Говорили, когда я родился, Эвтерпа, покровительница музыки, сидела в сторонке и что-то тихонько наигрывала на волшебной арфе. Она приветствовала мое появление на свет и предвещала великое будущее. Так говорили моей матери, и она была счастлива. Ей, измученной жизнью, было приятно, что ее новоявленное чадо вырвется из замкнутого круга, не будет денно и нощно думать о куске хлеба, а станет чуть повыше отягощенных проблемами голов и подарит миру изумительные звуки музыки…
Теперь это звучит почти как легенда, но мать свято уверовала в сказанное и все силы направила на мое воспитание. С ранних лет я был вынужден играть фуги, в то время как сверстники беззаботно пинали во дворе мяч и посмеивались, когда я шел по улице с занятий, бросали вслед колкие насмешливые словечки. Двор был для меня чужим, - территорией отчуждения. Меня даже не тянуло туда, вид сверху казался более приятным и милым. Главным же воспоминанием детства для меня осталась картинка:
румяный мальчик в белой рубашечке водит смычком, и скрипка жалобно поет нежную забытую мелодию, а легкий ветерок тут же подхватывает ее и несет над старым двориком, над густыми каштанами куда-то вдаль… Этот мальчик кажется счастливым, но быть может, это только кажется?.. Быть может, он просто хочет казаться счастливым, в то время как ему с трудом удается сдерживать слезы?..
Этот мальчик навсегда остался со мной. И когда мне очень плохо, когда я едва сдерживаюсь, чтобы хоть как-то перенести навалившиеся беды, он подходит ко мне, смотрит в глаза внимательным взглядом, потом берет скрипку и наигрывает…все ту же мелодию…которая летит над притихшим двориком… Он играет, а я чувствую, как оттаивает душа, как сползают невидимые оковы и сердце обволакивает потихоньку покой. Все ненужное исчезает, а музыка легкими мазками ложится на бархат пылающего заката, довершая картинку нежного теплого вечера… И вряд ли что-нибудь сможет помешать наслаждаться изумительными переменами настроений. Милый мальчик, где же ты теперь, когда тебя так не хватает?!.
Больной и разбитый жизнью человек пишет эту горькую исповедь, гражданин прокурор, сознавая, что все грехи, выпавшие на его долю, не станут оттого легче, что никогда не искупить сделанного, сколько бы ни старался… Единожды совершенное останется с тобой до самого конца, до последней твоей точки. Оно как проклятие висит над головой, врывается в ночные сновидения и ты просыпаешься в липком поту, разрывая криком густую тьму, - ужас! ужас стоит возле постели в омерзительной маске, пальцы сплошь забрызганы кровавыми пятнами, и кровь эта повсюду, и только свет разгонит злосчастное видение…оно исчезнет, но на душе от этого легче не станет…
В последнее время кошмары едва ли не каждую ночь посещают меня. Я просыпаюсь в крови, пока не осознаю, что это всего лишь разгоряченное воображение тащит меня обратно в пропасть, но успокоить себя не могу и не пытаюсь, потому что знаю цену той крови… Ей не исчезнуть с моих рук и моей души никогда. И это мое проклятие. Отчасти потому я сажусь к столу, достаю бумагу и пишу, пишу горькую исповедь: пусть хоть маленькая надежда быть прощенным побудет рядом со мной, посидит в сторонке… Я хоть на время лишусь жутких снов. И я поведаю историю человека, отягощенного злом, и попытаюсь понять причину его зла: отчего румяный приличный мальчик, которого многие мамы ставили в пример слишком шумным детишкам, отчего он стал убийцей и теперь вынужден страдать и кричать по ночам?..
Вот история этого человека.
Как я уже упомянул, с самого начала детство мое купалось в розовых красках, мир виделся оттого гораздо ярче и привлекательнее. Я почти не замечал, а может быть, старался не замечать горьких мелких казусов, что хоть изредка, но посещают каждую семью, каждого человека. Ежедневно моим спутником была скрипка, я настолько привязался к ней, что лучшего друга отыскать было бы невозможно. В ней, моей скрипке, таилось что-то необычное, почти волшебное; когда я брал ее в руки, озаряющая энергия проходила по телу, глаза вспыхивали, и в ту же минуту тихая печальная мелодия плыла вслед за очарованной душой. Я был уверен, что внутри скрипки живут таинственные человечки, добрые музыканты, и это благодаря им я слышу музыку и даже умею различать ее цвета и оттенки. Человечки раскрашивают музыку на свой лад, она так удивительна, - стоило чуть завестись, втянувшись в удивительную игру, как все вокруг становилось ярким, словно весенняя радуга. Что по сравнению с этим стоят какие-нибудь мелочи, вечные заботы?.. Когда у тебя есть такой друг, ничто не сравнимо, ничто не победит тебя, потому что вдвоем вы сильны и надежны, как крепость…
Когда подошло время, меня отдали в школу. Несмотря на то, что приходилось учить каждый предмет, корпеть над цифрами и иксами, все же большая часть времени все равно уделялась музыке. Я настолько был впереди, настолько жил музыкой, что учителя невольно закрывали глаза на мою нелюбовь к математике и слабость в правописании, мне прощались такие ошибки, за которые другие получали неуды. В свои семь лет я играл пьесы Паганини ничуть не хуже автора, хотя, конечно, я явно преувеличиваю, потому что догнать в мастерстве великого старика не так уж просто. Но он был для меня кумиром, - в комнате над обеденным столом висел большой портрет в золоченой раме, и каждое утро, едва вскочив с постели, первым делом мой взгляд встречался со взглядом маэстро, и пусть смотрел он всегда не очень весело, даже излишне мрачновато, я ничуть не огорчался, я знал, что заслужить его одобрение не так просто, но я сделаю все возможное и невозможное, буду очень стараться, чтобы никогда не краснеть под его тяжелым взглядом. Все еще впереди, а чтобы достичь заветной цели, нужен труд, большой труд и время.
Вскоре пришел первый успех. На городском конкурсе я получил первое место, и по этому случаю мать испекла большой торт. Это был великий семейный праздник. Помню, я очень волновался, выходя на сцену: яркий свет слепил глаза, а там, впереди, в затаившейся темноте, слышалось сдавленное шуршание, чье-то покашливание, но я ничего не видел, - ни лиц сидящих, ни количества людей в зале, - все воспринималось единым целым, словно темнота была живым существом, всматривающимся в мою хрупкую душу выжидательно… Она напряженно смотрит на маленького мальчика, и если он дрогнет, испугается, она тотчас лязгнет зубами, заглотнет его, как яблоко, и он растворится в черном огромном брюхе…
Я сжал скрипку влажными от волнения ладошками, зажмурился и…полетел. Да, полетел. Сердце бешено стучало, но едва ожила музыка, все предрассудки опрокинулись и унеслись кувырком обратно в темноту. Я забыл обо всем пустом, мои человечки вытащили кисти и краски и дружно принялись за работу. А когда я торжественно закончил, даже растерявшись от неожиданности (так быстро, почти незаметно пронеслось время), все вокруг уже сверкало, искрилось и переливалось в тысячах красочных соцветий… Последняя нота унеслась ввысь, растаяв подобно облаку в утреннем небе, затем наступила тишина, и мне показалось, что длилась она бесконечно; я не знал, что следует делать дальше, - может быть, играть еще?.. Но в ту же секунду темнота взорвалась громом, словно из ниоткуда хлынуло море, грозя затопить бурными потоками каждый закоулок, и я услышал восторженные восклицания, осознав наконец, что предо мной огромный зал, и этот зал приветствует меня, скромного музыканта… Покровительница музыки положила на мою юную голову нежную материнскую ладонь.
Первая победа заставила меня с еще большим усердием взяться за работу и именно она подбросила первые семена самомнения. Я осознал, что все мои прихоти будут исполняться беспрекословно, как должное и святое. Пользоваться этим стало нормой жизни. Все, что бы я ни попросил, исполнялось. Первым делом, увидев однажды как мальчишки носятся во дворе на велосипедах, я заявил, что не притронусь к скрипке до тех пор, пока и у меня не будет такого двухколесного красавца. Через несколько дней я уже пытался укротить своего незабвенного скакуна, но, увы, он оказался чересчур строптивым, и чаще мне приходилось проводить время на земле, зализывая царапины и растирая ушибы. Длилось это недолго, я все-таки приручил его, и через некоторое время стал довольно лихим наездником. Увлечение велосипедом оказалось чрезмерным, я забывал о скрипке и о дорогих мне человечках, но даже если и приходилось открывать футляр и ставить на пюпитр ноты, то занятия были недолгими и скомканными до предела. Наскоро отыграв, я снова мчался на улицу. Это вызывало уважение в дворовой среде, где у меня появилось парочка друзей, но встретило жесткий отпор со стороны матери, которая поставила резкий ультиматум: если я настолько глуп и не думаю о своем будущем, значит, она обязана сделать это сама. И велосипед был конфискован и заперт в чулане.
Я очень долго дулся, самолюбие страдало, и хотя я старался все делать наперекор и даже громко хлопал дверью, уходя из дома, вскоре пришлось капитулировать. Насытившись велосипедными гонками, снова вернулся к скрипке, как к старому и несправедливо отвергнутому товарищу…
Теперь хотелось бы сказать еще об одной важной детали, сыгравшей немаловажную роль в моем воспитании. Как я упоминал, жил я с матерью, и то необходимое, что многие дети получают в полноценных семьях, я получал благодаря ее стараниям. Мне даже казалось нормальным наше с ней житие, я не представлял, что еще кто-то может войти в наш дом и оказаться на правах хозяина. Недостача мужского воспитания хоть и сказывалась, но все-таки не в той мере, как это часто может казаться.
