Любомир лучше всех знал о плоти и игнорировал как дух, так и разум, не признавая между ними разницы. Дух и разум, по мнению Любомира, были присущи только его Папе, плотью (опять же) от плоти которого он являлся. В отличие от прочих «помощников Бога», Любо был уверен в первостепенности своего родства. Собственно данное чувство и давало ему возможность использовать это самое «Папа». Да, тоже с большой, как для всех, но только Любо мог позволить себе такое «Папа», так как даже сам Папа признавал, что Он – любовь. Любомир гордился таким расположением Родителя, и ему было изрядно плевать на тот факт, что гордыня – это смертный грех. Смертный грех опасен лишь для смертных, а любовь, она бессмертна, это все знают. Ну, возможно все, кроме Соньки.
Шутник и балагур, Любо был наделен обликом тучного белокурого мужчины, при виде которого сразу вспоминались докторские советы о здоровом образе жизни. Причем советы эти вспоминались как глагол в сослагательном наклонении и в прошедшем времени. То есть, если бы он им следовал раньше, то сейчас бы не был толстяком, явно страдающим отдышкой. Вряд ли кто из людей представлял себе повзрослевшего Амура таким. Будучи в курсе дела, при одном только взгляде на Любомира можно было сделать вывод, что жизнь исполнена глубоким чувством по отношению к любви. И это чувство было чувством юмора, оч-чень специфическим. Жизнь и любовь стоили друг друга, и при встрече всегда обменивались новыми шутками, приколами и анекдотами.
- А вы та еще штучка, тетя Вита, - признавал Любо, давясь смехом после очередного ее рассказа.
- Ну а что ж ты от меня хотел, голубок ты мой откормленный, - отзывалась она, вытирая вечно замазанные в чем-то руки о старый изношенный фартук, похожий на те, что носили раньше в деревнях бабки-повитухи. – Знаешь, как я всегда говорила моему дорогому Христофорчику?
- Как?
- Жизнь прожить – не море переплыть: так шо не расслабляйся, курилка, – здесь тебе не Индия.
Они в унисон заливались смехом и заражали им всех в округе. Когда такое случалось, люди, как правило, испытывали ничем необъяснимые приступы веселья и радости, устраивали празднества, надевали маски и делали такое, от чего у серости будней сводило скулы, у повседневности отвисала челюсть, а правилам приличия хотелось в буквальном смысле провалиться сквозь землю, чтобы очутиться в итоге подальше, желательно – на другом континенте.
Любо был осведомлен о бытующей среди коллег поговорке про его якобы козлинность. И при всей своей склонности от пуза посмеяться он, тем не менее, считал эту шутку неоправданно жестокой и несправедливой. Он не был злым – озорным, взбалмошным, с шайтаном в голове, но никак не злым. Соединять сердца с другими сердцами было морочливой и не всегда приятной работой. Однако же любовь, случись она даже с самым злым и жестоким человеком, рождала в нем нежность и способность наслаждаться не только самим собой и делами рук своих, но и кем-то другим. Иначе говоря: освобождала хотя бы крошечную часть души от природного звериного эгоизма, столь присущего истинному царю зверей – человеку.
Он также был профессионалом, что в его случае означало лишь одно – любовь бывает только между двумя живыми существами. Полюбить Родину, литературу, спагетти с красным вином или бухгалтерский учет нельзя. Ими можно увлекаться, наслаждаться, уважать их и так далее, но не любить. Любовь невозможно сравнивать с хобби, так он думал.
И в то же самое время, каждый знал о его маленьких слабостях, о его пристрастиях: к светлому пиву, к шоколаду, к мелодраматическому кинематографу и к пошлым шуткам. Но опять же, это не было любовью ни под каким – ни ткемали, ни сацибели, ни, Янус упаси, болоньезе. Любо был строго убежден, что все проблемы человечества появились от неумения и/или нежелания называть вещи своими именами. Именно по этой причине они не всегда способны были понять, что с ними, собственно, приключился Любо. Исправить эту ситуацию он мог не всегда. Или не всегда хотел… Как бы то ни писалось, но толстому и неповоротливому созданию да еще и с таким характером ой как непросто быть во всех местах одновременно. Поэтому, те, кому посчастливилось, разойдясь на какое-то время, сойтись опять, должны быть благодарны не столько самому «крылатому», сколько его хорошему настроению. И терпеливости Тихона, который за одно только Любомирово «Тихоня» иногда хотел проломить любви череп, куда уж там речь вести о какой-либо помощи.
