ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И Д О Л Глава 19 (Рассказ)

Приехали...

Брали его на автовокзале.
Он сошел с автобуса и сразу же попал в привокзальную сутолоку. Было около де-сяти утра. Ощутимо пригревало солнце. У пивного ларька толпились мужики.
Вспомнив о своей рыбе, Тимофей Сергеевич прошел к ларьку и занял очередь. Вообще-то, Нетудыхин не относился к любителям пива. Но в предчувствии надвигаю-щейся жары ему почему-то захотелось пива.
Подошла его очередь. Он получил бокал и, повернувшись, вдруг увидел своего институтского знакомого.
— Рамон! — удивился он. — Какими путями?.. Послушай, дорогуша, — обратил-ся он к продавщице, — еще один бокал, будь добра.
И с двумя бокалами, рюкзаком за плечами и удочками под мышкой он пошел Ра-мону навстречу. Тот улыбался.
— Я тебя приветствую в наших краях! — сказал Нетудыхин, останавливаясь возле свободного столика. Он поставил бокалы, и они пожали друг другу руки.
— Почему в наших? — сказал Рамон. — Я живу здесь уже третий год.
— Ну?!
— Да.
— Вот это да! Как же это мы с тобой до сих пор не встретились?
— Не пришлось, — ответил Рамон. — Воля судьбы...
Нетудыхин пододвинул к нему бокал и полез в рюкзак.
— Один момент, — сказал Тимофей Сергеевич. — У меня вобла вяленая есть.
Здесь нужно сделать отступление и вернуть читателя ко временам минувшим.
Познакомились они в институте. Хотя учились в разных группах и даже на разных отделениях: Нетудыхин — на вечернем, Рамон — на заочном. На экзаменационных сес-сиях эти потоки иногда объединялись. Они слушали вместе лекции, вместе сдавали экза-мены. А по завершении сессии, обычно, шли обмывать ее в какое-нибудь питейное заве-дение. Собственно на одном таком обмывоне Нетудыхин и сблизился с Рамоном.
У этого парня была не совсем обычная судьба. Родился он в Испании. Отец его, после прихода Франко к власти, вынужден был бежать сюда, в Союз, где и осел оконча-тельно. По облику своему и манерам Рамон-младший воспринимался совершенно рус-ским человеком. Русоволос и слегка курчав, внешне похож на Есенина, парень хват, лю-бил он выпить, приволокнуться за женщинами, ценил юмор и, в общем, слыл человеком неунывающим и компанейским. Но, может быть, этот образ "своего парня" служил ему всего лишь маской. В тоталитарных системах истинное лицо человека всегда скрыто. А он даже имя собственное переиначил: представлялся Стасом, в то время, как на самом деле, по паспорту, именовался Вячеславом, точнее — Вячеславом Моисеевичем. Хотя вполне возможно, что было это сделано скорее всего по соображениям благозвучия, а не защиты ради. Две буквы "с", окольцовывая слово, придавали имени некую орфоэпиче-скую завершенность и репрезентативность: Стас.
Как студент глубокими знаниями он не блистал, числился в середнячках. Когда Нетудыхин спросил его как-то, зачем ему филологическое образование, Рамон ответил:
— В моей шараге, где я пашу, все должны иметь высшее образование. Безразлич-но какое, но высшее. Иначе вытурят.
Шарагой оказался Комитет госбезопасности... Теперь они стояли за металличе-ским столиком и пили пиво.
Разговор шел о том, у кого как сложилась жизнь после окончания института.
Нетудыхин о себе сообщил очень кратко: учительствует. Рамона повысили в зва-нии, перевели работать сюда. Женился он наконец-то, получил квартиру, пока один ре-бенок — пацан.
— Вообще-то, — сказал Рамон, — такую встречу надо бы отметить по-другому. Предлагаю взять мотор и махнуть ко мне домой. У меня в холодильнике найдется кое-что покрепче.
Нетудыхин колебнулся. Но что-то его удержало, — может быть, даже рюкзак с удочками: таскать с собой по городу.
— Мы же одной бутылкой точно не обойдемся, — сказал он, улыбаясь. — Полу-чится лишка. Нет, Стас, у нас еще будет время. Я рад, что мы встретились. При случае мы это дело обязательно обмоем.
Не знал Тимофей Сергеевич, что своим отказом он зачеркивает более спокойный вариант ареста.
Допивали пиво.
— Может, еще по бокальчику опрокинем? — предложил Нетудыхин.
— Нет, не хочу. Что-то это пойло мешанкой отдает, — ответил Рамон.
— А я возьму. Тут при повторе дают вне очереди.
Он осушил бокал до дна и пошел к ларьку за вторым. Это уже совсем не было предусмотрено сценарием ареста. Здесь его люди ждут-не дождутся, а ему, видите ли, пивом захотелось побаловаться. Безобразие. И мою волю как автора он игнорировал: я для него, даю слово, планировал только один бокал. Ну что ж, придется подождать, раз так дело поворачивается. Пусть пьет, пьяндыга ненасытный. Может, это его последнее пиво на свободе...
Стоя на повтор, — впереди его был еще клиент — Нетудыхин заметил в отраже-нии витрины, как к Рамону подошел какой-то мужик и что-то ему сказал. Тимофей Сер-геевич подумал... Нет, не подумал, — в нем шевельнулось то тревожное чувство надви-гающейся беды, которое он испытывал накануне своего отъезда. Мельком шевельнулось, на какую-то долю секунды. Но Нетудыхин достаточно осознанно его зафиксировал. "Дурной признак — сразу же по приезду встретить на своем пути кагэбиста", — теперь уже вполне определенно подумал Тимофей Сергеевич.
Вместо одного бокала он прикупил еще и второй — для Рамона.
— Да на хрена ты взял эту муляку? — запротестовал Стас. — Я тебе предлагаю: берем мотор и покатили ко мне.
— Счас, — невозмутимо сказал Нетудыхин. — Еще по бокальчику возьмем и по-топим.
— Ты что, лопнуть надумал?
— Почему лопнуть?
Рамон попадал в совершенно непредвиденную ситуацию. Но чтобы как-то упро-стить ее, он взял принесенный бокал и стал с неохотой его осиливать, налегая больше на рыбу.
Постепенно пиво прикончили.
— Ну что, еще?
— Нет, все. Погнали.
— Что-то я тебя совсем не узнаю, Стас, — сказал Нетудыхин. — Это на тебя не похоже.
Они все же закруглились и медленно стали продвигаться через толчею к стоянке такси.
— Нет, Стас, не поеду я, — сказал Нетудыхин. — Отправлюсь я сейчас домой и занырну в холодную ванну. А потом бабахнусь спать.
Вышли к выездной дороге автовокзала и остановились. Неслышно подкатила к ним "Волга".
— Несерьезный ты совершенно, Тим, — сказал Рамон. Он открыл заднюю дверь машины и, держа Нетудыхина за локоть левой руки, предложил: — Садись.
Нетудыхин понял: "Арест!"
— Нет уж, я как-нибудь пешочком дотепаю до трамвая, — сказал он.
Но тут, словно из-под земли, справа возник еще некто. И жестко взял Нетудыхина за другую руку. Вдвоем они толкнули Тимофея Сергеевича на заднее сиденье: слетел на асфальт рюкзак, упали удочки. Рюкзак подняли и бросили на переднее сиденье, удочки остались на дороге.
Вся эта сцена происходила на глазах пассажиров и кучки таксистов, собравшихся на своей площадке на утренний треп.
— Удочки, сволочи! — заорал Нетудыхин во всю глотку. — Удочки заберите!
Кое-как разместили удочки в салоне. Сжимая его с двух сторон и держа за руки, выехали с автовокзала.
Сердце Нетудыхина стучало, как у заарканенного зверя. А тут еще справа, напар-ник Рамона, заламывал ему до боли кисть.
— Не ломай руку, падла! — сказал Нетудыхин. — Я тебе не тренировочный сна-ряд! — И вдруг разъяренно зарычал и грозно клацнул зубами ему прямо в лицо. Тот от испуга шарахнулся. — Не дави — откушу нос!
— Успокойся! — сказал Рамон.
— А ты молчи, собутыльничек! Никогда не предполагал, что ты меня будешь аре-стовывать.
Мусора они были для него поганые. Мусора, а не блюстители безопасности рос-сийской. И в нем заработал тот агрессивный пацан, которым он был в пятидесятые годы.
Ехали по центральной улице города. В голове Тимофея Сергеевича мучительно пульсировал один вопрос: "За что?" Просто так ведь эти молодцы не берут. Значит, предъявят обвинение. Неужели рукописи каким-то образом попали к ним?
По ходу движения машины он понял, что его везут в управление КГБ. Он знал эту сумрачную хату, замкнутую в каре. Иногда ему случалось проходить мимо нее. Глядя на зарешеченные окна, он с удивлением спрашивал себя, чем могут люди заниматься в та-ком большом здании? А ведь они чем-то там занимались конкретно. И этот факт всегда его поражал: это же надо, сколько в стране еще ненадежных граждан, что приходится государству содержать целую армию надсмотрщиков за ними. Но это была только види-мая часть айсберга...
У дежурного на центральном входе почему-то не оказалось на имя Нетудыхина пропуска. Прокол. Пришлось тому, которому Тимофей Сергеевич грозился откусить нос, бежать наверх.
В большом полукруглом вестибюле с бюстом Дзержинского и дежурным, читав-шим газету, они остались с Рамоном наедине.
Молчали. Отчаяние волнами накатывало на Тимофея Сергеевича. Почему-то вспомнился заяц в утреннем лесу. "Если эта скотина, — думал Нетудыхин о Сатане, — исхитрилась все же как-то разузнать, где находятся рукописи, мне хана".
— Может, ты все-таки объяснишь, почему меня забрали? — спросил Нетудыхин своего бывшего приятеля.
— Да я толком и сам не знаю, — ответил тихо Рамон. — Мне показали твою фо-тографию. "Знаешь этого человека?" — "3наю, конечно". — "Поедешь с Карповым встречать его на автовокзале." Кстати, на фотографии ты снят голым.
— Как голым?! Да ты что? — удивился Нетудыхин.
— По пояс.
— А на каком фоне?
— Фон убран. Но есть одна деталь: ты в темных очках. По-моему, снимок сделан где-то на пляже... А вообще, ты мне извини, конечно, за такую встречу, Тим. Служба, понимаешь...
— Пошел ты на хрен, Стас! — со злостью сказал Нетудыхин. — Я был о тебе дру-гого мнения. Твоего отца преследовал Франко. Теперь ты сам превратился в преследова-теля: ты служишь тому же Злу, только в другой упаковке. Памятуя опыт отца, мог бы во-обще не лезть в эту позорную организацию.
— Да, конечно, когда-то мог бы. Но не сегодня. Однажды запущенную машину остановить трудно... — Помолчали. Потом Рамон все также тихо произнес: — Я тебе вот что скажу, пока нет Карпова: вокруг тебя происходят странные вещи.
— В каком смысле странные?
— В прямом. Алогичные совершенно. Управление стоит на ушах...
На лестничном марше показался именуемый Карповым. Он вручил дежурному пропуск и пригласил жестом Нетудыхина последовать наверх.
Стали подниматься: впереди — Карпов, постоянно оглядывавшийся; за ним — Нетудыхин со своими манатками; заключающий — Рамон.
На третьем этаже свернули налево. Узкий малоосвещенный коридор показался Нетудыхину нереально длинным. По обеим сторонам его размещались кабинеты. Тимо-фей Сергеевич бросил на пол рюкзак и оперся на удочки.
— Перекур, — сказал он.
— Не останавливаться! — потребовал Карпов.
— Тогда тащи рюкзак сам, — сказал Нетудыхин.
— Не разговаривать! — приказал Карпов.
— И не дышать! — дополнил Нетудыхин.
— Да ладно, — сказал Рамон, беря рюкзак, — пошли.
Двинулись дальше. Наконец, у одного из кабинетов, остановились. Но тут и я по-ставлю точку. Потому что там, на той стороне двери, сидя за просмотром материалов по Нетудыхину, их ждал человек, в обществе которого Тимофею Сергеевичу предстояло провести немало мучительный часов. А мне, начиная рассказ о допросе, надо быть объ-ективным, чтобы не погрешить против Дике.1. Звали этого человека Иваном Ивановичем Зуевым.
Рамон не преувеличивал: вокруг Нетудыхина действительно происходили вещи совершенно невероятные. Но невероятные с точки зрения здравого смысла. А жизнь, как известно, зиждется не только на здравом смысле.
Зуев, которому поручили вести "Портретное дело", — так в управлении окрестили на ходу эту скандальную историю — чувствовал себя в крайней растерянности. Прора-ботавший в органах более двух десятков лет, Иван Иванович ни с чем подобным в своей практике не сталкивался. Нет, не то чтобы этого типа Нетудыхина посадить было не за что. Для посадки материала поднакопилось вполне достаточно. Однако последний фор-тель Нетудыхина не вписывался ни в какие уголовные кодексы и вместе с тем являлся фактом вопиющего попрания достоинства всеми уважаемого государственного человека.
В поле зрения КГБ Нетудыхин попал около двух лет тому назад. Неизвестный информатор сообщал, что учитель Нетудыхин Тимофей Сергеевич провоцирует в школе разговоры о свободе слова в СССР. Он открыто защищает отщепенцев Синявского и Да-ниэля — как раз тогда в Москве вершился над ними суд, — называя их дословно "нашей совестью".
Разумеется, подобный тип интеллигенции был хорошо знаком Зуеву. Технология допросов этих защитников и ворчунов была у Ивана Ивановича доскональна обкатана. Обычно, если их хорошо попристращаешь, они поджимают хвост, а иные без особого труда соглашаются на осведомительство.
1Дике — богиня справедливости у древних греков.

Далее информатор докладывал, что в кругу своих товарищей и коллег Нетудыхин распространяет откровенно скабрезные анекдоты о вождях и выдающихся деятелях на-шей страны. Приводился пересказ анекдотов. Есть вообще подозрение, что Нетудыхин не только популяризует анекдоты, но и сам же их сочиняет.
Заканчивалась бумага патетическим возмущением по поводу того, как это наша печать может издавать таких, с позволения сказать, горе-поэтов как Нетудыхин.
Следующая информация была более существенной. Тут явно обнаруживался кри-минал. Этой весной, когда она стала известна в управлении, Иван Иванович предлагал возбудить по ней уголовное дело. Однако руководство его не поддержало по двум при-чинам: во-первых, антисоветский рассказ Нетудыхина, прочитанный осведомителю пря-мо с листа, находился еще в необработанном виде; во-вторых, управлению, видимо, не хотелось рисковать своим ценным окололитературным осведомителем, по чьей инфор-мации был уже оприходован в КГБ не один инакомыслящий. Ждали, что опус вот-вот пойдет по рукам в читку... "И вот дождались, долбодолбы! А надо было брать этого "портретиста", не менжуясь, еще тогда", — злился Иван Иванович. Зуев с огорчением подумал о том, что он не проявил должной принципиальности и не настоял на своем. Но кто знал, кто знал, что все это обернется так ошарашивающе.
Дальше шли копия автобиографии из личного дела Тимофея Сергеевича, справка о судимостях Нетудыхина. Непонятно было Зуеву, как этот бывший уголовник умудрил-ся получить высшее образование. Хотя, памятуя собственное детдомовское прошлое, Иван Иванович мог бы и не удивляться. Но он считал себя исключением, исключением из тысяч людей. А то, что Тимофей Сергеевич пропагандировал и разделял взгляды дис-сидентов, представлялось Зуеву хамской неблагодарностью Нетудыхина по отношению к советской власти. Ведь ни в какой другой стране этому бывшему беспризорнику ничего подобного не светило. И тут Иван Иванович был, конечно, абсолютно прав. Факт суди-мостей однако в автобиографии упомянут не был.
"Надо бы запросить копии его приговоров, — подумал Зуев, читая номера статей УК, по которым ранее был осужден Нетудыхин. — Очень важно знать, за что конкретно он сидел. Подробности преступления всегда несут на себе отпечаток личности преступ-ника. А он, по-видимому, гусь свободолюбивый и дерзкий, раз бежал из таких дальних мест".
В конце был приобщен к делу тощенький сборник стихотворений Нетудыхина  "Ветры перепутья". Зуев не любил ни перепутий, ни ветров. Всякая неопределенность ему претила. Он чувствовал себя путником прямой дороги. А эти расплывчатые поэтиче-ские метафоры, по его мнению, только затуманивали перспективу и усложняли человеку жизнь. Но нельзя сказать, чтобы Иван Иванович был уж совсем глух к поэзии. Ему, к примеру, нравились стихи Маяковского. Особенно этот... как его?.. Марш, где "Левой! Левой! Левой!" И когда ему как-то один из подследственных прочитал Маяковкого ран-него, Зуев не поверил своим ушам. Даже пошел в библиотеку управления и навел справ-ки. Оказалось, ранний Маяковский — поэт богоборческого самоутверждения себя как творческой личности и... любви. Это до такой степени шокировало Зуева, что он вообще стал относиться ко всяким поэтическим писакам с подозрением. Раз уж сам Маяковский опустился до любовной истерики, то что говорить о других?
Книжку Нетудыхина Зуев медленно перелистал. Некоторые стихи прочел. Были они все какие-то грустные, мрачноватые, и общая тональность их Зуеву не понравилась. Самокопание, одним словом. Русский человек любит выставить свою душу напоказ и поплакаться перед другими. К сожалению, в суждении Зуева была доля истины. Однако "плаканье" вообще есть свойство определенного вида поэзии. И не только русской.
Эти стихи можно было печатать. Но можно было и не печатать. В них ничего не было ни советского, ни антисоветского. А такое творчество интереса для Зуева не пред-ставляло.
Некоторые строчки в стихах были подчеркнуты красным карандашом. Кое-где на полях сборника стояли вопросительные знаки.
Красным карандашом в управлении пользовался Федор Васильевич Зарудный. Первый зам. Но что этот старый чекист криминального унюхал в строчках Нетудыхина, против которых поставил вопросы, Зуев при всем своем усердии так и не уловил.
Материалы дела, кстати, Иван Иванович просматривал уже не первый раз. Нутром он чувствовал, что между сегоднешним портретным инцидентом и остальными фактами существует внутренняя связь. И там и здесь речь шла о Ленине. Во всех случаях отноше-ние Нетудыхина к вождю было, по меньшей мере, эпатирующим, если не сказать точнее. Но отношение ведь к делу не подошьешь. Нужны были конкретные факты. Текст же рас-сказа в деле отсутствовал. С портретом получалась вообще какая-то чертовщина. И Зуев нервничал. "Сволочь! Сволочь неблагодарная в этом бляденыше сидит!" — ругался он, не зная еще твердо, с какого конца к Нетудыхину подступиться.
Дверь вдруг без стука отворилась и в кабинет ввели виновника зуевских терзаний.
Иван Иванович убрал бумаги в стол.

Глава 20

У Фантомаса
Рамон бросил рюкзак в угол возле дверей. Нетудыхин поставил рядом удочки и без приглашения сел на один из стульев. Такое нахальство несколько удивило Ивана Ивановича.
Кабинет Зуева представлял собой типовое помещение для подобных учреждений. Два письменных стола располагались в нем, сейф, ряд стульев для посетителей.
За спиной Зуева висел портрет Дзержинского, на противоположной стороне — репродуктор. На столе Ивана Ивановича, справа от него, лежала стопка книг.
Из-за вытертой на полах краски комната производила впечатление некоторой за-шарпанности и казенной неухоженности.
Доставив Нетудыхина Зуеву, Карпов и Рамон ушли. В кабинете зависла неопреде-ленная тишина. Оба молчали, поглядывая друг на друга. Зуева удивила поразительная схожесть Нетудыхина со своим портретом. А перед Тимофеем Сергеевичем сидел здоро-венный мужик, на правой руке которого, от кисти к локтю, было выколото крупными ла-тинскими буквами: Фантомас. Клетчатая рубашка с короткими рукавами плотно облега-ла его крепкую грудь. Татуировка, по всему видимому, наносилась еще в детстве. С го-дами, разрастаясь, буквы ее перекосились и расползлись. Теперь она смотрелась, как ко-рявая надпись на старом дереве.
"Вот это типаж, — невольно подумал Тимофей Сергеевич. — Напиши — не пове-рят, скажут, утрирует. Надо же, попасть в руки к самому Фантомасу!"
Меж тем, на самом деле, крестьянское лицо Зуева было свободно скроенным и без всякой злобы. Только излишняя бледность выдавала в нем кабинетного работника.
Иван Иванович уловил ухмылку Нетудыхина, когда тот заметил татуировку. Это Зуева несколько задело. На такую ухмылку он натыкался не раз, и всегда она его раздра-жала. Но что они знали о его жизни? Что они могли ей противопоставитъ? Сумбур своих взбаламученных душ?..
Зуев представился, назвав свое полное имя, должность и звание. Так он всегда на-чинал.
Нетудыхин молчал. Тимофей Сергеевич еще не вполне освоился со своим новым положением и потому решил придерживаться старого и проверенного правила: отвечать на вопросы следователя как можно короче и по существу.
Заметно было, что и Зуев нервничал. Он достал из письменного стола нераспеча-танную пачку "Беломора" и закурил.
— Ну что, рыбачок? — сказал Зуев. — Поскольку ты, как мне известно, человек бывалый, то должен знать, что так просто мы людей не арестовываем. — Пролетарское "ты" покоробило Тимофея Сергеевича, но он воздержался. — У нас имеются достовер-ные сведенья о том, что ты ведешь тихую, но тем не менее явную антисоветскую пропа-ганду. Поэтому будет для тебя лучше, если в своих грехах ты сознаешься сам. Это упро-стит допрос и учтется при определении тебе срока судом. Замыкаться я не советую. — И замолчал, выжидая, что ответит Нетудыхин.
— О каком вообще допросе может идти речь? — сказал Тимофей Сергеевич. — Сейчас, в данную минуту, я не могу быть допрошен.
— Это почему же?! — удивился Зуев.
— Я пьян, нахожусь под допингом. Прошу вызвать врача для освидетельствова-ния моего состояния.
— Куда там пьян! На стуле не держишься, — сказал Зуев. — Скока ты выпил?
— Стакан самогона и две кружки пива.
— Ну.
— Что ну? Этого достаточно, чтобы на завтра я не помнил своих сегодняшних по-казаний.
— Не начинай варить воду, Нетудыхин, — предупредил Зуев. — Стакан самогона и две кружки пива — для русского человека только разминка. Ты ж думай, кому гово-ришь. Это как раз то состояние, когда мир начинает розоветь.
— Для меня он сегодня начал чернеть.
— Ну, ты сам виноват.
— Потом, — сказал Нетудыхин, — я хочу видеть ордер на мой арест. И услышать конкретные антисоветские факты, в которых вы меня обвиняете.
— Будет тебе ордер, будет, — сказал Зуев. — За этим дело не станет. Не торопись. А то ты еще потребуешь и обвинительное заключение сразу положить перед тобой.
— Это было бы лучшим вариантом.
— Нет, Тимофей Сергеевич, ты сам все расскажешь, сам покаешься. А мы это де-ло соответственно учтем.
— Мне не в чем каяться. Я живу, работаю, учу детей русскому языку и литерату-ре.
— Ах, если бы это было так, если бы так! Ты бы не сидел здесь сейчас передо мной. Не надо, Тимофей Сергеевич, не строй из себя невинность. Анекдоты травишь?
— Какие анекдоты?
— Антисоветские.
Нетудыхин вдруг обнаружил, что Зуев уже втянул его в допрос.
— Пока вы не предъявите мне ордер, я отвечать не буду. Ваша должность и зва-ние еще не дают вам права меня здесь допрашивать. Без ордера наш разговор превраща-ется в частную беседу, — категорически заявил Нетудыхин и замолчал.
— Ты смотри, какой ты прыткий! — сказал Зуев, закуривая. — А анекдотики ты все-таки травишь. Про Ленина. Про Чапаева. Про Брежнева. Это нами точно установле-но. И придется тебе, голубчик, отвечать за подрыв авторитета наших выдающихся деяте-лей. Статья 70. Антисоветская агитация и пропаганда. Срок до семи лет. Плюс ссылка от двух до пяти. Итого — двенадцать. Может, ознакомишься подробней с законом? На, по-смотри, — предложил Зуев, беря со стола томик УК и протягивая его Нетудыхину.
— Нет такой необходимости, — сказал Тимофей Сергеевич.
— Зря упорствуешь, — отвечал Зуев. — Я же тебе говорю: невинных людей мы не беспокоим. Те времена прошли, когда сюда попадали невинные. Потому предлагаю строить отношения на добровольном признании. Ты рассказываешь — я записываю. Со-гласовываем текст протокола вместе.
— Я пьян и хочу есть! — сказал Нетудыхин. — Позовите сюда Рамона. Пусть сходит в магазин и принесет мне что-нибудь пожрать. У меня болит желудок. Ни на ка-кие вопросы я больше отвечать не буду!
Зуев задумался. Думал долго. Потом поднял трубку и позвонил Рамону.
— Кореш твой тут умирает... От чего, от чего — от голода. Зайди ко мне.
Явился Рамон.
— Вы что там с ним на вокзале, самогон глушили, что ли? — спросил его Зуев.
— Какой самогон? — ответил слегка оторопевший Стас. — Выпили по паребока-лов пива.
— Значит, он с этим партизаном на дорогу расхилял бутылку, — сказал Зуев. Он говорил это так, словно Нетудыхин отсутствовал в кабинете. — Плохо человеку: сильно болит желудок. И есть хочется. Сходи купи ему что-нибудь перекусить.
Нетудыхина поразила осведомленность о Василии Акимовиче. Тимофей Сергее-вич заказал Рамону граммов триста колбасы, если будет, бутылку молока и пресную бул-ку.
— Не будет булки — половинку хлеба.
Когда Рамон ушел, Иван Иванович, глядя Нетудыхину в лицо, сказал:
— Желудок у тебя не болит, Тимофей Сергеевич. Обманываешь. Нехорошо.
— Зачем мне обманывать? — сказал Нетудыхин. — Болит. Я перед отпуском поч-ти месяц лежал с язвой желудка в больнице.
— Болит на второй день после выпивки. Я сам страдаю этим делом. Не понимаю, зачем ты волынишь? Все равно ведь придется раскалываться. Анекдоты ты травишь.
— Можно подумать, что вы их не травите, — сказал Нетудыхин.
— Травим, бывает. Особенно за рюмкой. Но не антисоветские.
— Так в определенном смысле всякий анекдот можно объявить антисоветским. Даже из постельной серии: их герои тоже советские граждане. Получается навет. По ана-логичному поводу Гоголь говорил, что в России вообще нельзя смеяться, так как каждый принимает смех на свой счет.
— Ну, Тимофей Сергеевич, Ленин — не каждый. Ленин — человек исключитель-ный. Помнишь, у Маяковского: "Мы говорим Ленин..."
— Не надо! — запротестовал Нетудыхин. — Это поэтическое видение лично Маяковского.
— Вот-вот, видишь, какой душок из тебя попер. А ты утверждаешь, что не расска-зываешь анекдоты.
— Я не люблю заезженных цитат. Процитируйте еще "Стихи о советском паспор-те".
— А чего — настоящие стихи. Высокогражданские. Если бы ты написал такие, я бы гордился знакомством с тобой. А у тебя они все какие-то мутные, как пивная брага.
— Ну, какие есть. У меня другое мировосприятие. Я далек от Маяковского, — от-вечал Нетудыхин.
— Да, это верно. Поэтому в твоих анекдотах Ленин и выглядит онанистом.
— Не знаю такого анекдота.
— Знаешь, Тимофей Сергеевич. И не раз рассказывал его. Ночь. Смольный. Со-вершается революция. С одной стороны коридора идет Ленин, с другой — Дзержинский. Уже почти разминулись. "Феликс Эдмундович! — окликает Дзержинского Ленин. — Вы на каторге онанизмом не занимались?" — "Ну, что вы, Владимир Ильич?" — "Напрасно, батенька! Увлекательнейшая, я вам скажу, вещь!" И разошлись... Это твой анекдот, Ти-мофей Сергеевич. За такой анекдот семи лет мало, катушку всю надо давать.
— А что вы находите в нем криминального?
— Как что? Это же самый грязный пасквиль, который только можно возвести на вождя.
— Если вы онанизм считаете величайшим грехом человека, то слава Богу, что это еще пока так. Но ведь мне думается, что анекдот можно трактовать и по-другому.
— Каким образом? — спросил Зуев.
— Как обладание юмором в самой критической ситуации. Происходит револю-ция, творится величайшее в мире событие — ну и что? Общество без юмора, подобно отдельному человеку, обречено на смерть. Развеселить сподвижника и товарища в столь серьезную минуту — это сверхзадача. Таков Ленин, гениальный и одновременно не те-ряющий чувство юмора в любой ситуации. Нельзя быть столь категоричным, как вы.
— Нет, ты послушай этого толкователя, — говорил Зуев, обращаясь к вернувше-муся Рамону. — Лукавство все это, Тимофей Сергеевич. Народ понимает анекдот напря-мую. Не будет он в нем выискивать какого-то там глубокого смысла. А напрямую — ле-жит глумление и кощунство над личностью вождя.
— Плохого вы мнения о народе. Раз он сам создает такие анекдоты, то, стало быть, и способен понимать их. Я могу вам рассказать аналогичный анекдот о Ленине.
— Давай, врежь, — сказал Зуев, довольный тем, что Нетудыхин наконец-то, ка-жется, раскачивается.
— Ленин и Горький на досуге.
— Ага.
— Оба погружены в чтение.
— Ага.
— Горький говорит: "Владимир Ильич, завтра воскресенье. Не съездить ли нам на рыбалку? Возьмем водочки, пару проституточек и махнем за город". — "Рыбалка — это прекрасно! — отвечает Ленин. — Водочка — это тоже хорошо, но в меру. А вот прости-тутку Троцкого — терпеть не могу. Увольте, батенька, от такого общества..."
Смеялись — Зуев раскатисто и добродушно, Рамон сдержано и плутовато.
— Ну, так это же совсем другой коленкор! — говорил Иван Иванович. — Здесь Ленин чист, как ангел.
— Э, нет, Иван Иванович! Согласно вашей логике, его можно здесь обвинить в педерастии или, по крайней мере, в супружеской неверности. На самом же деле — это пример абсолютно политизированного сознания. Есть такой феномен в психологии: каж-дый воспринимает мир в силу своей установки. У вас установка — отыскать во всем не-пременно криминал. Под этим углом вы и рассматриваете анекдот.
— Виляешь, Тимофей Сергеевич, виляешь. Умно, но виляешь. Ну да ладно, с анекдотами. К ним мы еще вернемся. Давай ешь да пойдем дальше. У нас с тобой много еще невыясненных вопросов, — сказал многозначительно Зуев. И Рамону: — Ты смотал-ся так быстро.
— Я в буфет наш сбегал, — отвечал Стас.
— А.
Нетудыхин достал из кармана рюкзака свой рыбацкий нож, прошел к письменно-му столу, на котором лежали вместе со сдачей продукты, и, усевшись самоправно за стол, стал разделывать колбасу.
Делал он все это преднамеренно неторопливо, пытаясь разгадать, о чем же у них с Зуевым пойдет речь дальше. Но в голове его роилось столько вопросов, что он толком ни на один из них не мог дать себе ответ.
Пока он расправлялся с колбасой, Рамон стоял к нему спиной, склонясь над сто-лом Зуева. Они о чем-то тихо меж собой перешептывались. Тимофея Сергеевича удивила беспечность их: у него в руках солидный нож, а они ведут себя так, как будто находятся в полной безопасности. Попади он в милицию, его в первую очередь бы обшмонали и занесли бы нож в протокол при описи изъятых вещей.
Рамон ушел. Нетудыхин допил молоко. Половину колбасы и часть булки он оста-вил на потом, не зная еще, как закончится его сегодняшний день. Затем он собрал остат-ки пищи со стола и вместе с ножом разместил их в рюкзаке.
По тому, как Тимофей Сергеевич аккуратно все уложил в рюкзак, Зуев заключил, что человек этот привык к порядку и ему, Зуеву, нелегко будет его расколоть. Люди с твердо установившимися привычками консервативны и с трудом поддаются нажиму.
— Ну что, легче стало? — спросил Зуев, когда Нетудыхин уселся против него.
— Легче — не легче, но я подкрепился.
— Хреновое твое дело, Тимофей Сергеевич, — как бы даже с сочувствием сказал Зуев. — Ладно, пошли дальше... Анекдоты — это ж только начало. Хотя и докладывают нам, что ты, мол, сочиняешь их сам, но я сомневаюсь в этом. Для анекдотов нужно иметь особый дар, который у тебя, судя по твоим стихам, отсутствует. Это, правда, только мое мнение. А вот рассказы антисоветские ты пописываешь. Зачем, спрашивается? Хочешь их издать там, за бугром, как это сделали Даниэль и Синявский? Но ты же прекрасно знаешь, чем это у них кончилось.
— Никаких антисоветских рассказов я не пишу. Я пишу стихи. Ну, иногда не-большие заметки или статейки для нашей областной сплетницы. Рассказами это назвать никак нельзя.
— Нет, Тимофей Сергеевич, я имею в виду конкретную вещь и с конкретным за-головком — "Сюрприз пятидесятилетию". Написан тобой такой рассказ?
Это был совершенно ошарашивающий вопрос. В предверии надвигающегося пя-тидесятилетия Октября, весной прошлого года, как я уже упоминал, он написал такой рассказ. Прочел он его только одному человеку. И вот теперь о существовании рассказа вдруг стало известно в КГБ.
Зуев ждал ответа. И Нетудыхин сказал:
— Такой рассказ мной был написан. Но я его потом уничтожил. Я вообще не счи-таю себя прозаиком.
— А зачем же писал?
— Ну, видите ли, садясь за стол, не всегда знаешь, что у тебя получится. И даже если ты и написал какой-то текст, то надо дать ему время отлежаться, чтобы ты мог от-страниться и оценить его объективно.
— А если я тебе предъявлю рассказ сохранившимся, что ты на это тогда скажешь?
"Неужели откопали бутыль?" — подумал Нетудыхин с ужасом. (Тут, в скобках, я замечу, что в то время, когда Зуев допрашивал Тимофея Сергеевича, на квартире у Заха-ровны производился обыск.)
— Рассказ сожжен, — твердо глядя в глаза Зуеву, заявил Нетудыхин.
— Но ты же, твою мать, противопоставил в нем Ленина и нас, чекистов! Ты по-нимаешь, на кого ты поднял руку?!
— Ничего подобного! — сказал Нетудыхин. — Акцент в рассказе сделан на ко-мичности ситуации актера, попытавшегося с помощью искусства повлиять на жизнь. Это современный Дон Кихот.
— Нетудыхин, не верю я тебе, не верю! — заявил Зуев. — Изворотливый ты очень. Не станешь ты потехи ради писать такой рассказ. Не любишь ты советскую власть. А она ж тебя, сорванца, в люди вывела, не забывай. Не пойму я, откуда в тебе все это? Вроде свой парень, а гадости пишешь! — Зуев сильно хлопнул пачкой "Беломора" по столу. — Ну напиши ты что-нибудь веселое, жизнеутверждающее. Чтобы люди по-смеялись от души. Нет, ты ковыряешься, лезешь куда-то — хер его знает, куда.
— Да ведь и веселое можно написать по-разному, — сказал Нетудыхин. — Мож-но, как ранний Чехов, с грустью. А можно и с раблезианским хохотом. Кому что дано.
— Каким-каким?
— Раблезианским. Рабле, Франсуа Рабле.
— Это кто таков?
— Французский писатель.
— Ну, французы — народ несерьезный. Им все шуры да муры. А мы люди идей-ные. Он когда жил, твой Рабле? Или еще живет?
— 16-й век.
— Ну вот, видишь, совсем старый. Нехрен ему в ХХ-м веке околачиваться среди нас.
Нетудыхин с улыбкой подумал, что могли бы сказать французы, слушая о себе этот разговор двух русских.
Зазвонил телефон. Зуев снял трубку и долго слушал кого-то, ничего не отвечая сам. Лицо его казалось бесстрастным. Трубку телефона он плотно прижимал к уху и не-возможно было понять, что он с таким вниманием и так долго выслушивает. Наконец, Зуев трубку положил.
— Да, Тимофей Сергеевич, французы нам не чета, — произнес он в неопределен-ности и задумчивости. — Я тебя сейчас переведу в другой кабинет, а сам ненадолго от-лучусь. Вот бумага и ручка, возьми. Изложи мне сюжет своего рассказа более-менее подробно. И вспомни, кому ты давал его читать? Когда, где? Кто еще при этом присутст-вовал? Если сжег рассказ, — если, конечно, сжег, — то тоже, когда и где? Может быть, свидетели были при этом...
— На рыбалке сжег, — сказал Нетудыхин. — Ночью. Спалил, разжигая костер.
— Ну, в общем, ты меня понял. Вверху оставь место для заголовка. Я вернусь — напишешь под мою диктовку. Пошли. — И они вышли из кабинета Зуева.
"Что его так всполошило? — думал Тимофей Сергеевич, шагая впереди Зуева. — Куда он так неотложно торопится?"
А ответ был прост: привезли бумаги Нетудыхина.
Не было у них текста рассказа, не было. Если бы он у них имелся, Зуев бы разго-варивал с ним по-другому — не выпытывая, а обвиняя. Но Коля — как же так? — такой, казалось, умный и стоящий в негласной оппозиции к властям человек, на деле вдруг обернулся элементарным стукачем. Прочти Нетудыхин "Сюрприз" еще кому-нибудь, может быть, он и засомневался бы в своем выводе. А тут же двух мнений быть не могло, содержание рассказа было известно только одному человеку — Шорохову.
Николай Дмитриевич Шорохов работал в областной газете фельетонистом. По-знакомился с ним Нетудыхин в позапрошлом году в больнице, где они оба лежали на об-следовании. Узнав, что фельетоны, которые Нетудыхин не раз читал, принадлежат Шо-рохову, Тимофей Сергеевич был приятно удивлен. Ну и конечно, Нетудыхин — христи-анская душа — не удержался и во время совместный прогулок вокруг больницы прочел тому с десяток своих стихотворений.
После выписки познакомились поосновательней. Не знал Нетудыхин, что на мес-тах, где проходила критическая информация о советской власти, КГБ держал, как прави-ло, людей своих. Вот и получилось, что он сдуру-спьяну прочел как-то Шорохову только что испеченный рассказ. Потом даже ругнул себя за столь безалаберную доверчивость. И все же такой оборот он предположить не мог. Значит, они его пасли уже давно.
"Ах, ты Коля, Коля-Николай! И зачем же ты это сделал, скотина безмозглая? — думал Нетудыхин. — Шорохов! Надо же: чуть не Шолохов. Слова, этимологически вос-ходящие к одной основе". Впрочем, правду сказать, кое-какой шорох в городе этот газет-ный шут своими публикациями производил и прикрывал таким образом свое истинное лицо.
... Тимофей Сергеевич закончил осмотр кабинета, в котором его закрыл на ключ Зуев. Закурил. Нет, писать он ничего не будет. Он должен стоять на одном: рассказ был, но он его сжег. А что там в рассказе написано, кто знает лучше автора? Автор волен ис-толковывать его так, как он это понимает сам. "Пусть волокут, суки, Шорохова на очную ставку, если они, конечно, захотят его вскрыть".
В молчавшем репродукторе, который висел на стене, как и в кабинете Зуева, что-то неожиданно щелкнуло. С чего бы это? Нетудыхин подозрительно на него покосился и тихо прошел к окну.
Улица, на которую выходило здание КГБ, жила своей жизнью. Торопились куда-то по своим делам прохожие. Проезжали мимо, сбавив скорость на знаке "40", машины. На противоположной стороне, у входа в гастроном, разговаривали две женщины.
Отныне всего этого он будет лишен. Он — социально опасный элемент. Не же-лающий, чтобы люди вот так ходили по улицам своих городов, беседовали, трудились и славили коммунистическую партию за то, что она предоставляла им такую возможность. Он — еретик, и должен быть посажен в тюрьму — там ему место.
Нетудыхин с горечью подумал о том, что он ничего не успел сделать стоящего. Книга неокончена, выпущенный сборник — простодушно наивен, — жизнь его, в общем, канет в бездну забвения. Вместе с ней — и его попытка свидетельствовать о своем поко-лении.
Это осознавалось страшней тюрьмы. Как личный крах, как полная безысходность. Однако Тимофей Сергеевич помнил, что всякое состояние в конечном счете временно. "Не конец же это света!" — успокаивал он себя.
Сев за стол, он написал небольшое стихотворение.