И вот вскоре к нам стал приходить какой-то дяденька с большими букетами. Почти каждый вечер он сидел на диване и что-то рассказывал матери, а она смеялась. Я же ходил по своей комнатушке и злобно пинал игрушки. Потом они, кажется, пили чай и звали меня, чтобы я сыграл им, а я злился и увиливал: мне не хотелось играть ни для кого, тем более, когда об этом усиленно просят. Но постепенно я стал привыкать к визитам, что нужно поставить в заслугу новоявленному ухажеру, приносившему всевозможные подарки. По воскресеньям мы шли в парк, катались на всех аттракционах, даже на чертовом колесе, с высоты которого становится жутковато, и ощущение восторга не покидало до самого вечера. После катания он кормил меня пирожными с кремом и поил лимонадом, называя сынком, что, впрочем, никак не задевало и проносилось мимо.
Так у меня появился отец. Но это не принесло большой пользы. Скорее наоборот: желая мне понравиться, он потакал любой прихоти, выполняя беспрекословно. Он был не то что моим союзником, - полным сателлитом. И то, чего мать добивалась с огромными усилиями, вмиг превратилось в прах. Об этом горько теперь вспоминать и, конечно, легче всего обвинить доброго человека, по-своему старавшегося восполнить прорехи в моей жизни. Нет, этого делать я не буду. Метание камней в чужой огород не есть главным в исповеди. Он делал все как мог, и отплатить злобной неблагодарностью было бы несправедливо.
Шло время, я участвовал еще в нескольких конкурсах, но не столь успешно. К тому времени я открыл для себя одну истину: в мире много талантов, вследствие чего возникает своеобразная конкуренция, и я не единственный в своем роде бесценный самородок. Если мне предпочли других, значит, я не лучший, кто-то во много крат сильнее меня. Да, маэстро Паганини, я оказался не слишком старательным учеником… и седой старик с каждым разом смотрел на меня строже и печальнее. Мне было неловко смотреть ему в глаза, я даже подумывал как-то убрать портрет подальше. Понимание того, что победить соперников можно лишь в долгом и упорном труде пришло позднее, к тому времени лень уже прилично запустила свои корни и справиться с этим было ох как нелегко. Хоть мальчишки народ и упорный, понять серьезность жизни не так просто: одно дело играть и повышать свое умение, выступать на всевозможных фестивалях и получать призы, но совсем другое иметь большие далеко идущие планы и понимать, что дорога в будущую жизнь прокладывается именно сейчас, с этих долгих ежедневных занятий, с этого милого, почти эгоистического упорства и желания выглядеть получше соперников… Вот такого понимания-то и не было, я понял гораздо позднее, когда многое было уже упущено. Догонять же упущенное тщетно, это я тоже понял.
Но не все было в черном цвете. Именно неудачи и подхлестнули меня! Проигрывая бой, самолюбие разгоралось еще больше: отбросив скрипку, вскоре вновь брал ее и заставлял человечков трудиться в поте лица. Я старался, изо всех сил преодолевая себя и не зная, к счастью, той важной истины, что каждому назначен свой удел, и что выше головы не прыгнешь. Я был уверен, что прыжок возможен, нужно лишь приложить максимум усилий.
К четырнадцатому году жизни пришла победа еще в одном конкурсе, и она стала наградой за мое упорство. Немаловажным был тот факт, что исполнять требовалось лишь собственные произведения, - говоря иными словами, конкурс молодых авторов. Еще с ранних лет я пытался изобрести что-то свое, непохожее, хотелось высказать ту музыку, что звучала во мне почти неосознанно, но достаточно четко. То, что день за днем я играл классические пьесы, конечно, было прекрасно, но они не утоляли жажду самовыражения, и совсем неумело, по-детски чувственно, я творил свою музыку, подражая седовласым классикам… Теперь, имея достаток лет и кое-какого опыта, одолев сложную азбуку нотных дебрей и неплохо в ней ориентируясь, принялся записывать сочиненные мелодии, что, в результате, и дало первые плоды. Моя конкурсная работа оказалась напечатанной в музыкальном альманахе, а я пожинал первые плоды своей славы.
Потом были и горечи и победы, была еще любовь, первая, юная, которая окрыляет и зовет… Кареглазая девчонка, далекий берег надежд, с чьим именем для меня связаны радость и счастье, первые поцелуи под теплым майским дождем, малиновые закаты и много радостных мелодий, которые неизменно наигрывало сердце, окрыленное неизведанным доселе волшебством. Осознание счастья и эта потрясающая безоблачность были так велики, так безмерны, что не могли бы не вызвать предостережений столь излишней веселости, - ведь нет в мире ничего большого и безграничного, а если и повезет, то будет праздник недолгим, с весьма печальным концом. Так оно и случилось. Не успели мы как следует насладиться нахлынувшими чувствами, как все оборвалось в один миг, совсем неожиданно: отправившись с родителями к морю, она утонула, и я остался наедине с горькими подавленными мыслями. Целый месяц я играл, играл с утра до вечера, как полоумный, играл для нее, - мне казалось, что она рядом, сидит и слушает мою музыку, глядя куда-то вдаль печально… Я изливал душу своему единственному другу, - скрипке, - и она меня понимала как никто другой. Я скрашивал навалившуюся серость изо всех сил во множество оттенков, но мне казалось, что они все равно оставались тусклыми и невыразительными. Даже умельцы-человечки не могли ничего поделать в том печальном великом противостоянии хандры и музыки… Они, конечно, старались, они изо всех сил вытягивали меня в яркий радужный мир, но…
Мать обеспокоилась, что рассудок мой слегка поколебался, я был подвергнут тщательному медицинскому обследованию, и к ее радости ничего существенного не обнаружилось. Как ей сказали, психологическая подавленность, что в таком возрасте бывает весьма часто. Кое-какие лекарства все же прописали, но главным из них настоятельно рекомендовали свежий воздух и хорошее питание. И на этом период любви был окончен.
Горько вспоминать, еще более горько видеть свои ошибки и осознавать это. Так же горько осознавать растраченное впустую, по мелочам, что никогда уже нельзя будет исправить. Все проходит, листы календарей улетают подобно птичьим стаям в неизвестность, а мы с горечью замечаем, как незаметно меняется лицо в зеркале, как охладевает душа и годы сильнее прижимают к земле…
Следующей ступенью моей жизни стала консерватория. Я успешно сдал экзамены и стал студентом столь престижного вуза. К тому времени я уже считался приличным музыкантом, обо мне говорили часто и с уважением, а важные профессора одобрительно кивали головами. Меня ставили в пример отстающим и нерадивым студентам, так что если перспектива солиста и не светила бы, в любом случае место в каком-нибудь оркестре нашлось безусловно. Хотя я не любил оркестров, мне казалось, что в них теряется любой намек на индивидуальность, а эта многоликость, разношерстность инструментов и людей давит на психику дамокловым мечом и не способствует расцвету личности. Много позже я понял, что ошибался. Когда мне пришлось войти в ту атмосферу, побыть в ней некоторое время, избавиться от былых предрассудков, лишь тогда я осознал оркестр как единый живой орган, где все звучит и дышит в такт, где удивительно созвучно поют и скрипки, и валторны, и даже ужасно нелюбимый мною барабан, - все живет едино, слитно, и изъять что-либо одно невозможно без ущерба для остальных. Но это мне пришлось открыть позднее, а до того ужасный эгоизм не позволял унизиться, - даже квартет казался массовкой, притупляющей полет души, заглушающей ярко выраженную идею. Вот насколько я заблуждался, будучи чрезмерно самолюбивым.
Помимо всех прочих уроков, главными стали уроки зависти. Именно в стенах, где звучит музыка, где постигается высшая тайна звуков, я если и не научился (этому не учатся, это приходит с первым сознанием), то скорее значительнее приблизился к столь мерзкому и постыдному чувству. Зависть, одолевшая меня с детства при виде более одаренных и способных, ничто по сравнению с тем жгучим испепеляющим огнем, разгоревшимся так ярко и безудержно, что я едва не сгорел, как сухая деревяшка. Разнообразие талантов, снующих по коридорам и занимающихся по аудиториям, поразило с первой минуты, я еще раз убедился насколько богат мир: не я единственный айсберг мажора и минора, и так несложно затереться в толпе, среди которой, что самое обидное, меня не скоро отыщут. Да, я старался изо всех сил, как уже говорил, меня вспоминали хорошими словами, но – конкуренты тоже не сидели сложа руки,
они тоже трудились день ото дня, и еще не известно, кто шел первым, а кто наступал на пятки, или того хуже – волочился позади расхлябанной телегой…
Вот и получалось: я был не хуже, может быть, даже лучше, но зависть не оставляла меня ни на минуту, любой чужой успех я встречал вспышками глубокой меланхолии, стараясь по возможности не выдавать разбивающей изнутри тоски никому, но стоило остаться наедине, сдерживаться уже не хватало сил и я давал волю чувствам. Я поносил негодяев последними словами, в пелене злобы являлся крючковатый кровавый нож, - острый отточенный кинжал с пятнами крови. Этот кинжал поднимала рука и с размаху вонзала в ненавистного противника… Он легко погружался в тело по самую рукоять, и продолжалось так долго, очень долго, пока я не успокаивался и не падал от приятной усталости…
Я описываю столь подробно свои чувства и сознательно останавливаюсь на этом факте, хотя понимаю, что изобилие черных красок ничуть не поможет разобраться в истинных причинах бушевавшей в то время во мне зависти; скорее, больше изобличает меня как мрачного человека и отъявленного негодяя. Мне бы, конечно, не хотелось оставлять о себе подобного мнения, но я не вижу ничего иного, как писать только правду и не отступать от нее ни на шаг. Терять мне уже нечего. Жизнь за спиной, исправить или переписать невозможно, будь что будет… В крайнем случае, если записки выйдут настолько уродливыми и излишне непривлекательными, я их просто уничтожу, вложу в ненасытную пасть огня, и никто ничего не узнает, а душа моя останется в распоряжении гораздо более высшего судьи, чем может рассчитывать простой смертный, судьи безжалостного… Он и подведет итоги… На его милость и снисхождение я не уповаю.