- Ты меня бесишь, поэтому справляйся сам, - нудел Тихон сегодня с самого утра.
- Тихонька, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, - Любомир кокетливо сложил свои широченные ладони в молитвенном жесте.
- Бля! - не выдержал Тихон. – Я… Я щас как врежу в табло за твое «Тихонька». Будешь у меня голубых пасти в Амстердаме, как в прошлый раз.
- Тихон Батькович, - залихватски подхватил толстяк уже другим, застольно-свойским тоном старого приятеля, - ну подсоби, ну доброе же дело делаем.
- Я знаю твои добрые дела, «крылатый». От них еще никому хорошо не было. Вспомни, что произошло с Тристаном и Изольдой. А Ромео и Джульетта?! Это же на голову не налазит! Забыл, как нас Соня потом на смех подняла перед всеми. Это ж надо было додуматься: гонять меня по каждой гребанной главе, чтобы в конце он себя ядом, она – кинжалом, и типа разминулись! А ты еще такой: «Никто не заметит, никто не заметит!». Четыреста лет прошло, а люди до сих пор в шоке – аффтар жжот!
- Но я же потом все уладил, - виновато пробормотал Любо. – С музой договорился, выставили так – конфетка, зал плакал.
- Сказал бы я тебе, что зал, и с кого он плакал, - не унимался Тихон. – Ладно, что там у тебя?
- Да пустячное дело! – загорелся «крылатый». – Одному молодому человеку с, скажем так, эпичным складом ума нужно устроить незабываемую встречу с приятной, но крайне неудовлетворенной в понятном смысле молодой особой. Сорок секунд, и ты свободен. Мне еще до этого надо забежать по другому делу, так что встретимся уже на месте.
- Забежать по другому делу, - перекривлял его Тихон и с досадой добавил: – Мне бы твой график работы. А еще говорят, что у нас в канторе кумовства нет.
- Нет кумовства. Все мы дети Его, Тихоня, - улыбнулся Любо и, завидев нарастающую в чайных глазах ярость, поспешно затараторил: - Прости, прости – Тихон. Помню: Амстердам, Амстердам…
***
Пылинки медленно опускались на валявшийся хламом на полу инвентарь, то тут, то там разбросанный по мастерской. Свет, что струился из духового окна, делал это зрелище поистине завораживающим: казалось, что в этом магическом круглом световом луче можно было разглядеть каждую пылинку отдельно. Этим, в принципе, сейчас и занимались двое маленьких непосед, мальчик и девочка лет пяти. Судя по их внешнему виду, нельзя было с абсолютной уверенностью утверждать, что они близнецы, но что-то неуловимо гармоничное и даже симметричное было в них, что-то, что позволяло вам угадать брата и сестру.
Художник нашел их просто на улице. Они попрошайничали на рынке, клянчили у торговцев гроши и втихомолку таскали с их прилавков персики и яблоки. В свободное от этого неприглядного занятия время эти двое гоняли по узким улочкам Пьячеци, перекрикиваясь между собой фразами на непонятном наречии – то ли цыганском, то ли еврейском. Художник подошел к ним, перебирая в уме все иностранный слова, которые знал, но когда все же обратился по-итальянски, мальчишка бегло ответил без намека на акцент:
- Конечно, синьор. Мы согласны позировать. Это будет стоить вам вкусный обед для нас двоих и флорин каждому.
- Ого, какой ты смышленый, - умилился художник. – А не многовато ли? И вообще, откуда ты обо мне знаешь? Почему сразу – позировать? Вдруг я один из тех плохих дядь, которые едят маленьких детей на завтрак?
- Два флорина – не малая цена за завтрак, синьор, - ответила стоявшая рядом девочка.
