Дряхлый старый автобус с надрывом забулькал вентилятором, выпустил синюю струю выхлопных газов и потащился дальше по разбитой сельской улице, разгоняя кур и гусей. На остановке она вышла одна и вдохнула полной грудью уже почти забытый на вкус родной воздух. Пахло холодной землей и влагой, вечными спутниками ранней весны. Сколько времени прошло с тех пор, когда она последний раз была на родине? Пятнадцать лет? Сережке было тогда три годика… Боже, двадцать пять лет назад – четверть века! - а уехала отсюда и того раньше. Те времена сейчас вспоминаются только в сочетании с такими затертыми клише, как «колбаса по два двадцать» и «водка по три шестьдесят два». Две вещи, на которых зиждется незатейливый мирок простого обывателя.
От остановки до родного дома не более пятидесяти метров. Вон он стоит второй от угла – с той же шиферной крышей, уже черной от старости, покрытой темно-зелеными и салатовыми веснушками лишайника, с покосившимся забором и одичавшими нарциссами под окнами. Она все еще стояла на остановке и жадно вглядывалась в такие знакомые и одновременно чужие очертания родной улицы. Дома стояли те же, но вряд ли она нашла бы в них кого-то из своего детства. А если бы и нашла, то наверняка не узнала бы.
…Она медленно приближалась к знакомой с детства калитке. В отцовском доме хозяйничала сестра. С ней она регулярно общалась, раньше пару раз в году писала письма, потом просто звонила по телефону. Эпистолярный жанр незаметно ушел из нашей жизни вместе со старой эпохой и старыми людьми…
Калитка открылась с до слез знакомым скрипом. Дом и двор почти не изменились за эти годы, только прибавили в ветхости, но за порядком здесь следили, хоть и по-старомодному. Никакого пластика, металлочерепицы или акрила. Только цемент, глина, известь, масляная краска; зато стены, полы и потолки – все «дышало». Летом в доме царила облегчающая прохлада, зимой – уютное тепло.
Во дворе белел вход в погреб. Штукатурка местами сильно потрескалась, щели были неумело замазаны глиной с соломой и забелены известью. Дверь погреба, выкрашенная той же зеленой краской, что и полвека назад, с той же щеколдой и ручкой времен царя гороха была закрыта. Она открыла дверь, привычным жестом правой рукой нащупала выключатель и зажгла свет. Крутые каменные ступеньки вели в приятную и затхлую сырость настоящего крестьянского погреба, с каменным сводом и глиняным полом. Стены были в свое время побелены, но теперь побелка угадывалась только при входе, где влажности поменьше. Внизу в желтом свете тусклой лампочки виднелись загородки для картошки, морковки и буряка с прошлогодними остатками запасов, напротив, под стенкой, стояли черные полусгнившие кадушки.
…Она провела рукой по шершавым стенам, по полкам, подняла с пола деревянный полукруг крышки от кадушки и положила его на одну из бочек. Вспомнила, как мать посылала кого-то из детей то за картошкой, то набрать миску капусты или зеленых помидор. Дети всегда спорили, кому идти вниз, строго следили за очередностью и ссорились из-за этого. Чтобы добраться до солений, нужно было снять тяжелый гнет и положить на специальную дощечку, потом вынуть деревянный полукруг и запустить пятерню в рассол. Руки ломило от ледяной жидкости, а ранки и заусенцы вокруг ногтей щипало, в темных углах погреба мерещились чудовища и крысы. Но она чаще других спускалась сюда: любила этот вкусный запах, эту неподдельную глухую тишину, сам вид выстроенных в ряд банок с компотами и овощными салатами внушал уверенность и спокойствие; сытые пригорки семейных запасов овощей обещали сытый обед.