О душа, успокойся
и уймись, наконец!
Все пройдет,
все уладится,
все рассудит Творец.
Был же день,
было солнце
и был вечер вчера.
А сейчас — просто ночь.
Просто ночь,
До утра...

Проставил дату. Такие стихи он условно называл стихами, написанными по жи-вому состоянию души. Обычно они ложились на бумагу сразу. И их почти не приходи-лось править.
Он сложил лист бумаги, перегнув его несколько раз, и спрятал в карман. "Как же из этой ситуации выпутаться?  спрашивал он себя. И опять, в который уже раз, стал об-думывать свое положение.
Так, в раздумье, он просидел более часа. Наконец, в дверях кабинета загремели ключами.
— Написал? — спрашивал Иван Иванович, входя в кабинет вместе с Карповым.
— Нет, не получается почему-то, — отвечал Тимофей Сергеевич. — Пересказы-вать рассказ — это все равно что сочинять его заново. И то он будет уже другой, а не тот, что был написан раньше.
— Ну, Тимофей Сергеевич, это уже совсем несерьезно. Так мы не договаривались. Ты же на своих уроках пересказываешь ученикам произведения писателей, которые изу-чаются?
— Да, приходится. Они, балбесы, не хотят читать.
— Вот. А сам не можешь свой же рассказ пересказать. Так дело не пойдет.
— Видите ли, при пересказе ускользает, если можно так сказать, вся аура. Весь тот дух произведения, который в момент оценки его как раз и важен. Потому один и тот же сюжет может быть реализован по-разному, — сказал Нетудыхин, совершенно невин-но глядя в лицо Зуеву.
— Ну и блудливый же ты, Тимофей Сергеевич, — сказал Зуев.— Оттырить мне тебя хочется. По-мужицки. Бери бумагу. Пошли ко мне в кабинет.
Перебрались к Зуеву. Он сказал, усаживаясь за стол:
— И сколько ты будешь меня мурыжить? Ты что думаешь, у меня терпение бес-конечное?
— Да он же пропитан ненавистью к советской власти! — ни с того ни с сего ляп-нул Карпов.
— Ненависть, — ответил корректно Нетудыхин, — необходимо еще доказать. — И тут же не выдержал: — А если меня здесь будут оскорблять посторонние, я вообще откажусь от всяких показаний.
Карпов и Зуев переглянулись.
— Доказать ее можно на раз, — сказал веско Зуев. — Но мне все же хочется, что-бы ты сам покаялся.
— Как это — на раз? — удивился Нетудыхин. — Я такое заявление считаю абсо-лютно голословным. Только факты.
— А портрет, что появился на  доме быта, — это что, не факт?
— Что за портрет? — не понял Нетудыхин.
— Твой портрет, — сказал Зуев. — Вместо портрета Ленина.
— Чей??? — переспросил Нетудыхин.
— Портрет Тимофея Сергеевича Нетудыхина.
Нетудыхин оцепенел. Он смотрел на Зуева широко раскрытыми глазами и не ве-рил тому, что слышал.
— Это какая-то чушь! — сказал наконец Нетудыхин. — Что вы выдумываете? Откуда ему там взяться?
— Нет, не чушь, Тимофей Сергеевич. К сожалению, совсем не чушь. И это уже не анекдотики-рассказики, которые, кто знает, то ли есть, то ли нет. Портрет висит как не-прложный факт. Ты сможешь его сам увидеть. И постарайся объяснить нам, в силу каких причин и по какому такому праву ты там появился?
— Я абсолютно не понимаю, в чем вы меня обвиняете, — заявил Нетудыхин.
— Дом быта знаешь, где находится?
— Конечно.
— Там, на торцевой стене его, висел портрет Ленина.
— Что-то висело, помню.
— Теперь он исчез.
— Сняли, наверное, на реставрацию. Скоро повесят снова.
— Нет, его никто не снимал. Он так и остался висеть. Но вместо Ленина теперь там твоя морда красуется собственной персоной.
— Что?
— То, что ты слышал.
— Этого не может быть! — категорически заявил Нетудыхин.
— Так бы и я подумал, да не могу: факт есть факт, — сказал Зуев.
— Когда, когда это случилось?
— Вчера утром.
— Почему же вы его не сняли до сих пор?
— Сняли, как же, сразу же и сняли.
— Ну и что?
— А ты за ночь опять прямо на стене объявился. И даже еще красочней, чем был.
— Это какая-то фантасмагория! — сказал Нетудыхин. — Я здесь ни при чем.
— Нет, Тимофей Сергеевич, при чем. Мы живем в причинном мире, так просто ничего не появляется и не исчезает. Мне, например, кажется, что ты очень возжаждал славы и уважения. И даже в мыслях своих посягнул на славу нашего вождя. Притязания твои были настолько сильны, что наконец реализовались. Но это же катастрофа для об-щества! Завтра ты можешь страстно возжелать еще чего-нибудь. Где гарантия, что твои желания не обернутся реальностью?
— Мистика! Никакой жажды славы я никогда не испытывал.
— Зачем же пишешь?
— Пишу потому, что живу. И по-другому не могу.
— Это твое признание очень важно. Хочешь быть замеченным в жизни. Размеч-тался о великой славе земной. Спокусился даже на Ильича. Вот тебе и результат в виде портрета.
— Послушайте, — сказал Тимофей Сергеевич, — то, что вы пытаетесь сейчас до-казать, — совершеннейший абсурд. Причем здесь Ленин? Он политический деятель. Я не имею к политике никаких притязаний, тем более — лично к Ленину. Даже как идеал, ес-ли уж на то пошло, он не может мне служить образцом. Другое дело, если бы это был кто-нибудь из русских классиков. А здесь нет никакой логики.
— Не скажи, Тимофей Сергеевич, не скажи. Я тоже сначала не мог понять этой связи. А оказывается, еще какая логика просматривается. Целая система: ты популяризу-ешь анекдоты о Ленине, написал о нем гнусный рассказ, наконец, искушаешься его ме-стом в сознании нашего народа — разве это не ряд однородных преступных деяний? И все они вращаются вокруг личности Ильича. Как ты смеешь претендовать у народа на уважение, равное уважению вождя? Что значит твой нахальный самозахват?
Нетудыхин оказывался в тупике. Что он мог ответить на все эти дикие вопросы? Тимофей Сергеевич, конечно, уже догадался, чья это проделка с портретом. Но разве можно было говорить об этом Зуеву?
И он повторил свой прежний довод:
— Я здесь ни при чем.
— Кто же тогда при чем?
— Не знаю. У вас больше информации, должна быть своя версия. Для меня же то, что вы мне сообщили, вообще представляется абсурдом. Откровенно говоря, я сомнева-юсь во всей этой чертовщине. Висел портрет Ленина — неожиданно исчез. Вдруг на сте-не появилось мое изображение. Белиберда какая-то... Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, пока сам не увижу портрет воочию.
Помолчали. Потом Зуев сказал:
— Иди, Юра, организуй машину. Повезем его на место преступления.
Когда Карпов вышел, Зуев, потирая лоб, грубо сказал:
— Голова, блядь, раскалывается от твоего чудотворства! — И мрачно посмотрел на Тимофея Сергеевича.
Дом быта находился в десяти минутах езды от управления КГБ. Если ехать по центральной улице, — и того меньше. Но шофер, сидевший за рулем "Волги", поехал второстепенными улицами. Нетудыхин даже засомневался, туда ли его везут. И только когда подъехали к  Дому быта, Тимофей Сергеевич понял, почему водитель поехал именно так: отсюда открывалась позиция, с которой обзор портрета оказывался макси-мальным.
Рядом с шофером расположился Зуев. На заднем сидении, восседая у Нетудыхина по сторонам, разместились Карпов и Рамон. Теперь они уже не держали его за руки. Стас блудливо всю дорогу ухмылялся. Карпов был сосредоточен и сурово строг.
Развернувшись метрах в пятидесяти от портрета, они стали на обочине.
— Ну и что я на таком расстоянии увижу? — сказал Нетудыхин.
— Увидишь, не спеши, — сказал Зуев и протянул ему полевой бинокль. — На, держи.
Нетудыхин приложил бинокль к глазам и стал рассматривать. В машине зависла тишина. Все повернулись к нему и ждали, что он скажет.
На площадке, вымощенной тротуарными плитами, толпились перед портретом зе-ваки. Они задирали головы и с любопытством его рассматривали. Портрет был исполнен в той безликой манере, в которой малевали тогда художники своих незабвенных вождей и членов Политбюро. Действительно, он изображал Нетудыхина. Но Нетудыхина какого-то прихорошенного, приглаженного.
— А нос-то, нос — совсем не мой, — сказал Тимофей Сергеевич, некоторое время спустя.
— Как не твой? Чей же еще?
— Не знаю. Может быть, Николая Васильевича, но не мой.
— Какого Николая Васильевича?
— Гоголя Николая Васильевича.
Стас, не выдержав, хохотнул.
— Чего ты ржешь? — сказал грубо Зуев. — А ну давай бинокль, я посмотрю сам.
И стал долго и внимательно изучать портрет. Потом сказал:
— Не бузи, Тимофей Сергеевич, нос твой. Он просто кажется большим потому, что слишком большой портрет.
— А шрам на лбу? Где шрам? Почему его нет?
— Ну, тебя малость облагородили. Куда ж тебя, с твоим шрамом, людям показы-вать.
— Не надо меня облагораживать. Я должен быть таким, каким я есть. Тем более, что речь-то идет о точной копии. А это уже вариация какая-то на мою внешность. Сход-ство, конечно, есть в общих чертах. Но утверждать на его основании, что этот портрет именно мой, — это слишком. В городе можно отыскать еще пару-тройку людей, которые будут иметь сходство с этим портретом не в меньшей степени, чем я. Значит, и их надо подцепить по делу заодно.
— Не загибай, Тимофей Сергеевич, не загибай. Давай осмотрим подетально. Смотрим лоб. С чем ты тут не согласен? — Зуев заметил на площадке своих гэбистов.
— Я уже сказал, нет шрама.
— Шрама нет, действительно. Но форма, рисунок лба, твои легкие залысины — здесь стопроцентовая схожесть!
— Какая же стопроцентная без шрама? Нет, позвольте не согласиться. За точно-стью — стоит криминал, за приблизительностью — случайное совпадение. Теперь этот шрам, — Нетудыхин постучал себе по лбу, — мне, может быть, дороже всего на свете.
— Ладно, успокойся. Пошли дальше. Глаза. Возьми бинокль и посмотри. Твои глаза, копия твои.
— Где мои глаза?! Что вы говорите! У меня нет такого надменного и снисходи-тельного прищура. Если вы человек наблюдательный, вы могли заметить, что я смотрю на других людей совершенно открытым взглядом. И никогда не смотрю на них снисхо-дительно. Во мне самом такой взгляд вызывает раздражение. Вам надо двойку по физи-огномике ставить.
— Ну-ну. Ты не в школе, не забывай.
— Я не забываю. Но на портрете изображены не мои глаза. И вообще, что это за метод доказательства, когда живого человека членят на куски и сравнивают их с частями какой-то мазни? Бес-смысленно требовать от меня подтверждения схожести. Самая на-стоящая халтура. Это кто-то из герасимовских подражателей постарался.
— Меня не интересует художник, — сказал Зуев. — Меня интересует модель.
— Почему же? А исполнитель? Ведь кто-то же написал этот бездарный портрет?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что соучастников было трое: заказчик, исполнитель и модель.
— А если заказчик и модель это одно и то же лицо?
— Возможно. Тогда их двое — все равно групповая. Но в момент появления портрета меня в городе не было. Учтите. И я, таким образом, исключен из этой пары. По-том, это ведь портрет. Всего лишь погрудный портрет. А у портрета есть свои жанровые законы, он не может быть приравнен к фотографии.
— Да-а, — сказал Зуев, открывая дверь машины и закуривая, — фигня получает-ся. Вот, блядь, закрутили — не раскрутишь. Затянули, как храповик. Модели, исполните-ли, заказчики... Ты тут один во всем виноват — и точка! Твоя это морда! Что, не видно?!
— Не знаю. Морда, может, частично и моя, но идентичность ее со мной еще нуж-но доказать.
— Докажем — запросто. Сделаем ряд фотографий с тебя, пригласим экспертов, сопоставим...
— Ну и что?
— Как что? Это же безобразие — занимать место, положенное людям государст-венного значения.
— Это еще неизвестно, кому там положено висеть. Перед лицом закона мы все равны. Но где закон, которым руководствуются, когда выставляют на общее обозрение чей-то портрет?
— Нет, вы посмотрите на него, а! Ну кто ты такой, кто? Учите-лишка. Ноль без палочки!
— Мне уже один говорил эти слова.
— Кто говорил?
— Один знакомый.
— Правильно говорил. Умный человек.
— Да, не глупый.
— Ты посмотри, сколько народа собралось, чтобы тебя лицезреть! — злился Зуев. — Такого еще никогда не было! Это же черт знает что!
— Конечно! Массы жаждут вождя. Они горят желанием вверить ему свои души. А тут — новый соискатель. Свежая морда — людям интересно. Тем более, что они не знают точно, кто это перед ними. Ребус. Раньше были лица примелькавшиеся, всем из-вестные и, может быть, даже поднадоевшие. Вполне понятная ситуация.
Рамон тихонько толканул коленом Нетудыхина.
— Ты не зарывайся, Тимофей Сергеевич, — сказал Зуев. — Говорить говори, да знай меру. Поднадоевшие! Может, твоя морда тоже кому-то поднадоела. А терпят люди, молчат.
— Это вы себя имеете в виду? — спросил Нетудыхин.
— Может быть, и себя. Что ж я, не человек, что ли?
— Ну, я тут ни при чем. Вы мне свое общество навязали, а не я вам. Лично я в этом портрете не вижу никакого криминала. Висит себе портрет на стене — ну и пусть висит. Мало ли он на кого похож. Между прочим, он с тем же успехом мог быть похож и на вас, Иван Иванович.
Рамон опять толканул Нетудыхина.
— Да ты что?! У меня самая ординарная морда. И чем она незаметней, тем лучше для меня.
— А это уже дело пропаганды. Смысл можно нарастить даже на деревянной бол-ванке, если каждый день повторять людям, что болванка эта выдающаяся. Вы даже не заметите, как сами начнете обнаруживать в ней что-то особенное. Нет такой глупости, в которую человек не мог бы уверовать как во что-то святое. А если туда еще подмешать немного мистики или какой-нибудь борьбы за справедливость, равенство, — верят фана-тично, насмерть...
— Тимофей Сергеевич! — угрожающе остерег Зуев. — Опять зарываешься!
— Нет, я не о Ленине, — сказал Нетудыхин. — Я о психологии стадности. Покло-нялись же наши предки каменным идолам, с течением времени — иконам. Сегодня по-клоняются портретам. Какая разница! Оклад, правда, убрали...
— Садить тебя надо, Тимофей Сергеевич, садить. Там обо всем додумаешь до конца, — как-то тяжело и с досадой сказал Зуев. — Такими людьми, как ты, управлять нельзя.
— Очень даже можно, если управлять честно и справедливо.
— Поехали, Витя. Этого балабона не переслушаешь.
— Одну минутку! — сказал Нетудыхин. — Я бы хотел все же взглянуть на порт-рет вблизи, если, конечно, можно.
— Ну, подрули, Витя. Только на несколько секунд. Пусть убедится, что это таки он и никто другой.
Машина съехала на дорогу и, в нарушение всех правил, пересекла ее по косой, ос-тановившись у площадки.
Нетудыхин выглянул через открытое окно. Два мужика, оказавшись недалеко от машины, громко препирались между собой.
— А я тебе говорю, что это Акуджава! — Настаивал один. — Который стишки свои поет под гитару...
— Причем здесь Акуджава? Акуджава — грузин! — горячился другой. — А ты посмотри на эту жидовскую рожу! А шнобель какой! Люди говорят, будто это какой-то Даниэль, писатель московский. Понял?
— А почему же у него фамилие французское?
— Ну и шо? Мало ли они каких фамилий поднахватались! Для них сменить фами-лие — шо два пальца обоссать...
"Не умнеет Россия, нет", — подумал Нетудыхин, невольно слыша этот разговор и обозревая свое изображение.
Вдруг, откуда не возьмись, вынырнули его пацаны.
— О, Тимофей Сергеевич!
— Здрасьте, Тимофей Сергеевич!
— Пацаны, сюда! Тимоха живой объявился!
— Ура Тимофею Сергеевичу!
И кучей гаркнули:
— Ура-а-а!
Толпа на площадке заволновалась. Еще минута — и она бы взяла машину в коль-цо.
— Поехали! — заорал во всю глотку Зуев.
Машина, взревев, рванулась с места.
В управлении его опять водворили в тот кабинет, где он уже пребывал. Зуев ушел. То ли обедать ушел, — было около пяти дня — то ли кому-то докладывать насчет спор-ности портрета.
Запертый на ключ, Тимофей Сергеевич ходил по комнате и с улыбкой думал о своих пацанах. Никогда прежде он с такой нежностью о них не думал. Молодцы, корое-ды! И хотя сама эта сцена, случившаяся у портрета, ничего хорошего ему в дальнейшем не сулила, Нетудыхин был тронут ею до глубины души. То мрачное настроение, которое давило его раньше, куда-то улетучилось. Он почувствовал в себе прилив сил и отчаянной решимости сражаться до конца. Показалось, что замаячил даже выход: шрам, шрам, ко-торый остался от раны, полученной им в бродячей своей юности, вдруг стал оборачи-ваться для него непредвиденным благом. Вот и разберись, где кончается Зло и где начи-нается Добро.
"Перестарался Князь, — думал он о Сатане. — Переусердствовал в своем злом творческом рвении. А шарик-то покатился мимо лузы..."
Но радоваться было пока еще рано, тем более — строить какие-то догадки по по-воду исхода всего дела.
Пришел Зуев — мрачный и злой. И они перекочевали в его кабинет.
— Тебе не надоело вот так, целый день, мучить себя и других рядом с собой? — спросил Зуев, несколько отходя от злости.
— Ну, а что же мне делать? — отозвался таким же незлобливым тоном Нетуды-хин. — Ведь вы же меня обвиняете в страшном преступлении: я претендую на авторитет Ленина. Ну абсурд же это, абсурд! Неужели вы не понимаете?
— А как же быть с портретом?
— Я не имею к этой чертовщине никакого отношения.
— Да, кстати. У тебя в роду нет там, случайно, никаких ведьм, колдунов?
— Вы что? Мои отец и мать — нормальные люди, — сказал Нетудыхин.
— Ну вот, и тут — дупель-пусто. А начальство требует разгадки. В городе шумок нарастает. И портрет этот, несмотря на отсутствие шрама на лбу, твой, Тимофей Сергее-вич. Да-да, твой. Это даже пацанва твоя невольно подтвердила. Сегодня с портрета сде-лали снимки. Я думаю, что экспертиза тоже подтвердит.
— Так что же мне, вешаться, что ли? Или изувечить свою морду до такой степени, чтобы она не имела ничего общего с этим злополучным портретом? — сказал Нетуды-хин.
— Вообще-то, это, конечно, идея — сделать пластическую операцию, — сказал вполне серьезно Зуев.— Но где гарантия, что он не появится на  доме быта в новом своем варианте? Наши консультанты поставлены в тупик. Один, правда, подобно тебе, все на абсурде настаивал. Мы, говорит, все подчиняем логике. Здесь же мы имеем дело с абсур-дом, который потому и не подвластен логике, что он абсурд. Поэтому тут, наверное, надо бы исходить из принципов Божественного разумения, кои нам недоступны. Из ума вы-живают старики. Да... А я так думаю: а нельзя ли, ядрена вошь, сделать так, чтобы он, этот портрет, соскользнул как-то оттуда, со стены?
— Каким образом?
— А таким, каким он появился, таким чтоб и исчез — с помощью тебя. Ведь я же не верю, что он появился просто так, без твоих тайных помыслов и страстей. Были же у тебя какие-то притязания аномальные — вот они и проявились. Сегодня ты должен от них отказаться, думать наоборот — может, этот портрет и исчезнет, пропади он пропа-дом!
— Да не было у меня никаких притязаний!
— Были, Тимофей Сергеевич!
— Не было!
— А я нутром чувствую, что были! Неправильно ты желал и мыслил! Теперь надо — чтобы правильно!
— Ну и что будет?
— Что будет — посмотрим.
— Абсурд.
— Может быть. Но надо попробовать. Клин клином вышибают.
Нетудыхин удивленно посмотрел на Зуева и подумал: серьезно ли он это говорит или у него уже стал ум за разум заходить?
— Да, это, конечно, очень оригинальная мысль, — съязвил Тимофей Сергеевич. — Если бы только твердо знать, что значит думать правильно и что неправильно.
— А какие тут могут быть неясности? Мы живем во времена фронтального про-тивостояния: или они нас, или мы их. Символом нашей борьбы является Ленин. Поэтому мы должны жить и мыслить по-ленински. Отсюда проистекает и наше отношение к нему. Вот и все, Тимофей Сергеевич. Попробуй подумать так, как должно тебе думать. А вдруг получится.
— Дело в том, что процесс мышления... — начал было Нетудыхин и неожиданно замолчал.
— Слушаю, слушаю, — сказал Зуев.
— Не хочу, — сказал Тимофей Сергеевич. — Не хочу никому больше ничего до-казывать. Надоело. Будь, что будет. Обвенчают — прекрасно: там тоже люди нужны. Не впервой. Отдохну хоть. От суки-жизни. В сущности, еще неизвестно, где зона, — там или здесь, — и где больше свободы. Но скорее всего, ее нет ни там ни тут, если уж человеку нельзя думать так, как это он считает правильным.
— Ну-у, Тимофей Сергеевич, ты сгущаешь краски. Хотя я могу тебя понять: тебе не везло, ты сталкивался с морем несправедливости. И все же нельзя путать день вче-рашний с днем сегодняшним. Да, были ошибки. Может быть, даже большие ошибки. Но они нами осознаны, осуждены и канули в прошлое. В какой-то мере эти ошибки были неизбежны: ведь то, что мы делаем, в истории совершается впервые. Будущие поколения простят нам наши огрехи...
— У вас какое образование? — неожиданно спросил Нетудыхин.
— Высшее. А что?
— Да нет, ничего. Просто я подумал, что по общественным наукам вы, вероятно, всегда преуспевали.
— Да, в отстающих не числился, — не поняв Нетудыхина, искренно ответил Зуев. — Дело не в этом. Я вообще думаю, что памятью о безрадостном прошлом мы себе толь-ко отравляем жизнь. Не назад надо смотреть, а вперед, в будущее.
Иван Иванович, чего Тимофей Сергеевич от него не ожидал, не без некоторого нравоучительства разразился длиннющим монологом о том, какое будущее ждет нас впереди. Нетудыхин не понимал, зачем следователю Зуеву понадобился этот совершенно неследственный разговор. Неужели тот воспринимал Нетудыхина "заблудшей овцой"? Но Зуев, скорее всего, сам был таковой: человек гурта, уверовавший под общий психоз в популярную идею, он давно утратил способность воспринимать жизнь реалистически. Утопическая оптика внесла в его мировосприятие элемент смешения действительного и воображаемого. И чем мрачней и безысходней становилась жизнь, тем настоятельней и вероломней он устремлялся к этому несбыточному будущему. Хотя, объективности ради, я должен сказать, что и Тимофей Сергеевич был в определенной степени идеологически сманипулирован текущей исторической ситуацией. Но Нетудыхин мучительно искал ис-тину, Зуев же самоуверенно полагал, что она ему уже открылась.
"Еще один агитатор объявился!" — думал Нетудыхин, слушая следователя и па-мятуя разговоры с Сатаной. Ему показалось, что он находится не на допросе, а на лекции по научному коммунизму.
Когда Зуев закончил, Тимофей Сергеевич сказал:
— Все это прекрасно. Но все это находится в целеполагании, в идеале. А жизнь-то остается традиционно-мерзопакостной.
— С чем и боремся, — подытожил Зуев. — Вот... Поразмысли над этим хоро-шенько. Но главное, я опять это настоятельно подчеркиваю, откажись от своих притяза-ний. Если можешь, даже прокляни их. Только искренно, искренно. Посмотрим, что про-изойдет завтра.
В конце этого разговора Зуев позвонил по телефону. Пришли двое чекистов в форме.
Тимофея Сергеевича повели вниз — в следственный изолятор управления.

Глава 21

Чудотворец
Все здесь было знакомо и памятно. Даже тот специфический запах, который он учуял, спускаясь по лестнице, оказался незабытым.
Тимофей Сергеевич с грустью подумал: "Если что-то и меняется в нашей жизни, то всего меньше это затрагивает тюрьмы".
Унизительная процедура шмона растянулась чуть ли не на полчаса. Изъяли все: от паспорта и денег до туфельных шнурков и брючного пояса. Чудом как-то при досмотре ускользнуло от глаз шмональщиков распятие. Оставили курево и недоеденную булку с колбасой.
Когда дверь камеры за ним затворилась, Тимофей Сергеевич постоял немного, озирая помещение, перекрестился и сказал:
— Вот тебе, Тимоша, и казенный дом.
"Казенным домом" оказалась одиночка. В углу, у ее окна, располагались одноме-стные нары. Ни стола, ни табурета в камере не было. Давяще нависал низкий потолок. Со двора через окно, закрытое намордником, доносилось урчание мотора.
Да, мрачноватая обстановочка. Но это только так кажется свежему человеку. И надо же к ней как-то приспосабливаться.
Он обследовал нары — в камере кто-то совсем еще недавно сидел. Потом прове-рил парашу, осмотрел стены — никакой информации. Немота. Слепоглухонемые сидели.
Наконец, завалился на нары. "Эх, ты мать моя родная, кости жалкие мои! Ничего, перетопчемся как-то!"
Древнегреческим циклопом взирал на него дверной глазок. Тускло горела лам-почка.
Кто бы мог подумать, что еще сегодня жизнь отбросит его так далеко назад. А ведь на поверхности, казалось, если не учесть последнего визита Сатаны, был полный штиль. Событийный ряд его жизни воспринимался безмятежным. Но за обманчивым спокойствием вдруг последовал взрыв — ряд вздыбился. И жизнь вновь ему напомнила о своей жестокой трагической сущности. Усыпил его Василий Акимович христианской добротой, усыпил.
Не было никаких сомнений: до полного проигрыша оставался только шаг. И все же любыми ухищрениями надо было попытаться перехитрить гэбистов. Конечно, больше всего их раздражал портрет. Они боялись, что эта история скоро докатится до столицы, и тогда полетят головы местных руководителей. Там не станут особо допытываться, как появился портрет. И уж подавно не поверят во всю эту фантасмагорию. Кроме того, вме-нив в вину Нетудыхину появление его портрета, гэбисты вряд ли смогут ее доказать. Скорее всего, наоборот, они будут заинтересованы в сокрытии столь скандального про-исшествия.
Но это была лишь одна сторона дела — человеческая. А как поведет себя Сатана дальше? Как долго портрет будет висеть на  доме быта? Не придумает ли изобретатель-ный Князь еще чего-нибудь похлеще портрета? Если расправа пошла на таком уровне, то от него можно ожидать, что угодно. И предвидеть что-то здесь почти невозможно.
"Слыгались, падлы, солидаризировались, — думал Нетудыхин. — Эти, идейные молодцы, отсюда давят, а тот, мазила бездарный, со своей стороны напирает. За что, Господи? Когда кончатся в моей жизни эти шмоны, тюрьмы, этапы, пересылки, лагеря, уголовники, начальники — где же твоя справедливость? Ну посадят меня, ладно. Сдохну я там. Тебе-то от этого какая польза?.."
Загремела кормушка. Надзиратель выставил свою физиономию в проем и сказал:
— Лежать днем на нарах не разрешается. Можно только сидеть. Поднимись, — и, увидев, что Нетудыхин сел, закрыл кормушку.
Да, молодой человек, кое-что вы подзабыли. Ходить можно. Можно сидеть. Мож-но стоять. Лежать нельзя. Это вам не дом отдыха. Режим есть режим.
"Обалдуй — "не разрешается"! Я еще пока подследственный, а не осужденный", — подумал Тимофей Сергеевич.
Вообще, в одиночках, нары на день пристегивались к стене. Нетудыхину повезло: здесь лежак, сваренный из труб и уголка, намертво был вмурован в цементный пол.
Тимофей Сергеевич поднялся и стал вышагивать по камере: от окна к дверям, от дверей к окну — пять шагов туда, пять обратно.
Как же они вышли так молниеносно на него? Портрет появился вчера. А сегодня они уже Нетудыхина оприходовали. Сутки. За такую работу надо ставить "отлично". Но неужто наша жизнь столь пропитана сыщиками и стукачами, что отыскать органам нуж-ного человека не представляет никакого труда? Это же ужас!
Ужас, однако, был элементарной повседневностью. А ларчик открывался просто.
В понедельник, около шести утра, дежурному офицеру по управлению КГБ по-звонил некто Анчуткин Владимир Борисович. Он сообщил, что на  доме быта, вместо на-ходящегося там портрета Ленина появился портрет неизвестного человека. Он знает имя этого честолюбца. И назвал фамилию Тимофея Сергеевича. Более того, указал точно, где и у кого он сейчас находится и когда прибудет в город. В конце разговора представив-шийся Анчуткин попросил дежурного, если об этом «фулиганстве» будет сообщено в га-зетах — он именно так и произнес, — то пусть упомянут и его имя, Анчуткина, что он первый сообщил властям о таком неслыханном безобразии.
Информация была проверена моментально — послали дежурную машину — и, к удивлению, подтвердилась.
По горячим следам навели справки об Анчуткине, кто таков. Оказалось, в городе Анчуткин имеется только один. Действительно, Владимир Борисович. Работает в школе физруком. В данный момент отсутствует, находясь в санатории на Черном море. Очень интересно, как это можно быть на Черном море и одновременно звонить из местного те-лефона-автомата?
Через час в управлении состоялось совещание руководства. Портрет решили срочно демонтировать. Нетудыхина сняли. Каково же было удивление гэбистов, когда на рассвете наступающего дня портрет Нетудыхина проявился прямо на самой стене  дома быта.
Впрочем, Тимофей Сергеевич пребывал в неведении всех этих подробностей. Ин-туитивно он, конечно, догадывался, что та оперативность, с которой его гэбисты зацапа-ли, была осуществлена не без помощи Сатаны. Но заявлять об участии в его деле каких-то потусторонних сил было совершенно невозможным. При таком повороте его ожидал желтый дом. И это вполне бы устраивало КГБ.
Опять он оказывался в очередном тупике. Как он ни изворачивался, как ни изо-щрялся, везде ему выходил проигрыш. Кислород перекрыли наглухо. Надо было ожидать новых непредвиденных зигзагов судьбы, и, может быть, там ему замаячит надежда.
С наступлением ночи он никак не мог заснуть. Все крутился, переворачивался с боку на бок, на спину, животом вниз — тщетно, сон не шел. Зато пришло стихотворение:

Пошли мне сон, Господь, и дай покой от дня,
Который у меня забрал всего меня.
Я еще там, среди других людей,
Но Ты меня верни мне поскорей,
Избавь от шума, от суеты людской,
Пошли покой, пошли один покой.
Я ни удач, ни счастья не хочу
И даже уже больше не ропщу.
Дай мне побыть наедине с собой.
Я позабыл, кто есть я и какой.
Пошли мне сон, дай плоти отдохнуть,
Чтоб завтра вновь продолжил я свой путь...
Потом он наконец-то забылся. И снилась ему Воркута.
Этот сон с маниакальной навязчивостью преследовал его долгие годы. Чувство реальности происходящего иногда накалялось до такой степени, что от его переживания он в волнении просыпался. Понимал: это всего лишь сон. С трудом, медленно, погружал-ся опять в забытье — сон повторялся. Тот же самый. Снились шахтные задворки, черда-ки, какие-то лабиринты, заваленные хламом, — конкретные реалии менялись, но неиз-менным оставалось одно — погоня. Он все увертывался, уходил, чувствуя за спиной то-пот озверелых солдат. И вновь просыпался, уже проклиная навязчивый сон. Комплекс преследования. В чистейшем своем выражении.
Сразу же после освобождения этот сюжет плелся ему с периодичностью раз в два-три месяца. С течением времени — начал ослабевать, подтаивать, размываться. И уже почти отстал. И вот, в эту ночь, заявился снова — острый, до жути осязаемый, как будто бежал Нетудыхин еще вчера. Кум, в белом полушубке, шел на него с пистолетом и дико орал: "Руки верх, падла!.." Нетудыхин знал: не выстрелит. А мог бы, конечно, тогда и выстрелить. Но теперь — это уже был много раз повторяющийся сон. Сейчас наденут наручники, затолкают его в "бобик", и опер в ярости станет совать ему пистолет прямо в рот, крича: "Сука! Я из-за тебя третие сутки не сплю!.."
Да, к сожалению, не так оно все получилось, как замысливалось...
Готовились к побегу долго и тщательно. Еще с осени по мере возможности добы-вали в зоне вольное барахло. Напарник, в дни получки, поигрывал в картишки. Собст-венно, примазывался, наблюдая со стороны за игрой. Когда на кону скапливалась при-личная сумма, он делал ставку на чужую карту. Причем решения его были всегда неожи-данными. Он мог остановиться на двух валетах, — всего четыре очка! — чтобы у бан-кующего из трех карт потом получился перебор. И, как правило, ему везло.
Накануне побега он сорвал приличный куш. В придачу выиграл наручные часы. Это было как нельзя кстати. "Божий подогрев!" — сказал он, хвастаясь не столько день-гами, сколько часами. Ожидали подходящего момента.
И вдруг над Воркутой взлютовала сырая мартовская пурга — зона легла на нары.
Уходили ночью, после проверки. Видимость простиралась не дальше десяти ша-гов. Погода была, что называется, на заказ. Однако невезение началось со старта: в за-претке у Нетудыхина, зацепившегося за колючку, сорвалась со спины простыня и стала хлопать на ветру. Будь погода позрячей, их бы прикокнули, как мух, тут же, прямо в за-претке. Но, слава Богу, пронесло: Нетудыхин поймал простыню и укротил ее предатель-скую стрельбу.
План был простой: добраться до Мульды, где формировались составы с углем. Оттуда, зарывшись в одном из вагонов, выехать в центральную Россию. Для этого зара-нее на рабочем объекте подготовили чувал из грубого брезента, запас еды и... совок. Обыкновенный металлический совок с короткой ручкой, с помощью которого намерева-лись зарыться. Замечу, что этот метод при всем своем неудобстве и примитивности был уже до них опробован воркутинскими беглецами.
Пурга мела такая дикая, что они еле ее осиливали. И всю дорогу тревожились о заначке: не унюхал ли ее кто-нибудь из зэков? Народ ведь кругом ушлый, наблюдатель-ный: муха нагадит — по ее помету определят пол и даже родословную расскажут.
Меж тем все было на месте. Они загрузились и вышли на железную дорогу. Не зная местной топографии, они решили идти по дороге, пока она их куда-нибудь не при-ведет...
Как оказалось наутро, привела она их на соседнюю шахту. Не так уж далеко они ушли от своей "Капиталки".
Метель не унималась. Они взобрались на чердак шахтного управления и решили тут отсиживаться до наступления затишья. Вообще-то, они неплохо устроились: у ог-ромного бака с горячей водой. В такую погоду для беглецов лучшего места и сыскать было нельзя.
В середине следующего дня Нетудыхин спустился вниз. На минутку он вышел наружу: вагоны под бункерами загружались углем, шахта трудилась.
У Нетудыхина мелькнула мысль: может, попытать счастья здесь? Но кто знает, сколько еще дней будешь болтаться в вагоне, пока его прицепят к составу, отправляю-щемуся в Россию.
"Задубеем к чертям собачим," — подумал он, поднимаясь на чердак.
А еще сутки спустя, наконец, установилась первобытная тишина. Все было укры-то ослепительно белым снегом. Мир как будто бы пребывал в своем исходно-безгрешном состоянии. И эту гармонию не хотелось рушить...
До Мульды, однако, им так и не пришлось добраться: по дороге к ней, в рабочем поезде, они напоролись на заслон. Нетудыхину удалось уйти, напарника зацапали. Это был провал.
Всякий раз, при прокручивании побега во сне, на этом моменте, Нетудыхиным овладевал ужас человека, попавшего в водоворот. Все происходило слишком стреми-тельно.
Когда он спрыгнул с поезда, до станции оставалось метров четыреста. Состав скрылся за поворотом. Было слышно, как он, громыхая, тормозит. Доносились непонят-ные крики. Потом за снежными холмами запрыгали шапки бегущих солдат. Собаки за-хлебывались в злобном лае. Хана, раздерут на куски!
Невдалеке, на железнодорожном полотне, бригада рабочих очищала путь от снежного заноса. Нетудыхин, не говоря ни слова, подбежал к путейцам и, взяв лопату, стал вместе с ними очищать полотно. Бывшие зэки молча приняли ситуацию.
Из-за поворота вынырнула группа солдат.
— Мужика тут не видали? — кричали они, разгоряченные.
— Какого мужика? — переспрашивали путейцы.
— Спрыгнул с поезда...
— Да нет, никакого мужика тут не было. Может, раньше где-то выпрыгнул...
Собаки рвались вперед. Солдаты побежали дальше, к заброшенной небольшой зо-не, что ютилась недалеко на взгорье. Через несколько минут, к всеобщему удивлению, они выволокли оттуда какого-то бородатого старика и потащили его на станцию.
— Тикай, хлопец! — сказал один из бригадников, когда солдаты скрылись за суг-робами. — И чем быстрей, тем лучше.
— Куда? — спросил Нетудыхин.
— Вон, видишь, террикон на той стороне балки?
— Ну.
— За ним — автобусная остановка. Шуруй, пока они еще не разобрались.
Нетудыхин воткнул лопату в снег и поспешил вниз. А надо было ему запрятаться в зоне, откуда только что ушли солдаты. Не сообразил.
Ложбина вся просматривалась с высоты железнодорожной насыпи. Бежать было нельзя. Он должен был идти достаточно быстро, но не удирать. Чтобы со стороны стан-ции не вызвать подозрение.
И все-таки, когда он стал подниматься к шахте, они его заметили. На дорогу от станции, ковыляя, вынырнул "бобик". Он направлялся к автобусной остановке.
Солдаты рванулись наперерез. Спустили двух собак. Нетудыхин побежал и в вол-нении... проснулся.
— Да он себе тут и в ус не дует, — говорил Зуев, входя в камеру. — Ему бы еще матрас и подушку — и он устроился бы, как в гостинице.
Нетудыхин не понимал, что с ним происходит. Он сидел на нарах и недоуменно смотрел на внезапно возникшего в камере Зуева.
— Что случилось? — спрашивал он.
— А то случилось, что вчера поздно вечером твой портрет закрыли портретом Брежнева.
— Хорошо, — сказал Тимофей Сергеевич. — Я не против.
— А через три часа изображение Брежнева улетучилось. На его месте возник гра-жданин Нетудыхин. Ты понимаешь, что это такое? Я же тебя просил вчера, по-человечески просил, подумать по-другому! Ты думал?
— Нет.
— Почему?
— Не та обстановка. Не могу сосредоточиться.
— Хм! — возмущенно хмыкнул Зуев, оборачиваясь к надзирателю, стоящему у дверей камеры. — Ему нужна особая обстановка! Значит, будешь сидеть здесь до скон-чания дней своих. Понял? Другого варианта я тебе предложить не могу.
— Но это не в моей воле — появление или исчезновение мо¬его портрета!
— А в чьей воле? Божественной? Судя по последним событиям, у тебя же там блат! Так покалякай, объясни обстановку. Если с тобой там считаются, пусть уберут на хрен этот злополучный портрет. А мы тебе это дело зачтем. Может быть, даже вообще дело прикроем. Это в наших силах, в человеческих. А?
Странным каким-то выходил этот разговор. Нетудыхин не менее Зуева мучился портретом. И кое-какие догадки по его ликвидации у Тимофея Сергеевича уже прокле-вывались. Но проверить их в условиях камеры Нетудыхин не мог.
— Это предложение? — спросил он вполне четко, уже полностью отойдя от сна.
— Можешь считать, что да.
— Нет, это не разговор. Я хочу слышать членораздельно конкретные условия и гарантии их выполнения.
Зуев сделал знак надзирателю, чтобы тот оставил их наедине. Потом достал свой "Беломор", и они оба закурили.
— Что ты хочешь? — спросил он.
— Немедленную свободу. В течение суток портрет будет убран навсегда.
— На такие условия я не могу согласиться. Наоборот: портрет исчезает — ты по-лучаешь свободу.
— Нет, не выйдет. Мне нужно сосредоточиться, сконцентрироваться. Здесь это невозможно. Нужна полная раскованность, свобода. Неволя, кроме агрессии, ничего не вызывает. Поэтому — сначала свобода, потом — творческий акт. Я никуда не убегу, пверьте.
— А у тебя ЭТО... есть?
— Что ЭТО?
— Ну, чем ты собираешься убрать портрет.
— Если хорошо поднатужиться, я думаю, найдется. Нужна лишь свобода.
Зуев плутовато взглянул на Нетудыхина.
— Вот, видишь, какой ты, Тимофей Сергеевич. А только что утверждал, что ЭТО не в твоей воле.
— Да, утверждал, не отрицаю. Но еще раз подчеркиваю: не в условиях неволи. Нужна свобода. И непосредственный контакт с портретом.
— Организуем тебе контакт. Повезем к портрету, когда ты скажешь.
— Мне не нужны свидетели. Они будут мешать.
— Уберем на хрен всех, очистим от люда все ближайшие улицы.
— Так легче же просто отпустить меня!
— Не могу. Я бы тебя, конечно, отпустил. Но начальство не согласится.
— Тогда я не гарантирую исчезновение портрета. Дело капризное, каждая мелочь в нем может оказаться решающей. Потом, может быть, я не один...
— Да?!
— Да.
— Любопытно. Подельнички, значит?
— Не будем углубляться в детали. Сотворцы. Это не столь важно. Может, мои пацаны мне будут помогать. Какая вам разница. У меня есть такой Глыба Андрей, так тот, если разозлится, то и стену снесет вместе с портретом.
— Ну, стену не надо. Это уже ни к чему, Тимофей Сергеевич. Стену мы и сами можем снести при крайней необходимости.
— Конечно. Но я это к примеру сказал. Главное, где гарантии, что после исчезно-вения моего портрета меня выпустят на свободу?
— Слово коммуниста!
— Э, Иван Иванович, были бы вы поближе к вершине пирамиды, я бы вам пове-рил. А ведь вы просто следователь. И все.
— Ты недооцениваешь меня, — обиделся Зуев. — Я в управлении человек замет-ный. Со мной считаются. Недаром же твое дело поручили вести именно мне.
— Вот в том-то и вся загвоздка: вам поручили, а не вы кому-то, — подчеркнул Нетудыхин. — Я в школе тоже заметный человек. Правда, больше у пацанов, чем у пед-коллектива. Но реально ничего мы с вами в этой иерархии не значим. Поэтому я не могу поверить вашему слову. Вам скажут: садить надо этого негодяя. И вы будете делать все для того, чтобы меня посадили. Как, кстати, делаете и сейчас.
— Не делаю! — зло сказал Зуев.— Пока еще не делаю! А борюсь за тебя, дурака! Потому что твоя жизнь — это наполовину жизнь моя. Понял? И пытаюсь выяснить, что с тобой происходит. А ты мне не веришь. Ну и не верь — хрен с тобой! Сиди, блядь, пока не поумнеешь, философ сраный! Гадостей насмотрелся всяких в жизни и других меря-ешь гадостями. Отсюда и твое неверие.
— Как верить, когда кругом ложь и обман?
— Вот-вот, все подлецы — один ты хороший. Очень удобная позиция, чтобы чув-ствовать себя правым. Откуда у тебя это интеллигентское слюнтяйство? Ты же рабочий человек по натуре. Чего ты полез в портреты? Они что тебя — колышат?
— Вся наша жизнь перевернута с ног на голову, — сказал с грустью Нетудыхин. — Подмена одних понятий другими, идолопоклонство, всеобщее лицемерие, ложь...
— Тебе-то какое дело до этого? Ты думаешь, что ты один только зрячий? Живи как все. Дадена тебе жизнь — радуйся. И не ковыряй носом — откусят.
— Да ведь нельзя так жить!
— Но живем же?
— Живем.
— Значит, можно. Может быть, человеку нравится так...
— Вот потому-то я и не верю вашему слову. Оно может быть выполнено, а может и нет. Честь стала необязательной.
— Я тебе сказал: это твое право — верить мне или нет. Уберешь портрет — полу-чишь свободу. Если по каким-то вдруг причинам, если вдруг, договоренность будет на-рушена, заверяю тебя, я подам в отставку. Слово детдомовца! Большего я тебе обещать не могу.
Наступило тягостное молчание. Не было стопроцентной уверенности у Нетуды-хина, что эксперимент принесет положительный результат. С другой стороны, и упускать такую возможность он не мог.
— Ну, чего ты замолчал? — спросил Зуев.
— Боюсь, что ничего не получится при таких условиях.
— А ты постарайся. Не обращай ни на что внимание. Плюнь на все. Не выйдет за первый раз — сделаем повтор. Важен результат в конечном счете.
— Ладно, — сказал Нетудыхин, — попробую. Но если обманете, портрет я верну на место.
— Согласен.
— Который теперь час?
— Пять утра.
— Выезд сегодня в два часа ночи. Все освещение на территории, прилегающей к дому быта, должно быть выключено. Это не моя прихоть. Это необходимое условие для успешного исхода дела.
— Понятно.
— Когда я буду находиться у портрета, меня никто не должен видеть.
— Не будут видеть, гарантирую.
— В течение суток после устранения портрета я должен быть выпушен на свобо-ду. Все.
Он замолчал.
— По петухам? — сказал Зуев.
— По петухам!— ответил Нетудыхин. И они, улыбаясь, неожиданно пожали друг другу руки.
Зуев громко постучал в двери.
— Папирос мне оставьте, — сказал Нетудыхин. — Я выкурился весь.
    Зуев отдал ему всю пачку.
— Я надеюсь, — сказал он, стоя на пороге, — что наш разговор не окажется бле-фом.
— В не меньшей степени в этом заинтересован и я, — ответил Нетудыхин.
Камеру затворили.

В половине второго ночи за ним пришли. Нетудыхин потребовал шнурки и ре-мень. Не ехать же ему на такое серьезное дело, шлепая туфлями и подтягивая спадающие брюки. Без лишних слов востребованные вещи выдали.
Лица сопровождающих были какими-то настороженно-встревоженными. Они словно кого-то опасались. А может, это Нетудыхину только показалось.
К дому быта подъехали с парадной стороны. Площадь действительно лежала во мраке, что для этого района было совсем непривычным.
— Ну, — сказал Зуев, когда машина остановилась, — ни пуха тебе! Мы проедем вниз и там, у сосен, тебя подождем. Давай.
Тимофей Сергеевич вылез из машины. Он немного постоял, прислушиваясь к зву-чанию перекаленной июльской ночи, и взглянул на небо. "Господи, где Ты там? Ну что же Ты творишь со мной?.." Стал молча молиться.
Как докладывали потом начальству наблюдавшие за Нетудыхиным, ничего такого сверхъестественного у Дома быта он не совершал. После отъезда машины он спокойно прошел к портрету и простоял там, на площадке, двадцать одну минуту. Ни крещения, ни моления замечено за ним не было. Он даже, кажется, и на сам портрет не очень-то обра-щал внимание. Лазил в карманы, у себя за пазухой. Словом, с точки зрения раскрытия его магические способностей он не производил никаких приемов или действий. Затем, по истечению указанного времени, он спустился вниз к сопровождавшей его группе Зуева.
Стояла напряженно-выжидательная тишина. Все четверо дверей машины были распахнуты. Чекисты курили. Тимофей Сергеевич подошел к ним.
— Что-то быстро ты, — сказал Зуев. — Сорвалось, что ли?
— Поехали! — сказал Тимофей Сергеевич, садясь на заднее сидение.
— Получилось? — не отставал Зуев.
— Цыплят по осени считают. А сначала их высиживают, — неопределенно отве-тил Нетудыхин.
Машина поехала. Все молчали. У портрета Зуев приказал водителю остановиться.
И вдруг на площади включили свет. Это произвело впечатление взрыва. На миг наступило ослепление.
— Зачем? — дико заорал Нетудыхин. — Что же вы делаете?!
Тимофей Сергеевич обхватил голову руками и сокрушенно застонал. Все увидели, что ничего не изменилось, а портрет Нетудыхина по-прежнему красуется на стене Дома быта.
— А-я-я-яй! Все рухнуло в один миг! — говорил в отчаяньи Нетудыхин.
— Ну, ладно, ладно, — успокаивал его Зуев, — не расстраивайся. Надо же было меня предупредить. Придется все начинать сначала.
— В таком психическом состоянии я уже ни на что не способен!
— Значит, будем ждать завтрашней ночи. Жаль, поторопились. Поехали!
На площади выключили свет.

И все-таки, к счастью, необыкновенные происшествия, как подметил еще Гоголь, случаются в нашей жизни. Ученые такие явления называют абсурдом, народ — чудом. Кто тут ближе к истине, трудно сказать. Дело-то вообще спорное, и читатель вправе су-дить самостоятельно.
В начале шестого утра, когда Зуев уже спал, ему позвонили домой и сообщили, что портрет Нетудыхина исчез. Иван Иванович не поверил тому, что услышал. Он мигом оделся и полетел к  дому быта.
Подъезжая, он еще издали увидел на месте портрета своего подследственного знакомый облик всем известного человека. Владимир Ильич делал ручкой, и его улыбка была безоблачна, как небо над городом в это раннее июльское утро.
Зуев по-молодецки выскочил из машины. Ему доложили обстановку. В половине четвертого, когда только начало чуть сереть, портрет Нетудыхина неожиданно поплыл, превращаясь в сплошной загрунтованный холст. Минут десять спустя, на нем вдруг на-чал проявляться Ленин. Последней появилась надпись. Сначала появилась без восклица-тельного знака. Казалось, творящий словно раздумывает, стоит его ставить или нет. И наконец поставил — убедительный восклицательный знак.
Зуев, выслушав, сказал:
— Там, за портретом Ленина, на самой стене, возможно, остался еще один порт-рет Нетудыхина. Вызовите сейчас машину с пожарной службы и, пока утро, проверьте, чтобы убедиться в его полном исчезновении.
Через час Зуев, удовлетворенный тем, что на стене портрета Нетудыхина не обна-ружили, ехал в управление и прикидывал, чем руководство отметит столь успешно про-веденную Иваном Ивановичем операцию. "Хорошо бы новым званием, — думал он. — А на пенсию уйти полковником".
В управлении его поджидали с нетерпением.

Глава 22

Освобождение
Заканчивались четвертые сутки пребывания Нетудыхина в КГБ. Никто его не бес-покоил. О том, что портрет исчез, Тимофей Сергеевич, естественно, не ведал. Да и мог ли он столь самоуверенно расчитывать на чудо, когда стоял у Дома быта и молил Творца о помощи. Правда, где-то там, в закоулках души, в нем теплилась все же крошечная на-дежда, что Творец поставит Сатану на место. Однако казалась она ему безумной и неве-роятной.
Нужно было что-то предпринимать. Нетудыхин решил подождать еще сутки, а потом, если положение не изменится, начать голодовку с требованием предъявить ему в конце концов официальное обвинение. Но утром следующего дня, в субботу, Тимофея Сергеевича неожиданно повели наверх. С вещами. Так просто с вещами не дергают.
Зуев сидел у себя за столом и встретил Нетудыхина тяжелым усталым взглядом. Тимофей Сергеевич почувствовал, что в его деле, кажется, наступает перелом.
Он сел против следователя и попросил закурить. Зуев молча положил перед Нету-дыхиным пачку папирос и — зажигалку.
Задымили оба.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Зуев с интонацией, с которой один боль-ной обращается к другому.
— Не лучшим образом, — ответил Нетудыхин. — Желудок болит.
— Я тоже, — сказал Зуев. — Вымотался совсем. Плюнуть бы на всю эту чертов-щину да податься куда-нибудь в глухомань, где, кроме зверя, нет никого. Побродить бы по лесам, пострелять, очеловечиться — нельзя, надо заканчивать твое дело. Ну что, Ти-мофей Сергеевич? В отставку мне, говорят, еще рано. Значит, будем, наверно, мы с тобой закругляться. Кое-что необходимо уточнить, кое о чем условиться. Скажи, почему ты возвратил Ленина, а не Брежнева? — Нетудыхин вздрогнул.— Нет-нет. Ты не волнуйся, все в порядке. Это так, деталь, которую я хочу выяснить для себя.
У Тимофея Сергеевича внутри все перевернулось.
— Ленин был там первый, — ответил он.
— Я так и подумал. Ну а мог бы ты, скажем, убрать не портрет, а что-нибудь дру-гое?
Нетудыхин помолчал.
— Зачем вам это?
— Мне просто любопытно знать, мог бы или нет?
— Мог бы. Если сильно захотеть. Но злоупотреблять даром запрещено.
— Кем?
— Давайте эту тему исключим из разговора. Вы довольны результатом выезда?
— Да, вполне.
— Ну и прекрасно. Теперь я жду, когда вы выполните данное мне слово.
— Я знаю. Я помню. Но тут вот какая, понимаешь, закавыка: мы тебя выпустим, а портрет твой снова появится. Что тогда?
— Теперь он уже не появится.
— Ну а вдруг?
— Вы хотите взять с меня расписку?
— Нет. Расписка — до одного места. Есть другой вариант.
— Какой?
— Работать у нас.
Нетудыхин с удивлением посмотрел на Зуева.
— Осведомителем?
— Зачем же осведомителем? Осведомителями мы укомплектованы. Мы идем тебе навстречу. Тебя, конечно, за рассказ твой и анекдоты о Ленине надо посадить. Но, учи-тывая твои редкие способности, мы предлагаем тебе перейти к нам работать.
— Иван Иванович, — сказал Нетудыхин, — я же детдомовец. Неужели вы не по-нимаете моей психологии?
— Я тоже детдомовец. Тем не менее, считаю честью для себя работу в органах. Чего ты ломаешься, как сдобный бублик? Сколько ты там, в своей школе, получаешь? Сотню какую-то? А тут ты будешь при козырях. Потом, пойми, ты переходишь на сту-пень, качественно иную: ты становишься защитником безопасности государства. У тебя высшее образование. Пошлем на подготовку — подучишься нашему ремеслу. В течение года гарантирую однокомнатную квартиру. А там — пойдет дело, гляди, может, и в Мо-скву тебя заберут. Перспектива!
— Спасибо за доверие, но я хочу заниматься тем, что мне по душе.
— Писанием своим?
— Допустим.
— Не понимаю, откуда такая нахальная самоуверенность? Что можно сказать по-сле Пушкина, Толстого и вообще после всего того, что уже сказано в русской литерату-ре? Неужели ты думаешь переплюнуть их?
— Плеваться я не собираюсь, — ответил Нетудыхин с улыбкой. — А сказать свое — необходимо. По возможности — не ниже уже достигнутого художественного уровня.
— Несерьезно, Тимофей Сергеевич. Неопределенно все это как-то и беспредмет-но. У мужика должно быть конкретное дело, которым он занимается, — тогда он чего-то стоит. Занятие же литературой — это вроде что-то и уважаемое и вместе с тем — колы-хание воздуха, слова одни. Я тебе предлагаю Дело настоящее. Заметь, для Отечества, к судьбе которого ты не равнодушен, — я знаю, знаю, не перечь, — не менее важное, чем твое писательство. Ты молод, полон сил, человек со способностями — почему бы тебе не работать там, где ты можешь принести максимальную пользу? Скажу больше: ты мне симпатичен — нет, не потому, что свой брат, детдомовец. Другие тут, на твоем месте, сопли распускают, бабами плаксивыми становятся. Ты вел себя нормально, как положено мужику. Но у тебя какие-то перевернутые представления о нашей службе. Я даже догды-ваюсь, откуда они. Сказать? От детдомов. От лагерей. От неприязни к сукам и стукачам. Но это же разные вещи! Не служители мы Зла, а защитники Добра, если выразиться по-твоему, по-литературному! Мир расколот, и правда на нашей стороне. Тебе негоже укло-няться от этой борьбы. Ты подумай. Поверь, подобное предложение здесь, в этих стенам, делается редко, очень редко. Советую тебе не торопиться с ответом.
— А мои судимости?
— Что судимости? Детство это все, дань обстоятельствам. От тебя требуется принципиальное согласие. Остальное утрясем.
— Нет-нет, — сказал Нетудыхин. — Я вас понимаю, но я очень далек от такого рода занятий. Мне дорога школа, детвора моя непутевая. А литература — это, может быть, всего лишь хобби. Вы несколько завысили мне цену.
— Значить, не согласен?
— Нет.
— Ладно, пока оставим этот разговор. Не торопись, думай. Мы подождем... Те-перь слушай, что я скажу. Вот тебе бумага, садись за тот стол и пиши подробную объяс-нительную о "Сюрпризе". Где, когда, как задумал, как писал, что на тебя повлияло, по-чему рассказ уничтожил — короче, все с чувством, с толком, с расстановкой. Понял? Пиши так, чтобы потом лишний раз тебе не пришлось переписывать. И мне голову не морочил. Давай, иди садись и пиши. Я отлучусь на часок. Час тебе достаточно?
— Наверное.
— Давай. Так... Что-то я еще хотел у тебя спросить?.. Да, вспомнил. Анчуткин Владимир Борисович — тебе эта фамилия о чем-нибудь говорит?
— Анчуткин, Анчуткин... Нет, впервые слышу. Среди моих знакомых фамилия с шипящей буквой есть только у одного человека — у Шорохова Николая Дмитриевича, — сказал Нетудыхин и посмотрел на Зуева.
— При чем здесь Шорохов? — сказал Зуев, поняв, на что намекает Нетудыхин.
— При том же, что и Анчуткин. Только у одного с буквой шипящей буквой обра-зуется закрытый слог, а у другого — открытый.
— Не понял, — сказал Зуев, заморгав веками.
— Потом поймете, — ответил Нетудыхин и пошел с бумагой к столу.
"Нет, такого человека нельзя упускать", — подумал Зуев. И закрыв кабинет на ключ, куда-то поспешил.
Тимофей Сергеевич задумался.

Объяснительная записка заняла не час, а целых полдня. Зуев, вернувшись и про-читав то, что написал Нетудыхин, потребовал, чтобы объяснительная была переделана и носила покаянный характер.
— В чем, в чем я должен раскаиваться? — спрашивал Нетудыхин.
— В том, что ты посмел включить в свой фарс вождя.
— Но он там присутствует постольку поскольку. Парадокс состоит в том, что ге-рой мой, играющий Ленина, верит, будто искусство способно преобразовать жизнь.
— А разве нет?
— Нет. К сожалению, простому люду не до искусства. Он живет заботами о куске хлеба.
— Странный ты человек, Тимофей Сергеевич. Для кого же тогда писатели пишут книги?
— Для таких же идеалистов, как и они сами. Это одна из возвышенных мнимо-стей, которые свойственны творческим людям. Из этой ложной убежденности в рассказе и возникает фарсовые ситуации.
— Но ведь там и чекисты были! — повторил свой прежний упрек Зуев.
— Были. А как же? Кому же ловить лжевождя, как не им?
— И ты паясничал над ними!
— Не больше, чем над своим главным героем. Это тот смех, который считается, что он оздоровляет.
— Есть вещи, Тимофей Сергеевич, исключенные из области осмеяния. Как при-знанные всеми святыни. Как Бог у верующих. — ("Ого!") — Иначе это уже получается святотатство. Что-то должно оставаться неприкосновенным. А такой смех подобен ржав-чине, разъедающей устои общества. Ты далеко зашел, дружок. Жаль, что нет текста. Впрочем, возможно, тогда бы тебе и не пришлось писать объяснительную...
— Начинается! — не сдержался Нетудыхин, — Опять вы мне угрожаете.
— Нет, я тебе говорю по-дружески. Чтобы ты впредь думал, прежде чем что-то писать. И кому читать, — добавил Зуев, плутовато зырнув на Нетудыхина.
Тимофей Сергеевич моментально уловил, к какому откровению склоняет его Зуев.
— Рассказа нет, — сказал он. — И то, что я его сжег, есть, по существу, призна-нием ошибочности моей точки зрения. У всех случаются неудачи. Почему же за писате-лем вы не оставляете такого права?
— Ты меня не припирай. Ты давай там доказывай свою правоту — в объясни-тельной. Я тебе советую: интонация ее должна быть кающейся. Ошибся, мол, опыта ма-ловато, в дальнейшем исправлюсь. Понял? Ведь не я же один решаю твою судьбу!
Зуев вернулся с большой папкой, и теперь перебирал бумаги, сидя у себя за сто-лом.
— Давай кумекай пошустрей, — сказал он. — Сегодня нам надо закруглиться.
У Нетудыхина даже мелькнула мысль: а не нужна ли КГБ именно такая объясни-тельная для того, чтобы в случае нового возбуждения дела против Тимофея Сергеевича, она могла быть использована как обвинительный материал, написанный самим обвиняе-мым; не приговор ли он себе сочинят? Ведь может статься, что портрет его висит на мес-те, а предложенная работа — это всего лишь розыгрыш. Но неужто Зуев столь блестя-щий и коварный актер?
Однако кое в чем Зуеву пришлось уступить. Мотив покаяния в объяснительной местами проступал, рассказ представлялся как творческая неудача.
После неоднократных переделок и препираний объяснительная наконец была за-кончена. Зуев внимательно вычитал ее, покривился, недовольный, видимо, тем, что не выжал из Нетудыхина большего, и сказал:
— Ладно, остановимся на этом варианте. Распишись и поставь число.
Бумага уплыла в стол. Зуев опять заговорил о работе Нетудыхина в КГБ. И снова они ходили кругами, то, казалось, приближаясь к согласию, когда Нетудыхин признавал необходимость такой службы в государстве как КГБ, то вдруг отдаляясь от него. Зуев никак не мог согласиться с тем, что Нетудыхин работать в КГБ не хочет по моральным соображениям. Подобная позиция представлялась Зуеву чистоплюйской и злила его.
— В таком случае, тебе и в школе нет места, — подытожил он.
— Это почему же? — спросил Нетудыхин.
— Ты человек чуждых нам убеждений.
— У нас нет еще закона о запрете на профессию.
— Да, такого закона нет. Но чистоту нашей идеологии мы обязаны блюсти. По-шлем в облоно представление на тебя, что ты не соответствуешь занимаемой должности. И иди паши работягой — слесарем, грузчиком, сторожем, — где ты будешь ограничен в своем влиянии на других.
— Это шантаж! — сказал Нетудыхин, снова не сдержавшись.
— Нет, Тимофей Сергеевич. Это определенный порядок. Тут я поступаю так, как мы обычно поступаем в подобных случаях. Хотя, для тебя лично, есть еще один вариант. Но о нем я пока воздержусь говорить.
— Какой?
— Я воздержусь. Думай. Твоя воля. На обдумывание тебе отпущен месяц. Ты сейчас в отпуске. Вот в течение этого времени ты должен решить, принимаешь ты наше предложение или нет.
Наступила зловещая тишина.
"Да, это, конечно, не игра. И не покупка. Разговор, оказывается, идет всерьез. Зна-чит, портрет действительно исчез".
— Ну что ж, подумаю, — сказал после долгой паузы Нетудыхин. — Надо все взвесить, обмозговать.
— Это другой разговор, — сказал Зуев. — Вот тебе два телефона моих — рабочий и домашний. Если надумаешь, звони. Домой звони после восьми вечера, раньше я не бы-ваю. Сюда можешь звонить в течение всего рабочего дня. Ты мне, Тимофей Сергеевич, еще будешь благодарен. А года через полтора-два смеяться будешь над своей интелли-гентской брезгливостью. Попомнишь мое слово... Теперь насчет бумаг. Мы там, у тебя на квартире, изъяли твою писанину. Пересмотрели. Кое-что еще читают. Заберешь в сле-дующую нашу встречу. А это бери сейчас, — и он подал большую зеленую папку.
Принимая от Зуева свои бумаги, Нетудыхин мысленно благодарил Бога за то, что Тот вовремя надоумил его убрать опасные рукописи из дома.
— Так, — сказал Зуев, — кажется, все. Хотя ты и доставил мне кучу неприятно-стей, а все-таки мне было интересно с тобой работать... Выписываем пропуск и идем пить пиво — сегодня суббота. Я надеюсь, ты меня рыбой угостишь?
— Если там что-то осталось, — ответил Нетудыхин, расчехляя рюкзак.
— Ну, Тимофей Сергеевич, опять ты о нас дурно думаешь! Что за предвзятость? У нас работают порядочные люди... Смотри, ничего не забывай. Бери свои манатки и от-чаливаем. Вперед!
Нетудыхин шел с Зуевым по коридору и не верил, что через несколько минут он будет на свободе. Он все еще подозревал подвох: сейчас, у парадного подъезда КГБ, его сунут в "воронок" и повезут в местную тюрьму. Элементарно.
Но спустились как ни в чем не бывало на первый этаж, сдали пропуск дежурному, который принял его без всякого интереса, и вышли на улицу.
"Воронка" не было. Никто их не поджидал. Улица жила в своем привычном рит-ме.
— Куда же нам податься? Пойдем, наверно, вниз, — сказал Зуев. — Там, против универмага, новый бар открылся. И пиво там подают без булды.
— У меня вид бродяги, — сказал Нетудыхин, полагая, что собственной небрито-стью он не вписывается в общество Зуева.
— Да, видок у тебя, конечно, не интеллигента, — подтвердил Зуев, отстраненно глянув на Тимофея Сергеевича. — Плевать! Кто что знает? Может, человек решил боро-ду отпустить. Потопали.
Пришлось идти. По дороге в бар Тимофей Сергеевич подумал: "С пива началось — пивом заканчивается. Странная рифмовка..."
Рифмовка однако была лишь чисто внешним фактором. А событийный ряд этот начинался не на вокзале, где они с Рамоном пили пиво, но в день поступления в КГБ первой информации о неблагонадежности Нетудыхина. С течением времени ряд удли-нялся, пополняясь новыми сведениями, сосуществовал с бытовым рядом его жизни. И неожиданно, с момента появления портрета Нетудыхина на  Доме быта, стал основным, определяющим. Теперь он продолжал плестись потихоньку дальше. Возникали новые соображения, новые мотивы, и Нетудыхину надо было держать ухо востро.
Правда, к чести Зуева, у него хватило такта не вспоминать в баре о деле. Они пили пиво, перекидываясь репликами о вещах ничего незначащих.
На третьем бокале Тимофей Сергеевич почувствовал, что хмелеет. Нужно ставить точку. В состоянии легкого опьянения он может сорваться и сказать Зуеву какую-нибудь резкость. А это сейчас ни к чему. Уходить следует в раздумье, мягко, оставляя Зуева с надеждой.
"Если он собирается меня подпоить, — думал Нетудыхин, — он закажет сейчас еще по бокалу"
Но Зуев сказал, допивая пиво:
— Закругляемся. А то жратве негде будет поместиться в желудке.
Тимофею Сергеевичу вдруг захотелось этому мужику сделать на прощание что-нибудь приятное. Он полез в рюкзак, выбрал пару крупных рыбин и, предварительно за-вернув их в кусок газеты, вручил Зуеву.
— Ну, ты даешь! — сказал, улыбаясь, Зуев. — Взятка! Не более и не менее.
— Какая там взятка!— отвечал Нетудыхин. — Если человек любит вяленую рыбу, почему бы его не угостить?
— Шучу, — сказал Зуев. — Принимаю это как знак доброго расположения ко мне.
Уже выйдя из бара, то ли пьянея, то ли становясь в самом деле по-настоящему до-брей, Зуев заметил:
— Я тебе вот, что скажу, Тимофей Сергеевич: тюрьма для тебя закрыта. Не при-нимают туда сегодня таких, как ты. Понял, до чего ты докатился? Но есть вещи по-страшней тюрьмы. Я не хотел бы, чтобы ты их изведал. — И многозначительно замол-чал. Потом добавил: — Так что — думай взвешенно. Я жду твоего решения.
Они пожали друг другу руки и расстались.
Минут через двадцать Нетудыхин стоял у  дома быта и с изучающим любопытст-вом обозревал портрет покойного вождя.
Потрясала надпись, на которую Тимофей Сергеевич как-то прежде не обращал внимание: "Верной дорогой идете, товарищи!" Ленин оттуда, из потустороннего мира, руководил массами. Неслыханная, фантасмагорическая форма связи! Правда, этим попи-рался предопределенный Богом порядок. Но что нам Бог, когда мы едины и у нас такой сверхгениальный вожак. Мы сами себе боги.

