(Рассказ). Александр Волков.
Я хорошо помню тот далекий теперь, выпускной для меня, 1974 год, когда зимой прошла буря – с Кубани страшной силы ветер принес тучи поднятого с полей в воздух чернозема и засыпал им лесополосы по самые верхушки, повалил в городе деревья, сорвал крыши с домов, порвал линии электропередач. И ничего не оставалось делать, как только сидеть дома, в темной комнате и ждать когда буря утихнет. Отец у меня уже был старый и тогда он сказал, что такое состояние испытывал только во время войны.
- Вот так, сынок! Что-то случается, а ничего от тебя не зависит…Ситуация тобой вертит, как ветер щепкой… Попробуй, определись, что происходит и как себя вести?.. И всегда так.
Потом, сидя в темноте, продолжал, как пророк, и, казалось, голос его, все удаляющимся набатом, звучал отовсюду:
- И че я в военку не пошел, раз война мне жизнь подарила! Ну чем я отличаюсь от военного если мне война жизнь подарила? Не работал бы сейчас школьным учителем за копейки, а был бы на генеральской пенсии.
Я сидел у вздрагивающего окна, за которым метались тени, а из законопаченных щелей натужно сипело, и все думал тогда, что за война такая, которая что-то дарит: толстая жирная тетя с огромной авоськой в которой подарки? Как она выглядит, эта война? А ведь в школе нам говорили, что мы хозяева жизни, никакая война не может нам помешать, что нигде нет таких возможностей как у нас, что мы живем в самой счастливой стране мира!
Отец был чем-то в жизни недоволен, я видел это, но не мог понять чем? По вечерам он в одиночестве выпивал два-три рюмки водки и начинал причитать сухим речитативом без видимого повода:
- Ох, смотри, подведут тебя твои дружки! Шпана эта! Ох, подведут, сынок, смотри!
А мама, как любая любящая женщина, умела устроить для семьи жилище в каждой точке пространства и времени. Она ничего не говорила, только делала то, что нужно было делать в тот момент и все получалось, и всем было хорошо. Сейчас я точно знаю, что он был, а не она за каменной стеной. Она всем была нужна и всем была настоящий друг. И понял я тогда, что если у меня будет жена как у моего отца, я буду самым счастливым человеком на Земле.
Позже папа, видя, каким его сын возвращаюсь по ночам с улицы, перед выпуском, заладил:
- Понимаешь, сынок, учиться надо! Брось ты этих своих друзей, шпану эту. У нас в деревне говорили, Господи спаси от друзей, а от врагов я сам спасусь. Все равно они обманут или подведут тебя под беду какую-нибудь. Ну, вот чем вы занимаетесь? Шляетесь! Шляться по улицам можно всегда, да и на производстве тебе всю жизнь пахать, а чтобы учиться – ну, вот, совсем небольшой срок, – при этом так сморщил лицо, будто у него на глазах кошелек утащили и вора уже не догнать, - человеком будешь, а не этими работягами-пьяницами! А ты парень видный. Хоть у тебя все должно получиться. А у меня знакомый нашелся в деканате одного института, списался с ним недавно, обещал помочь.
В тот момент вмешалась мама:
- Думаешь, - сказала она, - наш сынок не знает, что ему делать?
Я ей всегда был благодарен, всегда и за все, ну не было такого момента, чтобы я не был ей благодарен, хотя прошло уже столько времени.