То, что происходило во мне в тот момент, имеет вполне обычное земное объяснение. Не злоба ли и не зависть поглощают мир ежедневно ненасытными пастями?!. Все это присуще более-менее незаурядному человеку, - так я считаю. Не знаю, может так же страдали и мои соперники, и напрасно я себя черню и поношу последними словами. Может быть, они так же сгорали от внутреннего огня, хотя на виду казались веселыми, улыбающимися, беспристрастными. Не мог же я один быть таким из ряда вон выходящим, невесть откуда унаследовавшим вполне нормальные чувства! И если это так, если их тоже терзали зависть и ненависть, если они попросту умели превосходно скрывать и были отличными актерами, дружески протягивая руку, тогда я на целую ступень лучше и выше их. Я заявляю смело и открыто: я выше их, хотя бы потому, что не лицемерил и не угодничал и в конце концов нашел в себе силы сказать правду, которую заслуживал; я не улыбаюсь с голубых экранов лучезарными улыбками, не выхожу на тонущие в цветах сцены и не вру людям; я уже не играю, потому что не заслуживаю этого, хотя чувствую в себе силы и смог бы еще порадовать своим талантом… Я – дитя своего времени, его плод, его часть… Я вне течения жизни, но еще силен, хотя и обречен, подобно выброшенному штормом киту, вынужденному умирать на скалистых берегах в тоске и одиночестве…Я сыграл свою партию, но она оказалась проигрышной. Только иногда побежденные лучше победителей и правда не всегда на стороне торжествующего. Пусть плюют мне в глаза, пусть забрасывают камнями, я не отвечу ни на что, ибо твердо стою на своем, и главным моим доводом является эта исповедь…
Сейчас я подхожу к тому моменту, когда необходимо провести параллели, сделать небольшой экскурс в историю. Всему миру известна печальная судьба Моцарта, гения, ставшего жертвой черных сил зависти. Об этом написаны тома исследований и художественных книг, где каждый автор по-своему обыгрывает старый сюжет. Нужно ли говорить, кто обвиняется в смерти великого композитора и кому историей выписан суровый и, на мой взгляд, несправедливый вердикт… О нем, о Сальери я говорю. И тут совесть моя не позволяет молчать и рвется излить печальные реки слез, ищет оправдания, потому как никто другой понимаю этого человека и хочу если не защитить (это, увы, невозможно), то хотя бы частично смыть с имени жестокое клеймо…Да, я понимаю, что именно он стал жертвой все той же зависти, съедающей изнутри безжалостно; зависть не спрашивает ничьих мнений, она как страшная болезнь обрушивает на голову и парализует сознание… Лишь по прошествии долгих лет она может ослабеть, приостыть, - проще говоря, состариться вместе со своим обреченным носителем, - лишь тогда истерзанного человека настигает раскаяние, он в отчаянии простирает к небу руки и кается в страшном грехе: прости, Господи!.. не ведал, что творил, повинен в крови несмываемой и склоняю голову на плаху твою в ожидании справедливого приговора!.. Сколько раз в разгоряченном воображении я видел кающегося Сальери, его искаженное от боли лицо, и мученическая участь его терзала меня не меньше собственной, лихорадила приступами долгих раздумий. Если бы он не был подвержен той страшной болезни, если бы он был лишь обычным убийцей с какими-то тайными умыслами и жестоким, лишенным всяческих чувств сердцем, разве признался бы он в содеянном, разве узнал бы мир истинную причину смерти Моцарта?!. Для человечества история сия осталась бы покрытой мраком, одной из неразрешимых загадок, коим не счесть числа… Но Сальери приподнял занавес, взвалив тем самым на себя вечную ношу проклятия, он встал в тот страшный ряд изгоев вслед за Каином, Иудой и им подобных. Обрек свое имя на позор, но что стоит позор по сравнению с покаянием? Запятнанное имя ничто по сравнению с запятнанной душой, лишь она одна ищет искупления в то время, как имя холодно перебрасывается из губ в губы…
Мне становится жутко при мысли, что я может быть единственный вспоминаю имя изгоя с уважением и любовью. Нет, я не оправдываю его, не встаю на трибуну защитника и не веду долгий ненужный процесс, но я хочу, нет, – ТРЕБУЮ – справедливости, хочу, чтобы люди поняли и умно рассудили приговор, однажды навязанный чьей-то жестокой рукой и оставшийся незыблемым, без права на реабилитацию.
С одной стороны мы видим веселого беззаботного гения, творящего чудеса музыки, разбрасывающего поистине блистательные мелодии одним движением пера, мелодии, которым предписана вечность; сила его таланта сквозит отовсюду, даже в самой незначительной маленькой пьеске, молодость и легкость – вечные спутники автора…
По другую сторону встает престарелый ворчун, неудачливый злодей, сердце его подобно камню, оно твердо и непоколебимо, неподвластно сентименталиям, и камень этот подточен глубинными водами злобы и ненависти; не находит злодей покоя, музыка гения сжигает его денно и нощно, потому носит он в себе черные замыслы коварного убийства, носит до тех пор, пока однажды не осуществляет с холодной расчетливостью…
Так видит человечество убийство Моцарта. Так уверены все – от мала до велика – вот уже две сотни лет, но совсем иначе представляется мне, и я должен хоть в общих чертах сказать об этом.
Я вижу веселого болтуна, беспардонного повесу, мота и полу психопата, которому волею судьбы достался бесценный дар, но что сделал он, чтобы заслужить его?!. Талант обрушился с неба высшею милостью, но за что?.. Почему именно таким разгильдяям перепадает то, что должно по всем законам дароваться людям трудолюбивым, упорным, положившим жизнь свою на Голгофу служения искусству, - именно они имеют право на Божью милость… Кровью и потом пробивают они дороги к вершинам и работают до изнеможения, пока однажды не ворвется какой-нибудь плут, порхающий мотылек, брызнет искрометными музами, ошеломит, очарует окружающих и уведет за собой, а бедный трудяга останется при своих интересах один-одинешенек у разбитого корыта, горестно рыдая… И все, чего он достиг, что лелеял в мечтах, - все насмарку, псу под хвост… Где же справедливость?!. Разве по таким законам должна идти жизнь? Разве для выскочек и вертихвостов уготованы лучшие места под солнцем, разве справедливо превращать трудяг в отребье общества и ссылать их на задворки истории?..
Неужели найдется хоть один человек, утвердительно ответивший бы на мои вопросы? Я хотел бы посмотреть ему в глаза и услышать веские убедительные доводы. Если я не прав и заблуждаюсь, брожу в потемках собственного эгоизма, то почтительно извинюсь, уйду прочь без единого слова. Но найдется ли такой человек, защитник болтунов и повес, вырывающих последнюю корку из рук униженных и обездоленных, низвергнутых в пучину незаслуженно?.. Не знаю… Разве только им подобные, такие же мошенники…
Я преклоняю колени и снимаю шляпу перед седым Маэстро, исполнившим свой жизненный долг и взошедшим на высшую ступень, - ступень, с которой открывается во всеобозрение огромная бездна; он шагнул в вечность с черным клеймом, выступил один на один с жестокостями мира и выиграл битву… Мир всегда был на стороне легкомысленных гениев, поскольку на их душах не лежит бремя бытия, они свободны от ежедневных хлопот, каждый день их – праздник, брызги пиршеских вин и бесконечные оргии… Но бездна проглотила Маэстро-изгоя, отверженного куртизанкой-фортуной, а имя его восполнило черные списки, прорастающие на устах клеветников…
Я задержался на этом факте столь подробно совершенно осознанно. У меня, конечно, не было цели уходить корнями в прошлое, чтобы искать оправдания собственной никчемности, просто уже на заре жизни я ясно и четко осмыслил темные страницы истории и понял, что каждая строка в ней подлежит пересмотру. Новоявленные гении кишили вокруг, они точь-в-точь соответствовали тем нормам поведения, о которых я упоминал, и не было от них спасения. Все, чего я добивался не жалея сил, изводя себя до изнеможения и едва не падая бесчувственно, - все уничтожалось в один миг, стоило кому-нибудь из этих гуляк взяться за инструмент… Профессора плакали от изумления, увлажняли платочки, публика рукоплескала от восторга, а они собирали урожай успеха и катили в кабак, устраивали очередной кутеж до умопомрачения. Словом, мир жил в том же замкнутом кругу, разорвать который не представлялось возможным. И не изменить!..
Впрочем, я и так уже извел достаточно чернил, смешав их с желчью, но цель исповеди не оправдание, не попытка избежать ответственности за содеянное, а констатация факта, признание вины, как бы нелегко это ни было. Я понимаю, что глубоко внутри своего сознания пытаюсь найти веские аргументы, какие-то доводы, и при желании можно найти что угодно и избавить себя от терзаний (ведь сколько раз уходили от наказания даже закоренелые маньяки-убийцы, выигрывавшие судебные процессы благодаря докам-адвокатам, игре случая и разным незначительным прорехам в цепочке обвинений), и я снова отступаю в тень, откладываю меч защиты и возвращаюсь в прошлое, за своим собственным призраком…
Незадолго перед выпуском, когда жизнь вступила в фазу решающих перемен, я осознал, что пришло время жениться, создавать семью. Первым делом нужно было выбрать спутницу жизни. Я понимал, что после той далекой утраченной любви вряд ли кто сможет увлечь меня настолько страстно и глубоко, да и сам я не тот пылкий подросток, осененный аурой восторга; не прежний первооткрыватель ощущений, а уже хлебнувший горечи человек и умеющий различать вкусовые качества жизни. Поэтому я решил искать не любовь, не какие-то призрачные чувства, а откровенную выгоду, чтоб потеря одних составных воздалась сторицей в другом. И я направил поиски именно по этому руслу, гнал свою каравеллу к далеким богатым берегам, хотя и понимал, что любой берег может оказаться миражом, а корабль с разбегу налетит на скалы и разлетится в прах. Знакомясь и назначая свидания, я сразу же пытался узнать о родословной новой знакомой, о положении родителей и их материальном состоянии. Хотя сам и не мог похвастаться ни одним из подобных качеств, я был уверен, что одержу победу, стоит только очень захотеть. Поиски оказались долгими. Ни одна из новоявленных знакомых не подходила на предназначенное место, и даже красота и умственные способности не могли поколебать моих предубеждений, - я отвергал всех, где перспектива дальнейшего восхождения была незначительной, либо равнялась нулю.