Глава 23

Дома
Что же произошло, почему портрет вдруг исчез? Бог смилостивился над Тимофе-ем Сергеевичем? Нет, Нетудыхин так не думал. И хотя вначале он уповал на Бога, те-перь, получив свободу, он считал, что исчезновение портрета было результатом борьбы двух противостоящих сил. Притом ни одна из сторон не учитывала интересов Нетудыхи-на, из-за которого собственно и разгорелся этот сыр-бор. Скорее всего, случилось что-то совершенно непредвиденное, лежавшее вне персоны Нетудыхина, а ему, Тимофею Сер-геевичу, просто повезло. Закончилась ли эта борьба или будет продолжаться дальше, оп-ределенно сказать Нетудыхин не мог. Уверение же, что портрет его больше не появится, было чистейшим блефом со стороны Тимофея Сергеевича. Он сам шел вслепую и ступал осторожно, как по тонкому раннему льду. Поэтому свобода, полученная им, представля-лась ему весьма условной, и неизвестно еще, чем она могла обернуться через месяц. Но таков уж был Тимофей Сергеевич — взыскующий Бога в безысходных ситуациях и од-новременно сомневающийся в Нем, когда становилось легче.
Дома его ожидал сюрприз: на лай, поднятый Кузьмой, когда Тимофей Сергеевич открыл двери, в прихожей появились Елена Захаровна и... Наташка.
"Сквохтались-таки!" — подумал Нетудыхин, завидя их вместе.
— Тимоша! Господи, объявился! — возрадовалась Захаровна. — Что случилось? Куда ты пропал?
— Не так много вопросов, Захаровна, — ответил Нетудыхин.
Он поставил рюкзак и удочки в угол прихожей. Обнялись. Даже расцеловались. И с Захаровной, и с Натальей Сергеевной.
Кузьма радостно взвизгивал и носился вокруг Нетудыхина.
— Так где же ты все-таки был? — не отставала Захаровна.
— Отдыхал, — ответил Нетудыхин.
— Да, оно и видно. Зарос, как партизан.
Когда вошли в его комнату и Нетудыхин сел в кресло, Кузьма, не сдержавшись, нахально сиганул к Тимоше на колени и полез лобызаться.
— Кузьма! — сказал Нетудыхин, отстраняя собаку. — Я знаю, ты переживал за меня. Но веди себя прилично. Успокойся!
— Ты видишь, что они у тебя натворили? — сказала Захаровна. В комнате все бы-ло перевернуто. Книжный шкаф выпотрошен, на письменном столе и диване навалом лежали папки, книги, тетради. Как после вражеского набега.
— Да, — с грустью сказал Нетудыхин, — настоящий кавардак. Такого неблагопо-лучного квартиранта можно, пожалуй, и попросить съехать...
— Да ты что! — возмутилась Захаровна. — В честь чего это?
— Ну, неприятности причиняю. Потом, вообще, все это дурно пахнет...
— Ты, Тимоша, не вынуждай меня говорить гадости. Никто тебе не заикался о выселении. Они и у меня в комнате хотели провести обыск. Но я им сказала: "Не имеете права! Я жена Героя Советского Союза полковника Светышева! Только через мой труп!" И Кузьма им тут такой тарарам устроил: стал на пороге моей комнаты и рычит, как лев. Они потоптались и не стали обыскивать. Так что, вели мы себя вполне достойно, Тимо-ша.
— Спасибо, — сказал Нетудыхин, гладя подскуливающего Кузю по голове. — Значит, наш договор остается в силе?
— А почему он должен быть не в силе? — ответила на вопрос вопросом Захаров-на.
— Ну и слава Богу. С остальным — разберемся. Все вернем на свои места.
Пока женщины готовили и накрывали стол, Тимофей Сергеевич приводил себя в порядок. Сидя в ванне, он вновь благодарил Бога, что Тот послал ему Захаровну. Другая, на ее месте, предъявила бы Нетудыхину ультиматум и выселила бы его, не задумываясь. Пришлось бы искать новую квартиру или сходиться с Наташкой. Но идти к Наташке жить — значило бы потерять свободу, которая для него была привыше всего. Нет, не бы-товой зависимости он опасался, а утраты той внутренней свободы, которая предоставля-ла ему право распоряжаться собой так, как он хотел, — не рискуя другими. Наталья же все крепче прикипала к нему, и это его угрожающе настораживало. Однако он был ис-кренно рад, что его принимали с такой теплотой.
На кухне позванивали посудой и тихо переговаривались. Тон разговора был дове-рительный. Так говорят между собой близкие люди. "Надо же, — думал Тимофей Сер-геевич, — как они дружно и быстро между собой спелись!"
— Тимоша! — позвала его через некоторое время Захаровна. — Прошу к столу!
Кузьма путался у ног одевающегося Нетудыхина.
— Идем-идем, — ответил Тимофей Сергеевич, и они последовали вдвоем с Кузь-мой на кухню.
Уселись за стол. Был день июльский. На кухне, залитой закатным солнцем, духо-вито пахло жареным картофелем и тем устойчивым запахом домашности, который труд-но определим.
Нетудыхин вдруг остро почувствовал: он — в семье. Может быть, Захаровна и права: пора жениться.
Наталья Сергеевна то ли уловила настроение Нетудыхина, то ли догадалась о его мыслях — вся порозовела.
— Ну, — сказала Захаровна, поднимая рюмку с наливкой, — за твое благополуч-ное возвращение, Тимоша! Даст Бог, все перемелется.
Выпили. Стали есть. Нетудыхин сказал:
— Если даст. Но может и не дать.
— Даст, даст! Ты верь, главное! А не будешь верить, конечно, не даст. За что же давать? Ты крест мой не посеял еще?
— Вы что, Захаровна? Берегу как зеницу ока.
— Слава Богу! Но меня все-таки интересует, — ты прости старуху за такое на-стырное любопытство, — что же с тобой произошло?
— Арестовали.
— Понятно. За что?
— За портрет, который появился на  доме быта  вместо портрета Ленина. Но это не мой портрет. Он похож на меня, но не мой.
— Твой, Тимоша, твой! Я сама ездила смотреть. Ты там такой симпатичный — ну, прям, вылитый ты.
— Откуда вы об этом узнали?
— Наташа сообщила.
— А ты откуда узнала?
— Пацаны сказали...
— Теперь его уже нет.
— Как нет?! — удивилась Захаровна.
— Так: был — исчез.
— Вот те на! А я всех своих знакомых известила, чтобы поехали посмотрели на моего квартиранта. Нехорошо, Тимоша, ты себя ведешь, совсем нехорошо. Обманщицей я получаюсь. Как же мне теперь им объяснить?
— А так, как есть.
— Не поверят.
— Поверят. Если КГБ поверил, то почему бы им не поверить?
— А что они собственно тут искали у тебя? 3арисовки к твоему портрету?..
— Стихи.
— Зачем?
— Ну, может быть, думали, что они у меня не совсем советские. Их можно было бы приобщить к делу и посадить меня за антисоветскую пропаганду.
— Да? Это так серьезно? Скажи! А я, знаешь, ведь тоже когда-то, в детстве, сочи-няла стихи. Когда влюбилась в первый раз, написала их целую тетрадь.

Ночь темна стоит кругом.
В доме тишина.
Все заснули уж давно —
У меня нет сна.

Где-то в темном уголке
Спишь, наверно, ты.
Не мечтаешь ни о чем,
Ты — мои мечты...

Ну и так далее. Ерунда, одним словом.
— Очень непосредственно, — сказал Нетудыхин. — Для поэзии такая непосред-ственность — чрезвычайно важна. Может быть, в вас погиб поэт.
— Какой там поэт!
Захаровна пошла по новому кругу: налила по второй и, торжественно подняв рюмку, изрекла:
— За поэзию!
Выпили за поэзию. А почему бы за нее, великомученицу, и не выпить? Наталья Сергеевна сказала (наконец-то она заговорила):
— Теперь, Тима, тебе в печать дорога закрыта.
— Ну и что? — сказал Нетудыхин. — Я перестану писать стихи? Суть не в этом. Суть в том, когда такому порядку придет конец? Хватит ли нашей жизни, чтобы его пе-режить?
— Долго мучиться придется, — сказала Наталья Сергеевна.
— А я терпелив. Мне ничего другого не остается, как ждать и надеяться, надеять-ся и ждать. Должна же в конце концов когда-то справедливость восторжествовать.
— Должна. И возможно, восторжествует. Но нас-то тогда уже не будет.
— Будем! Стихами своими будем, памятью в сознании потомков...
— Если они не выродятся в дебилов. Такое тоже возможно...
Слушая своих собеседников и не вполне понимая, о чем конкретно у них идет речь, Елена Захаровна переводила взгляд с одного на другого. У нее свое было на уме. Вместе она их видела впервые, и ей казалось, что как пара они подходят друг другу. Для Елены Захаровны это было важно. Она уже заранее решила оставить их сегодня спать здесь вместе. Вплоть до того, что она уйдет из дому с Кузьмой ночевать к Максимовне. Но не тут-то было, промахнулась Захаровна.
Отобедав, Нетудыхин не стал наводить в своей комнате порядок, на что расчиты-вала хозяйка, а предложил Наталье Сергеевне "дыхнуть вечерним городом": он соску-чился за ним.
Уходя, он предупредил Захаровну, чтобы та не волновалась: возможно, он оста-нется ночевать у Натальи. Завтра же в своей комнате он наведет идеальный порядок. Он должен все уложить не спеша, чтобы знать, где что искать и где какая книга находится.
Захаровна осталась раздосадованная. Но потом, подумав, решила: они правы. Им, молодым, нужна нестесненная свобода, а ей — меньше хлопот.

Сладко было с Наташкой, головокружительно и дурманяще сладко. И никаких не-нужных вопросов. Она даже не допытывалась, откуда взялся на  Доме быта его портрет. Она принимала Нетудыхина таким, каким он был, с его странностями и недомолвками. А Тимофей Сергеевич — пень бесчувственный, озабоченный совершенно немыслимыми вещами, насытившись и лежа рядом с ней, думал о том, как же ему жить-быть дальше.
Месяц ему отпущен на раздумье. Месяц — не такой уж и короткий срок. Но это, если не висит топор над головой. А если топор висит и не получается, чтобы как-то от него уклониться? Тогда месяц начинает казаться удушающе коротким. А топор превра-щается в устрашающую гильотину, готовую вот-вот упасть. Они же не отстанут от него. Любой ценой будут пытаться затянуть его в свою бесовскую компашку. И — опять ту-пиковая ситуация.
Любопытно, как они собираются использовать предполагаемый в нем дар? Для каких нужд? Для изменения каких-то изображений, знаков, графических рисунков? А зачем, собственно? Чтобы кого-то дезинформировать? Нет, в этой грязной игре он не же-лает при¬нимать участия. Он же предупредил Зуева: даром злоупотреблять нельзя. Иначе он утрачивается. Однако отказ грозил ему еще бо¬лее тяжким поворотом событий.
Дома, на второй день, перебирая книги и укладывая их в шкаф в той последова-тельности, в которой они находились раньше, Тимофей Сергеевич продолжал искать вы-ход. Если допустить хоть какой-то шажок в сторону КГБ, его потом зашантажируют. Его вынудят на шаг второй и все последующие — пиши пропало. Но и объявить им об отсут-ствии у него такого дара тоже нельзя: не поверят, факт-то исчезновения портрета состо-ялся. А если и поверят, то к нему сразу же будет утрачен интерес.
Что же оставалось? Оставалось уповать на Бога и на... случайность. На госпожу Случайность, которая бы оказалась взрывной и разрушила бы закономерность склады-вающегося событийного ряда.
Наведя порядок в комнате, он взялся за входную дверь. Нужно переделать замки. В изоляторе ключи от квартиры были у него изъяты. Вполне возможно, что по ним КГБ изготовило себе дубликаты. Зачем? Ну, мало ли какие соображения бродят в их заидео-логизированных мозгах. Хотя эти умельцы вполне профессионально владеют набором отмычек и могут практически открыть любую дверь. Все-таки будет спокойней на душе, если конструкцию замка усложнить.
На входной двери их стояло два — накладной и внутренний. Он снял оба, забрал ключи у Захаровны и, оставив квартиру закрытой на щеколду, отправился на центральна рынок города, к ключнику.
— Цыпленок вареный, цыпленок жареный, — тихо напевал себе пожилой масте-ровой, подпиливая ключ. Заметив Нетудыхина, сказал:
— Слушаю тебя... Цыпленок тоже хочет жить...
— Нужно поставить дополнительные упоры и подогнать по ним ключи, — сказал Тимофей Сергеевич, подавая слесарю замки и ключи. — Если можно, желательно это сделать сегодня.
Тот осмотрел замки, сказал:
— Через пару часиков — устроит?
— Вполне.
— Ну, зайдешь заберешь... Его поймали, арестовали...
Странный мужик Нетудыхину попался, своеобразный какой-то. И пребывал он, как почувствовал это Тимофей Сергеевич, в совершенно ином жизненном измерении.
Базар захлестнул Нетудыхина. Он любил эту копошащуюся человеческую массу. Ее стихия наполняла когда-то ему душу. И если в селении, где беспризорный Нетудыхин оказывался, имелся базар, значит, можно было добыть что-нибудь съестного или, по крайней мере, украсть.
Послевоенные базары отличались крикливостью публики и непредсказуемостью своего товара. Торговали всякой всячиной.
— Ваниль! Сода! Синька! Перец! — надрывались продавцы.
— Иголки! Швейные и простые иголки! ДДТ! Камушки для зажигалки! — крича-ли безногие инвалиды на самокатках.
Откуда брался такой ассортимент, одному Богу известно. Но базары были залих-ватские, и кипели они людом, как фасоль в общепитовском котле.
Нетудыхин оторопел: вдоль торгового ряда, навстречу Тимофею Сергеевичу, про-двигался Шорохов. Он был вместе с женой. Вера, как всегда, смотрелась безупречно ак-куратной и миловидной дамой. Шорохов, старший ее на добрый десяток лет, выглядел в сравнении с ней потертой промокашкой.
"Вот ведь как получается, — думал Тимофей Сергеевич. — На ловца и зверь бе-жит. Подойти бы сейчас к нему и плюнуть прямо в рожу. Молча. Ничего не объясняя. А нельзя: все еще зыбко. И его предательство надежно сокрыто в хранилищах КГБ."
Нетудыхин обошел их стороной. Черт с ним, с Шороховым. Поживем — посмот-рим. Говорят же, время все расставляет по своим местам.
Побродив по базару долгих два часа, он забрал в мастерской переделанные замки, купил Захаровне килограмм черешни и отправился домой.
От столкновения с Шороховым на душе было как-то гадко. Точнее, даже не столько от столкновения, сколько от собственного бессилия. Сотвори Шорохов такое в лагере, Тимофей Сергеевич не оставил бы на нем живого места и уж точно бы позабо-тился, чтобы эту суку опетушили. Но то были другие обстоятельства, другая жизнь. Се-годня же нужно было терпеть и молчать.
Захаровна от черешни пришла в восторг. Кузьма попробовал сначала и — выплю-нул: не собачья эта еда, не надо нас дурить. Хотя по вкусу эти красные кругляшки напо-минали конфеты. Потом он подобрал выплюнутую черешню и съел-таки.
Вообще, ничего. Шамать можно. Зря только костяшку туда подсунули. И упал на спину перед Нетудыхиным: давай, ладно, пойдет. Оказывается, вкусно.
— А-а, — сказал Тимофей Сергеевич, — то-то же!
— Ну да, — сказала Захаровна, — губа — не дура. Пошел отсюда, хитрюга!
Кузьма обиделся и залез под стул, на котором сидел Нетудыхин.
— Нехорошо, — сказал Тимофей Сергеевич. — Вы же сами сделали его гурманом — теперь ругаете.
— Жалко — свой же.
— Тем паче — обижаете несправедливо.
— Ну ладно, ладно. Извини, Кузя. Иди сюда, иди, моя родная морда!
Кузьма вылез из-под стула. Захаровна предложила ему черешню. Но Кузьма отка-зался. Зато у Тимофея Сергеевича взял.
— Ну, — сказала Захаровна, — не стервец, а?
— Умница! — сказал Нетудыхин. — И требует нормального к себе отношения. Собаки, как и люди, обиду чувствуют остро.
— Сейчас ты меня во всех грехах обвинишь.
— Это уже ревность в вас взыграла.
— Ничуть. Я давно знаю, что он тебя любит сильнее, чем меня. И очень этому ра-да.
Вообще-то, если Кузьма кого-то долгое время не принимал, — для Захаровны это служило знаком того, что человек этот дурен. И, как правило, ее предположение впо-следствии оправдывалось.
Меж тем поездка в Рощинск превратилась для Тимофея Сергеевича в целую про-блему. Поезда шли перегруженные. В предварительной кассе раньше, чем за десять дней билетов не выдавали. Но десять дней ожидания казались ему немыслимым сроком. До Рощинска было часов шесть-семь езды. Не попробовать ли ему добраться туда старым способом? Не может быть, чтобы ему не удалось уболтать какого-нибудь проводника.
Нетудыхин навел справки и выяснил, что удобней всего ему ехать в Рощинск по-ездом, прибывающим туда ранним утром.
Накануне отъезда  заскочил в школу глянуть, все ли там в сохранности. Деньги оказались на месте. Подиум не тронут. За классной доской висела распятая на гвоздях бобина. Слава Богу!
Он сел за свой учительский стол и в раскаленной духоте класса — помещение вы-ходило на солнечную сторону — прислушался к себе. Что-то внутри его защемило. Не к новой ли беде?
Было слышно как этажом ниже стучат ремонтники. Прямо перед ним, на задней стене класса  с чуть заметной плутоватой ухмылкой  посматривал на него с портрета Го-голь. Что, брат, попался Сатане на крючок? Скверное твое дело, надо сказать...
Неожиданно Нетудыхину расхотелось ехать в Рощинск. Действительно, что его туда так тянет? Дорогие места детства? Кока? Забытая могила матери?.. Но он тут же встряхнулся и отбросил эти грустные мысли: ехать. Только ехать. Нельзя здесь сидеть сиднем и ждать, когда тебя опять загребут в КГБ. Надо думать, надо искать выход. Ах-риманов на проигрыше с портретом не успокоится.
Нетудыхин поднялся и походил по классу. "Ну и жара, задохнуться можно! Неу-жели и сентябрь такой в этом году будет?.."
На этот раз куда и на сколько он исчезает, Нетудыхин уведомил и Наташку, и За-харовну. Наталья Сергеевна вызвалась его проводить.
— Нет-нет, — сказал он нетерпеливо, — только не это. Я ужасно не люблю рас-ставаться.
Он говорил правду: прощание всегда было для него делом мучительным.
Вечером, нахально вскочив в отходящий поезд, он с трудом столковался с крик-ливой проводницей.
— Иди в конец вагона, — недовольно сказала она после долгих уговоров. — Там свободно одно боковое место. Но учти, если что, я тебя не пускала.
— Конечно, не пускала. Еле уговорил...
— Иди-иди, пока не передумала.
— Я понял, — сказал Нетудыхин. — Дорогой разберемся...
Поезд ритмично набирал скорость.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГАЛЕРНЫЕ ГРЕБЦЫ

Глава 24

Здравствуйте, это я!
А в половине седьмого утра, на следующий день, Нетудыхин подходил к дому, где он надеялся найти своего школьного друга. Дом этот был подобветшавший, с почер-невшими от времени бревенчатыми стенами и просевшей крышей. Вдоль латаной-перелатаной изгороди тянулась не в меру разросшаяся сирень. Во дворе стоял сарай.
Он открыл калитку и вошел во двор. Рябая собачонка выбежала ему навстречу и трусливо залаяла.
— Кто же так гостей встречает? — сказал Нетудыхин. — Нехорошо ты себя ве-дешь, нехорошо. Меня зовут Тима. А тебя как?
Собачонка остановилась, подумала и ретировалась в глубину двора.
Нетудыхин подождал немного — на шум никто не появился. Тогда он подошел к окну и постучал.
Женщина с желтоватым измятым лицом приоткрыла изнутри ставню и спросила через форточку:
— Вам кого?
— Извините, — сказал он. — Я бы хотел видеть Олега. — Он старался быть пре-дельно корректным. — Я...
— Вы мне надоели со своим Олегом! — сказала она зло. — В такую рань! Душе-мотатели! Ни днем ни ночью нет покоя: Олег! Олег!.. — Она уже собиралась закрыть ставню.
— Э-э… Дело в том, что я приезжий, — сказал он. — Я приехал очень рано, ходил по городу... Вы, кажется, Мария Васильевна, если я не ошибаюсь.
— Да, — сказала она оторопело, — верно. А вы кто такой?
— Видите ли, — он все еще надеялся, что она его узнает, — как вам сказать? Я его друг.
— У него друзей — пол-Союза, — заявила она безаппеляционно.
— Нет-нет, я друг детства.
— Да? — сказала она, с любопытством всматриваясь в Нетудыхина. Лицо ее на мгновение озадачилось. — Ну тогда подождите, я сейчас выйду. — И скрылась за полу-отворенной ставней.
Нетудыхин пошел ко входу. Нелепая получалась встреча. Но важно, что Олег был дома.
Подбрехивала лениво и вяло собаченка. Вышла хозяйка, сказала:
— Дуська, прекрати!
Дуська виновато вильнула хвостом и умолкла.
— Что-то я вас не помню, — сказала Мария Васильевна. – Я знаю всех его друзей детства, а вас не помню. Идемте. Он спит в сарае. Хотя я не уверена, что он там точно есть. Посмотрим.
И потопала через двор к деревянному сараю. Нетудыхин последовал за ней.
— Олег! — крикнула она на весь двор, стуча в двери. – К тебе кто-то приехал. Слышишь, соня?
Голос у нее был хрипловатый, и в оливковой руке она держала между двумя от-ставленными пальцами папиросу.
В сарае зашевелились, спросили:
— Ну?
— К тебе человек, говорю, приехал.
— Счас, — ответили оттуда недовольно.
— Он сейчас выйдет, — сказала Мария Васильевна, — подождите. — И ушла са-ма в дом.
За дверью долго кашляли, отхаркивались. Наконец, она отворилась и в ее проеме предстал мужик — волосы на голове всклочены, лицо — с отеками почечника.
Некоторое время они смотрели друг на друга молча. Нетудыхин улыбнулся. И вдруг Олег сказал:
— Е-е-е-каный бабай! Глазам не поверю: Тимоха! Вот это да! — Они обняли друг друга. — Ты что, с неба свалился? Я думал, что тебя уже давно смыло с корабля жизни.
— Ну да! — сказал Нетудыхин. — Неужели я такой хилый?
— Да нет, как будто бы ничего. Но, знаешь, жизнь есть жизнь... Заходи, прошу. — Олег повернулся и пошел в сарай, приглашая жестом последовать за собой Нетудыхина. Тимофей Сергеевич увидел на спине друга громадную татуировку шестиконечного хре-стианского креста. — Извини за срач, я тут летом обитаю. Чтобы никому не надоедать в доме. Присаживайся.
В сарае размещались две раскладушки. Между ними — щит на ящиках, выпол-няющий роль стола. Среди объедков пищи и пустых бутылок, загромождавших щит, ле-жала какая-то книга. Позже Нетудыхин полюбопытствует, что же это за книга. Оказа-лось: однотомник стихотворений Пушкина.
Сели на раскладушки...
— Ну ты дал, дал! — говорил Олег, разглядывая Нетудыхина и все еще удивляясь столь неожиданному визиту. — Кого угодно мог ожидать, но только не тебя. Ну расска-зывай, колись: где, что, как?
— Рассказывать, Олег, — суток не хватит. Все было. Но все уже позади.
— Ну хоть пару слов — сегодняшнее.
— Сегодня? Работаю в школе. Удалось закончить пединститут. Читаю детворе русский язык и литературу.
— Да ты что?! Молоток! Как это тебе пофартило с институтом?
— А я на Воркуте еще начал. Открылась у нас в зоне школа…
— Ты сидел на Воркуте?!
— Да.
— В какой зоне?
— На "Капиталке".
— Ну, брат, мы с тобой — люди одной планиды. Я на пятой шахте оттянул пятер-ку. Мы вполне могли встретиться… Ну-ну.
— Пока сидел — закончил школу. Потом мне повезло: освободился по малолетке. Сейчас работаю в школе.
— Как в сказке. Женат?
— Нет.
— Почему? Уже пора.
— Хрен его знает. Не хочу себя связывать.
— Правильно. А я попал. Ниче, правда, баба, но... Все они на одну колодку после свадьбы... Сейчас поехала с сыном в деревню со стариками прощаться.
— В каком смысле? Умерли?
— Нет, они еще молодые. Мы уезжаем. В Ачинск. Там у меня бывший мой на-парник шоферует — Коля Раздайбеда. Мировой парень, дальнобойщик. Зовет меня к се-бе. Хорошие заработки. Поеду сначала с Танькой, а потом и Вадика заберу. Надоел мне этот задрипанный Рощинск. Так что, тебе, считай, повезло: чуть позже ты бы меня уже не застал здесь. Но ты молодчина — учитель! Это уже кое-что. Кто бы мог подумать: ты стал учителем! А я школу так и не закончил. Маманя моя тут с одним однолегочным пу-зырем сдыбалась. Работала она тогда кассиром в депо. Ну, тот тяпнул у нее всю депов-скую зарплату и смылся. Ходила она около года под следствием. В доме — шаром пока-ти, настоящая голодуха началась. Я бросил школу и пошел на курсы водителей. Закон-чил, получил "корочки". С трудом, с канителью, через райисполком устроился здесь в одну шарагу — райпотребсоюз. Тихая жизнь. Только надо было одно уметь — ладить с начальством. А у меня, знаешь, какой характер гадкий: терпеть не могу несправедли-вость и подхалимов всяких. Получаю в гараже меньше всех: третий класс, неуживчив, а вообще — выводиловка. Другие выполняют ту же работу, что и я, а получают больше. Надо сматываться. Мать к тому времени восстановили на работе. Однолегочного пузыря заловили в Крыму. Я уволился. Помыкался так месяца два и решил двинуть на Донбасс, к тетке. Там работы невпроворот. Оттуда, по существу, и началась моя настоящая шо-ферская житуха. Там же и обвенчали меня...
Заглянула Мария Васильевна.
— Ну, соколики, — сказала она, — вы сколько будете еще тут рассиживаться? Олег, как тебе не стыдно в этом грязном свинушнике принимать своего старого друга? Одевайся и идите в дом.
— Ты хоть знаешь, кто это такой? — спросил Олег.
— Да, вспомнила. Вы дружили втроем: ты, Борька Лаптев и он. Помню, что у него умерла мать, и он остался один. Как зовут, запамятовала. Дима, кажется.
— Не Дима, а Тима. Тимка это Нетудыхин! Чепой мы его называли. Вот почему Чепой, сам не знаю.
— У меня была такая кепочка — шестиклинка. С коротким козырьком. Из-за нее меня и прозвали Чепой.
— Да-да, три друга: Лаптев, Раскачаев и Нетудыхин. Теперь я точно вспомнила. Вас так, вместе, и на родительских собраниях склоняли. Боже мой, сколько лет прошло! Стучит какой-то мужик, спрашивает Олега. Ну, думаю, это кто-то из твоих сегодняшних корешей. — Олегу: — Ну, ты меня понимаешь. Когда вижу, чужой... Вы мне извините за такую встречу, — сказала она, обращаясь к Тиму. И опять Олегу: — Пригласи человека в дом. Что ты в своем лежбище позор себе устраиваешь?
— Ладно-ладно, сейчас придем.
Она ушла. Олег стал одеваться и снова повернулся к Тиму спиной. Шикарный крест. Квалифицированная и тонкая работа. Но сколько же времени потратил татуиров-щик на эту нательную живопись? И главное, зачем?
Спросил Олега:
— Что ты так обцацкался?
Тот ответил без обычного раздражения:
— Ты считаешь, что крест — это цацка? Я так не думаю. Да и Христу он дорого обошелся. — И вдруг прочел:

На нищих кладбищах заброшенных
Надгробий мраморных не ставят.
Могилы – холмики поросшие
Просто означуют крестами…

Ну а мне, за мою поганую жизнь, вряд ли кто крест поставит. Так я уже заранее сам позаботился, чтобы других лишними хлопотами не обременять. — И посмотрел на Тима.
— Ты до сих пор пишешь стихи?
— Нет, от этого креста я отказался. Последнее стихотворение я написал много лет назад, в лагере. Хочешь — выдам.
— Конечно. С интересом послушаю.
Олег обнял голову руками и, напрягая память, прочел:

Не ведаю. Не знаю. Не творю.
А если б знал, сказал бы, что не знаю.
И Бога уж за то благодарю,
Что жив еще и по земле хромаю.

Наверился — досыта, догорла.
Огонь потух, а вера — умерла.
Мой рот закрыт, душа зачехлена.
И муза мне уж больше не нужна.