Потом, как папа и предрекал, все в жизни получилось, но не сразу, а только когда я перестал делать то, чего не хотел, полагаться на других, и встретил женщину, которая была как моя мама - последнее, теперь я точно знаю, главное. А тогда, в 1974 году, я не поступил в институт, не смотря на потуги папиного знакомого, и вернулся домой, по молодости, наивно радуясь, что до следующего поступления есть бесконечность – целый год свободы! И вообще, думал я, надо брать выше: « да что там эти гражданские институты?» Не сидеть же всю жизнь в нашей дыре! Нужно мир посмотреть. И мы с моим тогдашним другом Лехой Покатиловым, который тоже завалил вступительный экзамен, надумали куда-нибудь, посерьезней института подавать документы, например, в пограничное училище или авиационную школу и наметили планы, как готовиться к поступлению. Мы договорились с Лехой поступать в одну военку, окончить ее и вместе служить всю жизнь. Он во всем был лидер, мой друг Леха Покатилов. Он занимался официально запрещенным спортом, демонстрировал редкие книги (и где он достал в те годы « камасутру»?), всегда стремился, чтобы у него были самые модные и дефицитные вещи. Ради этого он готов был идти на все. Как то даже, многими не виданную в те времена, жестяную банку из-под пива "Budweiser" подобрал на мусорке, и говорит:
- Вымою и в сервант поставлю, такой ни у кого нет.
О его конечных планах я только догадывался, он не делился ни с кем. Но, бывало, станет перед стендом на площади Ленина, на котором вывешены портреты членов политбюро центрального комитета коммунистической партии советского союза и бормочет себе под нос:
- Ждите, ребята! Я к вам через военку приду, как герой!
Покатилов, как и я, потом стал военным, правда, мы, уже многие десятилетия, не общаемся, ведь со временем выяснилось - кто есть кто, но мне известно, что он закончил службу в звании аж генерал-майора, сильно болеет и, как мне лаконично сказали, пьет. Но это сейчас я не хочу знать полную и окончательную правду о мире и людях, а тогда хотел…
Началось с того, что дома мое настроение приподнятое размышлениями о будущем разлетелось вдребезги, как оконное стекло на заднем дворе школы от выстрела из рогатки застывшей каплей расплавленного металла, который мы называли чугунком, после первых, и неожиданных для меня, слов отца:
– Я тебе, как нашим заводским стилягам, бить баклуши не дам! Иди работать!
В общем, как в калейдоскопе - сделали легкий поворот, и сменилась картинка.
Мы жили в этом городе в районе металлургического завода имени Петра Лазаревича Войкова и всех нас называли «заводскими». Оно и понятно, ведь кроме него, в районе ничего не было, и мне тогда казалось, что все жители не только района, но и города, да и всюду, куда как вспугнутые птицы долетали мои размышления, работали только на заводе.
Мой одноклассник Леха Покатилов, которого мой папа относил к стилягам, потому что тот модно одевался, слушал группу «Deep purple», тягал железо в подвальном спортзале культуристов и ездил на новенькой, красной двухцилиндровой « ЯВЕ», попросил своего отца, начальника модельного цеха, поспособствовать моему устройству на работу, пока мы не попытаемся поступить куда-нибудь еще раз. Он не мог за меня не попросить, Леха, как я считал, был настоящим товарищем, я за него тогда был готов в огонь и в воду, кроме того, помогал ему перед вступительными экзаменами «добивать» денег на «ЯВУ». Ему не хватало до суммы в 450 рублей, чтобы купить именно двухцилиндровую, такую дефицитную в те времена. И мы с ним на грузовике, который помог выделить его отец, воровали навоз у коровника, почти на побережье Азовского моря, неподалеку от деревни с названием Осовины, а потом продавали по 10 рублей за машину владельцам дачных участков.
