ШАПКА МОНОМАХА
Повесть
1
Во второй половине дня, к вечеру, у него иногда покалывает сердце. В таких случаях Гарба кладет руку на грудь и начинает слегка массировать. Спус-тя некоторое время ему становится легче. Это может произойти в вестибюле школы, в учительской или даже в классе в момент проведения урока. Но если это случается у него в кабинете и при этом кто-нибудь присутствует, Гарба от-кидывается в кресле, на какое-то время замирает и говорит своим грудным гус-тым голосом: «Клапана барахлять. Старый вжэ.»
В школе Гарба со всеми на «ты»: от учеников до своих замов. И это не потому, что он, Гарба Петр Михайлович, директор, а просто такова его манера общаться с людьми. «И куды цэ ты сёдня так вырядилась?» — спрашивает он с легким выражением недовольства молодую учительницу биологии, пришедшую на занятие в необычном наряде. «А я, Петр Михалыч, сегодня на свадьбу иду», — отвечает та кокетливо. «А-а, — говорит Гарба. — На свадьбу — цэ добрэ. Свадьба — цэ другэ дило. А урокы в тэбэ завтра е?» «Есть». «Дывысь, нэ пэрэ-бырай. Бо головка болить будэ...»
Гарба, несмотря на свой возраст, обладает феноменальной памятью: на-чиная с пятого класса, он знает большую часть учеников по имени. Самого же Гарбу все зовут почему-то Петро (а не Петр) Михалыч. Старшеклассники, дымя в туалете, иногда — Дедом. При этом нужно видеть, как они опускают головы перед ним, когда он застает их на месте курения: « Ну, насмокталысь? — спра-шивает Гарба. — А ну, давай, карманы вывэртай! — И ничего не поделаешь, выворачивают карманы, подают пачки сигарет. — Гыдоту смокчуть... — бурчит Гарба и безжалостно выбрасывает сигареты в унитаз. — Марш на урокы!»
Школа довоенной еще постройки, язык преподавания — русский. А управляет ею вот такой человек, говорящий на языке украинском. Но все его прекрасно понимают и не придают этой особенности его речи никакого значе-ния. Впрочем, может быть, даже и не все: отношения с учителями у Гарбы явно неоднородны: некоторые стремятся ограничить их строго производственным характером, другие, особенно молодежь, наоборот, по-человечески тянутся к Гарбе. Когда у кого-нибудь из них случается какое-то чэпэ, идут на совет поче-му-то именно к нему, к Деду. И не только по делам школьным.
Гарба умеет слушать. Он дает человеку полную возможность высказать-ся, молчит, жует свои губы, и единственное, что он не переносит — это слезы. В таких случаях он сам начинает нервно ерзать в кресле и говорит: «Тыхо! Тыхо! Давай думать. Бэзвыхидных ситуаций нэ бува...» И, как правило, человек от не-го уходит, если не с решением проблемы, то с душой, уже облегченной сочувст-вием. Правда, у самого Гарбы нерешенных проблем — куча.
Отпуска у Гарбы нет, или почти нет, то есть юридически он есть: ему, как и всем учителям, положено в год отдыхать сорок восемь рабочих дней. Но это только положено. Когда заканчиваются в школе экзамены и дети уходят на каникулы, начинается ремонт. А к этому времени все необходимое для ремонта должно быть подготовлено. Но опять же «но» — должно быть. Увы, на самом деле получается совсем не так. Районо не дает на ремонт школы денег. Если да-ет, то мизер. У шефов школы, электровозоремонтного завода, самих концы с концами не сходятся, обещали выделить не более двадцати тысяч на ремонт. А что такое двадцать тысяч для двух зданий школы? Мелочь. И в магазинах, и на складах города ничего нет. Где есть — продают только за наличные. Вот и по-пробуй отремонтировать школу. И начинается самодеятельность: классные ру-ководители собирают деньги с родителей. Гарба предупреждает учителей: «Вы нэ дужэ: скикы люды дають, стикы мовчкы и бэрить...»
Кто-то оказывает помощь натурой: несут краску, белила. И за это спаси-бо. Шефы со скрипом начинают ремонтировать вестибюль школы — дело поти-хоньку двигается. Но все это стоит Габре нервов, заставляет его изворачиваться, хитрить, пускаться на самые невероятным ухищрения, за которые его в общем-то можно и освободить от должности директора. Как будто он ремонтирует не школу, а личный особняк. Но никому ничего не докажешь, факт есть факт, и та-кова ситуация.
В десятых числах июля, когда уже начинает просматриваться в ремонте основного корпуса школы какой-то просвет, Габра приглашает к себе в кабинет своего зама по хозяйственной части — Галину Павловну. Эта лукавая полно-грудая толстушка со смазливым лицом тянет с Гарбой весь воз ремонта школы, работая еще в школе на полставки технички. В летние месяца они варятся здесь с утра до вечера вдвоем и; случается, что ссорятся между собой. Однако Гарба отходчив и в глубине души расположен к ней. Просто иногда его выводит из себя излишнее ее лукавство. Но и простофилю на такой должности держать нельзя. А в общем-то они оба ладят друг с другом, если не обращать внимание на мелочи.
Гарба бывает неожиданен и резок, когда того требуют обстоятельства. В эти минуты от становится таким же недоступным и жестким, как и добрым и внимательным в обычное время. Те, кто с ним постоянно общается, знают это его несколько застывшее выражение лица и прокалывающий до боли взгляд: надо ждать взбучки.
— Галю, — говорит Гарба, уставившись своим характерным взглядом на зама, — що цэ такэ? — и молчит.
— В каком смысле? — говорит Галина Павловна несколько растерянно, пытаясь быстро сообразить, где же это она оплошала.
— Ну, скикы ты мэнэ будэшь щэ мордувати тут? Люды вжэ давно у видпустци, на мори загорають. А я тут тыняюсь, як старый дурэнь. Жинка мэнэ з дому скоро выгонэ, пожалий...
— А! — радостно говорит Галина Павловна, радостно потому, что не будет ожидавшейся взбучки, а также потому, что, наконец, она останется здесь сама хозяйкой. — Так в чем же дело? Уже давно можно было пойти, Петро Ми-халыч.
— Да? — говорит Гарба все с тем же серьезным лицом, но несколько поприспустив свою маску жесткости. — А корыдор другого повэрху? Краски ж нэма?
— Есть краска! — горделиво говорит Галина Павловна. — Я забыла вам сказать, я вчера договорилась с Филькиным. Обещал завезти во вторник.
— Ты нэ знаешь того Филькина, — говорит мрачно Гарба. — Вин брэ-хун.
— Да-а, я не знаю того Филькина! Не волнуйтесь. Это вы его не знаете.
— Нэ знаешь, Галю. Его, фрукта, ласкою надо браты и ловыть сражу ж на слови.
— Нашлись другие ключи: я договорилась, что он выписывает на школу сто килограмм, тридцать из них — забирает себе. Для второго этажа нам хватит.
— Молодэць, Галочка! Но дывысь, шоб нэ обдурыв. Бо вин пройдысвит такый. Добрэ, бэры бумагу, пишлы по школи.
Начинается обход всех помещений школы, до самых последних закутков. Гарбе до всего есть дело: там разбили плафон — заменить; там отошла вместе с креплением от стены раковина — закрепить на алебастре; в 10-а обвисла дверь и не работает замок — отремонтировать; в ученических туалетах школы панели, что в тюрме, — перезакатать; краска есть, олифы нет — надо добыть где-то, — и все это Галина Павловна берет на карандаш, к исполнению, потому что, вер-нувшись с отпуска, Гарба обходит школу и самолично перепроверяет все до ме-лочей. Дотошный Дед бывает иногда — до противности. Она изучила Гарбу и знает, что этим обходом присутствие его в школе не кончится. И что он ей бу-дет обязательно звонить во вторник и неопределенно спросит: «Ну, шо там?» То есть спросит вполне определенно: завез краску Филькин или нет? И вообще, на-званивать он ей будет постоянно, пока, наконец, не вывезет его жена на неделю-другую из города.
После осмотра школьных помещений они возвращаются в кабинет, и Гарба садится за телефон. Телефон и записная книжка — основные инструмен-ты Гарбы. Благодаря тому, что он уже много лет работает директором, он знает практически весь начальствующий состав города. Да и некоторые из его быв-ших учеников за эти годы успели уже занять кое-какие руководящие позиции в жизни. Если это его бывший ученик, он обычно начинает так:
— Коля! — или другое какое-то имя. — Ты мэнэ шэ там нэ забув?.. Ага... Слухай, мэни якось и неудобно до тэбэ звэртатысь, но скажу: Диду олифа трэба... Та нэ мэни — школи. Шоб я оцэ, за дви-тры банкы бэспокоив тэбэ! Но считай, шо мэни... Та хоч бы килограмм сто... — Он всегда просит больше, по-тому что знает: если удастся выцыганить, то дадут вполовину меньше того, чем просил. — Ну, спасыби, сынок, спасыби... Як ты там?.. Та ты шо, уже двое хлопцив?! От молодэць! Так трэба и дэржать, бо скоро пэрэвэдэтся наш рид... Хай тоби щастыть! Будь!
И дело оказывается в шляпе. Но не всегда. Чаще эти звонки бывают впустую или с такими неопределенными обещаниями, что на них надеяться нельзя. Приходится прибегать к другим вариантам. А когда дело выгорает, на следующий день гонцом едет Галина Павловна. И пускает в ход все свое жен-ское очарование. Она это умеет, и Гарба ценит это качество в ней.
— Ты ж дывысь, Галочко, — говорит Гарба, выходя с ней из кабинета и прижимая ее за плечи к себе. — Вдруг чого — дзвоны.
Так они предварительно расстаются в его последний рабочий день, когда он сам себя отправляет в отпуск. И еще Гарба звонит Шишу Василию Дмитрие-вичу, заведующему районо.
— Вася! — тоже один из его бывших учеников. — Я пишов.
Шиш каждый год забывает, куда уходит Гарба в июле месяце. И всякий раз спрашивает:
— Куда пошел?
— Як куда? У видпустку.
— Тьфу! Опять я забыл. Счастливо, Петро Михалыч. Хорошо отдох-нуть, набраться новых сил...
Но Гарба перебивает его:
— Ты ж тут наглядай трошкы. Бо мэнэ в городи нэ будэ, а баба е баба. Можэ, чим помогты трэба... Поняв? Ну, привит!
Однако домой Гарба не торопится. Этот день он допоздна отдает школе: наводит в кабинете порядок, сортирует свои бумаги, перебирает книги в шкафу. Ближе к вечеру, когда ремонтники уходят, уходит, окончательно попрощав-шись, Галина Павловна и заступает сторож, Гарба опускается в мастерскую, расположенную в полуподвальном помещении школы. Но это прощание мне надо выделить в отдельную главу.