Должен признаться, что выбрав брак по расчету, я преследовал основную цель, не дававшую покоя: победить, превзойти окружавших меня соперников пусть даже таким образом, пусть ценой вместительных кошельков и авторитета будущих родственников, но я обязательно должен доказать никчемность всяческих выскочек, пусть знают свое место и не пытаются занять чужое… Я попадал на многочисленные тусовки, где собиралась молодежь, слушал их песни и пил с ними вино, но ничто не трогало меня до глубин, я был равнодушен и спокоен, чувствуя себя титулованной особой среди бродяг и нищих. Там мне пришлось познакомиться с одним молодым человеком по имени Эдик, - насколько я узнал, он сочинял стихи и был в почете в своем узком кругу, среди таких же вино-музыкальных талантов. Я мало что смыслил в поэзии, но приличия ради кивал головой, когда кто-то вопрошал, понравилось ли мне что-нибудь из услышанного. Кивал, но почти ничего не слушал, с Эдиком же знакомство завел лишь потому, что рядом с ним постоянно вертелась довольно симпатичная девчонка Леночка. Леночка была милой и веселой, и что-то мне подсказывало, что хотя она и вращается среди этих оборванцев, есть в ней корни почетной родословной. Действительно, она была профессорской дочкой, и отец ее, знаменитый физик, все силы и средства тратил на благосостояние любимого чада. Леночка окончила школу с медалью, училась в престижном вузе и одевалась как полагается, по последней моде, но, к сожалению, это единственное, что оказалось в ней подтверждающим высокую мораль. Запретный плод всегда сладок, ее тянуло в глубины, а постоянное вращение в соответствующей среде несет неизгладимый отпечаток. Профессорская дочь появлялась дома крайне редко, как правило, лишь для подкрепления быстро тающего бюджета, а затем снова уносилась Бог весть куда, глубоко опечаливая достопочтимых родителей. Узнав все это, я быстро вычеркнул ее из своей жизни, как и поэта Эдика, и больше не показывался на хмельных тусовках. Я понял, что поиски нужно вести в другом направлении, так сказать, в высших сферах. И вскоре мне повезло.
Жизнь имеет одну интересную особенность, которую можно было бы назвать странностью: она творит невероятное и преподносит в виде повседневной пустяковины, в то же время совершенно бесцельная ерунда может быть облечена в ауру страшной таинственности. Так несерьезное письмецо может доставить в наш дом важный господин во фраке и с розой в петлице, а чрезвычайную депешу – кривляющийся арлекин с вымазанным мелом лицом. От великого до смешного, как говорится, один шаг.
Вот эту особенность я вспоминал впоследствии неоднократно, горестно улыбаясь. Принцип лотереи – повезет-не повезет – вносил в жизнь свою соль, заставлял не отчаиваться по пустякам и верить в новый розыгрыш фортуны.
Однажды ко мне подлетел один сокурсник и, оттащив в сторонку, запыхавшись, выпалил прямо в ухо долгую тираду, из которой я понял, правда, с трудом, что близится какое-то важное мероприятие и требуется мое согласие на участие. Я попросил объясниться подробнее. Оказалось, что какой-то важный чин отмечает юбилей, соберется множество гостей, но этот чин решил не пользоваться услугами второстепенных ресторанных исполнителей, а попросил подобрать хороших музыкантов с первоклассным репертуаром. Намекая на серьезность общества, на вкусы гостей, он сказал, что в обиде не будет никто, но что потрудиться придется немало… В общем, согласен ли я отработать вечерок в ресторанном зале?..
Я растерялся. Мне никогда не приходилось всходить на кабачные подмостки и играть перед хмельной публикой, у которой вкусы размыты алкоголем и для которой в основном нужна лишь забойная, пусть и некачественная музыка, чтобы выплясывать до упаду, пока не свалишься с ног. Роль балаганного чечеточника претила мне, колпак с бубенчиком я ни за что на свете не согласился бы одеть на себя, но было обещано высокое общество, встречи с которым я так жаждал, и уж если на то пошло, они заказывают лучших музыкантов не для петрушкиных частушек… Есть неплохой шанс показать себя и завести выгодные знакомства. В крайнем случае, отказаться никогда не поздно.
Общество действительно подобралось изысканное. Вглядываясь в людей, входящих в зал, я невольно испытывал удовольствие: мужчины в строгих костюмах, нарядные улыбающиеся женщины, благоухающие радугами запахов, корзинки цветов, снующие повсюду официанты в белом, с подносами. Длинный, через весь зал стол ломился от изобилия блюд, бутылок с цветастыми этикетками и прочим ассортиментом. Виновник торжества принимал поздравления, я всматривался в его лицо пристально, пытаясь угадать важность положения в высшем свете. В конце концов я признал его достойным внимания, решив приглядеться в течении вечера получше.
Музыканты, с которыми мне предстояло играть, не были лучшими, половина оказалась хорошо знакомой по учебным коридорам. Просто мой сокурсник подобрал более-менее близких товарищей, чтобы подработать и покутить в удовольствие. Поэтому я ни с кем не общался, разве что парой-другой сухих фраз, сосредоточив основное внимание на сидящих за пиршеским столом. Пока шла прелюдия торжества, чтоб гости не скучали, мы играли что-то легкое, прозрачное; после того как сели за стол и зазвучали тирады с пожеланиями благополучия, захлопали пробки и зазвенели фужеры, нас так же пригласили и усадили с краешка, поближе к эстраде, и музыканты не упустили случая выпить за здоровье юбиляра. Мои товарищи хлестали водку, а я дивился: они хмелели на глазах, а весь вечер еще впереди, что же будет дальше?.. Они ничем не отличались от кабачных лабухов, разве что первую половину дня бродили по лабиринтам консерватории, в остальном расклад тот же: песни, застолья, снова песни, снова застолье…Позднее я узнал, что для многих это и осталось стилем жизни, они ушли по известной (ими же и выбранной) тропе, и по сей день наверняка играют где-то в дыму и угаре, под сонмом похороненных надежд. Если не спились окончательно.
Когда снова пришло время браться за инструменты, я с ужасом представил, что финал близок: нас с позором погонят прочь, как проходимцев, и все благодаря безудержности этих гуляк. Но этого не случилось. То ли благодаря равновесию судьбы (ведь наравне с музыкантами захмелели гости и их тонкий слух притупился), то ли еще по какой-то причине, но следующие полчаса мы отыграли с горем пополам. Все время я наблюдал за одной привлекательной девушкой, дочерью виновника торжества. Рядом с ней крутился какой-то кавалер, постоянно приглашал на танец, - он что-то бубнил ей в ухо и она улыбалась искренне. Но держалась почтительно, с достоинством, поэтому я принял решение завязать знакомство во что бы то ни стало.
Вскоре снова уселись за стол, снова звучали тосты за здравие, и шла обычная застольная возня. Я уже ни на что не обращал внимания, все мысли заняла девушка в красном платье. Даже чересчур раскрасневшиеся лица моих товарищей не волновали меня, - я уже знал свою цель и решил идти напролом. Маленький крылатый амурчик взлетел над головой, но стрел у него не было: мои доспехи прочны для всяких стрел, и он знал об этом. Я не бежал навстречу любви, просто вышел на дорогу, ведущую к задуманной цели.
Следующий перерыв я только и ждал необходимого момента. Воспользовавшись паузой среди кутерьмы, я подошел к девушке и сказал:
- Сейчас я буду играть для вас…
Затем взлетел на эстраду и швырнул в зал всю его суету и хмельную беззаботность, моя мелодия вознеслась трепетной птицей, закружилась над оторопевшими головами, заставив застыть даже стрелки часов. Те минуты, пока я играл, царила полная неподвижность: люди стояли и трезвели на глазах, официанты с подносами изумленно застыли, боясь пошевелиться. А в ее глазах я читал восторг и детскую радость, - наверно, никогда еще ей не дарили музыки, и мое посвящение было –столь неожиданно, сколь желанно. Слушай, наслаждайся, я факир, чарующий злобных змей ласковыми мелодиями, ведь даже змеи, несущие смерть, любят музыку!.. Услышишь ли еще что-либо подобное?.. Посвятят ли еще когда тебе хоть маленькую захудалую пиеску? Пока я здесь, пока не выложил карт и не проигрался вдрызг, я готов играть бесконечно, до изнеможения…
Когда последняя нота растаяла в полной тишине, я молча поклонился, как и подобает гордым маэстро, но тут зал взорвался невообразимым гулом аплодисментов, словно горная лавина хлынула невесть откуда из плена заторов. В меня полетели восторженные крики, откуда-то (может, из числа подарков юбиляра) к ногам упали цветы, а несколько особо рьяных подвыпивших интеллигентов ухватили под руки и потащили в кратер веселья, - к столу. Мне вложили бокал шампанского, а гул по-прежнему не стихал, отчего казалось, что я в самой сердцевине бушующей лавины болтаюсь на хлипкой соломинке и стихия проглотит меня без надежды на спасение. На какое-то время я даже потерял виновницу этой суматохи из виду, озирался по сторонам, но вокруг были незнакомые лица, кружащиеся заводной каруселью… Они спешили выразить почтение столь незаурядному таланту и непременно с ним выпить.
Я, конечно, не ожидал ничего подобного. И вот неожиданно появилась девушка в красном, слегка смутившись, сказала тихо:
- Спасибо.
И ушла.
А весь мой план полетел кувырком к чертовой бабушке. Что нужно было предпринять? Побежать следом и на коленях просить руки и сердца? Глупо. Я совсем не знал ее, игра в жмурки не являлась моим кредо, да и рыцарские жесты унижали клокочущее достоинство. А меж тем уже стемнело, подали сладкое, вот-вот начнут расходиться по домам. Это был единственный раз, когда я пожалел, что обделен безрассудством и огнем в груди. Я бы схватил ее, усадил на коня (скорее, на попутную машину), и увез бы куда-нибудь; но холод жил во мне, а не огонь, трезвая мысль глушила любое безумие, и я понял, что упускаю свой шанс.