Я оказался в модельном цехе металлургического завода и рано по утрам тащился мимо недавно отстроенного здания горкома партии сплошь из стекла и бетона. Рядом со сверкающим свежестью и чистотой строением стояли дряхлые частные домишки, со стенами с облупившейся известкой и темными, вдавленными крышами, а здание горкома партии выглядело как обитель небожителей или уж не таких как мы, рабочих – это точно. Я брел по утрам через весь район в толпе таких же, как я раздраженных, сонных и молчаливых рабочих и думал, что в горкоме партии в это время сидят в красивых кабинетах, в галстуках и белых рубашках, особые люди. В горкоме партии работают, решил тогда я, не такие как мы, и разговаривают они о чем-то возвышенном, о том, о чем мы, в модельном цехе, не говорим никогда. Тогда я только догадывался, а теперь точно знаю – мне никогда не попасть было в здание горкома партии на работу, я бы там со своей прямотой, туповатой честностью и простотой никогда не ужился. Леха Покатилов ужился бы, он всем нравился, его любили, а меня нет. Да и на заводе меня не прельщала будущность «мастера золотые руки», который за копейки делает модели такого качества, что можно размещать на выставках достижений народного хозяйства. Но вместо этого совершенные по исполнению, изящные деревяшки вкапывали в песок, моделируя будущую металлическую фигуру – узел, агрегат, деталь, да мало ли что, и потом в форму заливали в литейном цехе расплавленным металлом и ждали, когда остынет. Позже за нее брались высокооплачиваемые вагранщики со своими аппаратами, типа отбойного молотка, откалывая от новой формы прилипший песок и выравнивая линии. После использования этих аппаратов, примерно, через год или два, у вагранщиков наступала атрофия концевых нервов на руках, и пальцы постоянно дрожали, как у пьяниц, впрочем, которыми все они и были. Нет, меня не прельщала будущность нищего виртуоза-модельщика – «мастера золотые руки», ни богатея - вагранщика с его пораженными нервами на руках. Я втайне от всех ждал свою удачу и готовился к встрече с ней…
Когда в то солнечное осеннее утро мой учитель сунул мне чертеж с простейшей деталью, которую я должен был сделать, у меня заныло в животе и стало так тоскливо, что лучше б я притащил кому-нибудь досок со склада, чем выпиливать эти закругления…. Так и случилось. «Мастеру золотые руки» по фамилии Сервули, который только что приехал на стареньком велосипеде на работу и шел к верстаку, волоча свою больную ногу, понадобился материал, и меня, как самого молодого попросили (читай – приказали) принести со склада несколько досок…
Мне в пару поставили долговязого и неуклюжего Витю Соломенко, которого все называли Солома. Витя такой же, как я, ученик модельщика, который, правда, в учениках ходил который год. Мы стали вытаскивать из огромного склада длинные и тяжелые доски.
Солома приходил на работу часто с перегаром типа дизельного выхлопа и фиолетовыми фингалами под глазами на прыщавом лице и все рассказывал, как вчера завалил двух, а то и трех пацанов, но ему только успели чуть-чуть задеть по глазу кастетом, да и то, случайно, но как тем досталось!!! О-о-о!
Мы стали растаскивать доски, на красновато-желтых спилах которых под ярким солнцем ясно высвечивались фиолетовые разводы возрастных колец. Солома после очередного рассказа о своих похождениях выдал:
- Хороший стоерос!
-Чего? – не понял я.
- Стоерос, говорю, хороший. Порода деревьев такая. А ты не знал?- и почему-то расхохотался.
- А чего Сервули сам не носит доски? – увел я от стоероса Солому в сторону.
Тот для чего-то оглянулся на вход – распахнутые ворота склада, в которых ярко высвечивался на фоне красно-желтой листвы наш бригадир, Семеныч, и сказал:
- Та он как вернулся из горкома, так вообще еле ходит.
Я удивился:
- Он что? Был в горкоме?
- Да, забирали, как лучшего мастера «золотые руки», вроде как из народа, при том – грека по национальности, - потом помолчал немного и добавил, - а должны были Покатилова забрать, но вместо этого поставили начальником цеха, а взяли в горком Сервули, хотя оба так классно модели делали, хоть на выставку отправляй. Из горкома тот уже через год вернулся больной и пьющий беспробудно. А раньше были друзья – не разлей вода, друг за другом таскались как братья. А сейчас начальник и гнобит грека, недавно очередной приказ вывесил, за прогулы и пьянство.