Помолчали.
— Чернота, конечно, — сказал Нетудыхин. — Но убедительная и веская, как пле-вок. Хорошо.
— Вот потому я и бросил писать. Кому нужны переживания наших изломанных душ?
— Зря ты так думаешь. Жизнь наполнена не только звуками фанфар.
— Ладно, пошли. А то маманя опять прибежит. Мы еще вернемся к этому.
Они направились в дом.
Мать Олега всю свою жизнь безвыездно прожила в Рощинске. В этом дряхлею-щем доме она родилась, выросла и вышла замуж. Теперь дом волею обстоятельств ока-зался на ее руках. Сыну было все «по барабану» (его собственное определение). Он по-являлся, исчезал или его насильно увозили — Мария Васильевна пребывала на месте, храня и поддерживая родовое гнездо. А дочь — в счет не шла. Была, правда, еще мать Марии Васильевны, баба Мотя. Но она находилась в таком возрасте, что за ней самой необходим был уход. Почти слепая, она вела жизнь подпольной мыши. Для окружающих она означалась в доме маленькой спаленкой, где она обитала, — то ли живая, то ли вот-вот обещающая помереть, но почему-то так и не умирающая.
Столь нескрываемый цинизм со стороны неблагодарных потомков выводил Ма-рию Васильевну из себя. В конце концов ведь они все появились на свет потому, что их рождению предшествовала жизнь этой немощной старухи. Мария Васильевна срывалась: скандалила с Олегом, с «сильно умной» невесткой, с дочерью, которая, несмотря на свою привлекательность, оказывалась "никому ненужной". Словом, Мария Васильевна сама становилась несносной. Однако надо было понять и ее: к уходу за матерью-старухой прибавлялась никогда нескончаемая работа по дому. Она уставала. А между тем была Мария Васильевна человеком эмоционально нерастраченным. Что она там пожила со своим Пашей до войны! Ей хотелось еще любви и ласки. И в ночных всплесках ее души, к удивлению, всплывал в ней давний рудимент мечты о благородном рыцаре: авось, при-дет, авось, случайно заявится. К сожалению, вместо -благородных рыцарей жизнь подсо-вывала ей обаятельных негодяев. Тот, которого Олег называл "однолегочным пузырем", разочаровал ее окончательно. Жизнь превратилась в существование. Быт поглотил ее. Словом, если воспользоваться языком социологии, то она представляла собой ту катего-рию послевоенных вдов, которым так и не удалось построить семью вторично. И в этой ситуации они изживали время, отведенное им Творцом.
Вошли в кухню. Олег стал умываться. Мария Васильевна, принарядившись в цве-тастый передник, чистила картошку. Получалось это у нее виртуозно: разговаривая, она почти не смотрела на обчищаемую катрофелину.
— Чем занят в жизни? – спросила она Тима, перейдя вдруг на «ты».
— Учительствую, — ответил Нетудыхин.
— Понял? — сказала она Олегу. — А ты баранку крутишь.
— Ну что ж? — сказала Олег. — Кому-то и баранку надо крутить.
— Но там ума не надо особого: сел — и вперед!
— Ага. Это только тебе так кажется. У него… тоже труд… как будто легкий. За-шел в класс — и рассказывай... кто такой был Александр Сергеевич Пушкин… — Олег боготворил Пушкина. — Когда родился, когда крестился, что написал... Пацаны тебе… прямо так и внемлют...
— Нет, так не получается, — улыбнулся Нетудыхин.
— Ну у нее ж это так получается. В чужих руках руль всегда кажется игрушкой.
— А ты преподаешь литературу?
— Русский язык и литературу.
— Все равно — интеллигентная работа.
Мария Васильевна в глубине души всегда сожалела, что из ее детей не получилось людей интеллигентного труда.
Олег сказал, вытираясь:
— Пока ты будешь тут стряпать, давай, наверное, пару рублей, мы сходим за мо-локом.
— За каким молоком?! — удивилась Мария Васильевна.
— Из-под бешенной коровы.
— Ты вчера, видно, намолочился. И где ты в такую рань что возьмешь?
— Найдем где. У Протасихи самогон возьму. Правда, она продает бутылку по трояку.
— Олег! — сказал Нетудыхин. — У меня есть деньги.
— Ничего. Ты ко мне приехал, а не я к тебе. – Матери: — Выручай. Танька вер-нется — я отдам.
— Она ж его оставила без копейки, — прокомментировала ситуацию Мария Ва-сильевна, имея в виду невестку. — Чтобы не пропил, пока она приедет.
Пошли, конечно, не к Протасихе, как уверял Олег, а махнули в деповской кругло-суточный магазин. Идти пришось, правда, километра полтора. Но зато тут же, прямо в магазине, оприходовали чекушку. И две поллитровки взяли домой. Чтобы не бегать по-том лишний раз в магазин.
Раскачаеву после вчерашнего перепоя стало легче. На обратном пути он оживил-ся.
— Я вообще совершенно не предполагал, что мы с тобой еще встретимся когда-нибудь в жизни. Ты помнишь, как я тебя провожал последний раз?
— Конечно.
— Ты же канул, как камень в воду. Уехал с непосадочной стороны на ступеньках вагона в холодный осенний вечер. И — ни слуху ни духу. Что можно было предполо-жить? Безусловно, мрачный вариант.
— Мне тогда все же повезло. Проводник пустил меня в вагон. Я целую ночь то-пил ему печь. Я хотел добраться до Крыма — там было еще тепло. И добрался-таки туда. Но в Симферополе, на вокзале, меня зацапали. Все, все это ушло, Олег. Тут сегодня нуж-но найти разумный вариант жизни.
— А чего ты хочешь?
— Нормальной жизни хочу.
— Ты забыл, в какой ты стране живешь. Невозможного хочешь. В России челове-ку сначала надо умереть. А потом ему воздадут должное. Или окончательно обольют грязью. Нам разум заказан. Жили через пень-колоду века, так и дальше будем жить. Сколько ты в Рощинске не был?
— Около пятнадцати лет.
— А что в нем изменилось?
— Не знаю, я еще не разобрался.
— Да ничего не изменилось. Ну, поубрали развалины от очередных завоевателей. Отстроили вокзал железнодорожный. Еще пару школ построили, кинотеатр. Но люди-то как были рабами, так и остались ими. Забитые тупые рабы! Как бесправные мужики в сучьей зоне. И так это длится здесь сыздавна, века с XII-го, когда город был основан. Время меняет внешнюю декорацию. Психология остается неизменной — рабской.
— Ты в Ачинске найти хочешь другую?
— Хочу. Там в человеке нуждаются. Его ценят за руки, за его труд. Тут, в Рощин-ске, любая начальствующая шавка может наехать на тебя, — и ты уже никто, нуль. Душ-но! Задыхаюсь я в этом болоте!
— Но от России в Россию не бегут, Олег!
— Ты так думаешь?
— Так оно есть.
— Жаль, что Россия такая маленькая, — сказал Олег. — Надо было Аляску Аме-рике не продавать… — Они оба расхохотались.
Впрочем, Нетудыхин и сам воспринимал Рощинск несколько разочарованно. В его памяти он хранился как настоящий город. На деле же Рощинск оказался не городом, а городком. Видимо, с годами произошла в сознании Тимофея Сергеевича некоторая аберрация. Однако Рощинск все же не был таким уж заскорузлым захолустьем, каким его представил Раскачаев. Города, как и люди, имеют каждый свою индивидуальную судьбу. А у Рощинска она выдалась сложной и многотрудной.
Одну поллитру припрятали они в сарае. Чтобы Мария Васильевна крик не подни-мала. В дом вошли шумно и возбужденно. Мария Васильевна посмотрела на них с лег-ким подозрением, но сдержалась, ничего не сказав.
На кухне, за завтраком, обнаружилась Ольга.
— Вот, пожалуйста, — сказал Олег, — наша красавица! — Сестре: — Помнишь ты его? Не помнишь? Мой друг детства. Тимка его зовут. Твой адвокат. Отличный па-рень.
Ольга, кивнув Тиму, вся зарделась. Она действительно была хороша собой, и от нее исходило обаяние здоровой молодой женщины.
— Между прочим, — опять сказал Олег, — провинившись у меня, ты всегда пря-талась за его спину. И он тебя защищал.
— Не смущай сестру, нахал! — сказала Мария Васильевна.
— А чего? Так же оно и было. Пусть вспомнит. Может, еще и снюхаются по ста-рым запахам. Я был бы очень доволен, если бы у меня появился такой родственник, как Тим.
— Прекрати! — вспыхнула Ольга.
— Так он же уже навеселе! — сказала Мария Васильевна. — Ты что, не видишь?
Назревал взрыв.
— Ре-бя-та! — сказал Нетудыхин. — Успокойтесь, пожалуйста! Поберегите свои нервы для более существенных поводов.
Ольга допила чай.
— Я побежала, — сказала она матери.
— Счастливо.
Улыбаясь, она сказала Нетудыхину:
— Защитничек приехал. А девочка уже больше не нуждается в защите…
— Катись-катись! — сказал Олег. — Не ехидничай! Сто лет ты ему нужна.
— Э-э-э! — показала она брату язык и, хлопнув дверью, исчезла.
— Дурочка! – резюмировал Олег.
— Ну зачем же так? — сказал Нетудыхин. — Нормальная защитная реакция. В ней так и остался бесенок, который сидел в детстве.
— Коза в ней сидела. Коза и осталась. Как ее только в парикмахерской терпят.
— Так же как и тебя в гараже терпели, — сказала Мария Васильевна. — Ты тоже ведь за словом в карман не полезешь. — Тиму: — Я сейчас покормлю маму, а потом ся-дем позавтракаем мы.
Они вышли с Олегом во двор — покурить. И опять ударились в прошлое. Вспом-нили о третьем их закадычном друге, о Борьке Лаптеве. Из этой троицы Лапа, как его они называли меж собой, был человеком не по-детски осмотрительным и осторожным. При разборах конфликтных ситуаций он всегда оказывался на заднем плане. У него в жизни, кажется, все получилось. Наследуя профессию погибшего в войну отца, он меч-тал стать машинистом. И таки стал им. Теперь водил составы где-то на Украине.
— Кстати, — сказал Олег, — заявлялся он как-то в Рощинск, заходил к нам. Но я тогда в городе отсутствовал. Побыл немного, от угощения отказался, чинно раскланялся и ушел. Это очень на него похоже.
Нетудыхин не понял: завидует ли Раскачаев удавшейся судьбе друга или его раз-дражает благоразумность Лапы? Потом вспомнили о других одноклассниках.
— Сегодня ты некоторые рожи их узришь, — сказал Олег.
Мария Васильева позвала их в дом. Но описание завтрака я опускаю. Скажу толь-ко, что пила хозяйка наравне со всеми.

Глава 25

Друзья-товарищи
Веселенькие и взбодрившиеся, подались они после завтрака в центр. Центром в Рощинске считалась бывшая улица Купеческая, которая ныне была перекрещена, естест-венно, в улицу Ленина.
За годы отсутствия Нетудыхина улица почти не изменилась. Разве что еще боль-ше почернели двухэтажные купеческие особняки да добавилось, против старой аптеки, разрушая общую гармонию, многоэтажное административное здание. В нем заседали от-цы города. На нижних этажах размещались райисполком и районо, верхние оккупировал райком партии.
Подходили ко входу в городской парк. Он разросся, и не верилось Нетудыхину, что эти деревья он сажал когда-то вместе со своими однокашниками.
— О, два брата-акробата! — сказал Олег, завидев двух рослых мужиков у стенда "Лучшие люди города".
— Кто это?
— Фика и Букан. Помнишь? Гоголевская пара. Пожарниками сейчас пристрои-лись, оглоеды.
Братья-близнецы щелкали семечки. Тьфу налево, тьфу направо — три секунды. И очень вкусно. А жизнь идет. Это сколько же миллиардов семечек человек может пере-щелкать за свою жизнь, а? Но раз чем-то занят — это уже хорошо. Есть дело, и жизни придан смысл, даже с наслаждением. Проблема снята.
— Привет!
— Привет, Раскачай!
— Чего стоим?
— Да стоим, думаем.
— Неужели? Вас же с пожарки повыгоняют, если начнете думать!
— Мы соображаем, — поправил один брат другого.
— А-а, это другое дело.
Олег протянул пригоршню — насыпали. Поделились и с Нетудыхиным. Ничего ребята, здоровые вымахали.
— И до чего же вы досоображалисъ? — спросил Олег.
— Пивка собираемся попить.
— Так в чем же дело?
— Нет пока. Должны вот-вот подвезти.
Здесь, в глубине парка, размещался пивной ларек. По утрам, на похмелье, сюда стекались мужики.
— А точно подвезут?
— Обещали...
Оказывается, одних семечек недостаточно для смыслонаполнения жизни. Нужно еще и пиво. Что ты поделаешь с таким народом. Проблема усложняется. Речь уже может зайти вообще о сфере потребления. И, конечно, пиво неплохо было бы пить в компании. Иначе оно приобретает другой вкус.
Братья, кажется, не узнали Нетудыхина. А ему было любопытно наблюдать за ни-ми, помня их прошлое.
Отец Букановых — такова была их фамилия — торговал керосином. По причине исходящего от сыновей запаха никто в классе не соглашался с ними сидеть. В конце кон-цов их определили сзади всех, посадив за одну парту.
Прошла мимо них молодая женщина: плечи открыты, юбка — выше колен. Не прошла — прощелкала по тротуару каблуками.
— О-ля-ля! — сказал Фика ей вслед. — Ты смотри, какая! Чья это? Что-то я таких не знаю.
— А чего? — сказал брат Букан. — Нечего!
— Тоже мне — «ничего»! — сказал Раскачаев. — Шик! «Экспонаты руками не трогать!»
— Тьфу!
— Тьфу-тьфу!
— Да.
— Мда.
— Красивая, стерва! — подытожил Фика.
Постояли. Поплевали. Нашли общую идею: взять пару пузырей, пока пиво где-то там бултыхается. Но у Букановых таких денег не оказалось. Разошлись. Не поить же их, этих бычков, на дурняк.
И потопали дальше не спеша, пока не уткнулись в мост через Тамру. Тамра дели-ла Рощинск на две неравные части. За меньшей, именуемой по традиции заречьем, город заканчивался. Дальше шли луга и начинался лес.
Они стояли на деревянном мосту. Внизу, разбросанные по обеим берегам реки, купались и загорали рощинцы. А солнце припекало, день становился жарким.
— Может, скупнемся? — предложил Олег.
— Да я сам думаю об этом, — ответил Нетудыхин. — Но я без плавок.
— Ха! — сказал Олег. — Он, видите ли, без плавок. Подумаешь!
Спустились вниз. В детстве у них было здесь свое место — возле валуна. Сейчас оно пустовало. Не сговариваясь, они оба остановились у камня и тут же присели.
Странным показалось Нетудыхину, что валун до сих пор жив и на месте. Пока он, Нетудыхин, носясь по стране, сражался за свою жизнь, валун все лежал. А ведь это тоже было существование. Нетудыхин смотрел на него как на чудо.
На той стороне реки орала и бесилась детвора. По соседству, невдалеке, компания мужиков играла в карты. Один из них помахал Олегу рукой:
— Я вас категорически!
— Я вас тоже! — ответил Олег.
Такой формы приветствия Нетудыхин еще не слыхал, чтобы категорически.
Стали раздеваться. Опять ожогом бросился в глаза Нетудыхину крест. Это же на-до было столько терпеть ради изображения у себя на спине орудия казни Христа.
Раскачаев с разбега прыгнул в воду и вынырнул на середине реки. Нетудыхин по-следовал его примеру. Они гонялись вплавь друг за другом и, как мальчишки, прыска-лись водой.
Надурачившись и подустав, они вышли на берег.
— Пожалуйста, — сказал Олег, отжимая на себе трусы, — должничок плывет.
Вдоль Тамры, по берегу, медленно плелся какой-то парень. Заметив Олега, он ос-тановился возле играющих в карты.
— Сейчас смоется, сука, — сказал Олег и крикнул тому: — Паслен!
— Ну!
— На одну минутку!
Тот откололся от играющей компании и лениво подрулил к ним.
— Ты когда мне трояк отдашь, плут нахальный? —сказал Раскачаев.
Паслен невозмутимо:
— В получку.
— В какую?
— В эту. Через неделю получу и отдам.
— Нет, Паслен, все сроки кончились. Через неделю меня уже здесь не будет. А трояк до зарезу нужен сейчас. Так что, давай — дуй, ищи. Чтобы эта трешка не плавала за тобой.
— И где же я ее сейчас возьму?
— Это меня не колышет. У тещи. И не вздумай смыться. Иначе расчет будет в другой форме. Ты же меня знаешь.
Паслен завозмущался.
— Ну, ты даешь! Что я ее — рожу?
— Не знаю. Если можешь — рожай. Я роды приму. Нет — канай, ищи.
— Ты выпить хочешь?
— Допустим.
— По такой жаре?
— С каких это пор ты стал обращать внимание на жару?
— Да я тебя имею в виду.
— За меня ты не беспокойся. Давай, Паслеша, не тяни, канай. Долги надо отда-вать.
— Жаль, что я тебя вчера не встретил, — сказал с притворной грустью Паслен.
— А что было бы вчера?
— У меня были башли.
— Ты меня вчерашним днем не корми.
— Я тебе честно говорю. Вчера мы с Кошлатым завалились к Анютке — просади-ли весь мой хозрасчет.
— Деньги мне нужны сегодня и сейчас. Понял?
— Ладно, попробую. Ты будешь здесь?
— Да.
— Постараюсь. Но не гарантирую на все сто процентов.
И отчалил в поисках трешки. Олег сказал ему вслед:
— Паслен, не вынуждай меня на крайность.
А некоторое время спустя  вдоль берега и Кошлатый собственной персоной дви-жется. Длинный — как жердь, по боку ударь — переломится. И похож на Дон Кихота в исполнении Черкасова. Только без бороды и усов.
Олег приближающемуся Кошлатому:
— А ну неси сюда свою морду!
Кошлатый настороженно:
— Это зачем же?
— Вчера у Анютки был?
— Не. А че?
— Пьешь, паршивец, каждый день, пропиваешь чужие хозрасчеты!
— Какие хозрасчеты? Ты че?
— Ну, как же че? Сейчас встретил Паслена — трояк он мне должен, — говорит: "Вчера с Кошлатым завалились к Анютке — просадили весь мой хозрасчет!"
— Ну, дешевка! Да я его уже с неделю не видал! Он сам мне два рубля должен. Я ему, посуде немытой, выверну мочевой пузырь наизнанку. А вы че, соображаете?
— Ты че, по такой жаре?
— Привет, Раскачай!
— Привет!
— Слушай, до полного счастья не хватает полтинника — не позычишь?
— Ты знаешь, вчера вон с Кошей завалились к Анютке — просадили весь мой хозрасчет.
— Досадно... Рубайте гвоздики!
Кошлатый, улыбаясь, тоже отплыл. Олег прокомментировал:
— Старший научный сотрудник по части определения всяких жидкостей. Наш уникальный дегустатор.
Ну, Олег, ну, юморист! Жаль, что в нем пропадает человек творящий.
Солнце. Небесная синь над головой. Галдеж купающейся детворы. А все-таки хо-роша эта штуковина — жизнь! Ведь еще десяток дней назад, сидя в изоляторе КГБ, Не-тудыхин не мог себе представить даже во сне, что очень скоро он будет лежать на берегу Тамры и вот так, запросто, наслаждаться окружающим.
Он вспомнил о Коке. Где она сейчас, на работе или дома? На этот раз вспомнил без волнения. Странно, теперь, когда до столь желанной встречи оставались считанные часы, он перестал волноваться.
Часа через полтора заявился, наконец-то, Паслен. Олег уже решил было поставить крест на трешке. Но Паслен победоносно вручил ему деньги и предложил смотаться за бутылкой.
— В такую жару? — сказал Олег. — Ты что? Ты же сам мне не советовал. — И сунул трешку в брюки.
Паслен скис.
— Ну и жлоб же ты, Раскачай! — сказал он. — Знал бы я, что это так повернется, не пришел бы сюда.
— Паслен, никаких обид. Ты должен, наоборот, радоваться, что на трешку твои долги уменьшились.
— Ага, — сказал Паслен и с тоской побрел вдоль берега.
— Обиделся человек, — сказал Нетудыхин сочувственно. — Расчитывал выпить, а не получилось.
— Да пошел он! — сказал Олег. — Таких хитромудрых здесь, знаешь, сколько? Вон, полюбуйся, еще один экземпляр сунется. Этот тебе знаком. Узнаешь?
— Кто это?
— Тюня. Которому ты чернилку когда-то на голове разбил. Вот это ж он. В депо мастерует. Приподлейшей сволочью стал. На днях, говорят, в партию вступил, говно!
— Внымание, внымание! Гаварит армянский радио. Эреванский точный время — почти что шесть часов. Начинаем передачу "Ответы на вопросы наших радиослушате-лей". Привет!
— Привет.
— Слышал? Армянское радио спрашивают: какая разница между геометрическим треугольником и цеховым? Армянское радио отвечает: в геометрическом треугольнике только один угол может быть тупым.
Улыбнулись. Помолчали. Олег сказал, кивая на Тима:
— Ты этого человека знаешь?
— Да что-то знакомо. Но где сталкивался, не помню.
— Нетудыхин! Чепа! Морду тебе когда-то бил за сексотство.
— Чепа?! Ха-ха! Ну, мало ли что в детстве бывало. Так чего же вы здесь валяе-тесь? Такую встречу надо бы отметить.
— В жару?
Эта фраза сегодня становилась универсальной.
— А мы по маленькой. Спешить не будем. Я угощаю.
— Да ты что? Что-то я тебя не узнаю. С удовольствием бы нашнапсовался за твой счет, но в жару принципиально не пью. А Чепа вообще в рот не берет. Кристальный трез-венник.
— Не может быть!
— Я тоже сначала так подумал и попытался кантовать — не кантуется. Я, говорит, не пью даже на праздники. — Нетудыхин улыбался и молчал, слушая розыгрыш Олега. — Представляешь, какая экономия! Если бы я был на его месте, я бы уже давно себе ма-шину купил на сэкономленные деньги.
— Очень жаль, — сказал Тюня. — Но, может быть, хоть пивка холодного хлеб-нем?
— Где?
— Да возле меня. В буфете потребсоюзовской столовой с утра было. Пять минут ходьбы.
— Как ты насчет пива, Тим? — спросил Олег.
— Алкоголь. Слабый, но все равно алкоголь.
— Брось ты с себя святого изображать. Прям уж, алкоголь! Одевайся и пошли ох-ладимся малость.
С разыгранной досадой Нетудыхин стал одеваться. Но по дороге случилось не-предвиденное: они напоролись на жену Тюни. Та, моментально сообразив, куда они дер-жат путь, ополчилась на мужа, который в последние дни насчет выпивки перебрал вся-кую норму. Как разгулявшегося мальчишку, она потянула его домой.
— Да, — сказал Олег, — единственный раз Тюня рискнул раскошелиться, и то мне не повезло. Зажала его Балтычиха капитально.
Идя вслед за женой, Тюня показывал им жестами, что он все равно через некото-рое время будет в столовой. Пусть ждут.
— Такой изворотливый среди чужих людей и такой тюфяк перед собственной ба-бой. Размазня!
Курс решили все же не менять.

— Ба! — воскликнул Олег, входя в столовую. — Лев Радионыч! Рад тебя привет-ствовать! А где Боб? Почему ты один?
За пустым столом, у окна, сидел пожилой коренастый мужик и попивал пиво. На полу, около него, лежал рюкзак и стояли, прислоненные к подоконнику, рыбацкие сна-сти.
— Боб что-то прихворнул малость.
— Знакомтесь, — сказал Олег. — Мой друг и, так сказать, оппонент Лев Радионо-вич Воропаев. А это — мой однокашник и закадычный друг детства Нетудыхин Тимофей — тоже, между прочим, воркутянин. Он приехал в Рощинск сегодня утром. Садись, Тим, сейчас мы это дело обтяпаем. Нинуля! — Раскачаев помахал рукой в сторону буфета. — Так, ребята. Что, по пиву? Или, может быть, сообразим что-нибудь покрепче?
— Ты снова стал прикладываться? — спросил недовольно Воропаев.
— У меня есть существенный повод.
— Повод всегда можно найти.
Нетудыхин достал пятерку и вручил ее Раскачаеву. В конце концов было как-то неудобно есть и пить за счет друга.
— Ладно, для начала возьму три пива. Нинуля!
Раскачаев поспешил к буфету. Наступило долгое молчание. Воропаев спросил:
— А вы были на Воркуте?
— Да.
— В какие годы?
— В конце пятидесятых.
— В какой зоне?
— На "Капиталке".
— В каком бараке?
— В девятом.
Воропаев от удивления поперхнулся и закашлялся.
— Надо же! Удивительные вещи случаются на свете иногда. Дело в том, что я сам отбывал срок на "Капиталке" и жил именно в девятом бараке. Интересно, клуб наш цел?
— В полной сохранности. Когда я сидел, он так и оставался лучшим клубом Вор-куты. Городское начальство все на него зарилось…
— Знаете, ведь мы его построили из шабашек. Таскали в зону все, что можно бы-ло утянуть с рабочих объектов. Строительство шло сначала на чистейшем энтузиазме. Это уже потом лагерное начальство подключилось к нашей затее. — Опять помолчали. — Что привело вас в Рощинск? — спросил Воропаев.
— Я здесь родился, — ответил Нетудыхин.
— А, понятно. Душу тянет к родным пенатам.
Олег приволок пиво и селедку.
— Прошу, — сказал он, грохнув подносом о стол. — Кто не доволен, книга жалоб находится в буфете. Выдается по первому требованию. — И ставя бокал перед Воропае-вым: — Я, кстати, собирался к тебе наведаться. Это Тим мои намерения сегодня под-рссстроил. Я уезжаю.
— Куда тебя несет?
— В Ачинск.
— Это зачем же ты в такую даль пускаешься? Ты там что-то потерял или хочешь что-то найти?
— Да поеду, развеюсь... на красноярских просторах. Может быть, деньгу какую-никакую подзаработаю.
— Очень уважительные мотивы, — сказал Воропаев. — Особенно последний.
— Ну что, за Воркуту? За матушку нашу? Хотя за Воркуту нужно было бы пить, конечно, водку, а не пиво. Ладно, поехали! — Подняли бокалы и надпили их.
Господи, какие судьбы Ты посылаешь россиянам! Ну не чокнутые они у Тебя, а? Нормальные люди в подобной ситуации пьют за свободу, а эти — пьют за город лагерей. Да провались он сквозь землю со всеми своими угольными залежами за те тысячи жиз-ней, что были в нем загублены! Нет, бесконечно прав был Тютчев, когда писал: "Умом Россию не понять." Но сколько же можно в нее еще верить?..
— Представляешь, — сказал Воропаев, ставя бокал, — он сидел на "Капиталке".
— Я знаю.
— И жил в том же бараке, что и я!
— Осталось свериться нарами, — сказал Олег.
— Тебя это не удивляет?
— Он сидел в другое время и по другой статье. Все остальное — случайное сов-падение.
— Все мы сидели по одной статье — по статье всеобщего беззакония.
— Ну да, совсем невинные, сущие ангелы. Он — вор, — сказал Олег.
— Не разыгрывай, — сказал Воропаев и с удивлением посмотрел на Нетудыхина.
— Нет, не в законе. А так: воровал потому, что был выброшен в жизнь малолет-ним и не смог побороть в себе дурную привычку есть.
Нетудыхин сказал:
— Не пугай людей. И употребляй слова согласно их смысла. Я никогда не был во-ром, — даже когда воровал. Я был беспризорником. Это другой статус.
— Ты что, обиделся?
— Нет. Но терпеть не могу такую двусмысленность. Человек может подумать черт знает что.
— Друзья мои, — сказал Воропаев, — в Союзе нет сегодня семьи, в которой бы кто-нибудь из родственников не сидел. Это норма.
— У меня такая семья, — сказал Олег.— Мать не сидела, отец не сидел, деды и бабки тоже не сидели...
— А ты? Ты же сидел!
— Ах, да! Ну да, себя я забыл посчитать.
Расхохотались.
— Ты с рыбалки или на рыбалку? — спросил Олег.
— Кто же идет на рыбалку через буфет? С рыбалки. Знал, что клева не будет, а все-таки поперся. На утренней зорьке поднял трех карасей — и все. Мертво. Жара. Рыба вся в камышах стоит. Один малек гоняет по Тамре.
Нетудыхин с любопытством посмотрел на упакованный в чехле инструмент. Ин-тересно было бы взглянуть на него в собранном виде. И что там за крючки поцеплены, кованые или штамповка?
— Я все-таки предлагаю взять бутылочку белого, — сказал Олег. Кто "за"? Руки можно не поднимать.
— Ты же знаешь, — сказал Воропаев, — я против. Я заглянул сюда потому, что жара и захотелось остудиться.
— А ты, Тим?
— Может, хватит, Олег?
— Эти люди называют себя воркутянами — позорники! Ведь ты, Лев Радионович, последний раз со мной видишься. И, может быть, вообще не увидишься больше.
— Не дави, не дави на меня. Бери, если хочешь, но я пить не буду.
— Значит, ты меня не уважаешь. Так утверждает весь русский народ. Стало быть, и народ ты не уважаешь. И все твои сожаления, что в основе нашего пьянства лежит бес-смысленность и беспросветность нашей жизни, ничего не стоят. Жестокий ты, Лев Ра-дионович. Это я тебе говорю — человек, глубоко тебя уважающий.
— Иди, иди бери, ради Бога! — сказал Воропаев.
Олег, улыбаясь, собрал на поднос пустые бокалы и пошел к буфету.
— Паршивец! — сказал Воропаев после некоторого молчания. — Водка его гро-бит. Жаль, может спиться. Пока его удерживает работа, собственно руль. А в тех краях, куда он устремился, пьют же без меры.
— По сегодняшнему дню, мне кажется, что и в Рощинске пьют немало, — сказал Нетудыхин.
— Попивает, конечно, народ, что там говорить. Но пьют тихо, без северных диких разгулов и дебошей. Везде творится одно и тоже: убожество жизни приводит человека к алкоголю. Когда-то, после освобождения, подобно Олегу, я сам метался по Союзу в по-исках райского притула. Ну и что, нашел? Дудки. Потом вот приземлился здесь, в Ро-щинске.
— И успокоились?
— Как вам сказать? По крайне мере, здесь я обрел душевное равновесие.
— А чем занимаетесь?
— Сегодня? Да собственно ничем. На пенсии. Вообще, до войны, — учительство-вал. Потом воевал, попал в плен. Вернулся — посадили. Потом реабилитировали, снова учительствовал, — словом, жизнь моя самая что ни на есть российская. А Олег — просто неуемный он. Работа водителем не исчерпывает его как личность. Неизбывной энергии в нем много. Вот он и мечется, нереализованный и жаждущий чего-то, чего он и сам не знает. Вы думаете, он за деньгами туда едет? Чушь! Это отговорка. Знаю я его. Хотя деньгам он отдает должное. Но не жаден, тратит их легко и без сожаления. Просторов красноярских ему захотелось, свободы необъятной. Да нет этой самой свободы нигде.
«Вот это уже заявка!» — подумал Тимофей Сергеевич. Сказал:
— Любопытно. Но разве акт выбора в жизни не есть уже начало свободы?
— Нет, абсолютно нет. Это иллюзия.
— Почему?
— Потому что настоящий выбор нам не дан. Мир стал детерминирован с того мо-мента, как мы нарушили запрет Божий. У нас все было. Но нам захотелось невозможно-го. И мы утратили дарованную свободу. Теперь нам остается нести крест искупления и торить себе дорогу самим, которая пролегает, к сожалению, по полю детерминированно-сти. А что такое детерминированность? Это жесткая взаимосвязь явлений, основанная на силе. Механической, социальной, психологической — не имеет значения какой, — но силе. Она диктует нам характер поведения. И все, и точка — приплыли.
— Но все же хоть какой-то выбор, но есть?
— То, что нам представляется выбором, — иллюзия, мнимость. В исторической перспективе наш выбор не играет существенной роли. Он просто покрывается общим полем причинности. Это свобода раба, которому позволено совершать действия в преде-лах, ограниченных длиною цепей. Раба на галере бытия. Но куда эта галера плывет, знает один рулевой. Вот Он свободен, да. А мы нет. Буриданов осел не в состоянии сделать выбор и потому обречен на гибель. Мы как будто бы выбор делаем. Но сколь бы ни был изворотлив и изощрен наш выбор, результат-то в итоге получается, что и у осла.
— Но человек же не осел!
— Согласен, не осел.
— Нельзя приравнивать положение Буриданова осла к положению человека!
— Почему нельзя? Потому что не осел? Зато такой же раб обстоятельств, как и осел. На все сто процентов. Этот закон приложим ко всем уровням жизни — от личных судеб до судеб целых народов. Что собственно произошло с Российской империей в ок-тябре 17-го года? Был совершен выбор. Но кем? Людьми полуграмотными, некомпетент-ными. Используя исторический момент, — расшатанность государственного механизма России — они популистскими обещаниями переманили на свою сторону народ и захва-тили власть. Дальше уже все пошло-поехало по законам той ситуации, в которой оказа-лась Россия. Открылись шлюзы Зла. Как при всех психозах. Бога заменили вождем, ре-лигию — идеологией. И в итоге из холопа дворянского сформировали раба коммунисти-ческого. Идеалом для нас стало элементарное физиологическое насыщение. Вот что та-кое выбор в пределах цепей. Да еще совершенный людьми авантюрными. Одну форму Зла мы заменили другой. Теперь нам еще долго придется выбираться из этой животной ситуации.
Он говорил напористо, с каким-то сатанинским зловещием, и у Нетудыхина внут-ри медленно проплыл холодок.
Помолчали. Подумали. Воропаев продолжил:
— Свобода — сволочная вещь. Палка о двух концах. Всякий раз, когда мы совер-шаем свой мнимый выбор, мы обрекаем себя на ситуацию, в которой уже заданы и дей-ствуют определенные законы. По каким-либо соображениям они могут оказаться для нас неприемлемыми. И опять мы обречены на выбор. И так далее. Парадокс: свобода пре-вращается в бесконечный выбор. Остановившись, попадаешь под диктат новых обстоя-тельств. В Ачинске уже задан порядок и образ того существования, к которому Олег вы-нужден будет адаптироваться. Адаптироваться и чем-то пожертвовать в себе. А как же? Если нет, то он опять обречен на новый выбор.
— И все же Злу никогда не удавалось вытеснить из жизни Добро. Иначе бы мы уже не существовали, — сказал мрачно Нетудыхин.
— Не совсем так, не совсем, — сказал Воропаев. — Творец оказался мудрее в сво-ем наказании нас. За нашу строптивость мы проходим теперь школу нравственного лик-беза. По-видимому, существует какой-то неустойчивый баланс между Добром и Злом. Чтобы мы могли извлечь урок из обеих ситуаций. Сегодня, мне так кажется, время гос-подства Зла. Но оно не вечно: люди умнеют. Очень медленно, но умнеют. И, возможно, скоро его преобладание падет. Нам, конечно, не повезло. Мы попали в черную полосу. Ну что ж, дай Бог, удачи другим.
— А если это чередование белых и черных полос бесконечно? — не отставал Не-тудыхин.
— Надо думать, думать надо, — отвечал Воропаев. — Понимаете, это такой узел, из которого только потяни одну ниточку, — за ней тянутся другие: границы между Доб-ром и Злом, воля человека, свобода других людей, наконец, проблема самой Божествен-ной справедливости — куча вопросов. И все — кровоточат. А Олегу, я думаю, не стоит менять шило на мыло. Это побег от самого себя. Простая перемена мест. Но, как извест-но, от перемены мест сумма слагаемых не меняется.
Подошел Олег, с пивом и сосисками на подносе.
— Где ты там запропастился? — спросил Воропаев.
— Сосиски отваривали.
— Вместе с Нинкой?.. Ты смотри, он, кажется, от водки отказался, — обрадовался Воропаев, не обнаружив злополучной бутылки. — Вот если бы ты еще от Ачинска отка-зался, я бы тогда точно уж за тебя выпил. А мы тут, в ожидании, глобальные проблемы обсуждаем…
— Ты, Тим, не слушай этого любомудра, — сказал Раскачаев, расставляя прине-сенное на столе. — Он тебе перевернет все вверх ногами и докажет свое. На деле же эти искатели истины сами толком ничего не знают. Они просто темнят, прикрываясь из века в век своим тарабарским языком. Брал я у него кое-какие книженции, пытался разобрать-ся, как человек должен жить в мире. После их чтения мне вообще расхотелось жить...
— И тем не менее, истину надо принимать такой, какой она есть, — настаивал Воропаев.
— Ага. Если бы заведомо знать, что такое истина. Для меня высшей истиной яв-ляется жизнь, — отвечал Олег. — Ладно, к чертям философию! Поехали!
Приложились к пиву.
— Ты что же это натворил, негодник? — сказал вдруг Воропаев. — Смещал водку с пивом?
— Ничего подобного. Это Нинка мне поднесла из холодильника три бутылки чешского пива. Крепленое. Вчера к ним поступило.
— Ты смотри, как тебя здесь обслуживают!
— А как же! Я же здесь когда-то пахал!
— Кому ты тюльку гонишь?— сказал Воропаев, переходя на лагерный язык. — Вот ты темнило — настоящий! Желание других — для тебя нуль.
— Не можешь пить, — сказал Олег, — бери сосиски, пока горячие, и рубай!
— Почему это я не могу пить?! — неожиданно возмутился Воропаев. — Я пить могу. И теперь буду поступать согласно твоей воле. Ты мне закажешь еще бокал этого чешского пива. Отличное пиво! Полный ажур: все наши разговоры оканчиваются пьян-кой. Или очередной дракой.
Хохотали. Такого поворота Нетудыхин никак не ожидал.
Когда они вышли из столовой, солнце уже перевалило зенит. Жара стояла нестер-пимая.
— Други мои, — сказал размякший Воропаев, — мне было приятно с вами про-вести время. Ты еще зайдешь ко мне? — спросил он Раскачаева.
— Должен, — ответил Олег.
— Нет, ты мне скажи определенно: зайдешь или нет? — Олег раздумывал. — Ну, тогда, на прощанье, послушай меня сейчас. Запомни: жизнь жестока и экстремальна...
— Это не новость.
— Ты не перебивай, ты выслушай. У тебя много еще будет времени на проклятых красноярских трассах, чтобы подумать... Может, эта жестокость ее проистекает из жест-кости самого бытия. Может быть. Хотя это еще надо выяснить. Но если мы будем все придерживаться логике всеобщего экстремизма, мы погубим жизнь. Здесь, здесь нужно искать линию поведения человека в мире. И это единственный путь. Понял? Ну, подума-ешь — поймешь. Ни пуха тебе! Всех вам благ и удач! — сказал Воропаев, старомодно раскланявшись с ними, и потопал было в свою сторону. Неожиданно остановился, ска-зал, обращаясь собственно к Нетудыхину: — Вот это вам и вся свобода, молодой чело-век. Не может быть свободы там, где всем дан один и тот же конец. Галерные гребцы! — и пошел.
— О чем он? — спросил Раскачаев.
— Да это продолжение нашего разговора, — ответил Нетудыхин.
Они оба смотрели Воропаеву вслед.
— Грустно, — сказал Олег. — Жаль с дедом расставаться. Он надеется на разум людей — идеалист!
— Вот уж не ожидал я, — сказал Нетудыхин, — что здесь, в Рощинске, в твоем обществе, я столкнусь с таким своеобразным типом. Где ты его откопал?
— Подобрал их как-то с Бобом за городом.
— Кто такой Боб?
— Пес его неразлучный. Они всегда вместе. Сегодня он что-то приболел. Я по-дозреваю, что из-за Боба он и баб избегает, старый хрен.
— Так он живет один?
— Почему один? С собакой. Учительствовал он здесь, у нас. Теперь — на пенсии. Думанием занят, как он однажды мне признался. А, видишь, нелогично получается: рас-читывает на разум людей, но предпочитает им общество собак. Тоже мне, думатель на-зывается!
— Нет, — сказал Нетудыхин, — в его рассуждениях что-то есть. Тут надо дейст-вительно думать... Собаки никогда не предают. За того, к кому они привязаны, они идут на смерть.
Раскачаев, помолчав, сказал:
— Да, пожалуй, ты прав. Боб — экземпляр серьезный. Это не Дуська. За хозяина он глотку перегрызет любому. Такого можно и в Ачинск с собой взять.
Между тем, слушая все эти разговоры об отъезде Олега, Нетудыхин в последние дни сам подумывал о смене своего проживания. Но его вариант вымысливался в запад-ном направлении.