2
Мастерская — это то место в школе, где Гарба отдыхает от трудов своих директорских и душой и телом. Обычно, в процессе учебного года, он приходит сюда раз-два в неделю, садится где-нибудь в стороночке и наблюдает, как тру-дятся пацаны. Дети так привыкли к его появлению в мастерской, что практиче-ски не обращают на него внимания. А Петру Михайловичу приятно вдыхать за-пах сосновой стружки, слышать стук молотков и вообще видеть эти пацанячие лица с вывалившимися изо рта от усердия языками и вспотевшими лбами. В глубине души он даже несколько завидует положению учителя труда. Хотя, собственно, чему завидовать? Здесь тоже свое беличье колесо. Но надев однаж-ды на себя, как он говорит, ярмо директорства, Гарба вынужден теперь его тя-нуть пожизненно.
В школе два трудовика, точнее, «пивтора»: один, основной, Сергей Ива-нович, прозванный пацанами Сержем, загруженный на полную катушку, — сравнительно молодой человек, попавший в школу без чьей-либо протекции и оказавшийся так кстати и так к месту, чему Гарба был рад; и второй, совмести-тель, физик по образованию, Владлен Арнольдович, которого всучил Гарбе по чьему-то настоянию Шиш и от которого нет пользы ни на физике, ни на трудах. На вид вроде и ничего парень, но на деле — хитрый сачок. А уволить учителя за то, что он плохо работает, — это немыслимое дело. Да и не хочется Гарбе под-нимать в коллективе «каламуть». Пойдут анонимные жалобы, кляузы, письма — учителя вместо работы станут заниматься дрязгами.
Уже поздновато, и в мастерской необычно тихо. Трое мальчишек что-то склеивают, сидя за одним верстаком. Сергей Иванович укладывает в шкаф ин-струмент. Он тоже из тех, кто недогуливает свой отпуск, потому что надо же кому-то проводить с учащимися летнюю отработку. А кому же это делать, как не учителю труда?
Гарба, взглянув на мальчишек, медленно проходит через всю мастерскую и тяжело оседает на стул Сергея Ивановича.
— Ах, гарно у тэбэ тут, Сережа, прохладно! — говорит он. — А на гори — пэкло, дыхать ныма чим. — Он кладет руку на область сердца и слегка начи-нает массировать грудь.
Отношения у Петра Михайловича с Сергеем Ивановичем почти друже-ские. Гарба часто советуется с трудовиком по хозяйственным вопросам, ценит его как человека, а главное — они оба страстные рыбаки. Но возрастная дистан-ция соблюдается: Гарба, как и ко всем, к Сергею Ивановичу обращается на «ты», Сергей Иванович — на «вы».
— Что, сердце? — спрашивает Сергей Иванович, видя как Гарба масси-рует грудь.
— Да, шось пиддавлюе, — отвечает Гарба, кряхтя.
— Перебор, наверное, был вчера.
— Та ты шо, Сережа! Уже мисяць нэ бэру в рот. Забув и на нюх, яка во-на.
Надо знать Гарбу, чтобы оценить его ответ: сегодня выпив с тобой, он завтра может схватиться за грудь и также уверять тебя, что он забыл, когда по-следний раз пил.
— А шо, у тэбэ шось е? — спрашивает Гарба, прищурив хитро правый глаз и отнимая руку от груди.
— Да найдется вообще-то, — говорит как-то неопределенно Сергей Иванович.
— Шо?
— Спирт.
— Та ты шо?! Шо ж ты мучишь чоловика, га? Я, Сережа, був про тэбэ другого мнения, — говорит обидчиво Гарба, вдруг нервно заерзав на стуле. — Давай, видправляй хлопцив додому та зачиняй майстэрню.
Переговариваются они тихо, как подпольщики, чтобы не услышали па-цаны.
— А загрысты шо е?
— Вот этого нет.
— Давай выгоняй хлопцив, а я пиду шось прынэсу.
Минут через двадцать мастерская закрыта на ключ изнутри, и Гарба с Сергеем Ивановичем сидят друг против друга за верстаком.
— Ну, давай, Сережа, давай, — говорит Гарба, — нэ тягны, лый.
На верстаке, накрытом газетой, — кусок булки, полукольцо колбасы и два яблока. Сергей Иванович достает со шкафа три стакана и бутылку со спир-том.
— А трэтий кому? — спрашивает Гарба.
— Под воду. Я неразведенный пить не могу.
— Тю, тоже мэни мужик называется!
Сергей Иванович открывает осторожно бутылку и наливает Гарбе.
— Ты-ты-ты-ты-ты! Ты шо, здурив? — останавливает его Гарба, видя что уровень жидкости начинает переваливать выше половины стакана. — Я ж стара людына! Чи ты хочэшь, шоб мэнэ в больныцю забралы? Организму трэба ж розигриться спэрва. А ты ллешь таку дозу. Ну, давай! Во славу русского ору-жия! Уперед!
Чокаются. Но без особого звона, аккуратно. Гарба пьет крупными глот-ками и, кряхтя, закусывает яблоком.
— У-у-у, гадюка! Пишов, як брыхня по сэлу. Бэры ковбасу. Ты, мабуть, седня шэ и нэ обидав. Я такый выноватый пэрэд тобою, Сережа, такый долж-нык... Но нычо, на зымних каникулах видгуляешь.
Это по поводу переработанных дней Сергеем Ивановичем. Кстати, обе-щания эти длятся уже не первый год и вряд ли когда-то обернутся делом. При-дут зимние каникулы, подвернется в школе очередная срочная работа и будет опять Сергей Иванович вкалывать. Так что верить обещаниям Гарбы нельзя. Но надо и его понять: в штатах школы нет такой хозяйственной единицы, на кото-рую бы мог опереться директор в мелком ее ремонте. Вот и получается, что учитель труда у него еще и столяр в школе, и стекольщик, и электрик, и все, что хочешь.
— Давай цигарку, — говорит Гарба.
Наступает торжественный и курьезный момент, когда Гарбе хочется за-дымить. Странное явление: не курил ни в молодости, ни позже, став уже взрос-лым человеком, но как только опрокидывал чарку, у него появлялось желание подымить. И дымил неумело, пуская дым кольцами, как пацаны-пятиклашки, кашляя и плюясь.
— Фу! Яку ты гыдоту курышь, Сережа! Дурни люды.
Но все же выкуривал половину сигареты, аккуратно тушил, оставляя еще какую-то ее часть на второй заход, и чувствовал, как блаженно организм его входит в состояние кайфа.
— На рыбалци був? — спрашивал вдруг.
— Нет, Петро Михалыч. Затеял ремонт, черт возьми, в квартире — ни-как не разхлебаюсь.
— Найшов колы рэмонтом займатыся. Зымою трэба робыть, а нэ литом. Ой, Сережа, якого я коропчука вэсною пиймав — свыня настояща, я тоби ска-жу! Якбы нэ люды, и нэ вытягнув бы. Мужика ударыв хвостом по нози, так чуть ногу нэ пэрэбыв. Да, ей-бо! Сыняк у долоню остався. Отакый, гадюка! От поиду днямы до сэла, видрыбалюсь. А то с циею школою свиту билого нэ бачишь.
Вообще, рыбак Гарба был удачливый. Хотя и снасти у него были неахти какие, и редко вырывался на рыбалку, но где рыба ходит, нюхом чуял.
— Ну, давай, шо ты задумався? Налывай!
Учитывая опыт первой чарки, Сергей Иванович льет осторожно, стараясь не подняться выше уровня половины стакана, даже несколько недоливает до половины уровня. А Гарба внимательно наблюдает за этим процессом. Сергей Иванович убирает бутылку от стакана.
— Цэ шо, мэни? — спрашивает Гарба, обидчиво уставясь на Сергея Ивановича.
— Да.
— Та ты лый, як людыни! Шо ты цидышься?
И вдруг — стук в дверь мастерской: оба замирают.
— Тсс! — говорит еле слышно Гарба, прислоняя указательный палец к губам. — Тыхо!
— Петро Мыхалыч! — раздается за дверью. — Дзвонять! — Это сторож школы.
— Паша, мэнэ в школи нэма. Скажи, шо вжэ пишов. И зачины кабинэт.
Слышно, как шаги удаляются наверх.
— Якому я шэ чортови понадобывся в такый час? — говорит Гарба, за-глядывая на часы. — Воны думають, шо я тут сутками повынэн буты. Можэ, Шиш? Так вроди ж попрощалысь. Ладно. Ну шо? Во славу русского оружия? Шось ты мэни пид шумок уже пэрэлыв лышнёго, Сережа. Ну та ладно! Уперед!
Тост о русском оружии привез Гарба еще с войны. И все эти годы, все последние двадцать пять лет, он неизменно ему служил во всяких застольях и компаниях. Правда, у него был еще один фронтовой тост («Уперед, как говори-ли древние греки!»), но как преподаватель истории, он сомневался в принад-лежности этого тоста древним грекам и усек его до одного слова: «Уперед!» Этот клич уже можно было отнести ко всем славянам, тем более что он его объ-единил с тостом о русском оружии.
Вторая чарка размягчает Гарбу основательно. Щеки его лица розовеют, глаза начинают чуть поблескивать, и говорит он уже в полный голос, не боясь, что его кто-то может услышать или застать за этим неблаговидным для дирек-тора школы занятием. А разговоры вращаются в пределах школьной жизни. Нет леса для мастерской. Где его можно достать? Нигде. Как нигде? Такого не бы-вает. Вообще-то, конечно, достать можно, но нужно иметь блат. Где? На судо-ремонтном заводе. И лес у них отличный. Есть у Гарбы кое-кто там из своих ре-бят, есть. Надо только Гарбе напомнить, сразу же как он вернется из отпуска. Ситуация уже знакомая: в последние годы в школах с материальным положени-ем складывается все хуже и хуже, никто ничего не дает, но все проверяющие требуют непременного выполнения учебных программ. И опять приходится ди-ректору изворачиваться, ловчить, чтобы школа держалась как-то все же на пла-ву. Беда творится с нашим народным образованием, беда. Все идет через задний проход, как говорит Гарба, хотя говорит он это словами более красочными и определенными.
Третья чарка проходит вообще уже как по маслу, даже без тоста. Доеда-ются остатки пищи, докуривается сигарета, прибирается верстак, за которым происходила трапеза, и, закрыв мастерскую, они поднимаются наверх.
— Пашуня! — говорит ласково Петр Михайлович, завидев школьную сторожиху. — А ну иды сюды, поцилуемось: я сёдня останний дэнь тут. А с видпусткы можу и нэ вэрнутысь.