Это меня удивило. Я Сервули пьяным никогда не видел. Больным – да, он всегда хромал и имел потрепанный, будто после драки, внешний вид. Он все рабочее время медленно перемещался возле своего верстака, по сторонам не смотрел, а когда смотрел, у него был тоскливый взгляд, как у затравленного животного, движения его были какие-то судорожные, которые он, казалось, усилием своей воли сдерживал. Ни с кем не разговаривал, никто не обращался к нему, и он даже не выходил на перекуры, которые у нас в цехе происходили каждые десять минут в конце очередного часа. Только однажды, за то короткое время, проведенное на заводе, я обратил внимание, как мой учитель – самый старый модельщик нашего цеха, Виктор Петрович, подошел к нему и что-то из банки то ли отлил, то ли отсыпал. Я потом спросил у Петровича – что? Учитель ответил:
- Да, жена аджику сделала, так я ему хлеб намазал. Пусть побалуется. Она забористая, острая. Его продерет, ему надо….Ух-х-х! – и поежился.
Тут к входу в склад подошел Сервули и высмотрел еще несколько досок, указал нам на них, чтобы тоже принесли в столярный цех, и медленно похромал прочь. Я смотрел ему вслед и видел в ярких лучах осеннего солнца его сухую сгорбленную фигуру на фоне спокойной зеленовато-синей воды пролива и темной полоски далекого Таманского берега.
Когда мы закончили работу, как раз начался перекур и все медленно потянулись к выходу из цеха в курилку.
Я сел на прохладной улице в сторонке, как не курящий и стал, по обыкновению, слушать. Ветерок лениво пошевеливал поникшую осеннюю листву на деревьях вокруг покосившейся старой беседки.
В это время на «ЯВЕ» лихо подкатил сын начальника цеха, Леха Покатилов, мой тогдашний друг. На нем был темно-синий шлем с фиолетовым забралом, с яркими оранжевыми полосками, блестящая черная кожаная куртка, что было в новинку в те годы, и выглядел он как средневековый рыцарь, закованный в латы.
Он снял шлем и кивнул мне, потом прихрамывая, как он говорил – после аварии, в которой сильно ударился копчиком, направился к цеху, неуклюже отставляя левую ногу в сторону. На ходу своим решительным жестом показал мне, что еще вернется и нырнул в дверь.
Очень скоро, вроде как его позвали или приказали, и это было неожиданно, из дверей вылез Сервули. Все удивленно на него взглянули и тут же, все стало прежним, никто вида не показывал, что что-то не так. И тут случилось удивительное, Сервули сел на скамейку и закурил. Да, достал из кармана спецовки пачку сигарет, вытащил одну своими длинными, вздрагивающими пальцами и закурил. Выпустил дым изо рта струйкой вверх и, словно ни кому не обращаясь, начал:
- Слышали, как сынок нашего, - ткнул оттопыренным большим
пальцем правой руки себе через плечо, - в Ялту с компанией пофорсить съездил?
Никто не отозвался, только посмотрели молча в сторону говорящего и опять сосредоточились на курении.
Сервули продолжал:
- Они поехали в Ялту на мотоциклах, пофорсить. Остановились у
какой-то бабушки в частном секторе. Пошли погулять по набережной и на оставшиеся копейки посетили ресторан. Денег хватило на салат и флакон водки. Тут официант приносит им бутылку коньяку армянского, говорит, мол, из-за того стола передали и показывает на улыбающегося армянина. Потом армянин подсел к ним и суть да дело, вдруг, предлагает, я, мол, вам оплачу столик, закажу еще и дам 25 рублей, но вы сами решите, кто пойдет со мной, и я его так сказать поимею. Ну, пацаны сели, покумекали и говорят сыну нашего, - опять ткнул большим пальцем себе за спину, - короче, мол, ты иди с ним, а когда он к тебе полезет, приставать начнет, то мы подскочим и отобьем ему голову и деньги заберем, а если схватят менты, отмазка есть. Леха этот, - вновь ткнул большим пальцем себе за спину, - согласился. И пошел с армянином. Ребята сзади. Потом черный его куда-то впихнул, и пацаны проскочили мимо, потеряли их. А Леха наш думает, что они рядом, сейчас наскочат. Армянин говорит, мол, снимай штаны. Он начинает снимать. А тот продолжает, дай мне за твои яички подержаться, а то я никак возбудиться не могу. Ну, Леха, думает, ребята где-то рядом и позволяет, а тот как дернул его за яйца, и он сознание и потерял. А пацаны бегают и никак не могут найти сына нашего, - опять ткнул себе за спину оттопыренным большим пальцем, - пока, наконец, не услышали стоны. Бросились туда, а там Леша изнасилованный стонет, и подняться не может из-за боли в яичках. Начал, мол, что же вы не подскочили? Пидарасы… А те ему, сам ты пидарас.. - и Сервули захохотал похабно.