Спасаясь от жары, они еще раз искупались и направились в центр города. По до-роге завернули во двор своей школы. Уселись прямо на траве, в тени деревьев.
Какое-то странное чувство овладело Нетудыхиным. Он смотрел на просевшее здание школы и пытался мысленно вернуть себя в послевоенные годы. Ничего не полу-чалось. Что-то ушло. Что-то изменилось. Хотя внешне школа, казалось, оставалась прежней. Но теперь он видел просто распахнутые настежь входные двери, двух женщин, колотивший раствор у крыльца, и скучно понимал: идет ремонт.
Олег лежал на траве. Ему был безразличен весь этот ностальгический зуд Нету-дыхина. Он вообще уже отсутствовал в Рощинске, витал где-то там, в Ачинске, в обще-стве своего напарника Раздайбеды.
Покурили. Помолчали. В само здание школы заходить не стали. Пересекли двор и через дыру в заборе вышли к местному кинотеатру. Кстати, дыра эта сохранилась еще с тех времен. Как ее и чем только ни пытались долгие годы заделывать, детвора проламы-вала ее снова и снова. В конце концов дыру оставили в покое. Теперь она, многостра-дальная и отшлифованная, была неофициально все-таки признана самым коротким путем от школы к кинотеатру.
На фасаде кинотеатра Нетудыхин заметил телефон-автомат.
— Мне нужно кое-кому позвонить, — сказал он Олегу.
— Кому?— удивился тот.
— Подруга по детдому у меня должна быть здесь. Работает врачом.
— Имя?
— Блейз Неля.
— Ха! — сказал Олег. — Нела Львовна! Есть такая!
— Ты ее знаешь?
— А кто ж ее не знает! Это наш участковый детский врач. У меня дома даже где-то ее рабочий телефон записан. Странно, я никогда не мог бы подумать, что она из дет-дома. Такая интеллигентная…
— Номер не помнишь?
— Два, восемнадцать… Нет, не помню. А мы сейчас через справочное выясним.
Олег снял трубку и набрал ноль девять.
— Третья слушает.
— Номер телефона детского врача поликлиники.
— Ждите… 2-18-65.
— Спасибо.
Позвонили по указанному телефону. Никто не отвечал. Опять позвонили в спра-вочное и узнали номер телефона регистратуры. С трудом прорвались в регистратуру.
— Алло!
— Это регистратура?
— Это дом сумасшедших.
— Как дом сумасшедших?! Это 2-18-38?
— Да.
— Почему же дом сумасшедших?
— Очень просто: регистратура... Я вам уже сказала: сегодня уролог не принимает. Приходите завтра утром.
— Что?
— Это я не вам.
— Слушайте, бросьте вы эти штучки! Это звонят из райздравотдела. Нам нужна врач Блейз Нела Львовна.
— Ее нет.
— А где она?
— Она на вызовах.
— Когда вернется?
— Сейчас узнаю, подождите.
— Ждем. — Тиму, прикрыв трубку рукой: — Дом сумасшедших — ну, твари! Тут, у нас, дом сумасшедших открыли... В монастыре.
— Что ж их, так много развелось в городе?
— Да нет, по Союзу выуживают, а сюда свозят.
— Алло!
— Да.
— Вам повезло: пришла машина с ней. Побежали звать. Подождите чуть-чуть.
— Хорошо, ждем.
Пояснил Нетудыхину: приехала с участка, сейчас подойдет. И передал трубку.
Сердце Тимофея Сергеевича застучало молотом. Раз, два, три, четыре... сто семь, сто восемь, сто...
Наконец, сказали:
— Да.
— Это Блейз? — по-дурацки спросил Нетудыхин.
— Да.
— Скажите, а вы не сестра ли Коки Нели Лейбовны?
На той стороне растерянно и надолго замолчали. Потом спросили:
— Тима, это ты?..
— Да.
Опять помолчали.
— Но этого не может быть!
— Почему, Кока? Это есть!
— Подожди. Я что-то плохо соображаю... Причем здесь райздравотдел?.. Ты где?
— Возле кинотеатра...
— Здесь, в Рощинске?!
— Да.
— Когда ты приехал?
— Сегодня утром.
— Уже у кого-то остановился?
— Пока нет, но...
— Я буду рада, если ты остановишься у меня. Аптечная, 7. Ты знаешь, где нахо-дится этот переулок?
— А чего я здесь не знаю?
— Фантастика какая-то! Мне даже не верится, что это я говорю с тобой.
— Ты действительно говоришь со мной, Кока. Не сомневайся.
— Я буду дома около семи, — сказала она. — До встречи.
— Два придурка! — сказал Нетудыхин, вешая трубку на рычаг.
— Что такое? — не понял Раскачаев.
— Райздравотдел — вот что такое! Перепугали человека.
— А-а! — сказал Олег и расхохотался.
Дома у Олега они завалились на раскладушки. В сарае, хотя и прикрытом тенью старого клена, было душно.
Раскачаев предложил надколоть припрятанную бутылку водки. Тим отказался. А Олег таки надпил ее прямо с горлышка и опять заначил.
Однако стойкости Нетудыхину хватило ненадолго. Явился Тюня с бутылкой вод-ки. Он был уже навеселе, и все извинялся за происшедший инцидент.
— Эх, в рот тому кило портянок, — сказал Олег, — наливай! Троим наливай, я кантанул Чепу.
Дружеская пирушка стала переходить постепенно в элементарную пьянку...

Глава 26

Разбор полетов

Нетудыхин открыл глаза и не понял, где он: платяной шкаф, письменный стол, рядом — этажерка с книгами. Комната просторная и светлая.
Мысль его, еще не остывшая от вчерашнего алкоголя, болезненно проворачива-лась в воспаленном мозгу.
Он лежал то ли на тахте, то ли на диване. С противоположной стороны комнаты, сидя на подоконнике открытого окна, за ним наблюдал здоровенный черный кот.
Нетудыхин весь напрягся, но не шевелился.
"А этот кадр, откуда взялся?.. Ты смотри, сволотник, реинкарнировался в свою излюбленную форму. Чем бы его огреть?.."
И вдруг резким движением он запустил в кота подушку. Тот слетел с окна в пали-садник. Так где же он, в конце концов? Неожиданно увидел на письменном столе свою увеличенную лагерную фотографию. Мама моя родная, да ведь это он у Коки! Какой ужас! Нелепей встречи быть не могло.
Одежда его, приведенная в порядок, висит на стуле. Значит, он выключился вчера намертво. Где же спала она? Вместе с ним?..
На письменном столе обнаружил записку.
                                                          Тима!
Мы столько лет с тобой не виделись, а ты явился в таком состоянии. Не пей се-годня, — слышишь меня? — иначе мы не сможем поговорить.
Завтрак найдешь на кухне.
Ключ от квартиры забери с собой. Он находится в ящике кухонного стола.
Не забудь закрыть окна.
В два часа я буду дома.

И подпись: «Кока». Без даты.
Прочел еще раз — уже как учитель. Стремительный мелкий почерк с уклоном вправо. Ошибок нет.
— Идиот! — произнес вслух. — Ты вынес себе приговор!
Самым же мучительным было то, что он совершенно не помнил, как он оказался вчера у Коки. И что здесь вообще происходило. Последнее, что он припоминал, это как они, с Олегом, послали Тюню к Протасихе за самогоном. Магазины уже не работали. Дальнейшее — темнота. Как будто оно и не происходило.
Он подошел к окну и выглянул наружу. Тишина, безлюдье. Далеко-далеко видне-ются купола церкви. Никаких признаков жизни. Начинает подпекать. Такое ощущение, словно город вымер. А ведь под эту тишину здесь все всё о всех знают. И рождаются люди, и умирают, и проходит жизнь...
Раскалывалась голова, мучила сушь во рту. Он вышел на кухню и выпил кружку холодной воды. Стало чуть легче. Потом вернулся в комнату.
То, на чем он спал, оказалось раскладывающимся диваном. Он убрал постель и вернул диван в исходное положение. Ажур.
Но в душе порядка не было. Он все мучился, как он будет смотреть в глаза Коке? Это же надо было так ужраться, а!
Ко всему тому его настораживало появление кота.
Выпив пару чашек горячего чая, он закрыл квартиру и поспешил к Олегу.
Входя во двор, Нетудыхин еще издали заслышал, что в доме происходит скандал.
…— А ты какой! — кричала кому-то Мария Васильевна. — Ты на себя посмотри. Рожу разъел!
— Опять оскорбляете власть! Я при исполнении, не забывайтесь!
— Ой-ой, власть он представляет — держите меня! Сейчас вот как жахну пова-решкой по твоей дурной башке, чтобы ты не оскорблял дитя мое, раз ты власть!
— Но-но, осторожно, гражданка Раскачаева! — предупреждал мужской голос.
— Я тебе дам — осторожно! Долго будешь помнить мою осторожность! Я вам не Олег. Ишь, бляди, разъязычились! Много вас здесь таких найдется! Я Лукину буду жало-ваться на тебя!
— Так он же издевается надо мной! Посмотрите, как он ест. Как будто у него са-мого перебита челюсть!
— А ты ешь быстрее! Не мотай людям нервы!
На пороге дома тявкала Дуська. Непонятно было, кому она угрожала, а кого за-щищала. А может, она просто лаяла на вздоривших людей, чтобы они прекратили ссо-риться.
Нетудыхин вошел в дом. Все замолчали.
— Доброе утро! — сказал он. — Что за шум без драки?
— Да вот, — сказала Мария Васильевна, — товарищу участковому милиционеру срочно понадобился Олег. Они друг без друга жить не могут: то любовницу не поделят, то просто так поупражняются в кулачном бою. Я уже говорила раньше: тебе, Калиберда, пора Олегу полставки платить. Ты же без него останешься без работы. Вот он уедет — и тебя уволят из милиции к такой матери. Потом ты будешь вспоминать о нем как о луч-шем друге.
— Ага, уедет. В места не столь отдаленные. Расколоть человеку челюсть — на этот раз ему это так не пройдет.
— А ты можешь доказать, что расколол ему челюсть именно я? — спросил Олег. — Может, он пьяный упал по дороге домой и ударился челюстью? Ведь ты же сам ска-зал, что в больницу он попал пьяным.
— Разберемся. Ты давай, не волынь, нас в отделении ждут.
— Что случилось, Олег? — спросил Нетудыхин.
— Прошлой ночью попал в больницу некто Тюнин — есть тут у нас такой. Че-люсть у него то ли треснула, то ли выскочила из своего места. Утверждает, что это я его избил. Правда, вчера он заходил ко мне вечером. Выпили мы с ним по рюмашке. Но ушел он от меня где-то около десяти вечера. А в больницу попал в первом часу ночи. То-варищ Калиберда хочет побеседовать со мной на эту тему. В участке.
— Так это можно сделать и здесь. Зачем идти в участок?
— Я тоже такого мнения, — согласился Олег.
— Вы кто такой? — зло спросил Нетудыхина Калиберда.
— Гражданин, — сказал Нетудыхин.
— В каком смысле?
— В прямом. В каком же еще?
— Друг он мне, — сказал Олег, — друг детства. Приехал сюда в гости.
— Предъявите документы.
Нетудыхин достал паспорт и вручил его участковому. Тот, тщательно осмотрев документ, положил его в свой планшет.
Нетудыхин спокойно сказал:
— Паспорт не изымается, а предъявляется для удостоверения личности владельца.
— Вот пройдете со мной в отделение, и там я выясню вашу личность, — сказал Калиберда, сузив глаза.
— Ты чего до него прискипываешься? — сказала Мария Васильевна. — Он-то здесь при чем?
— Разберемся-разберемся, — отвечал участковый. — И ты, Раскачай, возьми пас-порт.
— Я тебе не Раскачай! — вспылил Олег. — А если Раскачай, то ты — Турок, а не Калиберда! Зачем паспорт? Ты что меня, не знаешь?
— Знаю. Но так положено.
— Паспорта нет. Паспорта я сдала на выписку, — сказала Мария Васильевна.
— Как на выписку?! — удивился Калиберда.
— Я же тебе говорю: Олег уезжает. Ты что, не понял?
— Значит, придется изымать его из паспортного стола.
— Ну, это твое дело, — отвечала Мария Васильевна, хотя еще два дня тому назад она получила паспорта, уже выписанными.
Олег допил чай.
— Теперь можно идти, — сказал он. — А то ведь неизвестно, сколько там придет-ся быть. Покажу тебе, Тим, наше родное районное отделение милиции — тоже в извест-ном смысле историческое место. Вперед, Калиберда! Мы как законопослушные граждане будем сопровождать тебя по бокам. Чтобы тебя кто-нибудь ненароком не пристукнул. У тебя ведь здесь много недоброжелателей.
— Да, боялся я их! — отвечал Калиберда.
По дороге в участок Нетудыхин просчитал ситуацию. Дурной оборот получался. Если начнется следствие, его обязательно привлекут как свидетеля. Но какие показания дал Тюня? Почему Олег скрывает, что в попойке участвовал и он, Нетудыхин? По сооб-ражениям не замешивать сюда третьего? Или из желания оградить друга от ненужных неприятностей? Хорошо, что об этом ничего не знает Кока. "Какая нелепость, вторые су-тки, как в Рощинске, а уже буду оприходован в ментовке! Неплохое начало для рассказа о посещении родных пенатов."
Вошли в отделение. Дежурный старшина, увидев Олега, заулыбался:
— Раскачаев! Давненько, давненько ты у нас не был.
— Привет, дядя Митя!
— Привет-привет! Что случилось?
— Да тут... Одна шамка утверждает, что я поколотил ее ни за что ни про что.
— А ты ее и пальцем не трогал.
— Ну да.
— Понятно. Народ нынче пошел беспамятный. Наверно, она тебя с кем-то пере-путала.
— Да это не она, а он.
— Все равно... Куда ты его, Калиберда?
— К Лукину.
— Ну, веди... А этот что? — спросил дежурный, кивая на Нетудыхина.
— Друг Раскачаева. Приезжий. Пусть посидит пока здесь.
— Понял. Присаживайтесь, — сказал старшина, указуя Нетудыхину на отшлифо-ванную скамейку.
Нетудыхин сел. Калиберда повел Олега дальше.
Зазвонил телефон.
— Дежурный старшина Воробей слушает! — сказал старшина. — Понятно... Ну... Да пошли ты его, знаешь куда? Мест нет, мест нет... Надо найти место. На одного чело-века всегда можно найти... Понял... Не понял... А-а, понял... Давай... Давай.
И разговор окончился.
Старшина Воробей почесал затылок и сказал мужику, сидевшему тут же, в дежур-ке, за выгородкой:
— Так... Паспортные данные мы переписали с тобой. Теперь перепишем, что там у тебя есть.
— Да шо у меня есть? Шо на мне, то и есть.
— Я ж и говорю, что на тебе.
Утреннее состояние Нетудыхина куда-то улетучилось. Он с профессиональным любопытством наблюдал за происходящей сценой.
— Так, начнем с брюк, — продолжал старшина. — Брю-ки. Какие?
— Простые, х/б.
— Значит, так и запишем: хэ-бэ. Одни?
— Ну а скока ж?
— Од-ни. Что дальше? — Посмотрел на мужика. — Куртка. Запишем куртку. Кур-тка, черная. Тоже хэбэ?
— Да.
— Хэ-бэ. Что под курткой?
— Рубаха.
— Растягайся, растягайся. Так, ру-ба-ха. В клетку. Клеточная... Или клетчатая?.. А как надо писать, а?.. Не, клетчатая, хэбэ. Одна, да?
— Ага.
— Майка есть?
— Есть.
— Май-ка, од-на.
— Трусы?
— Кальсоны пиши, нет трусов.
— Каль-со-ны. Тоже одни. Обувь?
— Ботинки.
— Какие?
— Ну, какие, — обыкновенные.
— А ну покажи. Надо ж их как-то записать. — Мужик задрал правую ногу. — А-а, да это ж рабочие!
— Бо-тин-ки, ра-бо-чие. Од-на па-ра. Носки?
— Не носки — чулки.
— Как чулки, погоди?!
— А так: чулки себе, и все.
— Да как же мы их будем записывать?
— Так и пиши: чулки бабские, обрезанные под носки мужские.
— Да не, не пойдет. Оформим носками.
— Ну, пиши носками — какая разница!
Дежурный ухмыльнулся и сказал:
— Что ж она тебе, курва, и на носки жалась?
Мужик ничего не ответил.
— Все?
— Все.
— Расписывайся.
Мужик взял у Воробья авторучку и узловатой набрякшей рукой вывел свою фа-милию.
— Но ниче, — сказал сочувствующе старшина Воробей, — ты сильно не рас-страивайся. Пятнадцать суток — это чепуха. — Вдруг заорал в раскрытую дверь, веду-щую вглубь помещения: — Лахонин!
— Ну! — послышалось оттуда.
— Тебе пополнение прибыло. Иди забери человека.
Да, такова жизнь: каждому свое. Бесстрастны были римские правоведы.
Около часа просидел Нетудыхин, наблюдая за причудливым течением милицей-ской жизни. И при всех ее изворотах старшина Воробей оказывался на высоте. В этой узкой горловине, которая именовалась дежуркой, он чувствовал себя как опытный лоц-ман.
Наконец, появился улыбающийся Олег, за ним — Калиберда.
— Выпусти их, — сказал он недовольно дежурному.
— Обоих?
— Да.
— Ну, идите, сукины дети, — сказал старшина, — да больше не попадайтесь. Особенно ты, Олег.
— А паспорт мой? — напомнил Нетудыхин Калиберде.
— Олегу я отдал, — сказал тот разочарованно. И добавил: — Нетудыхины здесь действительно жили. На Мира.
— Тогда она называлась улицей Сталина, — учтиво поправил его Нетудыхин.
— Может быть.
— Будь здоров, дядя Митя! — сказал Олег. — Мои найлучшие пожелания вашей Наташке!
— Иди, иди, нехристь, отсюда! И пошибче, — как-то нехорошо сказал старшина.
Они вышли из отделения.

— Ну, организация! Ну, мусора поганые! — возмущенно говорил Олег. — Не до-казав моей вины, они предлагают мне заключить мировую с Тюней. Дурака нашли! Вот этот же Турок, участковый, — это ж такая тварь — от и до! Я ему морду когда-то набил. Он тут с одной медичкой путался. И я к ней подхаживал. Так он меня, троглодит, на пят-надцать суток посадил. Испортил мне прическу, шамка! Надо сматываться. А то, гляди, и в самом деле оприходуют на трешку.
— За что собственно ты Тюню отколотил? — спросил Нетудыхин.
— Да не колотил я его. Раз всего-то и ударил.
— За что?
— Сказать — не поверишь. У меня в сарае лежит однотомник Пушкина. Так Тюня Александра Сергеевича говнюком обозвал. Ты представляешь? Какая-то мразь, мокрица, которая и имени-то человека не достойна, вдруг обзывает лучшего поэта России говню-ком! Я потребовал, чтобы он забрал свои слова назад, — по-хорошему. Тюня заартачил-ся. Ну, я ему и врезал — раз! Он взвыл и унесся. Как он очутился в больнице, не знаю.
— А я где был?
— Пошел перед этим как будто бы отлить. И слинял. Я понял: отправился, навер-ное, к Нелке.
Помолчали. Как-то это не совсем укладывалось в голове Нетудыхина: такая беза-лаберная жизнь Олега и защита им чести Пушкина. Но Олег трепетно относился к Пуш-кину еще в школе, и Нетудыхин поверил ему. Сказал:
— Правильно сделал. Судья нашелся, срань человеческая!
Впрочем, все, что происходило с Нетудыхиным здесь, в Рощинске, тоже не совсем укладывалось в рамки здравомыслия.
Когда они вернулись домой, Мария Васильевна спросила:
— Ну, что там?
— Да что? — ответил Олег. — Выпустили пока. До выяснения полных обстоя-тельств.
— Кто допрашивал?
— Николай Васильевич. В присутствии Турка.
— Скажи спасибо Николаю Васильевичу.
— За что ему спасибо?
— Что выпустил.
— Ага. А доказательства у них есть? Пьяные показания пострадавшего Тюни?
— Меня он пожалел, а не тебя.
— Ну да, тебя — может быть. Все-таки бывший любовник...
— Олег, когда это было? Сто лет назад.
— Но было же!
— Да ничего там серьезного не было.
— Так я тебе и поверил...
— Бессовестный! — сказала Мария Васильевна.
— Это почему же? — спросил Олег.
— Вот посадят — узнаешь.
— Не посадят.
— И ни одной посылки не пришлю!
— И не надо, обойдемся без посылок. В картишки начну шпилиться.
— Вот так, Тима. Как видишь. И это — постоянно. Душу вымотал!
— Начинается!
— Молчи, идиот несчастный, када мать говорит!
— Чего ты гудишь? Чего ты крылья растопыриваешь?
— А того, что ты хотя бы друга постеснялся концерты устраивать!
— Ладно.
— Не ладно — досадно. Балбес! За тридцать уже. Папа! А его в милицию тягают, как пацана какого-то.
— Вот уеду — не будут тягать.
— Езжай скорее с моих глаз, езжай! Отдохну хоть.
— И уеду!
— От людей меньше срама будет... Сходи хлеба принеси!
— Давай деньги.
— У, ирод! — вдруг злобно сказала она и толкнула Олега.
— Ты меня не выводи из себя! — закричал он. — Я... — он хотел обо что-нибудь стукнуть кулаком, но ничего поблизости не оказалось.
— Давай! Давай! — распекала его Мария Васильевна. — Пусть люди посмотрят, как ты можешь. А то ты на людях все мать винишь. Мать тебе хахлями своими жить ме-шает, а ты — паинька. — И бросила ему рубль.
— Замолчи! — заскрипел зубами Олег. — Замолчи сейчас же!
Осторожно выглянула из спальни бабуля.
— Что за крик? — поинтересовалась она.
Она была в ночной рубашке, и лицо ее светилось восковой бледностью.
— Ничего, мама. Олежка белены вчера объелся. Пройдет. Все будет в порядке. Не волнуйся. — Олегу: — Иди за хлебом!
Тот со злобой хлопнул дверью и ушел.
— Выродок! — крикнула Мария Васильевна ему вслед. — Псих ненормальный! — Бабуля тихо закрыла дверь в спальню. — Кинулся бы на мать — руки короткие!
На некоторое время установилась тишина. Нетудыхин подумал: "Надо бы запом-нить ее... В каком-то неопределенного цвета жилете. Тощая. Ноги тонкие, в простых темных чулках..."
— Ой, Тима, вот так я с ним все время воюю. ("Плоскогрудая...") Если бы сейчас не ты, он бы себя не сдержал. Никакого уважения к матери. Как расходится — ужас! И послать может куда-нибудь подальше. Чтоб не дожить мне до захода солнца! ("Руки за-копчнены...) И друзья у него такие, я тебе скажу. ("Голос с хрипотцей, прокуренный...") Вот тут же, через дорогу, жил напарник по работе и подельник его. Этот хороший, а тот еще лучше. Правду говорят: вылупила и форму закинула. Чтоб другой такой не рождал-ся. Этот только на словах, а тот, как что, — сразу кулаки в ход пускал. Жену бил, матери доставалось под горячую руку — никому в доме покоя не было. Без предела совсем че-ловек. Они и слыгались вдвоем — водой не разольешь. А чем эта дружба кончилась? Устроили на танцплощадке драку. Разогнали всю танцплощадку, стервецы! Оба были выпившие, конечно! Спрашивается, чего туда было идти пьяными? Выпили себе — ну и сидите дома. Какого еще рожна надо? И дали — обоим по пятерке. Суд был показатель-ным. А в лагере тот заработал еще десяточку. И тоже за драку. Убил кого-то, что ли. Си-дит до сих пор. Этот вернулся после второго посада — думала, человеком станет. Так нет, куда там: этаким фертом ходил по городу. Я, дура, опять устроила его в гараж. Бега-ла, унижалась — еле воткнула. Сначала ничего — работает. Женился скоро — тоже как будто бы ничего. Вадик родился... Лет пять так держался. И зарабатывал неплохо, и ка-лым был. Потом — на тебе, как вожжа ему под хвост попала: закрыл Петрушкин, наряд-чик ихний, путевки ему неправильно. Так он что? Подследил того во дворе гаража и да-вай за ним гоняться на машине. Отдавил человеку ногу. Ну не дурак, а? Результат: вы-гнали. За дурость. За бесшабашность свою. — В этот момент что-то на плите вскипело. Сняла крышку с кастрюли — обожглась, лизнула пальцы: — А-а! — Вернулась к столу месить тесто. — А матери опять позор от людей. Натерпелась я от него, Тима, вдосталь. Теперь он с другим корешем слыгался, с Раздайбедой. Хохол. Такой спокойный с виду вроде, прям, мажь ты его на хлеб, как масло. Но пьет, боров! И этого с пантылыку сбива-ет. Он тут, у нас, шоферовал, потом завербовался в Ачинск. Зовет нынче Олега к себе. Ну, скатертью им дорога, пусть едут. Дня через два-три вернется Татьяна — пусть улету-чиваются. Пусть попробуют самостоятельной вольной жизни. А то они мной недоволь-ны. Мама им наготовь, постирай, убери за ними — мама плохая. А сами — ни за холод-ную воду. Что-нибудь починить во дворе — не допросишься. Я им говорила: не хотите жить вместе? Плохая я для вас? — Убирайтесь! Изыдите от меня. Без вас проживу. Жила и проживу. И не клятая была, и не мятая. Так она ж его все время подшкиливает: чего ты пойдешь на квартиру, у тебя свой дом. Люди на тебя будут пальцем показывать... Но я-то им не враг. Я-то хочу им добра. Они молодые, у них еще все впереди. Что надо, я все им отдам. Пусть только мне дадут дожить спокойно и оставят за мной Вадика. Все равно ведь они ребенку не в состоянии дать нормального воспитания. Их самих еще надо вос-питывать. А мне, на старость, будет чем заниматься. Ой, Тима, если тебе рассказать обо всем, что тут происходит, повеситься можно. Хотя бы ты на него как-то подействовал.
На эту благую просьбу Нетудыхин ничего не ответил. Мария Васильевна продол-жала дальше разрисовывать похождения сына, пока тот не вернулся из магазина.
Олег положил буханку хлеба на стол и рядом — демонстративно сдачу с рубля.
Мария Васильевна пересчитала сдачу и убрала хлеб.
Олег сказал Тиму:
— Пошли ко мне, что ли. Перекурим хотя бы свободно...
На самом деле Олег принес бутылку белого вина и жаждал похмелиться.
Нетудыхин от похмелья отказался.
— Не могу даже смотреть на эту гадость! — сказал он и вздрогнул, видя как Олег опрокидывает стакан с вином. — Б-р-р, отрава!
— Лекарство! — кряхтя, возразил Олег.
— Да. Для притупления мозгов.
— Может быть, человеку иногда и надо, чтобы мозги у него попритупились. А то душа начинает болеть: гневлю Бога, не так живу, не тем занимаюсь. Побудешь тварью ничтожной — через некоторое время острее чувствуешь себя человеком.
— Чушь несешь собачую, — сказал Нетудыхин. — Боишься себе признаться в том, что мы вчера и сравнялись с настоящими тварями.
Олег припрятал бутылку. Оба закурили.
— Наоборот, я уже давно себе в этом признался, — сказал Раскачаев. — И все жду, когда жизнь опровергнет мое мнение. Или Творец. Но Он почему-то молчит. Зна-чит, я отсутствую у Него. А если я отсутствую у Него, то почему Он должен присутство-вать во мне? Тогда — воля моя, кем мне себя осознавать, тварью ничтожной или Ему по-добным. Все надело, Тим. Господи, как надоело! Сплошной беспросвет!

Что-то грустно жить мне стало,
Белый свет мне опостыл, —
То ли я утратил что-то,
То ль в себе что-то сгубил...

Замолчал. Нетудыхин спросил:
— Кто это? Есениным попахивает.
— Какой там Есенин! Я это.
— А дальше, дальше?
Раскачаев продолжил:

Небосвод затянут
Тусклой пеленой,
И подернут дымкой
Горизонт земной.

Что же делать мне?
Как мне дальше жить?
В чем себя обресть?
В чем себя забыть?

Думал я, что Муза
Грусть мою излечит,
Но непостоянством
Нрав её отмечен.

Я пытался в крайностях
Отыскать отраду —
Разочарование
Было мне наградой.

Брошу к черту все,
Стану водку пить,
Чтоб себя обресть,
Чтоб других забыть.

Пил я водку, пил,
Пил крепчайшую, —
Так и не избыл я
Грусть горчайшую.

Ах, как тщетен мир,
Мелочны дела!
Лишь одна любовь
Мне б помочь смогла.

Отыскать ее,
Изначальную, —
Я б развеял грусть,
Распечальную.

Молчали. И хотя Тиму прочитанное стихотворение, от которого веяло традицион-ной русской кручиной, показалось неоригинальным, по тому, как читал его Олег, Нету-дыхин почувствовал: в Раскачаеве человек творящий еще дышит. Но человек этот над-рывно болен.
Спросил:
— Когда ты его написал?
— Давно. Точно дату не помню. Во всяком случае — до женитьбы.
— Работать тебе надо над собой, Олег, — сказал Нетудыхин так, как это он гово-рил своим студийцам в школе.
— При таком троглодитном окружении?
— А ты думаешь, сколько-нибудь значимые русские писатели жили в лучших ус-ловиях? У них у всех была своя каторга жизни. Кого не возьми, начиная с Пушкина...
— Может быть. Но у них все же была хоть какая-то аудитория. А ради кого рабо-тать сегодня? Ради этих дебилов? Я тут пытался как-то, лет пять назад, напечататься. Со-брал свои стихи, даже лагерные прихватил, и, окрыленный надеждами, двинул в область. Так на меня смотрели там, как на провинциального придурка. Упадочниство, пессимизм, учиться надо — ничего не взяли. Ну и в гробу я их видел в белых тапочках!
Эта ситуация была до нюансов и интонаций знакома Нетудыхину. Олег продол-жал: — Можно, конечно, сказать еще раз людям пару крепких слов, что ты о них дума-ешь. Но разве не говорили им резкости до меня другие? Говорили. А все пребывает на своих прежних местах. Так стоит ли лишний раз разочаровываться?.. Сволота одна кру-гом. Человек мерзостен. Я не верю в его благоразумность. Разве можно забыть Воркуту и всю нашу гнусную лагерную систему?..
— Как же ты живешь?
— А так и живу. Живу потому, что не умираю. Потому, что есть еще Раздайбеда, который ради друга снимет с себя последнюю рубаху, есть чудик Воропаев, ты вот всплыл из небытия...
— Ты не прав, Олег. Сволочей на свете много, я согласен. Но перед лицом мерзо-сти человек должен отстаивать в себе человека. Иначе он сам превратится в мерзость. Ладно, оставим этот разговор. А то ты еще скажешь, что я читаю тебе мораль.
Опять помолчали.
— Я хочу сходить на могилу к матери, — сказал Нетудыхин. – На кладбище есть какая-нибудь сторожка, где бы я мог взять инструмент?
— Хрен его знает, — отвечал Олег. — Я там сто лет не был. Есть же там кто-то, наверное. Но ты подожди: сейчас похаваем — и пойдешь.
— Я завтракал. У меня осталось мало времени. После двух я должен быть у Нел-ки.
Олег улыбнулся.
— Я и забыл тебя спросить, — сказал он, — как ты там провел свою первую ночь?
— Сурком мертвым.
— Что ж ты так?
— Пить надо меньше...
Олег провел его до калитки.
Дуська уже не лаяла на Нетудыхина. Она почему-то признала его своим.