- К тому же, - подхватил мальчуган, - все в городе знают, что вы художник. Вы тут живете уже два года и рисуете какую-то икону для монастыря. Да и не съедите вы нас – каждую среду ваш слуга, синьор, покупает у синьоры Матильды три фунта хлеба, фунт мяса, фруктов, овощей да молока.
- Ха, какой ты чудной, - восхитился художник в очередной раз. – Ну, а вдруг я захочу сделать с тобой что-то еще похуже?
Дети взорвались таким громким и звонким хохотом, что художник непроизвольно начал замечать, как люди на улице оборачивались, смотрели на него в компании малышни, и уголки их губ поддергивались легкой улыбкой.
- Чем тебя мой вопрос рассмешил? – сконфужено спросил художник мальчишку.
- Нет, синьор, вряд ли бы вы позарились на нас с сестрой. Ведь для чего-то похуже у вас есть ваша обожаемая булочница – об этом всем известно.
- Ах вы, маленькие сорванцы! – не сдержался художник и отвесил мальцу подзатыльник. Однако не в силах больше гневаться на таких прелестных детей, он и сам засмеялся отпущенной остроте.
И вот результат: художник заканчивал картину, и не хватало ему самой малости – двух ангелков снизу от Богородицы. Вернее даже не так, ангелки-то нашлись, но проблемой стало усадить их и заставить сидеть неподвижно. В первый день он гонялся за этими шаровыми молниями по всей мастерской. Они чуть не разлили краску на почти готовую картину, а девчонка даже попыталась что-то там дорисовать – как оказалось, пострадал и без того мученик, папа Сикст II. Отрывистый детский мазок приклеил к его деснице какой-то уродливый отросток, похожий на хвост. Весь остаток дня пришлось потратить на то, чтобы зарисовать это, но получилось все равно плохо: создавалось впечатление, что у папы вырос шестой палец. В миг осознания сего горького факта художник проклял тот день, когда заговорил с маленькими бродяжками.
Еще два дня он безуспешно пытался задержать их на месте. Но когда это вроде бы уже получалось, маленькие засранцы начинали кривить рожицы. Как можно было работать в такой обстановке?
По истечении недели он готов был уже плюнуть на эту идею и стал размышлять о том, чтобы подстелить под ноги Девы Марии пьедестал из облаков, но тут случилось чудо! Завидевшие прекрасную и занимательную игру света и пыли, дети отвлеклись от своих неустанных шалостей и, как зачарованные, следили за пылинками узорно фланирующими в кругу света. Они сидели почти неподвижно, лишь изредка обмениваясь фразами на их замысловатом наречии. Художник улучил этот момент и, не отрывая их от созерцания, начал работу.
- Ну что, посидим тихо? – спросил мальчик у сестры. – Дадим ему поработать?
- Ладно, - согласилась она. – Только в следующий раз ты водишь.
- Катерина, ты, как ребенок, честное слово, - улыбнулся мальчуган.
- Если ты не заметил, Любо, то я сейчас и есть ребенок. И ты тоже.
Кисть забегала по полотну со скоростью мухи, попавшей в банку. Художник уже закончил обводку силуэтов и принялся за лица.
- А как ты думаешь, он удивится, если узнает, что его возлюбленная спит со всеми подряд? – поинтересовалась Катерина.
- Не вздумай этого сделать, дорогая. Иначе я убью тебя, - произнес маленький Любо с улыбкой и без малейшей ноты угрозы в голосе, что само по себе уже можно было рассматривать как угрозу. – Он – гений, его нельзя расстраивать.
- Почему же?
- Папе это не понравится.
- Ты про того, что в Риме?
- Я про того, что Папа. Маэстро любит ее, и если верить младшему из Мойров, то этот славный синьор должен умереть в любви.
- Ты спрашивал младшего Мойра? – Катерина уставилась на него круглыми от удивления глазами. – Круто, а что он еще сказал?
- Смотри на свет, - процедил любо, - на свет.