Модельщики, молча, посмотрели друг на друга и суетливо засобирались к своим рабочим местам. Первым поднялся мой учитель Виктор Петрович – он бросил окурок в урну, покачал головой и быстро ушел.
Наш бригадир, Семеныч, подошел к Сервули и строго спросил:
- Откуда знаешь?
Тот медленно поднялся на ноги и ответил, приложив при этом ладонь к своему сердцу.
- Источник верный, не сомневайся, оттуда, - и ткнул своим оттопыренным большим пальцем себе за спину.
Я поднялся последним и быстро вошел в цех.
Сервули хромал к своему верстаку, я нагнал его и спросил:
- Что это ты такое говоришь? Пидарас! Это кто? - я и не заметил, что перешел на «ты».
- О, это очень плохой человек - ответил он с широко раскрытыми глазами.
Повернулся и двинулся к своему рабочему месту, но остановился и обернувшись, добавил:
- Настолько плохой человек, что хуже не бывает, понимаешь?
Помню, как тихо было в нашем модельном цехе и мне показалось, что я, ну очень громко промямлил, а может, проблеял:
- Понимаю.
Он опять поднял брови и ткнул указательным пальцем вверх, а глаза, - казалось, вылетят из орбит, развернулся и совершенно не хромая двинулся дальше.
Я вышел на горячую улицу и остановился перед цехом, овеваемый легким ветерком, которого не чувствовал. Ждал. Я знал одно, если бы я был с Лехой, то ничего бы такого не случилось никогда, я бы не позволил такому случиться…
Наконец, как всегда энергично, вышел Леха со своим сине-фиолетовым шлемом под мышкой. На блестящей покатой проверхности шлема выделялись яркие оранжевые полоски. Покатилов остановился возле меня.
- Что с тобой?- спросил он, - тебя шатает! Ты чего? Слышишь? Не шатайся никогда!
Подошел вплотную ко мне и взял выше локтя своей мощной рукой:
- Да на тебе лица нет.
Я посмотрел ему прямо в глаза и спросил:
- Ты что, в Ялту на мотоцикле ездил? Без меня!
Леха отпустил меня, скривил лицо, как от проглоченного куска лимона, притом, куска, который стащил с чужого стола, и покачал головой:
- На какие шиши? – опустил голову и продолжил с сожалением в голосе, - вот если бы был сармак, съездил бы. Я в Ялте только в пионерском лагере был и то, черти когда. А ты говоришь – на мотоцикле! Не был я ни в какой Ялте, ни с тобой, ни без тебя, я вообще из города не выезжал, как тачку купил.
Я рассмеялся, при том, как схлынуло - сразу и резко .
-Ты чего? – спросил он.
Я продолжал смеяться и гнулся от хохота всем телом - меня буквально распирало, и мне места было мало.
- Ну и, слава Богу, что не ездил! – выдавил я сквозь смех и махнул рукой, откатываясь в сторону, - Слава Богу! Ха-ха-ха… Слава Богу! Что не ездил…
07.07.10г.