От этого посещения Раскачаевых у Нетудыхина в душе остался щемящий и горе-стный осадок. Тяжело ему было видеть дух озлобленного неприятия между Олегом и ма-терью. А ведь воображалось и думалось о поездке в Рощинск совсем по-другому. Но жестокий реализм жизни безжалостно рушил его наивные представления. Все измени-лось, все высветилось в неожиданном ракурсе. К сожалению, Олег, которого он чтил и помнил, не соответствовал Олегу реальному. А то, чем одарил Творец Раскачаева-мальчишку, у взрослого Раскачаева было загублено. И этот процесс утраты заложенного свыше воспринимался Нетудыхиным как обреченно губительный.
Однако до кладбища Тимофей Сергеевич в этот день так и не добрался. По дороге его настигла машина "Скорой помощи". Резко затормозив, она остановилась.
— Тима! — услышал он. — Куда ты идешь?
Сердце его от неожиданности екнуло. Это была Кока.
— На кладбище, — оторопело ответил он.
— Садись. До кладбища еще далеко. — Она шустро пересела от водителя в салон. — Поехали! — Потом сказала Тиму: — Знаешь, давай сделаем так. Я взяла на завтра от-гул за ночное дежурство. Мы утром сходим туда вместе. А сейчас — ты едешь со мной, в Андреевку. Это недолго. Там у меня малыш один температурит, надо на него взглянуть. На обратном пути Петр Васильевич завезет нас прямо домой. Согласен?
Она это так выкладывала, заглядывая ему в глаза и держа за руки, как будто нака-нуне не было его позорного явления.
Он притянул ее к себе и стал целовать.
— Тима! Ну что ты! Петр Васильевич увидит! Ты и так меня ночью всю исцело-вал.
— Это за все годы разлуки! — отвечал он, продолжая ее обцеловывать.
Через некоторое время машина перешла на грунтовую дорогу.

Глава 27

Гордиев узел

Они вошли в дом.
— Боже мой, — сказала она, — уже сутки, как ты известил меня о своем приезде, а я все еще не верю, что это ты. Может быть, это просто какое-то наваждение. Но я так счастлива, что даже согласна на наваждение, — и резко дернула Нетудыхина за ухо.
— Ну, больно же! — сказал он.
— Не "ну" — покажи мне свою левую руку! Чтобы я убедилась наверняка, что ты — это действительно ты, а не какая-то подделка. Я ночью не догадалась посмотреть.
— Ты чего выдумываешь? — сказал он и протянул ей левую руку.
На запястьи еле заметно виднелся небольшой шрам. Она натянула кожу — шрам обозначился четче.
— Верю: ты — Тимка Нетудыхин.
— А у тебя? — потребовал он.
Она показала тоже самое место на своей левой руке.
— У тебя заметнее, — сказал он.
Эта идея собственно принадлежала ему. В один из дней, втайне от всех, под сво-дами заброшенной монастырской церкви, они поклялись на крови быть верными друг другу до конца жизни.
Я не берусь давать оценку этому факту. Уж слишком он для нашего прагматично-го времени наивен. Но уверяю, что для их травмированных душ он значим был больше, чем обручальное кольцо для современных молодоженов.
— Ну, дружочек, — сказала она, — теперь ты от меня не отвертишся. Довольно меня за нос водить. — И зависла у него на шее, потребовав: — Целуй! — Он поцеловал. — Я с тебя за эту метку семь шкур сниму. Ты где вчера так надрался?
— Кока, прости, виноват! Я сам не ожидал от себя такого финта. Как оно получи-лось, не знаю.
— Ай, Тима, Тима! Я его жду здесь, как Бога, накрыла стол, а он явился — ни ры-ба ни мясо, форшмак какой-то. Я была в шоке. Кошмар!
— Совершенно верно — кошмар! Я бы даже сказал еще резче, но не нахожу слов.
— Явление сраженного рыцаря!
— Да, очень точно подмечено.
— Ты мне не поддакивай. Ты честно скажи: ты пьешь, что ли?
— Нет. Выпиваю, но очень редко.
— Что-то не верится. Почему же ты вчера так скопытился?
— А вот потому и скопытился, что не пью и не расчитал своих сил. Но я признаю свою вину. Прости, Кока! И мне легче будет. А то на душе такое состояние, будто гнус-ность какую-то сотворил.
Она посмотрела на его по-детски обескураженную физиономию и вдруг не вы-держала, заплакала.
— Я уже простила. Вчера еще простила. Только это меня ужасно насторожило. Я вдруг подумала, глядя на тебя спящего: он в жизни столько переборол, а сломался на водке. Разве такое не случается?
— Ну, что ты, что ты! — говорил он, обнимая ее. — Это был простой перебор. Пили же все подряд, и пили лошадиными дозами. Я и выключился.
— Ты завтракал?
— Да.
— Что?
— Чай.
Опять она на него посмотрела с подозрением, но сказала:
— После такого сытного завтрака пора бы уже и пообедать, —  и пригласила по-мочь ей.
Все собственно было приготовлено еще вчера. Оставалось только сервировать стол. И пока они переносили продукты из кухни в комнату, он украдкой подсматривал за ней. Красивая получилась. Прямо даже не верилось, что это Кока. В той, детдомовской памяти хранилась она у него стремительной и по-спортивному собранной девчонкой. Здесь, перед ним, двигалась уже женщина — с созревшей грудью, в меру при теле, очень напоминающая своим бабелевским лбом и губами его детдомовскую Коку.
Когда они закончили со столом, она попросила Нетудыхина выйти на кухню и там подождать. Через пару минут она его позвала.
Он открыл дверь и увидел ее в легком полупрозрачном платье.
— Прошу, синьор Нетудыхин, пожаловать к своей синьорите! — И сделала перед ним реверанс, приглашая его жестом к столу.
Платье было несколько маловато, но зато оно еще больше подчеркивало ее со-зревшие женские формы.
— Кока! — изумился Нетудыхин. — Ты великолепна! К черту жратву — пошли в постель!
— Ну и нахал! — сказала она, сверкнув глазами. И вдруг задумалась, глядя на стол: — Чего-то еще не хватает. Ах да, водка! Ты вообще пьешь импортную водку? Мне здесь один родитель удружил польскую. Говорит, классная. — Пошла на кухню, потом вернулась, поставила на стол рюмки и граненую бутылку польской водки. – Чего ты молчишь?
— Любуюсь тобой, — сказал откровенно он.
— Ну и как?
— Ты прекрасна, Кока!
— Нет, Тимочка, я нехорошая. Я тебя сегодня намерена бить долго и больно. И сегодня между нами будет выяснено окончательно все и до самого конца. Но прежде да-вай выпьем за нашу встречу.
Она стала раскладывать еду по тарелкам.
— Как-то мне не хочется, — сказал Нетудыхин.
— Вот видишь, какая ты кака! — сказала она. — Со своими друзьями ты вчера надрызгался, а со мной — хочешь показать себя трезвенником. Не надо так, Тима. Если ты алкоголик, я же это все равно пойму. Я, конечно, не нарколог, но я все-таки врач.
— Да брось ты свою навязчивую мысль! — ответил он на повышенном тоне. — Не алкоголик я! Я же работаю учителем в школе. Неужели ты не понимаешь, что учи-тельство и алкоголизм — вещи несовместимые. Я выпиваю. Иногда. Даже коньяк, быва-ет. Димка Прайс у меня есть, напарник по шахматам. Так тот, кроме коньяка, вообще ни-чего не признает. А вчера я надрался, да. Сегодня мне плохо. Вот и все.
— Чего ты кричишь, ты мне скажи? С синьоритой так не разговаривают. Сейчас хозяйка явится, она любопытна.
— Извини, завелся.
Он открыл бутылку и передал ей. Она наполнила рюмки. Помолчали.
— За нашу встречу, в которую я уже почти не верила! — сказала она. — И чтобы свершилось между нами все то, о чем мы когда-то вдвоем мечтали!
Они выпили. Нетудыхину действительно не пошло, он еле сдержался. Не будь он в обществе женщины, он бы точно сейчас отметил этот насильственный прием крепким словцом.
— Ты ешь, ешь, — сказала она, заметив его состояние. — Тебе надо основательно подкрепиться. И не нервничай. Это естественная реакция организма на перепой.
— Ты так говоришь, будто всю жизнь общалась с пьяндыгами.
— Ну, почему же? Это как раз, наоборот, проявление симптома здорового орга-низма на алкоголь.
На подоконнике открытого окна появился черный кот. Нетудыхин заметил его.
— Ты чего сюда лезешь, скотина? — сказал он. — Брысь!
Кот, испугавшись, спрыгнул в палисадник.
— Зачем ты так? — сказала она. — Это же Тимошка, мой кот. Тимоша, Тимоша, иди сюда! — позвала она кота через окно. Тот, жалостно замяукав, скрылся в зарослях крыжовника.
— Твой кот?! — удивился Нетудыхин. — А где ты его взяла?
— Мне его подарил наш бывший главный врач.
— Почему бывший?
— Потому что сейчас у нас уже другой. А тот уехал. Прекрасный был диагност. Определял заболевание безошибочно. Для врача — это бесценный дар.
— И ты назвала кота Тимошкой?
— Да.
— Зачем?
— Сказать правду?
— Только правду.
— Чтобы не забыть тебя.
— Хм!
Она не понимала, почему он проявляет такую дотошность к Тимошке. Подозрева-ет ее в связях с бывшим хозяином кота? И тут, в подтверждение ее догадки, он спросил:
— А как звали этого бывшего вашего врача?
— Тихон Кузьмич, — ответила она.
— Ахриманов Тихон Кузьмич? — уточнил он.
— Да. А откуда ты знаешь? Олег сказал?
— Нет, сам догадался.
Она как-то не придала его ответу должного значения. Страх быть опять обвинен-ной в измене заглушил в ней остроту восприятия.
— Но он пожилой, Тима, — продолжала она. — Ему под 50. Ты выстраиваешь фантастические предположения — какая ерунда! Твоя, глупая ревность уже раз оберну-лась для нас долгой разлукой. Тима, я чиста перед тобой.
— Да-да, конечно, — сказал он как-то рассеянно и добавил: — Если забыть Воро-неж.
— А что такое произошло в Воронеже? Ты даже не соизволил со мной объяснить-ся. Отелло! Коменданта общежития, ловеласа по натуре, он, видите ли, принял за моего любовника!
— Но он же был еврей!
— Ошибаешься — армянин. Ну а если бы был и еврей, то что из этого следует? Ты стал антисемитом?
— Не мели чушь. Я просто тогда подумал, что ты предпочла моей славянской крови свою кровь.
— Какая кровь, дурень! Мы же поклялись с тобой на нашей крови! Или ты дума-ешь, для меня это было детство?
— Прости! — сказал он вдруг, и они обнялись, и так, обнявшись, долго сидели молча. Потом она сказала:
— Я хочу знать, как ты прожил эти годы без меня. Где ты сейчас, что с тобой — я хочу все о тебе знать, Тима.
А его давил ужас. Получалось, что он был обложен еще задолго до того, как встретиться с Сатаной. Или обнаруженные факты надо было признать случайным совпа-дением, во что он не верил абсолютно. Но поймет ли все это Кока? И как объяснить ей, не выходя из пределов разума, его причудливый зигзаг судьбы?
— Когда он уехал из Рощинска, ваш главврач? — не отступал он.
— Прошлым летом, — отвечала она.
Ну вот, и здесь необъяснимое совпадение.
— Знаешь что? — сказал он. — Налей, наверное, еще. Иначе, тебе будет трудно понять мою жизнь, а мне — изложить ее убедительно. Я расскажу тебе... историю одной бродячей собаки. Только ты не пугайся, пожалуйста. Ладно? И попробуй меня понять, главное — поверить мне.
Они выпили. Он стал исповедываться. А она слушала его так, как слушают рас-сказ близкого человека, прошедшего через беспросветный ад. Однако я не стану здесь прокручивать всю вереницу событий и говорить о том, что уже известно читателю. Тем более, что лагерный период этой жутковатой его истории был ей знаком по письмам.
Жизнь беспризорника во все времена нелегка. А если он еще норовист и непоко-рен, как Нетудыхин, ему достается сполна. Что-то есть действительно в статусе неприка-янного человека схожее с участью бродячей собаки. Кока это знала по себе. Сама не раз сталкивавшаяся со Злом, она, конечно, не ждала услышать от Нетудыхина какого-то идиллического сказания о его житии-бытии. Но такого наворота черноты событий она никак не предполагала.
Вокзалы. Несчетные приводы в милицию. Скитания по детприемникам Союза. Ночевки по чердакам и подвалам. Попытка перебраться через Польшу на Запад. Детская колония в Буче. Воркута. Владимир. И при малейшей возможности — побеги, постоян-ные побеги, пока не пришла долгожданная воля.
После освобождения — полоса света: учеба в институте, работа в школе. Жизнь, кажется, стала налаживаться. И снова чернота, абсурд: встреча с Сатаной, КГБ...
Подозрительно глядя на него, она не верила тому, что слышала. Все это как-то одномоментно смешалось в ее сознании и произвело впечатление какой-то фантасмаго-рической киноленты. Но он говорил о тяжбе с Сатаной совершенно обыденно и очень логично увязал ее с сегодняшним кошачим происшествием.
— Ты шутишь, Тима, — сказала она. — Скажи, что ты шутишь.
— Я предполагал, что твоя реакция будет именно такой. К сожалению, не шучу. Это правда, — ответил он, несколько помолчав.
Она вдруг подумала, что он болен, и ужаснулась этой мысли. Долгие годы она с необъяснимым упорством ждала его. И вот, наконец, он вернулся — надломленный пси-хически.
Он сказал:
— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь.
— О чем?
— Ты думаешь, что я псих. Но я не псих, Кока, честное детдомовское.
— Тимоша, — сказала она, заглядывая ему глубоко в глаза, — ты говоришь о та-ких неправдоподобных вещах... Я просто в растерянности.
— Значит, ты мне не поверила. Жаль. А ведь ты единственный человек в мире, кому я могу открыться до дна. Почему же ты думаешь  как посторонняя?
— В данном случае дело обстоит несколько по-другому, Тима...
— Не надо оговорок. Если мы пойдем по пути оговорок, все рухнет. Отрицать Са-тану равносильно, что отрицать Бога. Но в Бога ты-то, надеюсь, веришь?
— Тима, не горячись, погоди. Представь себе, я бы тебе сказала, что у меня, до-пустим, с Богом уже на протяжении года длится конфликт. Ты бы мне поверил?
— А почему бы нет? У меня с ним был один разговор. Правда, я не совсем уверен, что это был именно Он. Но тебе бы — поверил.
"Господи! — подумала она. — Тут еще и Бог, оказывается, замешан. Неужели это он говорит всерьез?"
Сказала:
— Но ведь это же ужас, а не жизнь — иметь дело с Сатаной!
— Ужас — это наша повседневность, да и то, как видишь, попривыкли. А Сатана — тип совсем заурядный, большой бандит у руля земной власти.
И все-таки как-то это не укладывалось у нее в голове. Не верила она ему, не могла поверить.
— Понимаешь, — сказала она, — ты уразумей меня как врача...
— Не надо! — оборвал он ее. — Я понял. Мне вообще не стоило тебе об этом го-ворить. Но я столько лет носил тебя в своей душе. Кому же я еще могу довериться?
— Успокойся, Тима. Мы с тобой во всем разберемся, обязательно. Чего он к тебе привязался?
— Привязался, сволота! Я, вообще-то, сам виноват. Написал одно гадостное сти-хотворение — не на него, на Бога. А сатанинская компашка сперла у меня это стихотво-рение.
— Ты все еще пишешь стихи?
— Пишу, конечно. Там, в том стихотворении... Как бы тебе это сказать попроще? Я покатил на Бога бочку.
— Почему?
— Обиделся. Что я, не могу обидеться? Больно мне стало за человека. Сатане до-несли об этом факте. И, видимо, предъявили копию стихотворения. Учуяв во мне такое настроение, он решил, что я его кадр. В начале октября, в прошлом году, накануне Дня учителя, когда я возвращался домой, он меня заловил и представился. Я, конечно, поду-мал, что это блеф, розыгрыш. Но дело обернулось гораздо серьезней.
— Ты был трезв?
— Сказать правду, не совсем. Мы в школе, в спортзале, выпили бутылку коньяка на троих. Потом немного еще дома у Прайса добавили... В общем, дело в том, что я под-писал в тот вечер с Сатаной контракт. Но это же афера, понимаешь! Так это не делается — под пьяную руку! И завертелось колесо. Он стал меня преследовать, козел!
— Что собственно ему от тебя нужно?
— Он предлагает мне сюжет об истинном сотворении человека. Я должен реали-зовать его текстуально.
— Зачем?
— Затем, чтобы совместно с людьми объявить Богу войну. Он утверждает, что идея сотворения человека принадлежит ему, а не Богу. И что пришло время поведать людям истину.
— Потрясающе! — сказала она. — Ладно, Тима, допустим, что это так. А портрет твой откуда взялся?
— Его работа. Чья же еще? Я ведь объявил договор наш недействительным. Он под меня стал копать. Приперся к нам в школу директором, опять начал меня обхаживать со всех сторон — не получается. Вот он и решил сделать последнюю ставку на КГБ, лю-ди-то там свои. Но с какой неправдоподобной версией! Будто я покушаюсь на авторитет Ленина. Это же надо было такое придумать! А те и в самом деле уверовали в мои маги-ческие способности: выпустить-то меня выпустили, но дали месяц сроку на раздумье. Хотят, чтоб я перешел к ним работать. Сегодня мне нужно или согласиться с предложе-нием КГБ  или...
— Мириться с Сатаной, — досказала она.
— Нет, это исключено. Но один вариант у меня высветился, когда я ехал к тебе. Я потом о нем скажу. Если я не соглашусь работать с КГБ, они меня могут упрятать в пси-хиатричку. Если я признаю договор с Сатаной действительным, я предам сам себя и все, что отпущено мне Творцом. А надо как-то из этой пиковой ситуации все-таки выкру-титься.
Он так это говорил, с такой запальчивой естественностью, как будто речь шла о маловероятном, но крайне необходимом выигрыше в каком-то спортивном состязании. А она не верила ему, все больше утверждаясь в мысли, что он серьезно болен.
— Ты так возбужден, — сказала она осторожно. — Может быть, тебе действи-тельно надо показаться психиатру?
— Для чего? — упорно глядя ей в глаза  спросил он.
— Ну, чтобы снять с себя этот сатанинский стресс.
— Кока, я тебе еще раз повторяю: это все правда, и я абсолютно здоров. Кстати, у тебя нет случайно фотографии вашего главврача?
— Нет. Но Тима, это же абсурд! Какая здесь связь?
— Это ты так думаешь, в силу своей наивности. А я думаю, что Сатана способен на самое изощренное коварство.
— Зачем, зачем ему понадобилось тут вообще быть?
— Этого мы не можем знать. Мы можем только догадываться. А вот портрет его описать я тебе могу. Совпадет ли?
— Попробуй.
— Мужик лет сорок-сорок пять. Среднего роста. Слегка курчав. С калининской козлиной бородкой. Подхрамывает на правую ногу. В одежде предпочитает серые и чер-ные цвета. Когда в споре раздражается, переходит на легкий фальцет. Что еще характер-ного? Глаза такие у него... буравчики. Неприятно колючие. Демагог... Наверное, доволь-но. Похож?
— Ты знаешь, — сказала она, — к удивлению, калининская бородка и нога совпа-дают. Все остальное как-то не выделялось в нем.
— Он, подлец, он! — с торжествующей злостью говорил Нетудыхин. — Нутром чувствую, что это он. Скажи, а каких-то чепе у вас не случалось при нем? Или после его отъезда?
— Да нет как будто бы, все нормально. Впрочем, не совсем нормально. Накануне его отъезда у нас покончил с собой иммунолог. Отравился цианистым калием. Но он во-обще был человек со странностями.
— Значит, у этого типа были здесь еще какие-то дела, — сказал Нетудыхин.
— Не верю я в это, Тима. Мало ли что за совпадения могут обнаружиться среди двух мужчин. Это просто случайность. Нельзя на нее полагаться.
— А совпадение имени, отчества и фамилии — случайность? У него фантазии на большее не хватило. Да он и не предполагал, что его здесь засекут.
— Не знаю, Тима. Я в растерянности, честное слово.
— Ладно, подождем. Я тебе докажу реальное существование этого подонка.
— Как ты докажешь?
— Докажу. — Помолчали. Потом он вдруг спросил: — Ты можешь достать сейчас у кого-нибудь магнитофон?
— Зачем?
— Ты мне не задавай вопросы. Я тебя спрашиваю, можешь или нет? На пару ча-сов.
— Есть тут у одних знакомых медиков.
— Тогда одевайся. Пошли.
— Куда?! — удивилась она.
— На вокзал. Я по дороге тебе все объясню.
Он завелся. Ни о каком продолжении обеда уже не могло быть и речи. Пришлось отставить стол, закрыть окна и следовать с ним на вокзал. При всем том ее поражала в нем совершенная искренность и страстное желание доказать свою правоту.
Открыв автоматическую камеру хранения, он вынул оттуда портфель и большую картонную коробку.
— Держи, — сказал он. — Это тебе. Может, это и не то, что надо, но другого я, ей-богу, придумать не смог.
— Что это? — спросила она, принимая коробку.
— Я там. А внизу он. Вернее, мы с ним вместе.
Он говорил неопределенностями, и Кока совсем стала теряться: кто я и кто он?..
На обратном пути зашли к ее знакомым. Те без всяких оговорок заимствовали им "Яузу-5", даже предложили две бабины с танцевальной музыкой. Нетудыхин, улыбаясь, принял их и поблагодарил столь догадливых людей. Конечно, они сегодня будут обяза-тельно с Кокой танцевать...
Дома, распаковав коробку, он вручил ей большую плюшевую собаку.
— Это я, — прокомментировал он. — Такой, знаешь, ушастик-дуралей с серыми глазами-пуговицами.
— Боже, какая прелесть! — воскликнула она, целуя пса в нос. — Замечательная собака! Гав! Гав! Тимошке будет напарник.
— Ну да, — сказал он, — еще чего не хватало — дружить с этим уркой!
— Да перестань ты, Тима! Они непременно поладят, — сказала она, водружая пса на спинку дивана.
Нетудыхин ничего не ответил. Достал со дна коробки бабину, подключил магни-тофон в сеть.
— Садись, — предложил ей. — Слушать придется долго. Это наш последний с ним разговор. Что непонятно, потом спросишь.
Нажал на клавишу "воспроизведение". Запись пошла. Сам лег на диван.
Несколько раз в процессе слушания она порывалась его о чем-то спросить, но он жестом руки останавливал ее: потом, потом. Многое ей было непонятно, потому что  где и в какой обстановке производилась запись, она себе не представляла. К тому же и каче-ство записи оставляло желать лучшего.
По второму заходу пришлось ему внести разъяснения. Теперь запись прокручива-ли кусками. Кока совсем притихла и слушала Нетудыхина в состоянии какой-то пришиб-ленности.
Когда было закончено и второе прослушивание, с глазами, полными удивления, она сказала ему:
— А знаешь, Тима, голос его действительно очень похож на голос нашего Тихона Кузьмича.
— Наконец-то! — обрадовался Нетудыхин. — Я рад, что ты мне начинаешь ве-рить!
— Но я же не верю, не верю! — вдруг взорвалась она. — Не могу поверить!
— Ну, что ж, — сказал он с досадой. — Прими тогда все это за сказку, но не по-дозревай меня в сумасшествии. Мне это больно.
Помолчали. Она спросила:
— Что было дальше?
— Дальше было появление моего портрета и арест.
Ей вдруг пришла в голову дикая мысль: это розыгрыш. Он это придумал, чтобы проверить ее, пойдет ли она за ним больным или откажется от него. Ведь он ужасно рев-нив. А запись разговора по заготовленному тексту он разыграл с каким-то другом... По-том эта мысль показалась ей уж слишком издевательской. И она опять сникла.
— Что же теперь делать? — спросила она.
— Думать! — сказал он. — И главное — не паниковать! Давай подвинем стол и продолжим наш обедоужин. Помоги мне.
Ни пить ни есть ей не хотелось.
За окнами темнело. Наступала ночь. На небе загорались первые звезды.
Поторопился он, наверное, со своим ошеломляющим признанием, поторопился. В поезде, когда он ехал в Рощинск и обмозговывал встречу с Кокой, он как-то доверился характеру их прежних отношений, полагая, что он ее убедит в правдивости приключив-шейся истории. К сожалению, Нетудыхин не учел одного обстоятельства: ее медицин-ское образование, подтолкнувшее Коку на соответствующее подозрение. Вместе с тем и у Нетудыхина самого закрадывалась догадка: не было ли это поведение Коки исполнени-ем угрозы Дьявола уложить его, Нетудыхина, как бильярдный шар в лузу? Памятуя запо-ведь Сатаны творить Зло с изяществом и полной душевной отдачей, такое предположе-ние не исключалось. Но Тимофею Сергеевичу уже терять было нечего. Он шел напропа-лую: или он потеряет Коку совсем, или обретет ее, долгожданную, вновь.
На скорую руку она поджарила яичницу. Подала на стол. Налила по рюмкам вод-ку: ему полную, себе — чуть-чуть.
— Что за хитрый разлив? — спросил он.
— Тима, — сказала она, — не забывай, что я женщина.
— Очень даже помню. — Он долил ее рюмку до половины, поднял свою. — За столько лет мы можем себе сегодня позволить и расслабиться.
— Но не до вчерашней бесконтрольности.
— Кокуня! Будь добрей! Сотворенного уже не изменить. Так получилось... За наш союз! За госпожу удачу!
Не выпили, а только надпили рюмки. Молча принялись за яичницу. Нетудыхин, оказавшись перед своим привычным блюдом, вдруг почувствовал острый голод.
— Ешь, ешь, — заметила она. — Никакого стеснения быть не может.
Он не стеснялся. Его смущало скорее то, о чем он собирался ей сказать. Как это изложить ей тактично, чтобы она не истолковала дело превратно.
— Ты меня потряс своей одиссеей, — сказала она.
— Куда денешься. Надо сопротивляться, искать выход – иначе хана.
— Но я не вижу здесь выхода!
— Нет, Кока, безвыходных ситуаций в жизни существует только две: это утрата рассудка и смерть. Все остальное поправимо и подлежит разрешению. Выход есть. Хотя здесь многое будет зависеть и от тебя.
— От меня? — удивилась она. — Странно. Никогда не догадывалась, что я такая всесильная.
— Я же тебе рассказал не все. Дело в том, если ты помнишь, я пишу. Это стало моей потребностью. Сегодня не писать я уже не могу. Пишу я стихи, немного прозу. Вы-пустил даже небольшой сборничек. Правду сказать, никудышный. Я прихватил его с со-бой, потом посмотришь. Сейчас я работаю над большой прозаической вещью — пове-стью о судьбах послевоенных беспризорников. Таких как мы с тобой. Я абсолютно уве-рен, издать ее здесь, в Союзе, невозможно. И никогда не издадут. А писать так, как того требуют, я не могу. Я пишу так, как оно мне является. Сегодня это все сошлось в одну точку. Выход я вижу только один: выезд на Запад. Не могу я больше. Я задыхаюсь в этой сатанинской стране.
— Но разве Сатана не найдет тебя на Западе?
— Найдет. При необходимости и кагэбисты могут найти. У этих ребят длинные руки. Однако они там ограничены в своих действиях правовой демократической защи-щенностью.
Она не совсем поняла, что это такое — правовая демократическая защищенность, но уточнять не стала. Спросила:
— А как же я? Ты оставляешь меня здесь?
— Что ты, Кока! Мы расписываемся. Ты едешь по турпутевке в Германию и вы-ясняешь с дядей Петей все возможные варианты нашего выезда.
— Господи, — сказала она, — какой ты наивный, Тима! Ты так говоришь, как будто поехать в Германию — это  что съездить в Белоруссию или на Украину. Во-первых, дядя Петя живет в Западной Германии. В Гамбурге. Туда сейчас получить тур-путевку невозможно. Во-вторых, ты забыл: я — еврейка.
— Ну и что?
— Это для тебя — ну и что! А у меня в паспорте четко записано: национальность — еврейка. Памятуя отношения немцев к евреям в последнюю войну, я бы не хотела жить в Германии.
— А как же дядя Петя там живет?
— Хорошо живет. Но я не знаю, какая национальность значится у него в паспорте и значится ли она вообще.
— Ладно. Не нервничай. Куда бы ты хотела эмигрировать, в Израиль?
— Что мне делать в Израиле? Там я немка. У евреев национальность определяется по матери.
— Гм! А тут в Союзе, ты тогда кто же? За кем ты числишься?
— За инородцами, — сказала она.
— Во, бля, идиоты, а! Тебе, Кокуня, оказывается, вообще нет места на земле. А я и не знал, что ты у меня такое уникальное существо, — сказал он и поцеловал ее. — Бас-тард!
— Нет, Тима, это ты у меня фантазер необыкновенный. Послушай, что я тебе скажу. Ты хочешь меня послушать?
— Да, безусловно.
— Тогда послушай. Первое, что нам надо сделать, — она это так и сказала: нам, — это обследоваться у психиатра.
— Ну начинается! — сказал он.
— Не начинается, а так надо! — сказала она. — Иначе я за тебя замуж не выйду.
— А какой же нормальный человек выходит за психа замуж? Это понятно.
— Не паясничай, не будь маленьким ребенком! Ты решаешься на роковой шаг. Я вообще удивлена, с какой легкостью ты готов оставить родину.
— Причем здесь родина? Я что, предаю ее? Я бегу от того маразма, который в ней восторжествовал и перед которым я бессилен.
— Подожди, не беги.
— Нечего мне ждать, Кока! Если я не дам согласия на сотрудничество с ними, они меня действительно зашпаклюют в дом сумасшедших и будут держать там столько, сколько им заблагорассудится.
— Тогда я с тобой пойду до конца.
— На каком основании? Кто ты такая? Жена моя, сестра? Тебя и близко не под-пустят ко мне. Ты не знаешь, что у нас делается на той стороне колючки. У тебя у самой положение инопланетянки. Бежать, бежать надо из этого "рая". А ты сомневаешься в мо-ем здравом уме.
— Тимоша, но я же предлагаю тебе это сделать анонимно. Я бы договорилась с нашим психиатром. Меня смущают твои сатанинские похождения.
— Я уже сказал: не веришь — прими за сказку. И давай оставим этот разговор. Хотя бы на сегодня.
— Хорошо. Пусть будет по-твоему. Допустим, мы распишемся. Возможно, каким-то чудом выедем за границу. И кому мы там нужны? Языка не знаем, денег нет — мы превратимся в тамошних бичей.
— Ну зачем же так мрачно? Я пойду работать.
— Кем?
— Столяром. В лагере я столярничал, и у меня это неплохо получалось. Грузчи-ком пойду, чернорабочим на худой конец. Потом осмотримся, жизнь подскажет, что де-лать дальше.
— Тима, ты забыл, что нам уже по тридцать. Мне пора иметь детей. Я с дикой тоской смотрю на чужих и лечу их так как будто они мои, кровные. Ты понимаешь меня?
— Да.
— Тогда как же ты это увязываешь с нашим выездом?
Вот оно — всплывало — то, чего он так избегал последние годы, — семья. И сра-зу же за ней волочилась длинная вереница неразрешимых проблем. Уезжать из России нельзя. Коке пора иметь ребенка. Писать надо в стол. И каждый день ожидать, что тебя заштопают за этим неблаговидным занятием... Твою мать, с такой жизнью!
— Что ты предлагаешь?
— Не знаю, Тима. Я тебе высказала то, что я чувствую как женщина. Много лет я рисовала в своем воображении, как мы будем жить с тобой вместе. Потом я почти утра-тила эту надежду. Вчера, когда ты мне позвонил, я опять поверила в свой девичий бред. Получается не так. Может быть, тебе стоит попробовать как-то приноровиться здесь, в России? Необязательно же писать только о нашем мрачном прошлом.
— Так ведь вся история России есть сплошной абсурд! И конца этому не видно. Знаешь, Чаадаев как-то сказал: мы для других народов служим примером того, как нель-зя жить. Со дня его смерти прошло больше ста лет — ничего не изменилось. Как были мы дураками, так и остались. Но считаем себя, что мы самые-самые. Самые передовые, самые демократичные, самые счастливые. На деле же — мы самые самодовольные кре-тины. В этой ситуации глупо возносить свое отечество на еще большую степень самодо-вольства. Даже если бы я себе приказал, у меня это просто бы не получилось. Наверное, здесь тоже надо иметь особый дар. Поэтому надо уходить. Тот вариант, который испро-бовали Даниэль и Синявский, не проходит. Посадят, законопатят, сволочи. Изменится обстановка в России — вернемся. Сейчас же здесь нас сотрут в порошок.
— Не знаю, Тима. Откровенно говоря, мне страшно. Я боюсь. Это связано с КГБ, с неимоверной волокитой, с большими денежными затратами...
— Почему большими?
— А ты разве не знаешь? Теперь каждый выезжающий на постоянное жительство за рубеж, если у него есть высшее образование, обязан государству оплатить за это обра-зование.
— Сколько?
— Я точно не знаю. Где-то около пяти тысяч рублей, говорят.
— Ты смотри, скоты, до чего додумались! Да-а. А у меня в наличии только тысяча — и то чужая. Опять толкают на преступление!
— Какое преступление, Тима! Ты что?
— А где же их взять — десять тысяч! Это же деньги! Значит, нам надо ехать по турпутевке и откалываться от группы при первой возможности. Все равно нам без дяди Пети не обойтись. Ты переписываешься с ним?
— Да. Он обещал в этом году приехать сюда. Я должна с ним увидеться.
— Куда сюда, в Рощинск?
— В Москву.
— Кока, если мы упустим этот шанс, мы будем дураками. Судьба сама идет нам навстречу. С КГБ я еще как-то потяну резину. Заболею, лягу в больницу, что-нибудь придумаю. Как он у тебя, умный мужик?
— Дядя Петя исколесил полмира. В конце концов осел на Балтике.
— Чем он занимается?
— Торгует. У него в Гамбурге промтоварный магазин. Дом есть, машина. Но он не считает себя богатым человеком. У них совершено иные представления о жизни. Год назад он женил своего сына. Так на свадьбу он пригласил еврейский оркестр из Израиля. Те приехали в Германию своим автобусом. Представляешь? Мне это кажется вообще фантастикой. Кстати, я могу показать тебе фотографии. Заодно увидишь и дядю Петю.
Она достала из письменного стола большую коричневую папку, и они уселись на диван.
— У меня здесь ужасный беспорядок, — сказала она. — Все никак не могу купить альбом.
Среди множества фотографий она отыскала несколько цветных снимков и показа-ла их Нетудыхину.
— Вот, смотри, здесь вся семья. Это молодые в центре, Даня с Ирмой. Это стар-ший сын дяди Пети, Илья со своей Марлен... Тетя Муся. Всех их я никогда не видела. Ну и дядя Петя, — прокомментировала она.
Со снимка смотрели на них радостно улыбающиеся и счастливые люди. Дядя Пе-тя выглядел вполне респектабельным седоволосым джентльменом. Он был таким же гу-бастым и великолобым, как и его племянница. Хотя надо было бы сказать наоборот.
Посмотрели еще ряд фотографий. Блейзы в своем магазине. Блейзы во дворе соб-ственного дома. Блейзы на отдыхе. Дядя Петя за рулем белоснежного катера в море...
Грустно как-то стало им обоим. И не по причине завести к Блейзам, а просто по-тому, что им ничего хорошего не светило впереди.
Он обнял ее за плечи и поцеловал.
— Мы должны решиться, Кока. Другого варианта на сегодня у нас нет. Тянуть нельзя. Через десяток лет мы уже и там окажемся никому не нужны. А рожать еще одно-го обреченного на такую жалкую жизнь как наша — это безответственность. Я понимаю тебя. Нам действительно уже надо было бы иметь детей. Но у нас есть еще немного вре-мени в запасе.
— Тима-Тима, как ты меня убиваешь, если бы ты знал! – сказала она. — Ты сва-лился мне снегом на голову. И сразу же хочешь решить такие серьезнейшие вопросы. Еще вчера, явись ты трезвым, я на все твои предложения ответила бы »Да». Но теперь я вижу, что время изменило нас. Мы, по-настоящему, не знаем друг друга. Я не могу тебе сейчас сказать ни да ни нет. Я мечтала совершенно о другой жизни. Поэтому должна хо-рошо подумать над тем, что ты мне предлагаешь.
— Сколько?
— Что сколько?
— Как долго ты будешь думать — день, два, неделю, месяц?..
— Как только решу, я тебе скажу.
— Но я же через два-три дня уеду из Рощинска!
— Разве нас разделяют расстояния?..
Он восторженно принял этот ответ-вопрос.
— Не радуйся слишком, — сказал она. — Нас все равно по турпутевке не выпус-тят.
— Почему?
— Во-первых, ты судим. Судимых не выпускают. Во-вторых, у меня родственни-ки за рубежом. Таких тоже не выпускают. В-третьих, если они, как ты говоришь, уверо-вали в твои магические способности, ты думаешь, они выпустят тебя? Фиг! Ты у них на особом счету. Я вообще удивляюсь, как ты можешь быть столь наивным при такой био-графии? Разве ты не знаешь, что у нас все и все поднадзорны. Я, например, абсолютно уверена: моя почта контролируется КГБ, не говоря уже о посылках.
— Пожалуй, ты права, — сказал Нетудыхин. — Загнала ты меня в угол.
— Не я загнала — нас загнали. И жить нам здесь, Тима, до скончания своих дней. Но с дядей Петей я попытаюсь все же встретиться. Никто мне этого запретить не может, как бы кому-то не хотелось. В Москву он приезжает накануне октябрьских праздников. Со своей группой будет на демонстрации. Я специально на ноябрь попросила перенести свой отпуск.
— Так, может, встретимся втроем? Это было бы здорово!
— И как я тебя представлю?
— Как друга. Как мужа. Просто так, как оно будет на то время. Я думаю, ему надо сказать правду.
— Не забывай, мужа и жену одновременно по турпутевке тоже не выпускают. Кто-то должен оставаться в заложниках. Так что, не спеши на мне жениться.
Нетудыхин матерно выругался. Она промолчала. Потом сказала:
— Боже, как все усложнилось неимоверно! Было простое человеческое желание: встретить тебя и, наконец, соединить свои судьбы вместе. Построить семью, родить де-тей, обзавестись свои углом... А теперь оказывается, что до всего этого еще очень далеко.
— Кокуня, не отчаивайся! Смотри на жизнь проще. Эмиграция — распространен-ное явление. Мы не первые и не последние. Тысячи людей мигрируют ежегодно по пла-нете. И как-то же приспосабливаются, живут. Это для нас она кажется чуть ли не престу-плением. Ты же сама сказала: дядя Петя объехал полмира, пока нашел свое место.
— Но почему, почему я должна бросать родное и обжитое и уезжать неизвестно куда?
— Потому что здесь правит абсурд. Победить мы его не в силах. Пока. Если ты боишься, если ты отказываешься, — ну, что ж, мне придется тогда решаться одному. Я не знаю еще, как это будет, но здесь меня ждет только тюрьма. А я уже испробовал этого пирога с перцем. Довольно.
— Может быть, ты преувеличиваешь?
— Кока! Ты удивлялась моей наивности — теперь сама проявляешь не меньшую. Они меня не оставят в покое. Я еще конкретно не знаю, что они от меня хотят. Думаю, что определенно они и сами не знают. Но они приложат максимум усилий, чтобы мой дар, как они это считают, стал их собственностью. В этой конторе все работает четко. Вот как их перехитрить — это вопрос.
— Нам нужно съехаться жить в один город.
— Ты так думаешь? Или тебе так хочется?
— И хочется  и думаю. Сколько же можно жить в отрыве друг от друга? Мне на-доело одиночество.
— Давай подождем до осени. Пусть прояснится обстановка. Я не хочу, чтобы ты жила в одной квартире с потенциальным зэком.
— А мне плевать! Я далека от этих предрассудков. Я хочу жить нормальной чело-веческой жизнью. Пусть под страхом твоего ареста, но я должна быть рядом с тобой. Те-бе же сейчас плохо. Как же я могу сегодня быть от тебя вдалеке и не знать, что с тобой происходит? Ты представляешь мое состояние? Я же с ума сойду от неопределенности.
— Будет семья из двух сумасшедших, — сказал Нетудыхин, улыбаясь. — Новый тип семьи советского производства.
— Дурачок! — сказала она. — Он смеется. Плакать надо в такой ситуации.
— Ну да, — сказал он. — Не дождутся.
Он потянул ее к себе, и они завалились на диван.
Потом произошло то, что должно было произойти...
Угомонились они на рассвете. Уже засыпая, она вдруг спросила его:
— Послушай, Тима, но как это ты, совершив побег, получив добавку и год закры-той тюрмы, умудрился освободиться?
— Божественное предопределение. Завтра, завтра узнаешь его имя. Спи.
— Чье имя?
— Имя того, кому я обязан свободой.
— Имя Бога, что ли? — не отставала она.
— Ты спать думаешь? Или я сейчас укушу тебя за щеку! Завтра я все дорасскажу. Спи давай!
— Жадина! — сказала она и сама нежно укусила его за щеку.
Так они и уснули: переплетясь голыми телами, слившись в единое существо.
И не ведали они о том, что их ждало уже не завтра, а сегодня днем.