Когда она повернулась в сторону духового окна, он продолжил:
- Да, спросил. Он ничего больше про него не сказал, кроме того, что умрет в любви. Ты же знаешь этих Мойров: они никогда всего не рассказывают, говорят загадками. А потом, когда все происходит совсем не так, как ты себе это представлял, они начинают зудеть: «А я же говорил! А я же предупреждал!».
- Ага! Только предупреждают они своеобразненько – фиг разберешь, – согласилась Катерина. – А еще это их вечное «время все покажет, время все расставит по своим местам» просто выводит из себя.
Художник поймал их в такой природной позе, которую невозможно было бы соорудить специально. Какая детская легкость! И в то же время – какая задумчивость! Отнюдь неприсущая детям. Краски будто бы сами знали, куда и как лечь, чтобы лучше, точнее изобразить этот великолепный контраст столь юного возраста с концентрацией мысли на лице, присущей зрелым мужам.
- И все-таки, она – сучка, - не унималась Катерина. – Ведь такой хороший парень, а она с ним так…
- Катенька, мы не судим людей. Это не наша работа. Давай, сделай приятное братику – скорчи серьезную мину. Мешать человеку работать – это некрасиво.
- Знаешь что? Трахать Деву Марию – это некрасиво. А когда Дева еще и потаскушка, то это совсем-совсем некрасиво.
- Уверен, что ряд учеников нашего обожаемого живописца с тобой не согласятся. У них это в порядке вещей. Они называют это ба-га-мностью.
- Багамностью? Это от тех островов название такое? – переспросила Катя.
- Ну как-то так: багамностью, багимностью, богемностью… Блин, забыл. Этого слова у них еще нет, придумают только через пару-тройку веков. Младший Мойр рассказывал.
Он закончил с телами и лицами. Два милейших создания, уместившихся под ступнями Богородицы, устремили на Святую Деву свои полные волнения и знания глаза. То, что нужно. Оставалась лишь одна деталь.
- Ты думаешь, он нас красиво нарисует? – неуверенно спросила Катя.
- Конечно, - подбодрил ее Любомир. – Он же гений.
- Уверен?
- А то! Эта картина будет эталоном красоты и стиля, поэты будут слагать про нее стихи, у писателей на стенах будут висеть ее репродукции, которые будут вдохновлять их на написание величайших произведений. Она переживет десятки войн и пожаров. И все равно уцелеет.
- То же самое ты говорил про картину того педика, где дамочка еще так улыбается, как накуренная. Как же его звали-то?... Да Винчи. По-моему.
- Это – точно шедевр, - уверил ее Любомир, тыкая маленьким пальчиком в сторону художника, - поверь моему вкусу. Тем более Мадонна у него вышла ну очень аппетитная. Так и хочется…
- Хватит, - перебила его Катя.
- Я хотел сказать…
- Не надо ничего говорить.
- Но я имел ввиду…
- А тем более иметь не надо – и особенно ввиду.
- Ты злая, - шутливо укорил ее Любо.
- Готово! – внезапно крикнул художник. – Хотите посмотреть? По-моему, неплохо получилось.
- Неплохо получилось? – прыснула Катерина и вместе с Любо направилась к взбудораженному художнику.
Подойдя к полотну, они принялись рыскать по нему глазами в поисках своих пухленьких физий. Оные обнаружились в самом низу картины. Два в меру упитанных ангелочка сидели, каждый по-своему примостив голову на руки, и пялились на схождение Девы Марии.
- Крылья?! – недоуменно крякнул Любо.
- Ну да, - ответил художник, - конечно. Какие же вы ангелы без крыльев? Так, замысловато получилось.
- В смысле? – не поняла теперь Катерина
- Ну, вы как бы и ангелы. С другой стороны, вы похожи на амуров: были такие маленькие божки в античные времена. Отвечали за любовь.
- Что значит «маленькие божки»?! – начал возмущаться Любо.
- Mi scusi? – не понял художник.
- А, это он так – о своем, - пояснила ему Катя, еле сдерживая смех.
***
- И с этого дня меня и мою сестру знакомые стали называть «крылатыми». Каждый из нас до сих пор хранит в кармане по флорину, заплаченному Рафаэлем в тот далекий день, когда он, наконец, дописал «Сикстинскую Мадонну».