Палагея Яковлевна, пожилая женщина, односельчанка Гарбы, не идет, а шкандыбает на своих полиартритных ногах.
— Та ты шо, Пэтя! — говорит она. — Шо ты такэ балакаешь?
— Э, Паша, чоловик — як муха: сёдня е, завтра — вжэ нэма. Всяко бува.
— Та Бог с тобою, Пэтя!
И Гарба целует ее в щеку — сочно, по-христиански, прижимая ее к себе.
— Ты ж дывысь тут, Паша, — говорит он, — шоб у мэнэ всэ було в по-рядку. Бо покы вэрнусь — и школу розтягнуть.
— Нэ пэрэживай. Пэтя, нэ бэры дурного в голову.
Гарба заходить в кабинет, берет свой желтой кожи громадный портфель, набитый доверху бумагами (вообще-то, он его в течение года никогда не носит — обходится папкой), и теперь уже окончательно прощается с Палагеей Яков-левной.
На крыльце школы он останавливается, смотрит на небо, глубоко вдыха-ет в себя воздух и говорит:
— Божэ, нэвжэ ж я у видпустци?! Аж нэ вирыться! Слухай, Сережа, а можэ мы шэ по пывку трахным? Як ты думаешь, га?
Ну как, скажите, отказать человеку в такой просьбе да еще в такой день?
Направляются в бар.
3
В пивном баре, прозванном в народе «Рессорой», собирается самый раз-ношерстный люд. «Рессорой» этот бар прозвали, видимо, потому, что недалеко от него расположилась большая автобаза (или он — возле автобазы), и основ-ную массу посетителей бара составляли водители — народ вальяжный, грубова-тый, но прямой. И Гарбе, хотя крайне редко и бывал он здесь, чем-то импониро-вала эта публика, которая пила пиво, разводя его водкой, и пила не потому, что она сегодня шла в отпуск, а просто потому, что ей это так хотелось. Вот эта от-крытость, небоязнь, что тебя увидят за бокалом пива и осудят как забулдыгу, была Гарбе по душе. Люди вели себя естественно, не озираясь по сторонам. А как выпивал Гарба? Ведь только по поводу и — осторожно оглядываясь. Чтобы никто вдруг из знакомых его не увидел, не узнал. Выпивал по поводу провара-чивания какого-нибудь дела для школы. По поводу успешного окончания про-верки опять той же самой школы. И редко вот так, ради своего удовольствия, ради того, что пошел в отпуск и стал, наконец, на какое-то время свободным че-ловеком.
Но встречались среди посетителей бара и люди опустившиеся, поцара-панные, с синяками под глазами, и этих Гарба в душе жалел. Вообще чужую боль он всегда принимал близко.
Народу в баре — не протолкнешься: конец дня. Здесь самообслуживание: мужики у стойки получают бокалы с пивом и расходятся за свободные столики, если таковые имеются. А некоторые пьют просто, отойдя в сторону, не дожида-ясь, когда освободится место.
На столах — бочковая селедка, сыр, отварная говядина, кое у кого — сушеная рыба. Закуску здесь в основном приносят с собой, потому что в баре, кроме селедки и говядины, ничего не бывает.
Гарба честно занимает очередь и ставит свой свинцовый портфель на пол.
— От, зараза, тяжкый, аж руку видрыва.
Сергей Иванович предлагает Гарбе занять где-нибудь освобождающийся столик. А он тем временем постоит в очереди.
— Не, Сережа, нэ трэба. Я тут такый, як вси. Постоим, послухаем, шо балака робочий класс. И, крим того, я ж тэбэ пывом угощаю. Я и так уже у тэбэ должнык. Скикы брать, по одному чи по два? Визьмэм по два, шоб уже и за-круглыться.
Впереди Гарбы поднимается легкий шумок. Кто-то из вновь подошед-ших пытается пронырнуть без очереди. Такие фортеля здесь не проходят, его быстро осаживают. Приходится мужику становиться в хвост очереди.
В баре свободно курят. Многоэтажный дым густо завис над залом. Сер-гей Иванович все-таки забивает столик, и когда подходит очередь Гарбы, он уносит его портфель на занятое место.
Гарба берет четыре кружки пива и добротный кусок отварной говядины.
— Ты мэни пориж, — просит он молодого буфетчика, бросающего ку-сок говядины на тарелку целым. Недовольный, тот быстро разрезает говядину на грубые куски, а вернув тарелку, демонстративно обращает свое внимание на клиента, следующего в очереди за Гарбой. На помощь приходит Сергей Ивано-вич.
Пиво — так себе, холодноватое, может быть, чуть-чуть подразведенное водой, но после выпитого спирта идет хорошо. Говядину, густо посоленную Гарбой, они уплетают со смаком. А за окном бара уже вечереет, народ все под-пирает в бар, и кто-то, сидящий рядом за соседним столиком, под общий гал-деж, тихо так подвигает ногой к себе портфель Гарбы. Гарба, заметив, спокой-но, говорит:
— Сынок, шо ты там забув, у тому портфэли? Ты хоча б знаешь, шо там у нему лэжить?
— А что там, папаша? — спрашивает его нахально прыщеватый юнец, убирая ногу от портфеля.
Сергей Иванович, поняв ситуацию, поднимается со стула и:
— Я тебя, скотина, сейчас забью, как гвоздь в доску! Только голова бу-дет торчать из пола! — Берет пустой бокал в руки.
— Тихо! Тихо, мужики! Пошутили! Ну, пошутили!..
— Я тебе пошучу, мразь! — говорит Сергей Иванович и толкает парня в грудь.
— Сережа, — говорит Гарба, — та нэ тронь ты его! Можэ, хлопэць и справди пошуткував.
Их оказывается двое, обнаглевших подонков. И они, не давая разгореться конфликту, быстро сматываются из бара, даже не допив пива. Сергей Иванович берет портфель и теперь уже ставит его у себя между ногами. На них обращают внимание в баре.
— Сволочи! — говорит он в волнении. — Надо было этому рыжему все-таки врезать!
— Та нэ трэба, Сережа, — говорит Гарба. — Уляпалысь бы у скандал. А вин нам нэ нужный.
Сергей Иванович по неопытности своей еще не знает, как подобные ин-циденты расцениваются потом там, наверху, начальством. И какие выводы мо-гут воспоследовать. Сергей Иванович обуян возмущением. А у Гарбы достаточ-но в городе имеются недоброжелателей, чтобы поставить этот факт ему в пику в случае его оглашения.
— Горячий ты, Сережа, — говорит Гарба. — Я и нэ думав, шо ты такый агрэссывный: «мразь», «скотына»! Хиба так можна? Воны ж люды!
— Какие там люди? Подонки! С ними по-другому нельзя!
— Э, Сережа, цэ ж наши диты, наш брак...
— Да перестаньте вы, Петро Михалыч! Увели бы портфель — потом так бы не рассуждали!
— Да-а, — соглашается Гарба, — то була б трагэдия. Ты знаешь, шо там у нему самого цинного? Крим усих бумаг, там же смэта и проект на прыстройку до школы лэжить!
— Ну, вот!
— А я ж его два года у своих хлопцив выбывав! И майстэрня тоби нова запроектована. Ото було б горэ, якбы стёбнулы. Но всэ ж, Сережа, таки ситуа-ции нэ выграють. Их треба нэ створюваты. Портфэль кожаный, красывый, сто-ить соби миж столамы, и хозяина вроди нэма, — от воны и позарылись на него.
— Идеалист вы, Петро Михалыч.
— Не, Сережа, ты нэ прав. Цэ у мэнэ на практыци выпробувано: кон-фликты трэба нэ створюваты. А якщо воны уже загорилысь — тушить, тушить сразу ж, бо до добра воны нэ прывыдуть, повир мэни.
Пиво после случившейся заворушки потеряло свой первоначальный вкус. И бар стал как-то смотреться по-другому. На улице наступила темень. По-ра закругляться, по-хорошему. Да и выпили уже изрядно. Свинцовость в ногах появилась. Время.
Допив пиво, они выходят из бара. Портфель Сергей Иванович не доверя-ет больше Гарбе, несет сам.
У входа в бар мужики, разбросанные на кучки, как шары на бильярдном столе после первого удара, курят и толкуют между собой о чем-то своем. Сер-гей Иванович тщательно просматривает всю эту публику и, убедившись, что тех, двоих, нет среди нее, успокаивается.
— Ну шо, — говорит Гарба, — по курэням? И чого цэ ты, Сережа, роз-пьянствовався сёдня, скажи мэни? Ну, хай я — стара людына, у видпустци. А ты — молодый чоловик, жинка дома ждэ, очи вси продывылась, выглядаючи тэбэ. И завтра ж на роботу, голова повынна буты трэзва. А ты тыняешься тут зи мною, горя соби шукаешь. Ни, трэба тоби выговоряку будэ закатать. Ты колы с отпуска выходышь?
— Шестнадцатого.
— Можешь выйты писля двадцятого, хоч трошкы с тобою розрахуюсь.
— А лес? В мастерской ни доски нет!
— О, да! Давай запышем, бо забуду.
Гарба достает свой карманный кондуит и записывает в него своим коря-вым полупьяным почерком два слова: «Сережа. Лис». Сюда он заносит самое неотложное, и в первый день выхода после отпуска на работу сразу же обраща-ется к своим записям.
— Так, потопалы. Нэ гарантую, Сережа, но приложу вси сылы. А ты пошукай шэ по городу, можэ, знайдэшь якусь шарагу, дэ лис е. Хто стукае, тому видчиняють. Пишлы.
Гарба ступает тяжело, как матрос по качающейся палубе, и Сергей Ива-нович провожает его до самого автобуса. На прощанье, уже на ступеньках авто-буса, принимая из рук Сергея Ивановича портфель, Гарба обещает ему привезти неприменно из отпуска сушеной рыбы.
— Как будет ловиться, — говорит Сергей Иванович.
— Сережа! — говорит Гарба обидчиво. — За кого ты мэнэ прыймаешь? От сукын сын, обидыв старыка! Так сэбэ гарно поводыв цилый вэчир, а на ки-нэць спортывся.
— Ну, ладно, ладно, — говорит Сергей Иванович вослед закрывающей-ся двери. — Ни чешуйки ни хвостика!
— О, цэ другэ дило! К черту! — говорит Гарба и машет ему рукой из от-ходящего автобуса.
Так они расстаются.
4
Отпуск он проводит в деревне у матери. И тут он уже не Петро Михалыч, как его зовут в школе, а Пэтя. И на него шумит мать, Марфа Степановна, — восьмидесятилетняя старуха, сухая и жилистая, еще вертко справляющаяся по хозяйству, — шумит за то, что он ходит по двору босиком и может простудить-ся.