Глядя на прощающихся гостей, еще какое-то время я теплил в себе надежду на успех. Затем спрыгнул в зал и пошел напролом. Я подошел к имениннику. Сказал, что мне необходимо встретиться с ним и переговорить по важному делу. А когда вернулся, товарищи уже прятали инструменты в футляры, наспех допивая водку, их качало, как во время шторма, но полные радости лица говорили о том, что свое дело они сделали исправно. Я не сказал им ни слова, они исчезли для меня в тот же час, когда закончился праздник. Я шел домой, а в кармане лежала визитная карточка, заповедная карточка с необходимыми координатами.
Мой будущий тесть был ответственным лицом в городском совете. Я позвонил ему, он пригласил, назначив время встречи. Одевшись торжественно для подобного случая, переступил порог кабинета с затаенным дыханием. Принял он меня любезно, можно даже сказать, дружелюбно, как старого знакомого. Я уселся в мягкое кресло, он напротив, и когда секретарь принесла кофе, мы непринужденно беседовали, вспоминая недавние события. Оказалось, что моя мелодия запала ему в душу, он был очень растроган. В ресторанном угаре услышать что-либо подобное просто невероятно, сказал он. Затем говорили обо мне, узнав, что я лауреат нескольких конкурсов, он изумился еще больше.
- Просто невероятно, - твердил он, - просто невероятно…
Затем пришло время выкладывать козыри. Я набрал побольше воздуху и произнес целую речь, прозвучавшую приблизительно так:
- Я пришел просить руки вашей дочери. Я увидел ее и понял, что мы созданы друг для друга. Мне не нужно больше ничего, только ваше твердое и обдуманное слово. Вы вправе поступить как найдете нужным, но знайте, что моя судьба, может быть, и судьба дочери в ваших руках!..
Он не ожидал ничего подобного. Какое-то время молчал, постукивая авторучкой по подлокотнику, затем задумчиво поднял взгляд.
- А вы говорили со Светланой?..
(Ага, значит, зовут ее Светлана. Очень приятно. Вот и познакомились!..)
- Нет, - ответил я. – Мы еще ни о чем не говорили.
- Но вы просите руки, даже не объяснившись с ней?..
Я ответил, что прежде всего дорожу мнением родителей, и лишь заручившись поддержкой, имею моральное право действовать дальше. Я не любитель закулисных интриг, нужно выходить на сцену с высоко поднятой головой и честно смотреть в глаза.
Насмешливый огонек скользнул во взгляде собеседника.
- А вам известно, что у нее есть жених?
- Если это тот тип, что крутился рядом весь вечер, он не составит мне конкуренции… Я легко обойду его без особых проблем, - сказал я.
- Ну что ж, - прощаясь, резюмировал перспективный тесть, - дерзайте! Не буду заранее давать никаких обязательств, но и преград чинить не стану… Вы мне симпатичны. Но все зависит от вас.
Итак, половина дела была сделана. Ощущая положительные веяния с одной стороны, необходимо как можно скорее приступить к главному, решающему бою. Я напрочь забыл о возможном противнике, его для меня не существовало. Если ты ценишь своего врага, уважаешь его, то отдаешь половину шансов на победу. Но если его презирать, уменьшать в собственных глазах до размеров микроскопической пылинки, то тем самым уничтожаешь врага еще до начала поединка, и каждый твой жест, небрежная холодность, лишает его последней надежды и разбивает в пух и прах это слабое поникшее существо. Поэтому предо мной противника не было. Я даже не узнал бы его в лицо, доведись случай встретиться.
Светлана изумленно хлопала глазами. Она смотрела на меня так, словно вот-вот лишится чувств. Я вручил ей огромный букет цветов, и когда она начала приходить в себя, решил поторопить возможные события.
- Я играл для вас. Вы помните?..
- Помню, - прошептала она.
На протяжении нескольких часов мы беседовали, она все никак не могла подавить в себе удивления, чрезмерного смущения, и фактически вся беседа заключалась в моем длинном монологе, некоторых отступлений от сути; но я помнил о цели визита и не очень хотелось ошарашить внезапностью. Поэтому я мирно разглагольствовал о музыке, переворошив все свои познания до самых глубин. Она, конечно, никак не могла понять ничего, - ведь это действительно странно, когда свалившийся как снег на голову человек сидит и твердит тебе о Брамсе, о Паганини и Григе, в то время как ты оказываешься в ужасно дурацком положении, выслушивая непонятную лекцию, и не имея возможности выдавить ни слова. Поняв, что я увлекся, я пошел напрямик. Я сделал ей предложение. Да, вот так, осененный тенью великих классиков, я спокойно и обстоятельно предложил стать моей женой.
Это поразило ее больше, чем сам факт моего визита. Долгое время она молчала, а потом сказала:
- Нет.
- Почему? – удивился я. Теперь пришел мой черед изумления: никак не умещалось в голове, что кто-то сможет отвергнуть меня неизвестно почему и во имя чего.
- Я вас совершенно не знаю, - ответила Светлана. – Кроме того, что вы музыкант, я не знаю ничего. К тому же, я уже дала слово одному человеку.
- Чепуха, - возмутился я, пораженный почти детским объяснением, - если вся причина только в этом, я не вижу препятствий ее устранить. Я не настаиваю на скоропалительных решениях, еще есть время и мы можем спокойно узнать друг друга. Должен сказать, что вам не придется ни о чем сожалеть, могу дать твердое слово. Что же касается обещания… Его можно забрать. Если же со стороны того человека начнутся угрозы…я лично переговорю с ним и все улажу, можно не беспокоиться…
Так закончилась наша первая встреча. Потом была еще одна, и еще, потом мы ходили в оперный на великолепного «Фауста» и я с наслаждением проглотил несколько сладких восторженных часов, даже забыв о своей спутнице. Я замечал, что, несмотря на некоторую прохладность отношений, может быть, даже излишнюю предубежденность с ее стороны, мы как-то немного сблизились, хотя и не настолько, как можно было бы рассчитывать. Она по-прежнему не спешила раскрывать предо мной листы своей души, говорили мы, как правило, о посторонних мелочах. Сейчас мне очень трудно вспомнить все перипетии тех лет, даже трудно предположить что же наконец добавило тот необходимый грамм на чашу весов в мою пользу, когда однажды мы отнесли заявление и стали готовиться к свадьбе. Это не означало, что моя невеста полюбила меня и я накрепко овладел ее сердцем; не означало, что мы пришли к высшей гармонии в человеческих отношениях, - о, нет! Она никогда не любила меня. Мне трудно предположить, что же сыграло тогда решающую роль: то ли непрекращающиеся домогательства, бесчисленные свидания, подарки, то ли некоторое разочарование жизнью, многочисленные пустоты, окружавшие ее со всех сторон. Даже бывший кавалер, выразивший некоторое сожаление по поводу утраченных горизонтов, в конце концов исчез бесследно, и я был доволен, что мне не пришлось тратить силы на бесцельную борьбу и глупые объяснения с отверженным. Наверное, поняв, что она никогда не обретет того рая, что неизменно грезится каждой подрастающей девчонке, когда однажды ранним утром за тобой приезжает прекрасный принц на белом коне и увозит на край света, в сказку, поняв, что мир имеет страшную особенность быть несправедливым и злым, поняв, что золотые дворцы чаще всего оказываются песочными домиками, она согласилась стать моей женой. Ведь я был не самой худшей кандидатурой на этот пост. Она буквально швырнула себя в мои руки, покорившись неминуемому, я стал обладателем ее нежного прекрасного тела, но не души. Душа осталась где-то на недосягаемых высотах, я так и не сумел приблизиться к ней хоть чуточку, а то, что отражалось в ее глазах, спокойных темных глазах опечаленной собаки, было просто обычной усталой покорностью. Я не старался особенно влезать в ее жизнь, было достаточно того, что я имел. Заполучив выдающегося тестя, я все силы приложил на более тесные отношения с ним, я стал полным ходом раскручивать намеченную программу, ведь на носу был диплом и открытые двери в жизнь.
После окончания вуза пришлось мне работать в филармонии. Я добился своего, мои сольные концерты пользовались немалым успехом, и каждый раз я с удовольствием смотрел на рукоплещущий зал и мечтал о том светлом дне, когда море восторга не будет иметь границ. Не скажу, что главная заслуга в моем продвижении принадлежала именитому родичу, ведь я и сам кое-что из себя представлял, но справедливости ради следует отметить, что свою лепту в это дело он внес. Одним талантом в нашем мире трудно пробить окружающие стены, разобрать бесконечные заторы и построить мосты над зияющими пропастями. Пока свершишь все это в одиночку, волосы покроются белым инеем, силы иссякнут, а от могучего неудержимого чувства останутся жалкие осколки, пользы от которых мало. Мало-мальски здравый человек не рискнет идти напролом и бить лбом каменные стены, уповая на милость каверзной фортуны. Сколько лбов уже разбито, сколько времени растрачено впустую, сколько надежд навеки похоронено под ворохом пепла… Нет, этот путь я оставлял своим врагам, пусть пытают судьбу, коль вздумается, я далек от замыслов первопроходца, мне ближе верная проторенная дорога, - кто сможет убедить, что я одинок в своей идее, что остальные не ходят тою же дорогой, лишь я, негодяй, помышляющий о рае мирском, о светлом уюте, вечном почете? Этой дорогой идут ВСЕ, за редким исключением тех, кто НЕ МОЖЕТ по ней идти. Лишь те, у кого нет сил и упорства, да еще, пожалуй, немного счастья, остаются в стороне и тоскливо взирают вслед уходящим…
Счастливая звезда взошла на моем небосклоне. Новая жизнь казалась интересной, всяческая суматоха вокруг, поздравительные записочки, цветы и новые ангажементы… Затем последовали заграничные гастроли и чужие страны накрыли своей новизной, причудливой архитектурой и небывалой любезностью. Стокгольм, Хельсинки, Копенгаген, после этого ряд стран центральной Европы приветствовали наше появление бурными овациями, и я старался изо всех сил показать миру свое мастерство, плеснуть красок на белые полотна впечатлений. Турне удалось на славу, уезжали мы в веселом праздничном настроении. Я тешил себя мыслью, что первый камень в будущий фундамент заложен, что следующий приезд (если таковой случится) вызовет гораздо больший фурор, и что имя мое на афишах непременно пойдет первым номером (великий Маэстро снова пожаловал к нам!). Приятно было видеть себя в эпицентре внимания, среди многочисленных камер, журналистов и поклонников, во что бы то ни стало пытающихся выудить драгоценный автограф, плыть сквозь толчею восторга, фейерверка фотовспышек… Видеть себя. Пусть даже пока только в мечтах.
