка, глядя друг на друга и поглощая жидкость из пластиковых стаканчиков, на одном из высочайших мест этого непонятного гробового города. Она по своему обыкновению, что-то щебетала о солнце и море, он лихорадочно слушал её и был счастлив. И снова её струящийся голосок, а не сами слова вызвали его восторг. Потом любимая случайно уронила бутылку, и всё пролилось. Костя решил, что всё это странно и обидно, но вскоре забыл о пустяке. И вот они, залитые на две трети и будучи в полу обморочном состоянии, прильнули тело к телу, не заметив, как вообще всё произошло, и стали близки как небо и земля, соединённые горизонтом.
На самом деле, всё получилось не особо, в смысле эротики. Костя был не на высоте, хотя довольно странно думать о высоте, не понятно кем поставленной и не понятно для кого и для чего. Высоты не интересовали его, его интересовала только она, она как Богиня, поэтому он не мог и представить себе, как в божественное тело, может проникнуть член обычного шизофрена. Этот вполне обыденный комплекс пожирал его достаточно долго и свирепо, и только благодаря Лизе, её побоям, укусам и бескомпромиссной жажде плотского, он сумел выкинуть, точнее, пережевать этот бред.
Далее всё шло, вполне гармонично или, если это допустимо для любовных отношений, достаточно обыденно. Константин любил её, она отвечала вроде как тем же, но он постоянно сомневался в её любви. И чтоб чувства не мучили его с огромной, непостижимой силой, он пытался найти в Елизавете, хоть какие ни будь недостатки, но попытки были четны и нашёлся только один, да и тот, наверное, присущ всем женщинам.
В Лизином словарном запасе, весьма богатом, ведь девушкой она была не глупой, чаще всего, просто до рези в ушах, использовалось слово – ДЕНЬГИ. Для Кости это понятие было неведомо и чуждо, он вообще не произносил слов такого пошиба, не нуждаясь в них как в таковых. Употребляя слово – деньги, она не просто радовалась ему, (в смысле слову) она кончала, как казалось Костику. Конечно, полноценным оргазмом сие назвать трудно, а вот микро-оргазм, пожалуй, можно.
Он расстраивался, а иногда бесился, что из такого ангельского ротика может вылетать такая похабщина. Обратив внимание на обиды любимого, (а она действительно любила его) Лиза стала маскировать, дурное словечко, заменяя его другими, как ей казалось не похожими, такими как: мужественность, самостоятельность, независимость и даже будущие. Ему же необходимо было сбагрить свои никому не нужные вечность и разумеется любовь, кои он собирался откопать и вымыть при первом удобном случаи. Но Лиза не спрашивала о пустяках, а он не мог заговорить с ней об этом, опасаясь быть не понятым и брошенным. Так они и жили, не понимая друг друга, но как, ни странно, любя всё больше и сильнее. Если сказать по-другому, языковой барьер не мешал им общаться.
В результате кромешное, нечеловеческое, непонимание вылилось в ужасающие, непонятно-дьявольские игры. Учувствовать во всей этой чертовщине нравилось обоим. Делали это влюблённые с невероятным, самозабвенным удовольствием.
Выглядело сие так. При встрече, каждый взял за правило надеть на своё истинное лицо, маску. Причём у Елизаветы их было на порядок меньше, порядка пяти, но пользовалась она ими разнообразно и умеючи, подтверждая фанатичную преданность игре. Зато Костя так полюбил игру, что уже не мог обойтись без масок, при общении с единственной. А личин в его коллекции было в избытке. Были и страшные, и безумные, и безумно привлекательные, ревнивые, отстранённые, похотливые, ненасытные. В общем великое множество. Говоря короче, без нудного перечисления, были маски олицетворяющие добро и личины неуловимо добру противоположные.