- Обалдеть! – вырвалось у Дианы.
Уложивший свое габаритное тело в кресло-кушетку ее домашнего кабинета, Любомир с наслаждением наблюдал за реакцией психоаналитика, который по идее должен (ну, по правде - должна) был(а) наблюдать за ним. В их первую встречу, когда Любо рассказал о себе и даже снял плащ и показал крылья, Диана так и не смогла до конца поверить, что с ней такое происходит. Пройдя медобследование у знакомого психиатра и пропив курс таблеток, который он выписал, она еще больше опешила, когда Любо заявился к ней во второй раз.
- Если вы кому-то расскажете, то вам все равно никто не поверит, - сказал он с порога и протянул большой букет алых роз.
- Я никому не скажу, - уверила его Диана.
Он приходил к ней раз в неделю, чтобы выговориться – работа с людьми, знаете ли, очень нервное и неблагодарное предприятие. У Любомира не было друзей среди «помощников», кроме сестры Кати, чьей парафией была совесть. Помните такое смешное выражение «моя совесть - чиста»? Вот это как раз про нее было: люди вспоминали о Кати тогда, когда это было абсолютно ни к месту.
Диане было грех жаловаться. Эти полтора часа в замечательной компании существа – чем бы или кем бы Любомир ни был, – привносили красок в ее малоинтересную жизнь. Она с упоением слушала его истории и смеялась. О, да! Так, как с ним, она ни с кем больше не смеялась – так сильно, так откровенно, так безудержно, буквально – до истерики. Его рассказы были смешными, серьезными и даже грустными, но от них никогда не хотелось плакать – только смеяться. Любовь оказалась забавной штукой.
- Один вопрос, Любо, - попросила Диана.
- Конечно, доктор, - кивнул он.
- Я не совсем понимаю, что вы там делали. Искусство и творчество – не твой профиль, то же самое можно сказать про твою сестру.
- Что касается меня, то я там появился только благодаря донне Маргерите, знаменитой Булочнице, расставлявшей ноги перед каждым смазливым юношей. Я хотел посмотреть, как бабничество выглядит в женском исполнении. Тогда в Италии были интересные времена, было на что посмотреть – все эти художники, скульпторы, мыслители. Они тратили силы и фантазию не только на искусство. Половина сексуальных игр было придумано именно в ту пору и именно в Италии.
- Что, правда? – удивленно уставилась на него Диана и почувствовала, как невольно начинает заливаться краской.
- А как же! Была такая игра «Круг девяти», когда девять молодых мужчин одновременно ублажали одну даму. Как правило, дама была той еще стервой из аристократического рода, которая могла себе такое позволить благодаря толстому кошельку мужа. Не думаешь же ты, будто Данте просто так написал, что в аду девять кругов?
- А Катя? – поинтересовалась Диана, пытаясь отвести разговор в сторону от темы, которая становилась влажной… То есть – скользкой.
- С Катей вообще отдельная история. Синьор Санти планировал обвести кардинала вокруг пальца и смыться в Венецию, где его бы, конечно же, порешили какие-нибудь папские наемники в черных плащах и белых остроносых масках – такие они носили во время карнавала. Катя же случилась с ним перед запланированным отъездом. Вот ему и пришлось сработать, как говориться, на совесть. А заодно он получил и свою «Золотую шпору».
- Ну, и как же выглядит бабничество в женском исполнении?
- Как проституция по собственной воле, если ты понимаешь, о чем я, - авторитетно заявил Любо.
- А эти крылья? – неуверенно спросила Диана.
- А что крылья?
- Ты сказал, что после того случая все начали называть тебя «крылатым». Но разве у тебя не было крыльев до этого.
- Дорогая, Диана, - расплылся он в улыбке, - я никогда не был божком из какой-либо мифологии. Я и есть любовь – безжалостная и беспощадная. Амурчики и купидоны – это лишь торговый бренд. Те крылья, что ты видела, выросли у меня потому, что гений человека захотел этого.
- Но ведь они есть, - не сдавалась она.