— Мамо, та шо вы такэ балакаетэ? — говорит Гарба. — Вы ж сами хо-дытэ!
— Шо ты до мэнэ ривняешься? Я ж закалённа! А ты раз у рик ступаешь на голу землю.
Надо же! Мужик прошел войну, прополз пол-Европы по болотам и сне-гам, спирт пьет, как воду, а за него боятся, что он простудится от голой земли. Но мать есть мать, приходится слушаться. Гарба надевает сандалеты, хотя от них он отвык, и они мешают ему ходить.
Еще одна особенность. С матерью Гарба разговаривает на «вы». И звучит это также естественно, как и «ты», с которым он обращается в школе ко всем без разбора. Чем это объяснить, трудно сказать. Наверно, здесь еще срабатывает умирающая народная традиция. Но, может быть, значит и то, что мать для Гар-бы всегда была высшим авторитетом. Сколько он ее помнил, она занимала в доме ведущее положение. А со смертью отца, в финскую, и двое меньших братьев Гарбы, и дом, и хозяйство — все это держалось на ее мужиковатых ру-ках. Она была из того тяглового поколения, на чью долю выпали не лучшие го-ды нашей истории, потому и считала себя «закаленной».
Собственно отдыха здесь, в деревне, у Гарбы нет. Жена его, Клавдия Ивановна, по приезду, на второй день, затевает капитальную стирку или начи-нает белить и приводить в порядок дом. А он, Гарба, то ремонтирует забор от улицы, то латает крышу сарая, которую уже давно бы надо сменить полностью, то еще какую-то работу затевает. И по утрам, на зорьке, бегает, как мальчишка, рыбалить на речку, что протекает недалеко за деревней. Этот клочок земли, где прошло его детство и откуда он подался жить в город, Гарба несёт в своем под-сознании всю жизнь. Хотя, конечно, он давно отвык от деревенского уклада жизни и уже, наверное, не согласился бы вернуться сюда жить. Но все же он чувствует себя здесь в своей тарелке, и ему понятны заботы и хлопоты одно-сельчан.
На речке у него имеется свое место. Насиженное, испытанное по про-шлым рыбалкам. Место закрышивается со дня приезда. Через некоторое время рыба начинает привыкать к его подкормке. Если погода не хандрит, улов полу-чается у Гарбы нормальный. Впрочем, рыба сама по себе для Гарбы не столь важна. При хорошем улове он часть ее отдает соседям, часть сушит. Но ему безмерно дорог сам процесс ловли. В минуты, когда Гарба вытаскивает попав-шуюся на крючок рыбину, он испытывает такое блаженство, которое несравни-мо ни с чем на свете.
Раньше Гарбы на речке появляется дед Павло. Кивком головы Гарба приветствует деда и также кивком спрашивает: ну как, мол, успех. Дед Павло сокрушенно машет рукой: глухо. Ты смотри, нет клева! Плохо дело. А утро ж какое, какое утро — жить хочется!
Над рекой — легкий туманчик и сырая такая блаженная тишина. Чтобы не разрушить ее, Гарба тихо и неторопясь начинает ладнать свои снасти. Меж тем, на речке то в одном, то в другом месте — Гарба замечает — всплескивается рыба. Мелочь резвится. Игриво она выпрыгивает из воды и шлепается на бок, оставляя после себя расходящиеся круги. Солнце все больше выкатывается из-за горизонта. Гарба начинает слегка нервничать.
Две удочки простые в его арсенале наличествуют и два самодельных спиннинга, которые он заряжает макухой. Забрасывает спиннинг мастерски, со свистом. Дед Павло от удивления даже качает головой: ловко. Установив на бе-регу удилища спиннингов и повесив колокольчики, Гарба берется за удочки. Спиннинг — «долгоиграющий» инструмент. А удочка — живое дело, рыбу чув-ствуешь почти на ощупь, и никакие другие приспособления простую элемен-тарную удочку не заменят.
Опять на реке всплеск массовый.
— Ба, ба! — говорит сам себе Гарба. — От, паразиты, жирують!
У деда Павла что-то поймалось. Он осторожно подводит рыбу и вытас-кивает ее на берег.
— Шо там? — негромко спрашивает Гарба.
— Карась, — говорит дед.
— Поплюйтэ.
— Плюваты ни на що, —говорит дед с досадой.
Гарба бросает кашу на место расположения поплавков, усаживается на свой деревянный рыбацкий чемоданчик. Все. Надо ждать. Вот это у него и есть настоящий отдых наедине с природой — без гама, без школьного тарарама, без нудных и никому не нужных совещаний, от продолжительности которых болит зад. День потихоньку разгорается.
Минут через десять — первый клев, резкий, нахальный. Оказывается, это окунь, размером в ладонь, а крючок заглотил черт знает куда.
— Шо ж ты такый жадный? — говорит Гарба, освобождая его от крюч-ка. — Тьфу, тьфу, тьфу! — И опускает окуня в садок.
Окунь — рыба нахальная, кидается чуть не на голый крючок. Но здесь водится карась, плотва, карп, иногда попадается леньки, правда, крайне редко. В пошлом году Гарбе удалось поймать только трех. А в былые годы, он помнил, их было здесь уйма. Куда-то ушла рыба, сменила свое место обитания. Или по-травили. Клев! На этот раз — карась. Идет натужно, заглубляясь в воду, и — сходит, обрывается у самого берега. А-я-яй, какая досада! Но ничего, главное, что первый клев не сорвался. Подождем. Терпение. А терпеть приходиться до следующего клева минут пятнадцать. Попадается окунь, правда, крупненький. Таких бы десятка полтора поймать — уха бы получилась славная. Хотя чистить окуня — хуже всякой рыбы.
На рыбалке, в перерывах между клевами, он додумывается, наконец, за счет чего ему пристроить дополнительный корпус к школе. Эта проблема его тяготит уже несколько лет. Школа задыхается, работает в две смены, классы пе-регружены учащимися. Восемь начальных вообще находятся на отлете от ос-новного корпуса. В старом двухэтажном здании, плохо отапливаемом, с гнилой сантехникой на хомутах. Наседают учителя и донимают родители. Но выход все-таки вырисовывается. Есть проект, есть смета, нет денег. Теперь он их, ка-жется, раскопал, наконец-то... Господи, и как это не приходило ему в голову раньше, такая простая и в сущности элементарная мысль! Хотя радоваться рано. Все необходимо тщательно обмозговать и выверить. Ошибки исключены.
Клев! Карась! Хороший карась!
— Иды, иды сюды, лапочка! Давно тэбэ ждалы, — уговаривает рыбу Гарба.
После двух пойманных окуней пошел почему-то карась у Гарбы. Рыбал-ка стала налаживаться. И через час — динь, динь, динь! — карп клюнул. Здрав-ствуй, голубчик! Сердце у Гарбы учащенно забилось, даже в горле пересохло от волнения. Рыбина сильно натягивает леску и пытается уйти в камыши. Нет, до-рогая, эти номера нам давно известны! Перемещаясь вдоль берега, Гарба то чуть попускает, то накручивает катушку, подводя карпа все ближе и ближе. Ах, как он идет! Как он идет, стервец! Показывается из воды голова — крупняк, кило-грамма на полтора-два. Даже дед Павло привстал и наблюдает за этой неравной борьбой. Рыбину удается все же вытащить на берег подсакой. Она прыгает и бьется, как пойманный зверь на аркане.
— Тыхо, тыхо! — говорит Гарба. — Нэ трэба так хвылюватысь!
Отцепив карпа, он размещает его в садке. Хорошо! Даже отлично! Гарба не ожидал сегодня такой удачи. Рыбалка отвлекает его от мыслей о школе. Но к ним он будет возвращаться теперь уже постоянно до конца отпуска, обмозговы-вая в деталях нащупанный вариант. Конечно, то, что он задумал, авантюра. Ко-нечно, надо было бы пойти нормальной дорогой. Но он уже не одну пару обуви истоптал по ней — результат один: денег нет и пока не предвидится. Что же де-лать? Не в первый раз ему приходится изворачиваться — смотри, и на этот раз пройдет. Шуму будет много — ясно. Закатают партийный выговор — ничего, переживем. В тюрьму же не посадят. Да и до пенсии тут осталось какой-то год... Так он успокаивает себя, так убеждает в правильности избранного им варианта.
Часам к одиннадцати начинает припекать солнце, клев спадает. Пойман еще один карп вполовину меньший, чем первый, десятка полтора карасей. Ну и слава Богу. И на том спасибо. Гарба собирает снасти.
Дома его ждет еще одна неожиданная радость: братуха меньшой приехал с женой и двумя внуками-близнецами.
— А ну нэсыть сюды свои пыкы, — говорит он, завидя мальчишек во дворе дома. И целует, обнимая, двух десятилетних сорванцов, похожих друг на друга, как две капли воды, и одинаково одетых. — Хто Витька, а хто Иван? — Пацаны улыбаются. — А, всэ ривно я буду плутаты. Пишлы.
В доме шум и радостное возбуждение. Ну и, конечно, по такому случаю, как заведено, накрывается соответственно стол, и все такое прочее, вплоть до тостов о русском оружии.
Брат Микола приехал только на выходные дни. Поэтому на второй день они дружно, всей компанией, собирают помидоры и абрикосы. Женщины зани-маются в доме консервацией. Внуки-близнецы, как обезьяны, шустро лазят по деревьям. Гарба шумит на них, чтобы они вдруг, не дай Бог, не сорвались. Соб-ственные его внуки живут далеко на Севере. Туда его сын подался, как говорит Гарба, за длинным рублем. И Гарбе иногда не хватает чувства, которое человек испытывает, глядя на своих наследников.
После отъезда брата мальчишки остаются у прабабушки, Гарба — стар-ший над ними. Нельзя сказать, что они его слушают — скорее наоборот. Поэто-му, если кто-то из них начинает выходить из повинения, Гарба нажимает: « Нэ визьму на рыбалку! — Но так как он в них все время путается, добавляет: — Обох нэ визьму!» Пацаны препираются между собой, и, в конце концов, угроза Гарбы срабатывает.
А к исходу отпуска у него начинает болеть душа по школе. Все ему ка-жется, что там порядка не будет и что надо уже уезжать. Это ощущение небла-гополучия в школе нарастает в нём все больше и больше с каждым днем. И уже по ночам беспокойно спится, плетутся всякие школьные сюжеты — пора ехать, ехать, ехать...
5
Оказывается, ничего такого чрезвычайного в школе не произошло: шефы дотягивают ремонт потихоньку, Галина Павловна все так же шумит и воюет с ними, часть учителей уже вышла на работу и приводит свои классные комнаты в порядок.