А пока, вернувшись с ворохом подарков, я только то и делал, что дарил их знакомым, необходимым людям, делился впечатлениями, - словом, снова втянулся в прежний ритм жизни. Что же еще из того периода можно припомнить?.. Пожалуй, ничего. Я мало замечал людей где бы то ни было, лица мелькали подобно кадрам ускоренной кинохроники, даже лицо собственной жены не оставило какого-нибудь конкретного чувства. Весь день пролетал на работе, лишь поздно вечером появлялся я дома, уставший от сумасшедшей карусели, но говорили с ней мы всегда мало, как-то вскользь, и всегда лишь на бытовые темы. Ни я, ни она не интересовались друг другом, не вели задушевных бесед и не тратили понапрасну крупинки тепла, - наш дом был холодным, пустынным, ледяным домом.
Может так случится, что перечитав эти записки, я начну что-то вычеркивать, исправлять, улучшать какие-то фразы, но я хочу одного, главного: чтобы ни за что не добавлял ни единого словечка, не пытался вставлять подробных объяснений, оправданий. Она-де сама виновата, полное невнимание к близкому человеку вызывает в нем ответную реакцию…и тому подобное. Все это ни к чему. Написано раз и навсегда. Биографический текст всегда труден для написания, он несет в себе гигантскую ответственность, но втрое трудно писать автобиографию, раскрывать собственную жизнь во всеобозрение, да еще пытаться быть точным, избегая карнавальной мишуры, сахарной подсластки, предстать пред чужими взглядами нагим, со всеми достоинствами и огрехами. Человек, решившийся на такое нелегкое дело, словно приколачивает собственноручно грешную свою душу на крест, уже не имея права на помилование. Быть честным – главная задача исповедующегося. Без этого он пыхтит и марает листы бумаги впустую. Раскрываться нужно максимально и не юлить заискивающе, уводить потомков стезею неправдивой…
Раз и навсегда.
А теперь о том, как однажды рухнули стены возводящегося замка надежд, как превратились в руины и развеялись по ветру все старания, а я остался одинешенек среди пыльных обломков… Жизнь еще раз доказала свою несправедливость, фортуна, как последняя потаскуха, вильнула задом и бросилась в чьи-то более мягкие доверительные объятия.
Гром грянул тогда, как однажды пошли всяческие перетасовки кадров в гигантском небоскребе власти, одни головы полетели с плеч, другие хлестались плетками и пинались кованными сапогами, третьи поносились последними словами, а затем уходили навечно в Лету на долгое забвение. Чистка в структурах задела и моего тестя. С горсткой ему подобных он был выдворен на пенсию, но пенсия та не сулила ничего доброго, ибо все привилегии, все награды и даже дача были отобраны. Я так и не смог разобраться в этих делах, совершенно не понимал причины перетасовки кадров, но понял лишь одно: наступил конец. Вдобавок тестя хватил удар, сердце не выдержало мощной встряски, и долго он валялся по всевозможным лечебницам и больницам, восстанавливая никому, даже ему самому не нужное здоровье.
Изгнание тестя не могло не отразиться на моей карьере. Первой ласточкой был отказ в записи на радио. Я тщательно готовился к столь важному событию, но за несколько дней до назначенного срока мне позвонили, как-то невнятно принесли извинения и стали что-то объяснять, из чего было понятно лишь то, что запись перенесена по техническим причинам, и что мне сообщат, когда нужно будет приехать. Но я-то понимал, какие именно техпричины помешали записи… Не поломка закапризничавшего магнитофона или чего-то там еще, - это машина куда сложней и ремонту не подлежит, - когда ломается она, вслед за ней ломаются тысячи судеб, многие из которых никогда не восстановишь, не наладишь, и реки слез текут, разбавленные кровью отчаяния, и впадают в такие же моря, и нет им конца и края…Быть зятем опального человека значило быть никем. Я только горестно усмехнулся. Кажется, когда-то я просчитался и сделал неверный ход. И теперь мне шах…
Или, может быть, мат?..
Мат еще в самом начале такой блистательной партии! Я понимал, что вслед за этим начнутся гораздо большие катаклизмы, и если тесть мой потерял что-то определенное, материальное: дача, медали, крупные деньги, то я же терял фактически все, даже почву под ногами. Шансов на спасение не было. Когда рвется одно звено, вся цепь уже никуда не годится. Можно смело ложить короля на доску и приподнимать руки…
В течении довольно короткого времени меня выдворили из филармонии, отыскав множество причин, по которым я якобы им не нужен. Я уже не противился судьбе, полученный ранее нокаут сделал последующие удары как само собой разумеющееся, и я превратился в мешок, на котором полагается отрабатывать крепость ударов, и который покорен своей участи. Потеряв работу, я потерял и то, ради чего стремился к ослепительным вершинам. Забрал документы и слонялся бесцельно день ото дня, представляя, как ликуют соперники, как гремят застолья и салютуют победу те, кому я мешал, с кем сражался беспощадно… Теперь путь свободен, совращенная ими фортуна пьяна и залапана жирными пальцами…
Меня могут обвинить, что я рано сдался, что слишком покорно уступил поле боя, не оставив за собой права решающего слова. Нет. Я не сдался, я был разбит наголову. Я обходил все инстанции, я истоптал километры ковров во всевозможных комитетах и управлениях, побывал на приемах у больших величин и отовсюду слышал: да, мы постараемся разобраться, постараемся помочь… Но слова остались словами, бумага бумагой, и никто ни в чем не разбирался, талант мой оказался выброшенным на свалку ненужным барахлом… И было понятно, что однажды свершенное останется в силе надолго. На века. По крайней мере, до лучших времен.
Но впадать в панику я не стал. Лишившись всего, я остался самим собой. Нужно было зарабатывать на жизнь, и я пошел бы на все, переступил бы и личные предубеждения и согласился бы даже на место в похоронном оркестре, благо что помимо своего основного инструмента неплохо владел еще тремя. Но до этого не дошло. Слишком уж низким оказалось бы незаслуженное падение. Я устроился в музыкальный театр: новый мир вошел в меня со всей стремительностью и покорил несказанно быстро. Оркестр наш был довольно неплохим, каждый спектакль собирал своих зрителей, и я чересчур быстро избавился от прошлых невзгод, светлая феерия сцены казалась намного романтичнее, мир театра захватывал целиком, гармония инструментов очаровывала, и мне уже были удивительны прошлые предрассудки, забыто одиночество и уединение с залом, когда ты один противостоишь тысячам немых лиц и не знаешь исхода… Здесь все жили вместе, вместе творили маленькое чудо, раскрашивая его во всевозможные цвета…
Тем временем жизнь бежала в обычном русле. Все действия происходили по-прежнему лишь там, в театре, а дом мой ни на градус не прогрелся, - скорее, стал более холодным. Когда тесть умер, все окончательно встало на свои места: однажды вернувшись домой, я обнаружил, что вещи жены исчезли, лишь приоткрытые створки шкафов обнажали пустоты и голые плечики… На столе лежала записка, где сухо и кратко объяснялось, что наша совместная жизнь окончена. Позже я узнал, что она познакомилась с каким-то молодым кавалером, на несколько лет младше ее, она бросилась в любовь подобно истосковавшейся по огромным просторам рыбешке, и в конце концов они куда-то умчались.
Прочитав записку, я с облегчением вздохнул. Наконец-то все встало на свои места, наконец окончен вымученный обман под названием супружеская жизнь. Я не знал, как окончится их роман, но мне казалось, что она никогда не найдет желаемого результата; ее попытки поймать свою звезду будут напрасны, и первые жаркие поцелуи и объятия не принесут утоления жажды: объятия ослабнут, остынут поцелуи, и холодный дом, как и прежде, останется единственным последним приютом. Я горько улыбнулся, вспомнив первое знакомство…
СЕЙЧАС Я БУДУ ИГРАТЬ ДЛЯ ВАС…
Та музыка действительно была прекрасной.
Я буду играть. Я выйду сырым промозглым вечером, шагну сквозь плотные занавеси сумерек прямо под серый дождь, в лапы лохматому ветру, и буду играть. Пусть никто не услышит моей мелодии, она порвется на кусочки и растворится, едва пролетев пару шагов… Пусть. Тот румяный мальчик тоже играл, стоя на балконе и задумчиво глядя куда-то вдаль, поверх покатых крыш, поверх густых крон, дирижирующих в такт уносящейся музыке… Его не волновала толкотня улиц, его не печалили всевозможные беды, - только синее небо , распахнутое как непрочитанная книжка, видел он, видел, как светел май и не знал, как быстро может лететь время, и однажды спрыгнув с кровати ты вместо всей ласковой и веселой идиллии можешь увидеть облетающие сухие листья и густую пелену дождя.
Как звали того мальчика?..
Его глаза были как-то откровенно распахнуты, словно в вечном изумлении, лучезарная искорка проносилась где-то в глубинах, готовая в любой момент взорваться ослепительными залпами смеха… Он наивно и по-детски доверчиво смотрел вокруг, как будто не знал, что помимо семи нот, рождающих музыку, есть множество бемолей и басовых ключей, вносящих значительную правку и расставляющих все по местам. И он жил, наверное, не здесь, где в муках, с кровью и потом, зарабатывается хлеб: он жил среди мажорных фантазий, среди светлых праздничных сонат и добрых песен…
Как же его все-таки звали?..