Погреб в сельском доме не одинок, у него есть подруга – камора. Это холодное, не отапливаемое помещение в доме с входом из кухни. Там также на полках рядками стояли закрутки, висели гирлянды лука и чеснока, к потолку подвешивались куски копченого сала, а у хороших хозяев – даже домашняя колбаса и окорок. Мука и крупы в мешках, бутыли подсолнечного масла завершали гастрономический натюрморт. На одной из полок стояла большая глиняная макитра, куда каждое утро складывались куриные яйца, собранные из гнезд в курятнике. Запах в каморе был другой. Тоже студеный, как в погребе, но более сухой. В нем угадывались ароматы копчений, домашнего вина и чеснока. Сюда зимой выносили кастрюли с борщом и вторыми блюдами, перед праздниками пол был уставлен тарелками с холодцом, казанками с голубцами и фаршированными перцами, мисками с пирожками или пасхами, накрытыми белоснежными полотенцами, кувшинами, полными узвара и компота. Камора – гордость хозяйки и радость хозяина. Если в дом заглянул гость, да если еще и на праздник, то погреб и камора радостно распахивали свои двери и делились всем своим содержимым.
…За воспоминаниями она не заметила, как продрогла и покрылась гусиной кожей. Время подниматься наверх по столько раз хоженым-перехоженым ступенькам, вытертым посередине тысячами шагов и шажочков, в том числе и ее собственными.
На улице после погреба было даже жарко. Она зашла за дом. Облупленная глухая стена дома, как кожа старого человека, была покрыта пятнами и морщинами трещин. Участок земли перед стеной летом густо зарастал бурьяном и лопухами. Это произошло здесь. Очень много лет назад.
***
– Тетя Маша, позовите Лиду!
– Лида! Ты где? Катя и Люба пришли!
Лида, маленькая черноглазая девочка, выскочила из хаты. В простом старом платьице и босых ногах, летом почти никогда не видевших обуви, угадывался очень скромный семейный достаток. Мать работала на ферме дояркой, отец там же разнорабочим. Отсутствие карьерного роста и высокого положения в обществе с лихвой компенсировались главой семейства ежедневными возлияниями с равными по социальному статусу односельчанами. Если погреб еще к осени благодаря стараниям матери худо-бедно заполнялся, то камора очень часто совсем не радовала своим видом хозяев, и запах вина в ней перебивал все остальные ароматы.
Девочки-соседки Катя и Люба были другой породы. Их отец работал на железной дороге, часто бывал в городе, и сестры могли похвастаться и нарядными платьями, и босоножками из «Детского мира», и, самое главное, игрушками из магазина. А какие у Лиды были игрушки? Тряпичная кукла с нарисованными химическим карандашом глазами да деревянная чурочка, бережно завернутая в лоскут ткани и призванная служить младенцем для маленькой девочки. Светясь от рано проснувшегося материнского инстинкта, Лида часами баюкала и укачивала свою чурочку, нежно гладила ее по шершавой головке и тихо пела колыбельные песенки. А глазки у чурочки были самые красивые на свете, а волосики самые мягкие. Одному богу было известно, почему та чурочка не ожила под воздействием всепоглощающей девичьей нежности и любви.
В то же время Катюша и Любаша гордо прогуливались с куклами, мишками и пупсиками, и напоминали всем своим видом некоторых современных мамочек с сигаретой в зубах, одной рукой держащих бутылку пива, а другой небрежно покачивающих коляску с неизвестно откуда взявшимся отпрыском. Девочки часто звали Лиду поиграть к себе, и та с радостью возилась с нарядными игрушками соседок. Среди многочисленных подопечных Кати и Любы был резиновый человечек со свистулькой на спине. Он был достаточно стар, и краска почти слезла с него, обнажив неприглядную резиновую сущность. Но свистулька продолжала исправно издавать оптимистичные звуки, а оболочка была достаточно крепка. Естественно, что такой дурнушка был не в фаворе у сестричек, и в лучшем случае валялся где-то во дворе в пыли или грязи, а в худшем подвергался различным испытаниям и нападкам со стороны хозяек. Доброе сердце Лиды не могло спокойно переносить такую несправедливость, и этот человечек стал ее любимой игрушкой, наравне с родной чурочкой и тряпичной куклой.