Гарба любит этот промежуток времени, времени вхождения в начало учебного года, когда люди, загорелые и отдохнувшие, возвращаются из отпуска. И для каждого у него находится комплимент или просто доброе слово.
Учительнице географии, Наталье Петровне, с которой столкнулся утром, входя в школу:
— О, а цэ хто такый? Нова вчитэлька у нас? Наташа, цэ ты? Ей-бо, нэ впизнав! Ты чи другый раз замиж зибралась, чи шо? Загорила, поправылась! — Обнял, прижал к себе. И — как дела, как отдыхалось, как дети, как муж?..
Сергею Ивановичу, на бегу, после его выхода на работу:
— Сережа! Зайдэшь там забэрэшь у мэнэ тэ, шо я тоби обицяв. И про лис шось скажу.
И заму своему первому, Полине Даниловне, с которой проработал вместе лет пятнадцать, наедине в кабинете, из-за стола:
— А ну иды сюды, пидийды блыжчэ.
Та встала со стула, подошла ближе к Гарбе.
— А ну повэрнысь, шо там у тэбэ такэ? Повырнысь, повырнысь! — Та поворачивается и смотрит себе на зад, думая, что она где-то запачкалась. И вдруг — бац: Гарба тяжелой ладонью ляпает ее по заду.
— Ой! — вскрикивает Полина Даниловна, отскакивая от Гарбы.
— Що цэ такэ? — говорит Гарба вполне серьезно и обиженно. — Дэ ты таку задныцю за лито наила? У мэнэ ж мужикы робыть нэ будуть!
— Ну, Петро Михалыч! — говорит Полина Даниловна, одергивая юбку.
— Шо Петро Михалыч, нэ прав?
— Жаловаться буду!
— Ага. Так тоби и повирять! Цэ я буду жаловаться Васылю. Куды вин там дывыться? Я, старый, и то побачив. А наши мужикы в школи — шэ о-го-го! Чого цэ воны по ночам повынни спаты нэспокийно? Не, Поля, так дило нэ пидэ. До пэршого шоб килограмм пьять зигнала. Инакшэ до роботы не допущу. Лад-но, сидай, блычжэ. Сидай, нэ бийся. Я тут нагрузку шэ раз пэрэвиряю, давай по-дывымось разом.
Нагрузка распределяется Гарбой с учетом интересов всех учителей. Обиженных не должно быть. Иначе начнутся конфликты, скандалы, а год необ-ходимо начинать спокойно. Это одно из правил Гарбы.
В двадцатых числах августа заканчивают работы ремонтники. Школа вымывается, обвешивается атрибутикой, хорошеет. Хотя идут еще работы в корпусе для младших классов. И там они могут продлиться еще чуть ли не до первого звонка. Ох, этот корпус! Тяжелым камнем лежит он на душе у Гарбы.
Приходит день первого педсовета. Коллектив возбужден, гудит, люди не видели друг друга целое лето.
— Так, полковныкы, — говорит Гарба своим двум замам, окидывая взглядом собравшихся, — починайтэ, мабуть.
Новые учителя. Прибывшие из других школ в школу Гарбы, были на-слышаны всяких слухов, ходивших по городу, по поводу этих педсоветов. Од-нако, как это ни странно, к концу учебного года они уже и не представляли себе педсоветов, которые можно было бы проводить как-то по-другому. Законом считалось время, отведенное на педсовет (проводились они после двух рабочих смен), — полтора часа. Не больше. Если можно было сократиться без вреда для дела, сокращались. В школьной жизни, по убеждению Гарбы, нет таких вопро-сов, которые нельзя решить «за такый час». Зато готовились педсоветы основа-тельно, и тут Гарба дотошно и жестоко контролировал все единолично.
На педсовете он снимал свои наручные часы и клал их перед собой. При-крыв рукой глаза, он, казалось, подремывал. Но как только кто-то начинал гово-рить не по существу, он бесцеремонно останавливал выступающего и говорил: «Вода, вода, Раиса Васыльевна... Давай конкретно и по сути. Нэма ничего кон-крэтного?.. Тоди сидай. Нэ гай час...» А когда предлагал кто-нибудь что-то су-щественное, Гарба тихо говорил секретарю, ведущему протопоп совещания: «Запыши, цэ запыши. Дило балака».
Особенно не терпел заранее написанных речей — обычно они исходили от новых учителей, — с их мажорным вступлением по материалам партийных съездов, витиеватой серединой и многообещающим концом. Кривился, резко останавливал выступающего, напоминал о сути вынесенного на обсуждение во-проса. А патетические призывы ехидно рекомендовал передать Инге, школьной пионервожатой, для использования их в ее работе. Итог педсовета подводил сам или перепоручал заму. Хотя самое последнее слово оставалось все-таки за ним.
— Так... Шэ хто хочэ шо сказаты? — оглядывал коллектив. — Нэма ба-жаючих? Партия будэ балакать? Иван Стыпаныч, чого ты там мовчишь? — Иван Степаныч, парторг школы, отказывался от слова. —Нэ хочэ партия бала-кать. Думае. Ну и добрэ, нэхай думае. Думать тоже комусь трэба. Ну шо, люды, тоди всэ, кажись. Може, объявы у кого е?.. Нэма. Додому всим трэба. Ну, тоди по курэням! — Смотрел на часы. — Час сорок. Трошкы забарылысь, но нычо. — Поднимался и тяжело шел к себе в кабинет.
Темы педсоветов менялись в зависимости от времени года. Неизменным оставался их регламент и основное требование: говорить только по существу обсуждаемого вопроса. А как трудно было ему вначале ломать эту странную привычку людей говорить, ни о чем конкретно не говоря. Потом все стало вос-приниматься обычным делом.
И, наконец, приходит первый учебный день: общешкольная линейка, дробь барабанов, знамена, речи и поздравления, первый звонок — пошла, пока-тилась телега школьной жизни. А путь долог предстоит, целых десять месяцев, ухабист порою, иногда с инциндентами даже в начальные свои дни.
Вот в прошлом году не успела еще окончиться первая неделя, подрались два пацана из 10-В класса, Дыбин со Станеевым. Подрались из-за девчонки. Таньку, что ли, Симакову не поделили. Дело дошло до Гарбы, надо разбираться. Прибежала классная к нему, вся перепуганная, трясется (драка произошла на перемене), кричит. А Гарба, нахмуренный, сидит за столом и спокойно так пе-респрашивает ее:
— Дыбин?
— Да.
— Со Станеевым?
—Да.
— Ты дывы, босота! Пэрэхарчувалысь за лито. И хлопци ж вроди хоро-ши.
— В том-то и дело, Петро Михалыч. И учатся хорошо, негодяи! — под-тверждает классная.
А Гарба ей ласково, с легким таким укором:
— Людочка, дорога, шо ж ты до мэнэ прыйшла? И учатся добрэ, люб-лять друг друга — цэ ж золоти диты, радоваться трэба. Ну, подрались — помы-рятся. Ты шо, сама нэ любыла?
— Я всю жизнь отдала школе! — уже почти в истерике кричит Людмила Матвеевна. — Я не допущу разврата в классе!
Задел, задел неосторожно за больное место человека.
— Та якый там разврат! — говорит Гарба. — Ну, давай, давай их сюды, грэць их забэры! Тикы по одному, будэмо розбыраться. От, Господы, нэ розу-миють люды, шо любов — цэ самэ святэ дило на свити.
Первым явился Дыбин. Стал посреди кабинета, против стола Гарбы, руки назад, суровый и ждущий, с распухшим подбитым глазом. Лицо отвернул к ок-ну, чтобы Гарба не видел полученной травмы.
— Ви-тя! — говорит Гарба сокрушенно так и нежно. — Шо цэ с тобою? Я тэбэ нэ узнаю. Ну, сидай, сидай, шо ты стоишь, як у нимця на допроси!
— Не хочу, — гордо говорит Дыбин.
— А цэ вжэ ты мэнэ нэ поважаешь, — говорит спокойно Гарба. — Си-дай, бо выгоню и розмова будэ друга.
Дыбин — парень не из трусливого десятка: занимается греблей, накачан-ный, как резиновая детская игрушка. Но он знает по урокам этот твердый спо-койный тон Петра Михайловича, за которым всегда следует то, что в нем обе-щано. И Дыбин нехотя садится на стул. Руки из-за спины приходится убрать. Теперь они у него оказываются лишними. Ерзает.
— Ну шо там? — говорит Гарба. — Та ты нэ волнуйся. А то ты, як мо-лодый бычок, шо вырвався с загону. Шо вы там розпэтушилысь со Станеевым? Чого мовчишь?
— Подрались.
— Я знаю. За шо?
— Да подрались и все.
— Конкрэтно, Витя, конкрэтно. Так же просто цэ нэ бува. Ты ж знаешь, я люблю конкрэтно. — Дыбин молчит. Упорно смотрит в окно. — Нэ тягны, Витя, нэ тягиы, час идэ. Давай, я жду.
— Не могу я говорить!
— Чого?
— Не школьное это дело, понятно?
— Э, Витя, покы вы в школи, за вас видповида школа. Ты нэправыльно понимаешь. Шо вы там, Симакову нэ подилылы, чи шо?
— Дело не в Симаковой.
— А в чем?
— Я вам сказал, Петро Михайлович: не могу я об этом говорить.
— Значит, ты мэнэ нэ поважаешь, — напирает Гарба.
— Уважаю, — говорит Дыбин. — Если бы не уважал, я вообще не при-шел бы сюда.
— Не, Витя, цэ пусти слова: колы чоловика поважаешь, ему довиряють. А ты мовчишь.
— Извините, Петро Михайлович, но здесь особый случай. Честное сло-во, не могу.
Дыбин говорит волнуясь, но решительно, как вполне взрослый человек. И Гарба чувствует, что от него он больше ничего не добьется. Что-то Дыбина сдерживает. Но что?
— Значит, нэ скажешь?
— Нет, не могу сказать.
— Бачь, як получаеться. А я ж тэбэ поважаю. Ну, иды постий там трош-кы в коридори. Позовы Станеева.
Является Станеев — высокий хлыщеватый парень, в вельветовых узких брюках, с покрасневшим и распухшим от удара носом. И тут Гарба резко меняет тактику.
— Ты шо цэ, сукын сын, робышь? Ты шо цэ соби позволяешь у школи, отакый лобуряка, дитэй быть? За шо ты его ударыв? — нападает он на Станеева.
— А я его трогал? Он первый начал!
— Нэ брэши!
— Я не брешу. Он начал первый!
— А ну, зовы тоди Дыбина сюды.
