Было решено повезти меня на море. В Керчь! Десять дней мы будем купаться и пить парное молоко.
Самолет, поезд, потом душный автобус... белая пыльная дорога. Автобус сломался. Мама вышла и поймала попутку. В машине сидел загорелый дяденька с пышными седыми волосами, похожий на льва. «Я» ,- говорит - «абориген». А я спросила:
- А как ваше отчество?
Не ответил... может Абориген Аборигеныч?
Мамина знакомая - баба Фрося - поселила нас в маленькой комнатке, на занавесках были нарисованы бабочки. У всех жильцов просто занавески, а у нас с бабочками. Еще в комнате был сундук, оклеенный ракушками. Красивый. Садится на него было запрещено, вещи класть тоже. И открывать тоже... Вообще-то там лежали какие-то фотографии - толстые, картонные, с дамами в длинных юбках... интересные... я раскрасила ручкой их одежду и подрисовала бусы. Так красивее. Еще тетради, письма … но я по-письменному еще не понимаю...
Баба Фрося каждое утро ставила нам на подоконник накрытую марлей баночку парного молока. Теплое... гадость... после того, как я вылила его в тазик, где положено мыть ноги, пила всегда под маминым присмотром.
На рынке мама купила персики. Большие, сочные, сладкие и пахнущие, как абрикосовый шампунь. Я испачкала платье соком... нечаянно...
Море — оно такое соленое. И я в нем не тону. Правда — не тону.
На берегу, если поискать, можно найти кучу красивых ракушек. Пока мама загорала, я много набрала в ее косметичку, зарыв все туши и пудры в песок. А еще камешков в мамину шляпу... пакета же пустого не было...
Однажды утром заплетая мне косички, не слушая мое нытье про то, что заколки колючие, мама сказала:
- Я иду в кино, со двора без спроса не убегать, к морю не ходить.
Я тоже хотела в кино, но мама сказала, что это взрослый фильм, что пойдет с Аборигенычем (с этим дурацким Аборигенычем), и чтоб я вела себя прилично.
Я целый день вела себя прилично. А потом мама ушла. Дедушка прутиком гнал по улице уток, дал мне сливу, сказал: «Какая худышка!», я сказала «спасибо» . Потом я смотрела, как соседка набирала воду из колодца. Вкусную ледяную воду. Потом гладила огромного пса Боцмана. Он лежал у колодца, боком на холодных камнях, высунул язык и дремал. Потом посмотрела, как спит в сарайке здоровенный «бабифросин» боров, он даже больше Боцмана. Потом баба Фрося на веранде напоила меня чаем с медом, постояла, подперев кулаком щеку, глядя на меня жалостливо. Потом я смотрела, как заходит в ворота корова — мычит капризно, опускает рога...
И тут я вспомнила, что сегодня мы не были на море... всего десять дней, и мы уже один пропустили...
Баба Фрося доила Зорьку. Бормотала что-то про то, что «...хай те грец, скотина неладная...» Жильцы разошлись по комнатам и телевизорам. Я вышла за ворота. Постояла, послушала, как стрекочут в траве цикады... Соскучилась и пошла дальше. Обогнула огороды и вышла на тропинку к морю...
Солнце садилось. Большое, пухлое, как сдобная булка. Красное. Как спелый персик. Грустное солнце. Я не знала, как называется чувство, которое меня охватило. Просто стояла одна наблюдая за небом и морем. Стояла, сдерживая слезы (дурацкие слезы), а они не сдерживались... почему... не знаю...
Десять дней — это так мало. Мы поехали домой. Баба Фрося дала мне с собой целый пакет яблок. А мама сказала:
- Что ж... хорошего понемножку... приедем на следующий год, если будешь себя прилично вести.
А дома оказалось, что я хорошо поправилась, на целый килограмм триста граммов.