Наверное, Моцарт…
О, нет, нет, я стал заговариваться, сильно отвлекся и ушел куда-то в дебри, свернув с заповедной тропы. Я не хочу крови, я больше не могу переносить этого ужаса, когда повсюду лишь кровь, даже на мне самом, и чье-то бледное лицо восстает из мрака и приближается, шевелит мертвыми губами, словно пытается прорваться сквозь прочную стену небытия и сказать что-то…
…и я кричу, отмахиваюсь от ужасного призрака, я ищу дверь, за которую можно спрятаться, но кругом только стены, холодные сырые стены, липкие от крови… А в затылок уже веет могильным мраком. И я падаю без чувств.
Где же этот несносный мальчишка?!.
Я вскакиваю с постели и какое-то время стараюсь совладать с собой. Сердце клокочет, я пытаюсь понять, не кричал ли на самом деле, - спал ли я вообще? Может, все происходит наяву и вечная ночь будет длиться бесконечно? Мрачная перспектива ничуть не радует, действительно хочется кричать, но настоящего избавления это не принесет.
Когда однажды один знакомый предложил мне место преподавателя в музыкальной школе, я долго раздумывал и не решался. Ведь я почти слился со своим оркестром. и хотя временами что-то внутри протестовало, требовало отделения и всяческими способами подталкивало к бегству, я не поддавался: целостность музыки была дороже всех личных предубеждений. Но затем согласился. Не скажу, увидел ли я в этом какую-либо новую возможность открыться яснее, или может быть, просто захотелось нового ощущения, стать настоящим Учителем и продолжить путь свой в учениках, отдав им свои частицы, свое умение… Факт в том, что я сделал этот шаг.
Первое время чувство нахождения не в своей тарелке постоянно преследовало меня. Уже с первых дней я понял, что совершил ошибку, заняв чужое место, совсем для меня не предназначенное. Я был хорош там, на сцене, ослепленный ярким светом и шорохом зрительного зала пропитанный, даже в оркестровой яме, скрытый от пристальных глаз, но творящий музыку, я переживал нечто необыкновенное, какая-то неведомая сила струилась повсюду, вливалась в меня и преображала. Ничего подобного я не ощущал, входя в маленькие классы, где один на один с кем-то из юных дарований приходилось раскладывать музыкальную азбуку, часами пытаться объяснить очевидное, но совсем ему не понятное, гонять взад-вперед одни и те же гаммы, а потом повторять в точности с другим, третьим, и так изо дня в день. За очень короткое время преподавательская должность невероятно наскучила, я едва сдерживался и не взрывался вулканом: я увидел, как обучают музыке тех, кто совершенно далек от нее, у кого в голове все что угодно, но только не ноты; юные таланты отсиживали, словно в темницах, положенные часы, а затем сломя голову мчались домой, горя желанием поскорее забросить инструменты подальше, взять мяч и вдоволь попинать его до темноты… В угоду строгим папам и мамам они ходили в «музыкалки», обременяя себя каторжными занятиями, а радостные родители видели отпрысков в ярких ореолах славы. И им было определенно начихать, как мучаются учителя, как страдают, разбиваясь о стены тупоумия и полного нежелания учиться. Однажды я высказал это одному особо интеллигентному папаше, добивавшегося высокого образования своего чада настойчиво, я объяснил, что сын его не способен стать музыкантом. Он не только не имеет желания, но даже не имеет задатков. Его уши навеки оттоптаны медведями. И за это едва не поплатился работой. Я не знал, в чей огород бросаю камни.
Разгневанный папаша учинил скандал. Он не мог представить столь гнусных правдивых фактов наяву, - его сынок самый талантливый на свете, о нем еще услышат, дайте срок!..
И дайте хорошего учителя…
Я едва уцелел. Сынка перевели в другую школу, а меня жестко предупредили. Теперь, что бы ни случилось, я должен был держать рот на замке. Для своей же пользы.
Не скажу, что это доставило мне массу удовольствий. Приходилось молчать, но не в том суть: я действительно не мог пересилить себя и настроиться на необходимый лад. Я осознал, что педагогика такой же талант, как все остальные, но музыкальный педагог – талант вдвойне. И обладают этим талантом далеко не все, кто работает. По крайней мере, я уж точно. Мне казалось, что я исполняю чужую роль и она у меня ни капельки не получается.
Лишь где-то в снах я оставался собой, я играл и меня шумно приветствовали – «браво!», «бис!». Я играл, я был в том мире, из которого волею судьбы вынесла волна, но который по-прежнему оставался моим. Навсегда моим. Что бы ни случилось.
А пока я вынужден был каждый день входить в класс. Засучив рукава, исполнять тяжелую, непосильную работу.
Как же звали того мальчика?..
Он-то и стал тем лучом света, пронзившим острием густой мрак и перепугав насмерть глупых его обитателей. Он стал электрическим стулом, расшевелившим сонных, объевшихся консерваторов. И он стал роковым ангелом, печальным ангелом, чей талант должен был рано расцвести и погаснуть.
Насколько я могу вспомнить, родители его погибли в какой-то катастрофе. На урок приводила бабушка, - грустная и всегда спокойная женщина. Она сидела в коридоре и вязала, пока шли занятия. Этот мальчик ослепил меня сразу, я даже онемел до ужаса, и очень долго приходил в себя: среди толпы смирных и усредненных, ничем не отличавшихся друг от друга детишек я увидел настоящий Талант. Тот талант, которому достаточно лишь взять в руки скрипку, а все остальное уже от него не зависит. Только, пожалуй, от Бога. И скрипка поет так, словно это последняя песня в ее жизни; она удивляется, она плавится от восторга и тает прямо в руках задумчивого музыканта. Так еще не играл никто. Мне, по крайней мере, слышать не доводилось.
Этот печальный болезненный мальчик был наделен силой, способной рушить все старое и возрождать новое из пыльных руин. Ослепленный его ярким сиянием, я долгое время пребывал в странном гипнотическом трансе; я понял, что с его помощью снова смогу обрести утраченные высоты, вывести его на подмостки, такие далекие и закрытые теперь для меня. Он поражал день ото дня. Даже самые сложные пьесы давались ему легко, - стоило лишь захотеть, и написанные черные значки оживали, превращаясь в нежную музыку, - ту музыку, которая имеет множество ярких красок, музыку тоскующую и околдовывающую. Маленькие человечки теперь трудились для него, они предпочли более достойного хозяина, но я нисколько не печалился. Он играл, а я стоял у ступеней его славы и слушал бурю аплодисментов, нескончаемую овацию; стоял в тени, уже никому не нужный и брошенный Учитель, а слава влекла за собой более молодых и дерзких, более талантливых… Я же не был нужен никому. И это подглядывание будущего вызывало вихри противоречий, жгло и выводило из себя поруганное сознание.
Часто мне виделся тот, другой, розовощекий мальчик в белой рубашечке с бантиком, что игрой на скрипке наполнял чашу двора легкой прозрачной дымкой мелодий, тот мальчик, что свято верил в свою судьбу и очень прилежно учился…Но судьба выбила из-под ног шаткий стульчик, оставив взамен лишь тугую петлю будней, - сумерки холодного существования.
Знал бы он об этом, - как поступил бы тогда?.. Бросил бы скрипку прочь и нашел что-нибудь более подходящее для сладкой жизни? Какое счастье, что дети плохо разбираются во всех невероятных жизненных премудростях, плохо находят дорогу в ее бесконечных туманах… Для них ничего нет, лишь свои раскрашенные акварелями миры, разные тайные фантазии и причудливые сказки со счастливыми концами, - точнее, бесконечные счастливые сказки…
Был ли это тупик или лабиринт все так же продолжался? Что подсказывало мне знание жизни? Что вообще дало мне это ЗНАНИЕ ЖИЗНИ? Да только то, что любимчики фортуны всегда будут на высоте, легкие крылышки несут их по ветру, музы поют с ними торжественные гимны и пьют до упаду шампанское в гостиничных номерах, а газеты наперебой кричат о небывалых успехах и ярких талантах... И это легкое порхание тоже -–ЗНАНИЕ ЖИЗНИ? Пьяные вакханалии и беснование поклонников, в то время как другие в поте лица катят сизифовы камни быта, и что имеют взамен? Песочные домики, размытые дождями, черствый хлеб, размоченный кровью, холодные объятия ветра и море пустоты… Вот что дало мне ЗНАНИЕ ЖИЗНИ… А еще дало мне темного призрака, являющегося по ночам и заполняющего пустоты, - вот он входит, как обычно, от него разит могильным холодом, в руке расцветает что-то тусклое, очень бледное в лунном свете, но я понимаю, что это бритва… Холодная сталь, мертвая улыбка, шелест вечности…
«Ну, - говорит он, - вот я снова пришел. Ты не рад?!.»
Может быть, пригласить его на чай? Подружиться с ним, - разве мы не похожи?..
Ночи кошмаров пришли на смену дивным сновидениям.
Этот гонец из вечности будет приходить ко мне до самого последнего вздоха. Он будет моим гостем, будет резать в клочья остатки воспоминаний, будет разбивать вдребезги мутную стену полусна и манить за собой, в подвальные миры… Этот гонец послан избавить меня от последних радостей, отгородить от веселья и обычных земных ощущений, я должен оставаться НИКЕМ и забыть, похоронить в дальних глубинах остатки человеческого существования…
О, Маэстро!.. Неужели и вы пережили нечто подобное?!. Неужели это и есть участь тех, кто собственным трудом, раздирая в кровь руки, пробивает свой путь в каменоломнях жизни, кто восстает против несправедливости, но оказывается похороненным под ее обломками?!. Вы тоже оказались жертвой и обрекли себя на вечное проклятие… Вы встали на пути сил, ведущих жестокую игру, охраняющих своих любимчиков от посягательств, - но сделали свой шаг, сделали выбор!.. Вы сделали его любя…
Я понял это много лет спустя, совершенно неожиданно. Раскрыв книгу и перечитывая строки наугад, я вдруг поразился, до того внезапно пронзила сознание мысль.