Возвращается Дыбин. Теперь они стоят перед Гарбой оба — взвинчен-ные, кипящие страстями.
— Так, субчики! — говорит Гарба. — Хто ж кого ударыв пэрвым? — Молчат. — Я слухаю.
— Я, — говорит Дыбин.
— За шо?
— А пусть он сам скажет, за что.
— Слухаю, Станеев.
— Ну, назвал, назвал я его жлобом. Так что, сразу кулаки надо в ход пускать?
— Я тебе и сейчас могу врезать в твою похабную дыню! — говорит Ды-бин сжимая кулаки и готовый вот-вот броситься на Станеева.
— О, видите, псих!
— Дыбин! — кричит Гарба, чувствуя, что ситуация может разразиться новой дракой. — Ты шо, здурив? Ты дэ знаходышься? Нэ забувайся! Одийды до викна. Так... Чого жлобом назвав, Станеев? — Молчат. — Я слухаю.
— Рассказывай, рассказывай! — говорит Дыбин. — Что ж ты?
— Дыбин, замовкны!
— И расскажу, подумаешь! — говорит Станеев. — Вчера у Таньки Си-маковой был день рождения.
— Ну? И шо?
— Мы там были целой кучей.
— Ну?
— Дыбин подарил ей флакон духов.
— Ну и добрэ.
— Я — наручные часы.
— Ну?
— Вот и завелись.
— Ты забыл уточнить, что я духи купил за свои заработанные деньги, а ты часы — за батины, ворованные!
— Брось!
— Не брось, а так оно и есть!
— Так, дороги мои, хватэ! Вы далэко зайшлы. Я хочу бачиты ваших батькив. Станеев, на субботу шоб маты була у мэнэ.
— Мама уехала отдыхать.
— А батько?
— А папа не придет.
— Чого цэ вин не прыйдэ? Ты шо ему, нэридный сын?
— Почему — родной. Просто он занят постоянно на работи.
— Мы вси зайняти на робота. Дэ вин робэ?
— На мясокомбинате.
— Кым?
— Начальником цеха.
Долгое молчание. Вот оно что, оказывается. Дело принимает неожидан-ный оборот.
— Ну, ладно, иды. Буду дзвоныть до батька на роботу. А ты постий. С тобою шэ будэ розмова. — И долго опять молчит, отправив Станеева. Потом говорит, глядя в лицо Дыбину: — Нэвыдэржаный ты, Витя.
— Так обидно же, Петро Михайлович!
— Нэ можно, Витя! Кулакамы нычо нэ докажэшь. И хто тоби дав право называть людэй ворамы?
— Я сам видел. Мы живем в одном подъезде. Им ящиками возят. А по-том мать продает мясо по соседям.
— Ну, шо прывозять, то шэ нычо нэ значить. Нэ пойман — нэ вор, як кажуть. Я тоби от шо, Витя, скажу: в житти у тэбэ шэ багато будэ такого, шо хочется кулаком жахнуть. А ты воздэржись, грамотно докажи свою правоту. Бо за кулакы тэбэ самого будуть быты, повир мэни. Ты думаешь, кругом мэнэ нэс-правэдлывости мало? Э, кулакив нэ хватэ! Цэ нэ выхид — набыть морду. Дума-ты треба. А то хоч я тэбэ и поважаю, а накажу. Ты знаешь, я цэ можу. Ну, чого ты мовчишь? Чого набычився? Я тоби пораду кажу, як сэбэ в житти поводыты, а ты пытушишься. Ты розумиешь? — Дыбин согласно кивает головой. — Си-някив мэньше будэ... Ну, иды на урок. Та сорочку пидправ, розсмыкався вэсь. Скажи, шоб Людмыла Матвеевна зайшла до мэнэ на пэрэрви. О, стий, забув! От шо я у тэбэ шэ хотив спытаты: ты шо, справди дэсь заробляв литом?
— Ну. Работал грузчиком на овощной базе. А что?
— Молодэць! Но драться нэ можна, Витя, нэ можна.
И с болью смотрит вслед уходящему мальчишке: «Разврат!.. Тут нэ раз-врат. Тут трэба глыбшэ браты. Трудно хлопцю прыйдется в житти... Ось тоби и початок року».
Словом, школа еще не успела, как следует, рассесться за парты, а уже первое чэпэ. И таких чэпэ или подобных в процессе учебного года много может произойти. В школьной жизни они вспыхивают и тухнут, как спички на ветру. Хотя случаются и такие, которые вообще выпадают из ряда вон.
В том же прошлом году, на выпускном вечере, в самый его разгар, когда уже начались танцы, подбегает к Гарбе Лариса Васильевна, учитель химии, и так, горячо, на ухо, докладывает: на третьем этаже мальчишки из выпускных классов устроили пьянку: перелили водку в бутылки из-под лимонада и пьют, закусывая конфетами.
— Прямо так и пьють? — переспрашивает Гарба.
— Пьют, Петро Михалыч! — уверенно подтвердила химичка.
— От, босота, га!
Ну, скажите, что должен делать директор, когда ему докладывают о та-ком безобразии? Пришлось подниматься на третий этаж.
Шестеро парней и две девчонки, расположившись вокруг учительского стола, пожовывали конфеты. На столе стояли две бутылки с наклейкой лимона-да, четыре бумажных стакана и открытая коробка шоколадных конфет. При ви-де Гарбы молодежь растерялась.
— Ну шо, хлопци, шо робым? — спросил он их. — Подошел к столу, понюхал бутылку: никакая не водка — коньяк, самый натуральный. Но сказал: — Ни, лимонад, Ларыса Васыльевна.
Налил себе почти полный стакан, выпил, даже не покривившись, взял конфету и удалился с Ларисой Васильевной, приказав молодежи, чтобы после себя все убрала.
Правда, на второй день, один из этих шести парней притащил ему в ка-бинет коробку «Птичьего молока», наверное, в знак благодарности. Но Гарба не на шутку разозлился, выдворил подносящего вместе с конфетами и еще раз под-твердил, что вчера он пил лимонад. А если кому-то показалось, что он пил что-то другое, пусть докажет.
Вот так. Такие пироги с начинкой: наклейка одна, а содержание другое. И это в последний день, когда уже, кажется, и вздохнуть-то свободно можно. Ан нет, и тут приходится держать ухо востро.
Но с учащимися все-таки сладить практически можно при любых об-стоятельствах, на крайний случай притушить конфликт. А вот когда учителя за-водятся или, того хуже, возникает распря между ними и администрацией, тут — пропащее дело. Звонят в вышестоящие инстанции, пишут заявления, жалобы. И ведь пишут-то куда, чуть не на самый верх. И начинаются дергания, вызовы в райком партии, объяснения, кто прав, кто виноват, комиссии — школу трясет. А то еще и учеников подключат или родителей — хоть удавиться директору. Да и кто он такой, этот самый директор, если по настоящему взвесить? Учитель, как и все. Но в дополнении ко всему на него возложена куча обязанностей и — ни-каких прав. Нанять учителя на работу он не может (это не его компетенция), тем более — уволить. Так, пастух при просвещенном гурте (определение Гарбы), которому гурт-то выделили, а права на его управление забыли дать. Вот и руко-води, как можешь, изловчайся, балансируй, как эквилибрист на канате. А тут еще школа крайне перегружена, строиться надо, не имея денег, — голова тре-щит в поисках выхода из положения...
6
Наладив учебный процесс в школе, он принимается, не откладывая дело в долгий ящик, за осуществление своей давней мечты. Замысел его прост: спла-вить здание для младших классов шефствующему над школой заводу под пере-оборудование его в заводское общежитие, взамен — получить деньги на при-стройку к основному корпусу школы равноценной площадки. Тем более, что в райисполкоме уже давно грозят навязать заводу строительство новой школы. Но таких денег у завода нет. И пока не предвидится. Ситуация эта может растя-нуться на годы. А субсидирование строительства небольшого корпуса завод на себя взять бы согласился.
Обсчитывается объем работ на пристройку и на переделку освобождаю-щегося здания под общежитие. Многовато для завода получается. В ход ради достижения цели Гарба пускает все: и личные знакомства на заводе, и связи в городе, даже парторга школы, Ивана Степановича — человека, у которого крайняя осторожность прикрыта внешней сдержанностью, посылает на завод. Пусть он там пошевелит коммунистов парткома. Пусть они придут и посмотрят, в каких условиях живет школа.
Директор завода артачится, волынит, словно предчувствует в этом деле подвох. Однако, выхода для завода нет: и общежитие ему крайне нужно, и шко-лу его в конце-концов могут обязать новую построить, что заводу обойдется много дороже. Так, пораздумав, шефы принимают предложенный вариант как выгодный для обоих сторон.
Самый решающий шаг Гарбой сделан. И сделан успешно. Но никто не догадывается об истинном намерении Гарбы: получив «добро» и деньги в банке, с подрядчиками он заключает договор на пристройку к школе корпуса совершенно другого объема — того, проект и смету которого он хранит еще с весны у себя в портфеле. Теперь уже события начинают его тянуть сами.
В эти недели ему приходится часто выпивать, и все потому, что у ко-го-то надо пробить ту или иную бумагу, решить с кем-то неразрешимый во-прос, заручиться поддержкой и т. д. Родная система: «Ты — мне, я — тебе». А еще, по-другому, говорят так: система «Витязь»: мы придумали, а вы... трудитесь.
Болит сердце, болит по-настоящему. И по утрам, при переборе, раскалы-вается голова. В школу идти нет сил. Приходится обращаться за помощью к своему заму, звонить ей прямо домой.
— Поль, шось я прыхворнув тут…
— Что такое, Петро Михалыч?
— Та шо такэ — сэрдцэ, шо ж... Там у мэнэ урокы в восьмых классах — организуй якось... И, можэ, хто будэ дзвоныть, скажи, поихав дэсь.
Благо, завуч — человек надежный, упряжку тянет наравне с ним.
А между тем, на территории школы дело движется потихоньку: законче-на подводка коммуникаций, монтируют фундамент пристройки. К концу января строители перекрывают первый этаж и возводят стены второго — деньги ис-черпаны. Стройка замирает. Начальство района, к удивлению своему, оказыва-ется перед фактом финансовой несостоятельности школы. Поднимается шум.
Первым вызывает Гарбу к себе на ковер заведующий районо. Ну, от это-го как-нибудь можно отстреляться.
— Вы что же это делаете? Что вы себе позволяете, Петро Михайлович? — говорит прямо с ходу возмущенно Василий Дмитриевич, входящему в его кабинет Гарбе.
— А шо ж я себе позволяю? — отвечает спокойно Гарба. — Школу розширяю.
— Но это же подлог, фальсификация!