Но всякие игры, как известно, в конечном счёте, надоедают. Так получилось и на этот раз. Развлечение стало не просто надоедать, а мутировав в совершенную непонятность, лопнув, испарилось как мыльный пузырь. В Лизину божественную головку не помещалась вся «многогранность» Константина. Он же бесился от того, что все её маски олицетворяли только красоту и желание, иногда ему казалось будто играет он сам с собой. Но остервенело обожая Лизу, ни смотря не на что, он не мог на неё сердится и естественно прощал ей всё. Устав от столь губительных развлечений, не понимая саму себя и чуть было не выплакав свои роскошные глаза, она попросила закончить игру. Сумасшествие любимых глаз толкнуло его, наконец, покончить с игрой, Повинуясь, он сделал это, оказалось себе на горе. Теперь Костя остался в своей собственной маске, маске ненужности. Да, он прикончил любовь, которую так долго ждал, а может быть ей стало совсем невмоготу, и она, убила, всё, совершенно запутавшись.
Последние дни, проведённые с Лизой, он выглядел нудно и не ухоженно. Константину чудилось, будто глаза любимой светятся ложью, тело же её, продолжая оставаться желаннейшим, источало могильный холод. Он сходил с ума, слишком больно, невыносимо и обречённо душило его отчаяние.
Когда Елизавета, утомившись выслушивать нытьё и стенания, оставила его, Костя был несколько удивлён. Нет, не потерей Божества, что ему суждено быть одному он знал задолго до их встречи. Страдающего удивлял тот факт, что сердце его не разорвалось мгновенно. Вместо моментальной разрывающей боли и полёта в мир забытых предков, он получил боль медленную, но вечную. И смерть, покинувшая его когда-то на мгновение, теперь не покидала никогда.
* * *
Он стал глубоким стариком, конечно мене глубоким чем колодец в котором он закопал ту немногую ненужность, которой когда-то обладал. Звали его теперь по имени отчеству, которые, он сам не помнил. Теперь он писал рассказы и стихи, реже – романы и повести. Это помогало притуплять адскую боль, не покидавшую Константина даже по прошествии огромного (по меркам его планеты) количества времени. Он ждал развязки своей незатейливой «жизни», и потому, постоянно таскал с собой личный, изрядно пошарпанный гробик, как делали все более или мене пожилые граждане. Ждать приходилось каждый день, ибо подходило время и на случай внезапности, всё должно быть под рукой. Иногда ему казалось, что духи тьмы и космоса забыли про него. Муки продолжались, а финал по непонятной озлобленной причине оттягивался.
Как-то необычным по своей ласковости осенним днём, он с неразлучным гробиком прогуливался по местам своей молодости, по местам, где он был счастлив, держать её за руку и слушать, наслаждаясь мелодичным, серебристым голоском. Присев на скамеечку где давным-давно, они сидели вместе прижавшись и попивая красную жидкость. Костя достал стаканчик, откупорил бутылку и собрался уже выпить, закусив прелестью осеннего тёплого ветра, как кто-то сзади тронул его за плечё и сказал:
- Старый, одному то не в падляк, жижу трескать. Может нальёшь, а то есть вероятность потрескивания еблища. – Говорящий, точнее говорящая шмыгнула носом и хихикнула непроизвольно и сияюще.
От вмешавшейся, или помешавшей, исходил странноватый запах, запах мочи, но какой-то нечеловеческий. Константин закрыл глаза, сердце на долю секунды оборвалось, и забилось снова, уже не внутри, а снаружи. Он узнал голос, он не мог не узнать, то, что любил больше жизни. Голос искорежено поменявшийся, и всё же, голос был её, Елизаветы. Постаревший до неузнаваемости он открыл глаза. Его маленькая девочка стояла напротив, истерзанная, уставшая и вся в синяках. В руках она держала сумку, сотканную из мёртвых зверушек непонятного вида, в сумке лежало, что-то из ряда вон непотребное и громыхающее. Костя встал, приблизился, упал на колени, обняв её за бёдра уткнулся лицом в низ живота и заплакал. Лиза положила руки на его седую голову, сумка упала, покатилась гремя и матерясь, вскоре исчезла из вида, вместе с умкой исчезла боль, Елизавета прошептала:
- Я искала тебя.
Солнце на миг исчезло, в общем-то исчезло всё. Остались только двое, жалкий он и прежняя она, прижимающая его седую голову к своему вновь молодому и желанному телу. Оставались же они уже вне ненавистной им планеты.
Возле скамейки лежали разлившаяся бутылка и одинокий гроб, так и не пригодившейся хозяину.
15.08.02.