«…я избран, чтоб его
Остановить – не то мы все погибли…
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падет опять, как он исчезнет…»
Принесенное ветром семя разродится цветком, ярким цветком, возрадует взоры людей, но вскоре цветок увянет и исчезнет бесследно, люди начнут тосковать, им очень будет не хватать этого яркого создания… И поэтому кто-то, предчувствуя события, подрывает почву, выдергивает начавший пускать корневища росток. Он делает это потому, чтобы предотвратить пагубность мимолетности, сиюминутной радости, отдав предпочтение естественному ходу событий…
Именно любовь протягивает руку и перекрывает кислородные краны у изголовья тяжелобольного, любовь всаживает отточенный кинжал прямо в сердце любимого человека, все та же любовь подает бокал пурпурно-кровавого вина, отравленного смертоносным зельем… Все это делает любовь.
Так и я смотрел на мальчика, заставляющего скрипку плакать и тосковать. Он был тем ростком, пускающим корни. Пред ним распахнутся сотни дверей, его будут звать и воспевать звучные тирады, - яркий цветок вспыхнет во всем величии… Он сумеет покорить людей, в нем есть эта сила, - сила огня под болезненной плотью. Но надолго ли хватит его?.. Болезнь сделает свое дело, она подточит изнутри невидимо, и в один ужасный день все закончится весьма печально… Погибнет цветок, а взамен останется только тоска и зияющие пустоты… Стоит ли один миг фейерверка тысячи холодных тоскливых дней? «ПОДЫМЕТ ЛИ ОН ТЕМ ИСКУССТВО?»
Лишь я один мог предотвратить неизбежное. Я, чье прошлое укрылось туманом и чье будущее погрузилось в сплошной мрак, - таков удел бросающих вызов! Я сошел со сверкающих подмостков и увидел, как распахиваются предо мною глубины ада, где уготовано место грешной душе моей, но не остановился, не шагнул назад в испуге; я прыгнул прямо в объятия сатаны и положил голову на изъеденную кровью плаху…
Подобно Маэстро, я решил остановить рокового гения.
Он ничем пока не напоминал того, кто мог в скором времени выйти из серой, непривлекательной оболочки. Его не знал никто. Он прилежно учил уроки, любил скрипку и музыка влекла его к себе, под нежное крылышко.
Печальный, болезненный мальчик.
Как оказалось позднее, он был болен лейкемией, - страшной болезнью. Гений в одном теле соседствовал с мертвецом. Между ними шел суровый поединок, и кто первый одержал бы победу?!. Кто первым утвердит свое могущество?.. Смерть сильна, у нее всегда больше шансов, а гений – всего лишь быстро вянущий цветок, та же мимолетность, слабый проблеск в густом нагромождении туч. В руках смерти козыри, она кроет остальные карты со злорадной усмешкой… Как тут можно выиграть?!.
Раздумья обволакивали голову, вытягивали драгоценную энергию. Я уперся в стену и изнемогал от бессилия. Как быть? Неожиданно появился маленький человечек, он грустно усмехнулся и пристально посмотрел на меня. Как быть? – вырвался мучительный возглас.
- Ты знаешь, как быть, - ответил человечек. – Ты давно все решил. Теперь отступать поздно.
- Я не смогу! Я не хочу этого!
- Хочешь, очень хочешь. Ты должен это сделать, больше некому. Так будет лучше…
- Кому – лучше?!.
- Всем. Ему тоже… Ты даже не знаешь, как ему больно! Помоги несчастному…
Было это или нет, но мне кажется, что я иногда бреду по глухой дороге, раздирая колючие ветви, иду наугад; под ногами трещат сучья и шуршит прелая листва; я неизменно прихожу и нахожу покосившийся холмик, забытый всеми. Он неприметен, ржавая табличка совсем потускнела… Здесь так давно никого не было.
Я кладу букетик цветов и сажусь на покосившуюся скамейку. Так тихо вокруг, так спокойно, будто весь суетный мир остался далеко-далеко, где-то по ту сторону Млечного пути, а здесь только шорох травы, пенье птиц и бесконечные ряды крестов и надгробий. Здесь царство покоя, усыпальница ушедших и место раздумий живущих, - в тишине, один на один с собою…Я сижу долго и отчего-то не могу уйти.
Спи, бедный гений!.. Твой цветок так и не раскрылся. Ты мог бы стать радостью этого мира, но что ж, быть может, лучший мир наслаждается твоей музыкой. Прости, если можешь, своего жестокого Учителя… Я не желал твоего расцвета, во имя каких-то глупых верований в спасенье мира, Маэстро уничтожил гения. Могила гения теперь неизвестна, найдет ли кто могилу несчастного Маэстро?.. Вряд ли. Мы оба канем в Лету, воды забвения сомкнутся над нами мутным потоком.
Зависть погубила меня. Она съела меня изнутри, оставив полую оболочку. Всю жизнь она ела меня подобно алчному микробу и наконец добилась своего. Съедаемый изнутри, я так и не добился желаемого, и оттого болезнь моя бушевала сильнее, с жадностью пожирая последние здоровые клетки. Низвергнутый, забытый, я валяюсь в грязи у столбов мироздания и никто меня не замечает, как не замечают бродячую собаку, бегущую по обочине дороги… От этой собаки нет больше вреда: старость лишила всех воинственных достоинств, оставив лишь последние дни для сведения личных счетов и подведения итогов…
Я заканчиваю свою исповедь. Вряд ли она кому-либо придется по сердцу. Я понимаю, что в ней мало светлых красок, но я того и хотел – чтобы было честно… Теперь, дописывая строки, понимаю, что выслушаны обе стороны – обвинения и защиты, - останется лишь подождать решения суда. Каков будет приговор?.. Я не сомневаюсь, не уповаю на милость и не ищу спасения. Этот суд – ничто. Он никогда, даже в тысячной доли не сможет противостоять суду Высшему, и, к сожалению, приговор земной не рассматривается там как право на амнистию.
Но я рад. Я рад, что получил право на исповедь. Я исчеркал бумагу, роясь в завалах суеты и пытаясь отыскать истину, хотя заведомо и осознанно понимаю бесполезность своих стараний: приговор уже вынесен.
Где-то там, над могилами ушедших гениев, шумит трава, вспоминая былое величие, шумит и клонится под напорами ветра. Ничто не сможет повернуть время вспять, и мертвые не воскреснут. Лишь иногда какой-нибудь человек притронется рукой к могильной плите, сотрет слой пыли и оживит давние воспоминания, горестно вздохнув. Из-за густой пелены лет восстанет почти забытый образ, мимолетное видение, печальный лик прошлого. Время ушло и все порядком подзабыто, размытые черты мало напоминают то, настоящее, утраченное навсегда. Прошлое всегда имеет цвет тумана, в нем почти нет красок, ибо краски со всей своей многоцветностью есть факт временный, сиюминутный, и оттого краски исчезают в шершавой толще годов…
Над могилами гениев мало слез. Они не нуждаются в этих скромных сентиментальных излияниях. Они оставили миру плоды умов и ушли почти незаметно, словно выскользнув в приоткрытые двери тайком. Мальчики, юноши, молодые и задорные люди, выбежавшие невесть откуда под лучи юпитеров и так же исчезнувшие, оставив чувство горечи и ностальгии… Они играли с жизнью в опасные игры: бросались под пули и прыгали из окон, вливали в себя смертельные дозы яда и лезли в петли, резали синие дорожки вен острыми бритвами…
Как же все-таки звали того мальчика?..
Он тоже был бы таким, потому что все гении похожи друг на друга. Но рука алчи и зла сделала свое дело, перекрыв кислородные краны, и неизлечимо больное тело отпустило светлую нежную душу на волю. В этом мире они не смогли быть вместе.
Снова надвигается ночь.
Снова изо всех щелей выползают черные тени. Они движутся и хищно ухмыляются. Скоро снова явится ужасный призрак и в который раз будет мучить меня и истязать. Но теперь я равнодушен ко всем его трюкам, к холодным ножам, тянущимся к горлу. Я покорен судьбе и встречу свой последний час как полагается.
Такова моя участь. Такова участь всех, бросающих вызов.
Черные воды унесут меня в никуда, так как уносили таких же несчастных мучеников, и никто не вспомнит обо мне; и где-то там, в далеких глубинах, уготовано место, куда бросят меня навеки и продержат до Страшного суда… И лишь когда предстану я пред Высшим судьею, я расскажу ему все, расскажу точно так, как сделал на бумаге, и пусть он решает… Только в нем одном я тешу надежду на справедливость…
Но это впереди. А пока надвигается ночь, распахнув черную пасть, за окном невыносимо быстро темнеет…и все начинается сызнова.
Где-то вдали вот уже который век носится мятежный дух, не знающий покоя, вечный отшельник; он стучится в дома, пугает мирных граждан, скребет по стеклу в отчаянии… Он хочет что-то рассказать, но люди боятся темных сил и в испуге жмутся к тусклым лампочкам и крестятся. Никогда не найдет он покоя, никогда не найти тепла ни в одном доме, лишь холодная тьма за плечами, как просторный плащ, развевается по ветру… Каждую ночь. Который век подряд…
В назначенный час я выйду, простившись с милым домом, где было столько разных минут, и в котором провел свою жизнь, - выйду под темное неуютное небо, снарядив свой незамысловатый багаж, и унесусь прочь, в объятьях мятежных чувств, в гордом бунтарском порыве… Дух отшельника поманит за собой, распахнет густой мрак, словно занавески, и я полечу неизвестно куда, в какие-то неизведанные пустоты, в дебри вселенной, вслед за кровавым Маэстро…
1995г.
(авторский вариант)
*Издательство "Квадрус" при участии "ГРИГ-пресс"; 2003г.
*регистрация ЧП "Бойко и партнеры"