- Конечно, есть. А скажи мне, есть ли любовь?
- Ну да.
- Однако, ты ведь не можешь быть уверена в этом до конца. И даже тот факт, что я сейчас сижу перед тобой, не доказывает, что любовь существует. Ты просто веришь в нее. И поэтому, а не по какой-то другой причине, случается любовь. Точно так же и с крыльями: нужно, чтобы все в них поверили.
- Да, но ведь кроме крыльев люди верят и маленьких купидонов с луком и стрелами.
- Таким я тоже когда-то был. И знаешь, стрелы – это не самый лучший вариант. С вашим братом никогда не можешь быть уверенным, что попадешь в сердце. Иначе бы не было этой знаменитой поговорки про путь к сердцу мужчины через его желудок. Ну и там – другие органы. А слышала ли ты, что говорят в этой связи о женских ушах?
- Хм, убедил, - согласилась Диана.
Визит подходил к концу. Со второй попытки Любомиру удалось встать с кресла-кушетки, за что оно отозвалось благодарным металлическим скрипом предмета, с которого только что убрали что-то тяжелое. Диана провела Любо до двери, помогла надеть плащ и уже на самом пороге решилась спросить:
- Любомир, и все-таки: как ты это делаешь?
Любо улыбнулся.
- Представь себе невероятно большой бильярдный стол, - начал он. – На этом столе в огромном «треугольнике» лежит невообразимое количество шаров. По всему периметру нашего стола то тут, то там растыканы лузы. Их не шесть, как на обычном столе. Их такое же огромное множество, сколько и самих шаров. В идеале, после правильного удара все шары лягут в лузы – каждый в свою. Так и с людьми: мужчины-лузы ожидают, когда в них залетят женщины-шары.
- О-о, - восхищенно протянула Диана, - попахивает сменой гендерных оппозиций? Как по Лакану.
- Отнюдь, просто метафора, указывающая на то, что у одной лузы больше шансов принять в себя несколько шаров, чем шансов у шара побывать за одну игру в нескольких лузах, - при этих словах Любомиров голос просто источал елей похабности. – Так вот, я – игрок, разбивающий пирамиду.
- Честно, что-то хреновенько у тебя получается, - шутливо упрекнула его Диана.
- Ой да ладно, это мне говорит психолог, который еще недавно был уверен в собственной шизофрении, - парировал Любо. – Если шар захочет, он всегда лузу найдет. Кстати, я так понимаю: у тебя сегодня свидание.
- Откуда ты… - начала она удивляться, но тут же спохватилась. – А, ну да. Работа такая.
- Мое предложение – своди его в бильярд. Не будь эгоисткой, если хочешь, чтобы ему понравилось. И может, в твою лузу что-нибудь интересное попадет под конец дня. И заметь, тут уже без смены гендерных оппозиций.
- Пошляк.
Попрощавшись, она закрыла за ним дверь.
Вечер степенно и властно входил свои права. Он обещал быть красивым и бархатным. Такие случались в Киеве только в эту замечательную пору, когда лето уже сказало «пока» до следующего года, а зима не еще не успела напомнить о себе запахом приближающихся морозов. За окном ее кабинета город наливался яркими, почти карнавальными красками неоновых реклам, фонарей, светофоров, витрин магазинов и вывесок кафе. Даже отсюда из комнаты она почувствовала что-то такое - электрическое, пробегающее раз за разом приятной щекоткой по кончикам пальцев и по щекам, когда тело наливается предвкушением удовольствия. И удовольствие это было практически осязаемым: густым, тягучим и сладким, как расплавленная карамель, манящим совершить, ну если не безумство, то хотя бы безрассудство какое-то, что ли.
Она набрала его номер и после нескольких гудков залепетала голосом, который даже Любо никогда не мог себе вообразить:
- Приветик.
- Привет. Я уже выехал с работы. Сейчас еду в кассу за билетами, так что собирайся, скоро в театр на… как же его там? Черт, забыл, как этот спектакль называется. Представляешь, ты мне всю неделю о нем говорила, а я забыл…
- Слушай, - перебила его Диана, - а ты любишь бильярд?