— Та пэрэстань ты, Вася, якый там подлог! Я скикы рокив вжэ прошу тэбэ и райисполком за цю прыстройку? Ты прыидь подывысь, у яких умовах у мэнэ пэршоклашкы вчатся. Мэни вжэ пэрэд батькамы надоило выправдовывать-ся, ховаться став. А ты — подлог!
— Это не разговор, Петро Михайлович! Так нельзя! Вы старый опытный директор. Это недопустимо!
Диалог переходит на повышенный тон и набирает обороты. И чем даль-ше, тем больше становится накаленней. Шиш требует письменной объяснитель-ной — сейчас же, немедленно. Гарба отказывается писать объяснительную. Шиш срывается на крик: безобразие, произвол, анархия — иначе это назвать нельзя!
— Нэ крычи! Нэ крычи на мэнэ, як на пацана! Бо я тэбэ можу послаты на ти тры буквы, шо ты мэни колысь напысав на цоколи школы!
Вот так! Понятно? Чтоб сильно не зарывался. Да, это уже предел. К со-жалению, было такое дело, числился за Шишом такой давний грешок. Когда Гарба, еще до войны, как-то ранним утром, подловил Шиша, тогда ученика де-сятого класса, опоздавшего на первый урок, за написанием этого всем известно-го слова. А Гарба был тогда молодой, сильный. Поймал парня за патлы и — но-сом, носом по надписи на стене. Ох, и досталось тогда Шишу — и от Гарбы, и от отца родного. Неделю пришлось школу от всех надписей очищать. Запомнил он этот урок на всю жизнь.
— Ну, знаете, Петро Михайлович, это уже слишком! — говорит Шиш, побагровев. — В таком случае, нам придется с вами объясняться в другом мес-те.
— Ну шо ж, побалакаем, — уже спокойно говорит Гарба. — Куды ж ди-нэшься?
И, поднимаясь со стула, начинает уходить. Но, дойдя до двери кабинета, останавливается и, повернувшись, говорит:
— А я оцэ йшов до тэбэ и думав: «Пожурэ мэнэ Вася. Та и правильно зробэ, шо пожурэ. А тоди будэм думать разом, як выкручуватысь».
— Кто будет выкручиваться? Выкручиваться будет тот, кто эту кашу за-варил!
— Ба, який ты! А школа моя — цэ ж и твоя школа. Эх, Вася! Нэ полу-чився ты у мэнэ. — И пошел из кабинета.
Вышел без надежды уставшим человеком из районо. «Ну шо, в школу, чи шо?» Ясно, от Шиша поддержки не будет никакой. Выкручиваться придется одному. В ближайшие дни надо ждать вызова на ковер в райком партии. Или в исполком.
В школе говорит своему первому заму:
— От шо, Поля, подывысь, мабуть, розклад. Отдай Гамбургу мои часы. А я завтра пиду зниму кардиограмму та ляжу у больницю. Бо цэ дило будэ дов-го щэ тягнуться, и до дракы трэба ж трошкы пидрэмонтуватысь.
На следующий день действительно ложится в больницу. «Заховався, скажуть, — думает. — Ну, нэхай шо хочуть, тэ и балакають».
За месяц пребывания в больнице — никаких визитов или звонков сверху, мертвая тишина. Оказывается, там он никому не нужен. Приходят, правда, про-ведывать учителя, замы. Явился с «чекушкой» и закуской старый друг и колле-га, Гордеев Николай Кузьмич. Но Гарба еду принял, а от «чекушки» наотрез от-казался.
— Нэ до цёго щас, Коля, повир. От як выкручусь, мы шэ цэ дило прымо-чимо. Обовязково.
Уколы и капельницы укрепляют его общее состояние. Пора выписывать-ся. На исходе — конец февраля. Все равно ведь до пенсии не запрячешься в больнице.
Выписывается он в пятницу и в понедельник приходит в школу. Иван Степанович, парторг школы, сообщает ему, что райком партии требует рас-смотрения персонального дела коммуниста Гарбы на закрытом партийном соб-рании школы. Уже звонили, интересовались, не выписался ли Гарба из больни-цы.
— Ага, пэрэживають хлопци, шоб нэ помэр. Бо дила ж нэ будэ. Ну шо ж, готуй людэй. Цэ тэж выхид. А ты сам якого мнения?
— Будем отстаивать, — говорит Иван Степанович.
— Ну-ну, — говорит Гарба, а сам думает: «Брэшишь, сукын сын!» И не верит ни единому слову Ивана Степановича, хорошо помня его позицию быть всегда там, где начальство.
Звонят строители и угрожают демонтировать кран. Вот это уже серьезно. Потом увезут кран на другой объект и вернуть его будет не таким простым де-лом. В глубине души Гарба еще надеется на положительный исход и продолже-ние строительства корпуса. Хотя это только надежда. И все же, все же, все же…
Назначается день закрытого партийного собрания. Вечером, к окончанию второй смены, у парадного подъезда школы появляется машина. Кто-то из учи-телей прибегает в кабинет Гарбы и сообщает о приезде начальства.
— Ну и шо, шо прыихалы? — говорит Гарба. — Нэхай Иван Степаныч идэ и зустрича. Цэ его начальство.
Приехал Выхрест из горкома партии, еще какой-то с ним тип, незнако-мый Гарбе. А Шиша нет почему-то. Странно. Как коммунист и руководитель школ района он имеет полное право присутствовать на собрании. «Хытрыть Ва-ся, — думает Гарба, — тикае вид мэнэ, правды боится».
Коллектив в школе большой, семнадцать человек коммунистов. Люди работают давно, отношения попереплетались на всех уровнях, и прогнозировать исход собрания рискованно. Но уже потому, что приехавшие не зашли к нему в кабинет, как это обычно бывало раньше, а пошли прямо в класс, где готовилось собрание, Гарба понимает, что приехавшие прибыли с заранее заготовленной установкой горкома.
Чтобы его не сбили с толку, он набросал себе краткий план своего вы-ступления. Ничего лишнего: анализ кризисного состояния школы, факты его бесконечных хождений, история с корпусом. И отдельно выделил себе объясне-ние, почему он так поступил: во-первых, пристройка равноценной площади не решала проблемы перегруженности школы; во-вторых, в школе отсутствует спортивных зал, нет надлежащих мастерских, столовая размещена в обычном классе и т. д. Поэтому единственным выходом было строительство не какого-то аппендикса, а корпуса, который бы решил все эти проблемы раз и навсегда.
Через вестибюль школы, когда присылают за ним гонца, он идет, как бык на заклание, понявший неизбежность собственной смерти, но все же не отсту-пающий от возможности дать свой последний бой. Учителя стайками, по два-три человека, разбросаны по вестибюлю. Судачат, ждут. Большинство сочувст-вует Гарбе. Но кое-кто и радуется в глубине души, что наконец, может быть, уберут этого прямолинейного, грубого и неотесанного мужика с замашками колхозного бригадира. Идет он, опустив голову, сумрачно глядя, и тоже помнит о том под их взглядами, что кое-кто в коллективе сейчас радуется: залетел Гар-ба, уж на этот раз ему вряд ли удастся выйти сухим из воды. Ладно, посмотрим, отступать все равно некуда.
Однако у жаждущих знать результат не хватает терпения: собрание затя-гивается на целых четыре часа, и к его исходу в вестибюле уже почти никого нет: не выдержали учителя, разбежались. Остались несколько человек, живущих рядом, да особо стойкие. Часы показывают начало первого ночи.
Открываются, наконец, двери и первым выходит из класса Гарба — пун-цовый. Но идет он не к себе в кабинет, а направляется в мастерскую. Сергей Иванович торопится за ним.
— Дай цигарку, — говорит Гарба, бросая папку на верстак. Сергей Ива-нович дает ему всю пачку. — И потуши свитло, бо шэ будуть заглядуваты с ву-лыци.
Сергей Иванович выключает общий свет в мастерской, зажигает свою настольную лампу. В помещении образуется полумрак. Петр Михайлович са-дится между двумя верстаками и усиленно дымит; к удивлению, не кашляя. Молчат. Долго молчат. Потом Гарба говорит:
— Выгналы, бляди! И с партии, и с дырэкторства. «Просить районо рас-смотреть вопрос об освобождении товарища Гарбы от занимаемой должности!» — передразнивает он часть формулировки решения. — Ну и слава тоби, Боже! Сдыхався, накинэць-то! Тикы ж позор якый: додырэкторувався — выгналы! А шо я годамы у ных порогы оббывав за цэй корпус, ныхто и слухать нэ хочэ. Ди-ты мерзнуть и по сёгодняшный дэнь, опалэння на соплях дэржится, столярка сгныла — цэ ныкого их нэ цикавыть. Сукы!
— Ничего, — успокаивает его Сергей Иванович, — будем защищаться, будем писать!
— Куды? Шо ты такэ балакаешь, Сережа? Вси жалобы вэртаются на мисця. А тут — кругова порука: рука руку мые.
— В газету напишем! — не сдается Сергей Иванович.
— Яка там газэта? Кому вона служэ и пидчиняется? Цэ всэ нэ тэ ты ба-лакаешь. Та я и знав, шо так цэ дило закинчится. Тикы я нэ думав, шо воны так кровожадно зи мною розправлятся. Тут я их як владу игнорував. А воны цёго нэ прощають. А яки наклэйки прыляпувалы: афырыст, авантюрыст, любитель Ба-хуса! Тоже мэни, трэзвэнныкы знайшлись! Хто б вжэ казав! Видрамы ж.пьють! Як быкы. А якбы душа шэ прыймала, то пылы б бочкамы. Всю грязюку, мэрзот-ныкы, пиднялы! Боже, нэвжэ я у тэбэ такый поганый? То чого ж Ты ранишэ мовчав? Я, правда, и нэ считав сэбэ за дужэ хорошего. Но шо ж воны тоди зна-чать? — Тишина безответная стоит в мастерской, давящая тишина. — Ты зна-ешь, Сережа, у мэнэ такэ видчуття, шо кругом — нимци. Як ото в окружэнии було. Так там хоть знав, куды стриляты. А тут вроди вси кругом свои, одын ты — ворог. Шо це с намы робытся?.. Люды поперелякалысь, мовчать. А спочатку захыщалы. Та куды там: «Что это за позиция у коммунистов школы? Надо будет еще разобраться здесь кое с кем...» Шантажисты! Отой жэ Выхрэст, шо вид гор-кому прыихав, вин же у мэнэ колысь учитэлем робыв. Исторык. Я хоть хлопцям трошкы инколы на уроках правду кажу, бо багато нэ можна — посадять. А вин вид кныжкы нэ видступав. А ба, гыдота, у горкомовци выгавкався! Ну, ладно, якось воно будэ. У свити трэба житы дали. Шось я розсупонывся сёдня, Сережа. Ты мэни звыняй.