Однажды летним вечером дети обнаружили целое ведро мягкой глины, оставшейся после ремонта дома, и слепили из него что-то вроде каменной темницы. То ли они услышали историю про заживо замурованного французского короля, то ли прочитали где-то про развлечения средневековой знати – неизвестно, но они решили замуровать резинового человечка в глиняной камере. У Лиды сердце обливалось кровью, но она ничего не могла сделать, ведь власть хозяек над своими игрушками была большей, чем порой бывает власти у одних людей над другими. Человечек был замурован, сестры удовлетворены и внезапно налетевший летний дождь разогнал детей по домам, а человечек остался в своей темнице под дождем. Лида всю ночь слушала шум дождя, и ей казалось, что резиновый человечек жалобно свистит среди ночи и зовет ее на помощь…
Под утро дождь закончился, девочка встала с постели, пробралась в соседский двор, бесшумно плача и вытирая слезы, руками разрушила глиняный каземат и, ломая ногти, освободила своего маленького друга. Спрятавшись среди лопухов у себя во дворе, она прижимала его к груди и шептала человечку в резиновое ушко, что его пытка закончилась, что она никогда больше не даст его в обиду, и обещала всегда быть вместе с ним.
Встало солнце. Лида все еще сидела в своем укрытии и ласкала бывшего узника, когда послышались крики на соседнем дворе. Она остро осознала, что украла чужую игрушку, и если об этом узнают взрослые, будет очень большой скандал. Девочка в ужасе ломала голову в поисках выхода из ситуации. Отчаянное решение пришло внезапно. Лида посмотрела своему другу в глаза, шепнула: «Прости…», – и стала зубами и ногтями рвать его на мелкие кусочки. Слезы катились по щекам, она разбрасывала частички своего друга по траве, и вдруг мысленно обратилась к богу (по ее мнению, только он сейчас мог помочь им): «Боже, дорогой, любимый! Пожалуйста, забери к себе моего друга и спрячь его подальше от людей. Больше не давай его никому в обиду. Пусть он будет счастлив с тобой навсегда, я же буду думать и вспоминать о нем. Прости меня, боженька, но я должна была это сделать, чтобы освободить его. Спасибо, родной боженька…» Последний кусочек резины улетел в бурьян, а Лидочка сидела, в изнеможении откинувшись спиной на стену, и не знала, радоваться ей или грустить…
***
Она стояла у той же стены, что и много лет назад, смотрела на землю и улыбалась, вспоминая эту детскую историю. Тогда скандала не получилось. Соседи подумали, что игрушку утащили собаки и не затеяли поисков, жестокие девочки даже позлорадствовали: мол, так ему и надо, дурнушке неумытому. А маленькая Лида потом всю жизнь вспоминала человечка и его тоненький свист.
К богу ей после того случая приходилось обращаться не раз и не два. В жизни бывают ситуации, когда хочется верить, что еще кто-то любит тебя и помнит о твоих бедах и горестях. И всегда слова были такими же простыми и наивными, как тогда в детстве, так как непонятным словам канонических молитв, по ее мнению, не хватало ни искренности, ни тепла, ни убедительности. Сложно судить, была ли она услышана. Хотелось бы верить, но с прожитыми годами вся ее вера сосредоточилась в цитате из недавно прочитанного Сарамаго: «Я – не безбожник. Ежедневно я пытаюсь отыскать приметы Бога, но, к несчастью, мне это не удается».
Пора было заходить в дом. Из трубы высоко в небо уходил легкий дымок от затопленной печки. На плите наверняка уже грелись ароматный борщ и картошка с курицей. Там ее ждали, чтобы заключить в крепкие объятья, трехкратно поцеловать и прижаться щеками, задать привычные в таких случаях вопросы и рассказать давно известные новости.
…И весь мир сожмется до размера маленькой, теплой до духоты деревенской кухоньки, и в нем останутся только родные люди и их голоса, и тогда станет не важно, доходят ли молитвы до адресата или просто растворяются в вечности вместе с тысячами и тысячами других.
