Очень хочется рассказать кому-нибудь. Может быть бабушке? Увидеть как ее огорошит новость. Посмотреть, как удивление сменяется растерянностью, потом небольшой истерикой с призыванием на мою и ее голову лепых и нелепых кар, потом неизбежное: «Я так и знала...» и «Все дети как дети...», потом услышать резонное: «Кроватку поставим к этой стене...» и наконец-то уткнуться в ее застиранную домашнюю блузку, пахнущую укропом и гвоздикой и нареветься вволю.
Надо бы маме... Только вряд ли ее комсомольско-первомайские принципы выдержат рассказ о двух глупых чадах, которые открывали мир, забыв все наставления. Которым хватило для этого одной рубашки, брошенной на траву, одной очень звездной августовской ночи, одной реки, чуть слышно плещущей где-то сбоку и одного простого, но такого важного слова... Страшно увидеть ее стальные глаза, глаза Гадюки-Ольги Вячеславовны, прочесть в них: «Ты мне больше не дочь».
Рассказать Наташке? Хочется рассказать Наташке. Она уже не первый день приглядывается ко мне подозрительно, но ничего не спрашивает. А как рассказать, что я не сдержала клятву, данную когда-то над двумя кукольными свадебными платьями, сшитыми из старых тюлевых занавесок - выйти замуж в один день...
Дымчатая Матильда, сидя рядом со мной на подоконнике, слушала мой секрет. Аккуратно вылизывала вытянутую с балетным шиком заднюю лапу. Поглядывала на меня насмешливо, бормотала:
- Вот ты дуррра-дура...
Музыка
Ночник накрыт синим с красными розами платком. Бабушка вяжет носок, пушистые клубочки подпрыгивают в корзине. У меня температура и очень болит горло. Бабушка напевает: "На улице дождик... землю поливает... землю поливает... брат сестру качает..." Наверное от болезни мой слух очень тонок - я различаю шелест крыльев вороны, вспорхнувшей с ветки огромной ели за окном, шуршание снега, упавшего с колючей лапы, тиканье часов в кухне, и неторопливое стаккато капель воды из крана. Все эти звуки складываются в музыку. Неповторимую, дышащую морозом и уютом. Музыку моей ушедшей под снежные заносы Атлантиды, музыку моего детства. "Спи, моя сестричка... вырастешь большая... вырастешь большая... отдадут тебя замуж..." Бабушка морщит нос, поправляя очки. Смотрит на меня из моего далёка, жалеет, любит...
Нет и не будет для меня музыки прекрасней, чем музыка зимнего вечера в далекой-далекой Атлантиде.
Фламенко
День не задался. Сломала ноготь, застряла в пробке, шеф встал не с той ноги, и к обеденному перерыву "мальчиком для битья" общим голосованием выбрали меня. Я решила прогуляться. Мороженое было вкусным, осенний день - теплым, а скамейка - пуста. Я размышляла о несправедливости и жестокости мира под названием "офис", когда мои горестные раздумья прервали "Зеленые рукава". Эту мелодию я, по личным причинам, не могу слушать равнодушно... Поэтому скоро выяснилось, что двоих ребят, расположившихся с гитарами в сквере, зовут Санек и Дюша. Ребята не собирали "на билет", "на учебу" или "больной маме", они играли, потому что играли - легко и свободно - как дует ветер, как бьется сердце... Звучало еще что-то очень мелодичное, листья кружились, и я кружилась с мороженым в руке... А потом то дробно, то переливчато посыпалось, яркими вспышками, мягко, но настойчиво прогоняя меланхолию осеннего дня - испанское. То, перед чем склоняет голову огненное закатное солнце. То, к чему с тихим трепетом прислушивается море. То, что летит мимо белых домиков навстречу сеньорите в мантилье и заставляет идальго в длинных плащах скрещивать шпаги по глухим проулкам... Приглушенная, но рвущаяся на волю страсть. Дикая. Живая...
- Семенова, где копии брошюр с корпоративным уставом?! - звонили телефоны, шуршали бумаги, клацали клавиши...
...Но мои каблуки все еще отстукивали фламенко на деревянной скамейке и палочка от мороженого все еще была в руке... И тогда с неподдельной испанской страстью, жестом тореро, взмахивающего мулетой, я подбросила в воздух кипу этих бланков, ведомостей, отчетов по контрактам. Приемов-сдач, смет и прайсов! Прямое копирование и отпуск в ноябре! И весь этот картонный мир под названием "офис"! Adios!