— Да чего уж там!
— Такэ зи мною ридко бува, Эх, зараз бы жахнуты так, грамм двисти, щоб розигнаты всю оцю дурь! У тэбэ там нычо нэма?
— Нет, Петро Михайлович. Я как-то об этом даже не подумал.
— Жаль. Воно було б так зараз до рэчи. Но нэ бида, ты нэ пэрэживай. Шэ час будэ. Оцэ ж, як сдам дырэкторство, тикы, можэ, и житы почну вильно. На ось тоби ключ, сходы в мий кабинэт, забэрэшь пальто мое и шапку. И визь-мы ключ от черного ходу у Паши. Скажы, я просыв. Нэхай дасть. Нэ хочу я на-вэрх пидниматься, бачиты ихни морды.
— Да они уже уехали, наверное.
— Никого я нэ хочу бачиты. Иды.
Сергей Иванович поднимается наверх. Действительно, вестибюль школы пуст. Вернувшись в мастерскую, он сообщает об этом Гарбе.
— Ну и шо?— говорит Гарба, одеваясь. — Всэ ривно пидэм чэрэз чер-ный хид. Парадный для мэнэ закрылы. Ты взяв ключ?
— Да.
— Пишлы с Богом.
Они выходят во внутренний двор школы и останавливаются перед су-мрачной глыбой стройки. Тишина. Гарба говорит:
— А корпус всэ-такы будэ, Сережа! Куды ж воны динутся! Ладно, Бог им суддя! Пишов. Завтра, можэ, и нэ выйду на роботу. Подывлюсь, як сэбэ по-чуваты буду. Так оцэ набрыдло всэ життя выкручиватысь — тошныть! — И по-шел, широко раставляя ноги, матросом по качающейся палубе — туда, в ночь.
— Петро Михалыч!
— Гов!
— Давайте я вас провожу.
— Та ты шо, Сережа? Мэнэ ж в городи вси собакы знають. Воны ж черэз мою школу прошлы. Иды, нэ морочь соби голову. Бо тоби шэ далэко чимчику-ваты, а завтра урокы. Нэ волнуйся, всэ будэ в порядку. Будь! — помахал рукой.
Сергей Иванович потом не мог себе простить этой оплошности...
7
Умирает он в эту же ночь. И не от инфаркта, как это можно было бы ожидать, а от кровоизлияния в мозг. И в который уже раз жизнь свершает над ним свое очередное, но не последнее трагикомическое действо: узнав утром о его смерти, где-то там, наверху, чья-то мудрая голова принимает решение похо-ронить Гарбу со всеми почестями, которые положены ему по рангу.
Следующий день объявляется в школе трауром. Отменяются занятия. Гроб с телом Гарбы привозят в школу и для прощания выставляют в вестибюле. Кажется, что позавчерашнего собрания не было. Гарбу не выгоняли из партии, не снимали с должности директора. Хотя, действительно, с должности директо-ра он снят еще не был, а решение об исключении его из партии надо было еще утвердить. Но тем не менее, откуда такие фарсовые повороты?
Завод присылает автобусы и оркестр. Масса народу на похоронах. Цве-ты, венки с прощальными надписями, в том числе и от районо и райкома пар-тии. Все-таки, по-человечески, покойный был заметной личностью в городе. Не потому ли и там, наверху, так быстро переориентировались?
В надмогильных речах льется сплошной елей. Каким исключительным человеком был Петр Михайлович Гарба! Выходец из крестьянской семьи, начал свою трудовую деятельность простым рабочим. Учился в вечерней школе, по-том закончил пединститут, учительствовал. Воевал, награжден орденами и ме-далями. Большую часть своей трудовой жизни отдал народному образованию. Прекрасный семьянин, человек редкой порядочности, к которому всегда тяну-лись люди.
И говорили это те, кто еще вчера мешал Гарбе жить так, как он это разу-мел. Кое-кто из них, стоя в толпе, саркастически ухмылялся. Поднялся бы Гар-ба, послушал бы их, точно бы спросил: «Люды, и чого цэ вы мэнэ так розхва-люетэ? Чи нэ того, шо я вмэр и бильшэ нэ буду вас турбуваты?..»
Только один мужик, из бывших учеников Гарбы, громадный и мрачный, как-то невпопад этому всеобщему похоронному панегирику, сказал, хмуро по-сматривая в ту сторону, откуда лились хвалебные речи в адрес Гарбы:
— Мы знаем цену нашему Деду! Пусть простит мне Петро Михалыч за это слово, мы его так называли между собой. И знаем, почему от так рано ушел из жизни. И каждый из нас должен сделать из этого факта вывод, как ему жить в мире дальше... Вечная ему память! — И поклонился перед раскрытым гробом Гарбы своей угрожающей крупной фигурой.
По толпе прокатился ропот. Послышалась команда: опускаем, опускаем, довольно митингов. Стали прощаться родственники с Гарбой, заголосили мать и жена. Застучали молотки и грянула музыка. Гроб понесли к яме...
А через час директора школ района, поминая Гарбу в заводской столо-вой, раскрасневшись и улыбаясь, острили по поводу того, что покойный был не дурак выпить. Оригинал был Дед, оригинал! Чего стоит один только этот его последний фортель с корпусом! Это же надо такое отчубучить!.. Дурак он был, а не оригинал! Загнал себя на тот свет преждевременно. А чего ради?.. Провоз-глашали тихо его тост о русском оружии и договаривались, где им продолжить это дело дальше. Дикий обряд, называемый поминками, постепенно перерастал в пьянку. Шабаш продолжался...
Бог мой, что за мерзопакостное явление — наша жизнь! И ничего же в ней нет святого.
8
Можно было бы на этом и закончить повесть о Гарбе. Но справедливо ли будет умолчать о судьбе того дела, которое так дорого обошлось Гарбе? Ведь люди уходят, а дела их остаются, и по делам этим потомки судят о них.
Гарба правильно рассчитал: корпус все-таки достроили. Наскребли где-то деньги, которые так никак не могли изыскать в течение стольких лет, и за-кончили пристройку согласно проекту Гарбы: на первом этаже столовая и мас-терская со служебными помещениями, учебные классы заняли второй и третий этажи, четвертый — актовый и спортивный залы. Старое школьное здание, где ютились младшие классы, отдали заводу для переоборудования под общежитие.
На 30-е августа, в пробный день, было назначено торжественное откры-тие корпуса. Приехало начальство: от райкома партии, от райисполкома, шефы школы, строители. Прибыл и Шиш Василий Дмитриевич — демократическим способом, так сказать, пешком. Он любил подчеркнуть этот демократизм в себе.
Но тут, перед началом открытия, произошел конфуз: уже когда началось построение классов, вдруг начальство обнаружило, что над входом в новый корпус, на уровне между первым и вторым этажами, чьей-то дерзкой рукой по-вешен портрет — кого бы вы думали? Нет, вы ошибаетесь. Портрет Петра Ми-хайловича Гарбы! Да. Портрет этот был сделан, видимо, с любительской фото-графии, и на нем Гарба, улыбаясь, грозил кому-то своим толстым крючковатым указательным пальцем.
Поднялся шум. Кто, кто готовил площадку? Пионерка и трудовик. По-звать сюда пионерку, позвать сюда трудовика! Кто повесил портрет? Какой портрет? Что висит над главным входом в новый корпус. Они его не вешали. Как не вешали? А кто же тогда вешал? Они вообще его даже не видели. Чудеса. Снять немедленно!
Однако портрет был расположен достаточно высоко и снять его незамет-но при таком скоплении народа было невозможно. Кто-то, видимо, просчитал и этот вариант. Выяснить же, кем и когда был прикреплен портрет, уже не остава-лось времени: подходили родители, классные, не ведая ни о чем, выводили де-тей на площадку. Положение становилось безвыходным. Тем паче, что в лицо Гарбу знал весь прилегающий к школе район. Ну что делать? Не снимать же его принародно! Это же скандал получится! Обязательно же спросят: «А зачем снимают, если повесили раньше?» Пришлось разъяренному начальству согла-ситься с присутствием Гарбы на этом митинге-линейке.
Начались речи. Как всегда, поздравляли с началом учебного года. Как всегда, желали успехов в учебе. Как всегда, и сегодня особенно в связи со сда-чей корпуса, напоминали и подчеркивали о заботе партии. А Василию Дмитрие-вичу, косо и боком посматривающему время от времени на портрет Гарбы, ка-залось, что тот сейчас зашевелится и оживет. И оттого ли, может быть, что Гар-ба находился где-то там, сзади и над Шишом, Василий Дмитриевич испытывал почти физическое, точнее — заячье ощущение, что Гарба вот-вот схватит его за уже поредевшие патлы и носом, носом опять будет муртузить его принародно по стене корпуса, приговаривая: «Ось! Ось тоби! И за ти тры буквы, и за цэй корпус, босота!»
Это ощущение его преследовало до конца митинга. И как только торже-ство закончилось, он тут же, с нетерпеливой поспешностью, потребовал от но-вого директора снять портрет Гарбы немедленно.
Принесли большую лестницу. Поставили. Полезли снимать. На третьем этаже нового корпуса приоткрылась створка одного из окон и три пацанячие физиономии, слегка высунувшись наружу, дружно гаркнули на весь школьный двор:
— Ко-зел!!!
Василий Дмитриевич сделал вид, что это его не касается.
Портрет Гарбы осторожно опустили вниз. И опять над школьным двором прозвучало:
— Ко-зел!!!
Василий Дмитриевич взял портрет своего непочитаемого учителя и во-шел в новый корпус школы.
— Ко-зел!!! — покатилось ему в спину.
Так позорно закончилось это торжество. Говорили потом, что родитель-ский комитет школы обратился письменно к властям города с просьбой присво-ить школе имя Гарбы. Те долго молчали, наконец нашлись: нельзя, говорят, не годится. Фамилия, мол, такая, неблагозвучная, что не будет читаться на вывес-ке. Школа имени Пушкина, имени Тараса Шевченко — это понятно. А Гарбы — ну никак не вяжется, совсем никак. Грамотный народ у нас пошел, тонко чувст-вующий языковые нюансы. Не то, что покойный, со своим косноязычным про-сторечием.
И все-таки, если отбросить всю эту пену и накипь, самобытнейший был человек Петр Михайлович Гарба. Ведь недаром же пацанва, памятуя его уроки, в один из новогодних праздников, под общие аплодисменты, преподнесла ему в качестве подарка посох и символическую шапку Мономаха. А дети в своих чувствах не лгут никогда.
1991 г.