Глава 28

Божий алгоритм

Проснулись в середине дня. И опять повторилось все снова.
За окном плавился жаркий летний день. Не хотелось подниматься. Блаженство подавляло волю. А пора было все-таки вставать.
Он, поцеловав ее, поднялся первым. Пошел на кухню и сразу же ополоснулся. С мокрыми руками вернулся к дивану.
— Ты встаешь? — сказал он, угрожающе держа руки на ней.
— Встаю, Тима, встаю, миленький!
Поднявшись с дивана, она потянулась к нему целоваться. Он взял и наложил свои холодные руки ей на спину.
— А-а! — заорала она. — Ты что?!
— Я любя.
— Ну да! Так можно человека заикой сделать!
Стали одеваться и прибирать квартиру.
Нетудыхин снял с магнитофона свою бабину и поставил другую, с музыкой. За-звучала "Карусель" Цфасмана. Сумасшедшая, брызжущая, сметающая все на своем пути музыка внесла в дом ритм чужой жизни.
После завтрака отправились на рынок. Надо было купить цветы. Нетудыхин по-чему-то взял два букета алых роз. Кока подумала, что он хочет возложить цветы на мо-гилу матери и от ее имени. Но по дороге на кладбище они свернули в городской парк — тот самый, в насаждении которого когда-то принимал участие и Нетудыхин.
Теперь в центе парка возвышалась большая каменная стела. На ней были начерта-ны имена погибших при освобождении Рощинска в последнюю войну.
Стела была обнесена гранитным бордюром. Под самым памятником валялась пус-тая водочная бутылка.
Нетудыхин перешагнул через бордюр и со злостью зашвырнул бутылку в бли-жайшие кусты. Потом рассыпал розы у основания памятника и вернулся к Коке.
— Вот, видишь, седьмой по счету, — сказал он, — Вороной Никифор Романович. Этому человеку я обязан свободой.
— Как?! Он же погиб! — удивилась она.
— Жив курилка, жив! Он был тяжело ранен при взятии Рощинска. Его сочли мертвым. А он чудом выжил, выкарабкался.
Постояли несколько минут у памятника. Потом направились к кладбищу. И Нету-дыхин поведал ей историю своего освобождения.
В конце 59-го года вышел Указ о пересмотре дел малолеток и инвалидов войны. К тому времени Нетудыхин оказался во Владимире. Об Указе ходили слухи еще летом. Во-обще тюрьмы и лагеря постоянно полнятся слухами. Все время люди чего-то ждут. К съездам, к круглым датам, после смены правителей... Откуда эти слухи выплывают, не-известно. Наверное, из вечных надежд на лучшее.
— В камере нас сидело четырнадцать человек, — продолжал он. — Из них — только я шел по малолетке. Второй, кто подпадал под Указ, был один ленинградец — инвалид и участник войны. Без ноги, на протезе. Его первым и дернули. Вернулся безре-зультатно: десять было — десять оставили. На что мне было тогда надеяться, если они не скостили срок даже человеку безногому? А дело шло к концу дня. Январь стоял. Красное солнце садилось за тюремным забором, голуби гуляют по двору — нет у меня предчув-ствия удачи. Заседала комиссия на втором этаже тюремной проходной. Корпусной доло-жил о нашем прибытии. Ожидайте, позовут... Ну, ждем... Наконец, двери открылись, и меня пригласили войти. Слева — секретарша за столиком, справа — начальник тюрьмы. За длинным, укрытым красной тканью столом сидят человек десять— двенадцать. На-чальник зачитывает характеристику. Читает приговор мой, первый приговор. Указник. Потом бегло второй. Побегушник. На травку человека потянуло. Куда бежал, зачем? Я начал исповедоваться. И завелся. Да, я воровал, за что и попал сюда. Ну а что же мне ос-тавалось делать, если у меня отец погиб, а мать умерла? Я вынужденно стал беспризор-ником. Меня не раз ловили и отправляли в детдом. Но в детских домах старшие воспи-танники издевались над младшими, — и я убегал оттуда. Так в конце концов я оказался в детской колонии, потом — во взрослом лагере. Теперь я попытался и из лагеря бежать — поймали. Но я хочу учиться. Я закончил здесь десять классов. А мне не верят. Почему мне не верят?.. Словом, что-то подобное я им говорил. Вижу, как будто ожили лица ко-миссии. Полковник, что сидел во главе стола, просит дело мое передать ему. Листает. Натыкается на мой аттестат. У меня в аттестате было только две четверки. Спрашивает, на какой улице я в Рощинске жил? Я подумал: не на земляка ли попал? Оказалось, ошиб-ся. Попросили выйти. Вечность они там совещались. Наконец-то  позвали. Гробовая ти-шина. Все смотрят на меня. Зачитывают решение: меня освобождают под чистую. Я сто-ял ошарашенный. На комиссии в тот день я был последним. Потом они начали одеваться. Полковник подошел ко мне и поздравил. "Я твой Рощинск, — сказал он, — отвоевывал у немцев. Там стоит сегодня памятник погибшим нашим ребятам. И меня по ошибке туда зачислили. Хотя я был только крепко ранен. Вороной Никифор Романович мое имя. За-помнишь? Ну, кланяйся земле рощинской. И не подведи ж меня! Мы в тебя поверили". Позже я спрашивал себя, чего здесь было больше: случайности или Божественного пре-допределения? Но я так и не смог себе ответить на этот, казалось бы, простой вопрос.
— Случайности, конечно, — сказала она. — На его месте мог оказаться человек, не связанный с Рощинском.
— Мог, да. Но почему же не оказался? Почему оказался именно он, Вороной? Что собственно им руководило? Воспоминание о прошлом? Или желание отужинать с колле-гами в хорошем настроении с сознанием своей власти над жизнью какого-то огольца?
— Так нельзя думать о людях, Тима!
— О людях надо думать еще жестче. Чтобы не ошибиться в них. А вот о нем, по-жалуй, так думать нельзя. Я все же склонен предполагать, что Бог свел нас преднамерен-но. И со стороны Вороного это была плата Богу за сохраненную ему в Рощинске жизнь.
— А ты что, у Бога по особому списку числишься?
— Почему по особому? Мне он просто продемонстрировал, что по всем счетам рано или поздно надо платить. В том числе и мне придется платить за дарованную сво-боду. Поэтому я действительно сегодня не могу подвести ни Вороного, ни тем более Бо-га.
— В чем подвести?
— В порядочности своего существования.
Помолчали. Куда-то они пришли не туда, куда ожидалось. В какую-то заумь при-шли. Во всяком случае, так это показалось ей. И она сказала:
— Знаешь, Тима, когда ты начинаешь говорить о Боге или Сатане, мне становится не по себе. Ты комплексуешь на этой идее, если не сказать больше. Ничего там не было, никаких всевышних сил. Ты, видимо, убедительно сыграл перед ними несчастного маль-чика. Они тебе поверили. А тут оказался в комиссии человек, который освобождал Ро-щинск. Это случайность, везение.
Нетудыхин долго молчал, потом сказал:
— Здесь совпала целая куча случайностей. Только по чьей же это воле из суммы случайностей вдруг образуется строгая закономерность, и мы существуем не вопреки, а в силу ее?
Она не нашлась, что ответить, и благоразумно промолчала. Не верила она ни в Бо-га  ни в Сатану. Мир для нее существовал потому, что он существовал. Как данность, ко-торую бессмысленно было спрашивать, откуда она и почему появилась. Дитя двух ве-рующих народов разных исповеданий, ей суждено было вырастать и формироваться сре-ди народа третьего, который, будучи тоже верующим, на тот момент впал в атеизм. Но в отличие от Нетудыхина, Кока не вопрошала, не озадачивалась, не мучилась безответны-ми вопросами и считала себя реалисткой. Словом, она была равно далека от всех вероис-поведаний и не испытывала при этом никакой ущербности.
Подходили к главному входу кладбища.
Мне трудно передать то состояние, в котором оказался Нетудыхин, не обнаружив на кладбище могилы матери. Он замер, оцепенел в немом изумлении, когда понял, что случилось: на месте могилы матери произошло новое захоронение.
Могила была свежей, не осевшей. Некто Потураев Мокей Илларионович умер в этом году в марте 13-го дня. А рядом располагалась могила Еремеева Константина Ар-хиповича, которого Нетудыхин хорошо знал и у которого не раз мальчишкой выклянчи-вал махру. На могиле был водружен сварной крест из водопроводных труб. По этому кресту Нетудыхин когда-то ориентировался на могилу матери. Теперь к кресту была прикреплена табличка, удостоверяющая личность усопшего. Дядька Костя вернулся с войны без ног. Умер он весной 50-го, недели за три до смерти матери Нетудыхина.
Тимофей Сергеевич, ничего не говоря, разделил букет надвое. Часть положил на могилу дядьки Кости, другую — теперь уже на братскую могилу матери и Сапрыкина.
Кока видела, что с Нетудыхиным происходит что-то неладное, но молчала, боясь оказаться бестактной.
Он достал носовой платок, набрал земли с могилы, завязал и спрятал в карман.
— Пошли! — сказал он.
Она не выдержала, спросила:
— Что случилось, Тима?
— Могила матери — умерла.
— Как умерла?!
— Как умирают все на этом свете. Видишь, на ней похоронен какой-то Потураев...
— Но это же безобразие! — возмутилась Кока. — Как они посмели?!
— Кто — они?
— Ну, те, кто сотворил это безобразие.
— Им показали уже вырытую яму — они и похоронили. Кладбище многовековое — трещит от переизбытка могил. Вот и перепродают старые заброшенные могилы.
— Это надругательство над памятью умерших!
— Кому ты сейчас что докажешь!
— Тут есть на кладбище какая-то контора. Там, в том конце кладбища, — сказала она, указывая рукой.
— Ну, — сказал он неопределенно. — И что ты предлагаешь?
— Давай пойдем. Может быть, выясним, по какому праву они разрешили это за-хоронение?
— Ну, выясним. Они ответят: по праву забвения могилы. Что дальше? Ты что, думаешь, они станут выкапывать Потураева и перезахоронять его в другом месте? Это совершенно бессмысленно — воевать с мертвецами, — сказал он, но повернул все же в указанную сторону. — Контора их, сколько мне помнится, раньше находилась в городе. За храмом, внизу. Там надо было бы искать концы. Хотя похоронщики могли продать место и без ведома конторы.
— Но это же абсурд какой-то! — не успокаивалась она. — В конце концов, чело-век имеет право на место для своего погребения или нет?
— Должен иметь. Но за него, оказывается, тоже надо бороться.
— Господи, какой маразм!
Нетудыхин промолчал. У него самого было мерзко на душе. Но что он мог поде-лать в таком положении? Что можно было действительно противопоставить этой жесто-чайшей непреложности жизни?..
А налево и направо от них лежали и высились надгробья. В прощальных надписях живые заверяли умерших любить, помнить и скорбеть о них...
Неожиданно его осенила строчка. Он остановился, посмотрел на Коку совершен-но отсутствующим взглядом. Достал блокнот с ручкой, сел на подвернувшуюся вблизи скамейку. Быстро записал.
Кока, молча наблюдая за ним, вдруг поняла, что этот человек, если не сумасшед-ший, то уж наверняка одержимый. Его ничто не может остановить. Раз он в такой ситуа-ции способен себя контролировать и творить, то он полуживым, но дойдет до цели. И что этой своей непреоборимостью, быть может, он страшен.
Нетудыхин сказал ей все с тем же отсутствующим взглядом:
— Погуляй немножко. Я сейчас, сейчас, — и опять обратился к блокноту.
Так говорят маленькому ребенку, мешающему взрослому заниматься неотложным делом.
Она стала осматривать надгробья и подсчитывать, кто сколько прожил. Средний возраст получался где-то около 60-ти лет. Но попадались иногда и глубокие старики. Редко.
До 60-ти ей было еще далеко. И это действовало на нее успокаивающе.
— Пошли, Кока, пошли! — позвал он ее через некоторое время.
Они выбрались из лабиринта могил на дорожку, и она спросила его:
— Что-то написалось?
— Набросалось, — поправил он. — Безысходное, как история с могилой матери. Ладно, пусть полежит.
Вышли на строение — иначе его не назовешь, — которое Кока окрестила кон-трой. Это был собственно хозяйственный кладбищенский домик, облепленный со всех сторон кучей пристроенных к нему сарайчиков. У входа в дом стоял шанцевый инстру-мент.
— Сюда бесполезно идти, — сказал он, поглядывая на отполированные ручки ло-пат.
— Почему, Тима? Это же твоя мать!
— Мать уже принадлежит вечности, — заметил он, но толкнул все-таки входную дверь и остановился.
За длинным дощатым столом сидели четыре грязных небритых мужика. На столе стояли две бутылки "Московской". Рядом с водкой, на желтой оберточной бумаге, лежа-ла разорванная на куски вареная курица. Все четверо угрюмо и молча глядели на Нету-дыхина и его даму. Наконец один из них спросил:
— Что?
— Нет, ничего, — сказал Нетудыхин. — Извините, — и закрыл двери.
Через минуту они услышали вопрос повторно:
— Так что все-таки надо? — спросил их, выйдя наружу, здоровенный детина.
— Ничего не надо, — ответил Нетудыхин.
Мужик выругался им вослед и заворчал:
— Ходят тут разные... живые.
Они невольно расхохотались.
А вечером Нетудыхин наскоро подправит стихотворение и прочтет его Коке. Хотя нужно было стихотворение, конечно, еще дорабатывать.

Пред забвеньем стою, перед Летой,
Поглощающей все и вся.
Но еще моя песнь не допета,
О бездонная прорва бытия!

Поколенья приходят — уходят,
Погружаясь в извечный мрак, —
Предначертан нам путь природой,
Так вот было и будет так.

Никого не жалеет Лета:
Ни рабов, ни господ, ни вождей —
Все равны в погружении этом
На планете грешной моей.

Кану в Лету и я когда-то,
Но пощады себе не молю,
Потому как пред бездною этой —
Я дышу,
   я живу,
             я люблю.

Последовала реакция: молчание. Сосредоточенное лицо. Возможно даже с неко-торым выражением настороженности: зачем говорить людям о смерти, когда они и так знают, что умрут? И — ни слова об ужасе самой человеческой ситуации.
Неужели они действительно разные люди? Или чужие?. .

Нетудыхин собирался взглянуть на свой двор. Правда, теперь ему это уже не так хотелось, как раньше. Но оказаться в Рощинске и не побывать в родном дворе — это бы-ло бы верхом глупости.
Подходили к центру города. Кока сказала:
— Я должна зайти к себе в поликлинику на пару минут. Ты походи по магазинам, вон в книжный загляни. Минут через двадцать я сюда вернусь.
Он ответил:
— Я, наверно, пойду все же схожу в свой двор. Тебе все равно там будет неинте-ресно. Я только взгляну на него. Оттуда прямо к тебе домой.
— Но не вздумай опять набраться, Тима. Я тебя очень прошу, — сказала она.
— Можно было бы мне об этом и не говорить, — ответил он как-то нехорошо.
Разошлись по разным направлениям...
Он шагал по исхоженным в детстве улочкам и с равнодушием взирал на город. Что-то с Нетудыхиным случилось. Что-то произошло такое, что сорвало с вещей, в бы-лом бесконечно дорогих, покров их единственности, почти родственной близости. Они больше его не волновали, и он пытался отыскать причину такой перемены в себе.
Мелькнула в сознании строка Блока: "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека..." Мир вещей меняется медленнее, чем человек. У предметов свой удел существования. Время для них измеряется не годами, а периодами длительности, превращающей предмет в хлам.
Вынырнули из-за поворота бараки. Этот район Рощинска негласно именовался в народе Шанхаем. Чем-то теперь он напоминал ему зону. Бараки эти наскоро клепались еще в 30-е годы. В них селили тогда семьи рабочих, строивших в городе завод сельхоз-техники. Селили временно. Потом как будто намеривались отстроить им жилье доброт-ное. Но, как известно, нет ничего более постоянней, чем временное.
Нетудыхин вошел в свой двор и замер. Пустынно. Жаркий день позагонял жиль-цов по своим одноклеточным конурам. Но не пацанов: с поляны доносились их крики.
На протянутых меж столбами веревках во дворе сушилось белье.
Появился целый ряд сарайчиков и выгородок с возделанными участками земли. По двору, со стороны поляны, шла с козой баба Паша. Коза, волоча свою привязь, чинно шествовала с выправкой кавалерийской лошадки впереди хозяйки. Время от времени ко-за останавливалась, оглядывалась и поджидала согбенную женщину.
Нетудыхин даже слегка опешил: "Боже мой! Это же сколько лет бабе Паше? Ведь она уже тогда была старухой!"
Через толщу событий собственной жизни возраст бабы Паши показался Нетуды-хину мифическим.
— Баба Паша!
— Ай!
— Добрый день!
— Добрый!
— Вы живы?!
— Жива, милай, жива. А ты че хотел?
— Я к вам в гости, — неожиданно для себя брякнул Нетудыхин.
— Ну так пожалуй, пожалуй. Чего стоишь? Я гостям всегда рада. Ты чей это бу-дешь-то? Чей-то я тебя запамятовала.
— Э, я как вам скажу, — не поверите.
— Это чего ж я не поверю? Раз человек есть, значит, он чей-то.
— Нетудыхин я. Сергея и Аньки Нетудыхиных сын.
Баба Паша, прищурившись и напрягая память, посмотрела на Нетудыхина.
— Тимошка, шо ль?! — спросила она с удивлением.
— Да.
— А сказывали, что ты давно пропал.
— Должен был пропасть. Но не пропал.
— Значит, Богу так угодно было. Ну, идем, идем. Попотчую тебя, грешного. Пом-ню я тебя, помню. Проказник ты был и хулиган.
— Ну, не такой уж я был и хулиган, — сказал примирительно Нетудыхин.
— А Нюрку мою кто дразнил и на рога цеплял плакат "Да здравствует баба Па-ша!"?
— Да?! — удивился Нетудыхин. — Что-то я этого не помню. Но я бы и сегодня не отказался от такого лозунга.
— Так и продолжаешь, наверно, проказничать?
— Ну, что вы, баба Паша! Я теперь стал человеком вполне положительным.
— Нюрка! — вдруг закричала она козе, потянувшейся к кусту крыжовника. — Не замай!
Коза вздрогнула, оглянулась и демонстративно последовала дальше.
— Значит, уцелел с Божьей помощью, — продолжала баба Паша. — Молодец! А в вашей квартире Монины живут. Ну и где же ты теперь нудишься, какие ты нынче до-рожки торишь?
— Да учительствую уже несколько лет.
— Ты?!
— Да.
— Ай-я-я-я-яй, видано ль: хулиган учительствует! И они тебя слушают?
— А как же? Как вас — ваша коза.
— Ну, Нюрка у меня грамотная. Но с выбрыками, знаешь. Гордыбошка!
Они дошли до конца барака. Здесь, с торца, располагалась однокомнатная кле-тушка бабы Паши. Рядом, недалеко от входа, стоял слепленный еще в былые годы дере-вянный сарайчик. Она открыла двери и впустила в него Нюрку.
Коз баба Паша держала давно и почему-то исключительно белых. На ее памяти это была 7-я или 8-я коза. И всех она их называла одним именем — Нюрка.
Баба Паша пригласила Нетудыхина в свою келью. Комната в одно окно, и без того маленькая, была заставлена круглым столом, койкой и допотопным платяным шкафом.
В одном из ее углов висела икона Богоматери с младенцем.
— Так вы тут и кукуете одна, — сказал Нетудыхин, оглядывая комнату.
— А куда ж мне деваться? Кукую, Тимоша. Но не одна, а с Божим участием и Нюркой зимой. Когда морозы большие.
— Это сколько вам уже настукало?
— Кто его знает, Тимоша. Я до семидесяти считала, а посля бросила. Пусть Сам считает, раз он мне отмерил такой срок. И паспорт куды-то приткнула, не знаю... Максим Горелин, подвыпимший, подковырнул меня надысь: "Ты када, баба Паша, помрешь?" А я ему: "Через неделю после тебя, милок. А то, говорю, двору будет накладно сразу двоих хоронить». Будто сие зависит от меня. Замолк. Как проглотил чей-то неподобное. Нехо-роший нынче народ пошел, завистливый. — Разговаривая с Нетудыхиным, она не спеша налаживала керогаз. — А я так думаю, Тимоша: это Он мне отпустил столько за мужа моего и двух сыновей моих, что полягли в войну. Ну, а может быть, и специально при-ставил меня к людям, чтобы я свидетельствовала о них перед Ним. Кто ж Его истинные намерения знает. Иначе, зачем же Он мне такую долгую жисть отмерил? Я ж тут о каж-дом могу биографию рассказать, если бы так понадобилось.
— А вы моего отца хорошо помните?
— Сережку-то? Ну а как же! Как сейчас, вижу. Музыкант он был на все руки. Что тебе баян, что тебе гитара, что балалайка – на всех струментах играл. Они тут, с кумом вдвоем, до войны, такие кардебобели выделывали на праздники.
— У него был кум?
— Ну да, Аксентий. Это ж твой крестный! Ты что, не помнишь?
— Нет, не помню.
— Они вместе воевали, вместе в плен попали, вместе потом их и посадили. Аксен с лагеря вернулся, а твой отец — нет.
— Он жив сегодня, Аксен? — с надеждой спросил Нетудыхин.
— Нет, помер, грешный, в прошлом году. От рака желудка как будто бы. А отца твоего, Аксен сказывал, на повале леса сосной привалило. Кончался он, сердешный, цельные сутки. Все, говорил Аксен, пацана своего, умирая, вспоминал и жалел. Тебя, то есть. Между прочим, Аксен тебя поджидал. Все надеялся, что ты появишься. Чей-то хо-тел тебе сказать, наверно. Но, вишь, маненько не долждалси.
Баба Паша поставила на разожженный керогаз сковороду и кинула на нее кусок козьего масла.
— Счас разогреем блины и почаюем с тобой на славу, — сказала она.
Нетудыхин молчал. Он был подавлен известием о столь нелепой смерти отца и с болью представлял, сколь мучительной она была, если он умирал целые сутки. "Какая несправедливость! — думал Нетудыхин. — Это же надо так сотвориться: воевать, по-пасть в плен, потом за этот же плен — в свой лагерь, чтобы тебя там добили сосновым дрючком!" Нет, не мог он примириться с такой абсурдной логикой, не мог.
Спустя некоторое время они сидели за круглым столом и уминали с аппетитом блины. Баба Паша рассказывала Нетудыхину о перипетиях и судьбах барачных жильцов. Нетудыхин слушал ее с интересом и догадывался, что эта старуха давно истосковалась по нормальному человеческому общению. Но безрадостная вырисовывалась картина из ее рассказа.
Двор потихоньку спивался. За годы отсутствия Нетудыхина канули в мир иной часть фронтовиков. Самогонно-водочная эстафета постепенно перешла к предвоенному поколению. Пили мужики и бабы, по поводу и без, просто так, от скуки жизни, и в орби-ту этого группового оскотинения постепенно втягивалась молодежь.
Ушел из жизни, утонув по пьянке в Тамре, его дворовой друг Толик Музырин, по прозвищу Тосик.
Умер, отравившись какой-то гадостью, Ваня Пантелеев — лучший футболист Шанхая среди пацанов.
Дядька Ермолай, из 6-й квартиры, по пьянке зарубил топором жену, тетку Варьку. И повесился потом сам...
Страшно было слушать бабу Пашу. Люди устойчиво деградировали. Но, к сожа-лению, таковой оказывалась неприкрытая правда. Не пили больные, детвора и люди ве-рующие. Однако последние были считанными единицами.
— Ой, Тимоша, скока народа померло — жуть! И все она, лиходейка, — водка! — со света людей сживает. А Монины, — продолжала баба Паша, — что вашу квартиру за-хватили, — тут такая война была за нее, не дай Бог! — так те и пьют, и плодятся, как кролики. Человек десять их там уже. Да все косоротые, высоколобые такие, как Степан. Мотька их по интернатам всяким рассовала. Для этих... как их?.. для недоразвитых. По воскресеньям, как собираются — табор настоящий. Такая вот жисть наша, Тимоша. Ни-чего хорошего. Но мне уже недолго осталось.
— А боитесь смерти? — спросил Нетудыхин.
— Чё бояться-то? Чё всем, то и мне. Слава Богу, пожила. Пора и честь знать. Оно, конечно, еще бы хотелось, но — на то воля Его. Хотя интересно все-таки знать, куды мы докатимся. Вот был Сталин у нас. Мы в него верили, как в Бога. Себя не представляли без него. Умер — оплевали. Потом был Маленков с Булгашкой немного. К тем и при-выкнуть не успели. Потом Никитка был. Ниче, вроде, мужик, шубутной такой. И тоже мы его оплевали. Нынче правит Брежнев. Так че, и этого мы оплюем? И ему не страш-но?.. Они, значит, все плохие. А мы, значит, хорошие. Нет, неладно чей-то у нас получа-ется, не по-человечески. Но интересно все-таки, чем же эта канитель закончится... Нет, перечить я не буду, если мне Господь еще лет этак пяток подкинет. Авось и досмотрю эту комедь.
Нетудыхин улыбался. Ай да баба Паша! Уникальный человек! Ведь на таких, как она, может, и держится земля.
В сарае заблеяла коза.
— Иду-иду-иду! — крикнула баба Паша.
Пора было собираться. Нетудыхину захотелось на прощанье сделать бабе Паше что-нибудь доброе. Но что — он не знал. Дать денег? Бабка капризная — может обидеть-ся. И вдруг он нашелся, сказал:
— Я вот вас о чем хочу попросить. Вы в церковь ходите?
— Ну а как же, Тимоша? Это же мое успокоение.
— Вот вам деньги, купите свечи и закажите поминание по моим родным, — ска-зал он, кладя на стол десятку. — Я вам буду очень благодарен.
— Зачем же так много? И пятерки хватит.
— Останется — закажите еще раз, позже. Я ведь вряд ли скоро буду в Рощинске.
— Исполню твою просьбу, Тимоша, исполню обязательно. Хорошая просьба, сы-новья, — сказала она и перекрестилась, поворачиваясь к иконе.
— Ну, я пошел, — сказал Нетудыхин.
— Иди, милай, иди, — сказала баба Паша. — И Бог тебе в помощь. Ой, забыла спросить: семья-то у тебя есть?
— Скоро будет.
— Ну и слава Богу! Ниче ты получился, нормальный. Сережке, по-моему, стыдно не было бы за тебя. Но коз забижать не смей!
Когда он вышел из ее комнатушки и, пересекая двор, оглянулся, баба Паша кре-стила его в спину. Нетудыхин помахал ей рукой.
На выходе со двора он разминулся с косоротым пьяным мужиком. Из Мониных кто-то, что ли?..
Он подождал, чтобы выяснить, в какую квартиру тот зайдет. И не ошибся: зашел мужик в бывшую квартиру Нетудыхиных.

Несмотря на всю мрачность услышанного, Нетудыхин, расставшись с бабой Па-шей, чувствовал себя так, словно с него сняли непосильный груз. Данное себе слово по-сетить родной двор было исполнено. Теперь он подумывал, что Бог, может быть, даже его уберег от участи дворовых пацанов. Не окажись он выброшенным волей судьбы из этого барачного братства, неизвестно еще, как могла повернуться бы его жизнь. Но жес-токая смерть отца и захват могилы матери в глубине души его отдавались возмущением: несправедливость, абсурд. Хотя, конечно, по-настоящему, он не считал, что Бог имел к этим делам какую-то непосредственную сопричастность.
Как-то по-хорошему, благодатно, подействовало на него восприятие смерти бабой Пашей. Она не восставала, не возмущалась человеческим уделом. И в этом, может, ска-зывалась ее мудрость.
От Коки, когда он вернулся, они пошли, по ее предложению, относить магнито-фон. "Яуза-5" — довольно увесистый чемоданообразный маг. Нетудыхин нес его по ро-щинским улицам и, в который уже раз, сожалел о том, что у него нет портативного маг-нитофона или диктофона. Разговор с бабой Пашей можно было бы записать. Поработать над записью основательно — и из нее мог бы получиться вполне стоящий рассказ.
Кока спросила его:
— Как там твои дворовые кореша?
— А я никого не видел, — ответил он.
— Как не видел? Они что, повыехали все?
— Нет. Я зашел к одному пожилому соседу, и он мне все рассказал о них.
— И ты ему поверил?
— Поверил, конечно. Почему бы нет?
— Соседские россказни редко бывают объективными.
— Кока, в 90 лет люди обычно говорят то, что думают.
— Ему 90 лет?!
— Может, чуть меньше, может, чуть больше — главное, что человек этот заслу-живает доверия.
Нетудыхин намеренно не называл имени бабы Паши. А она, Кока, интуитивно почувствовала, что между ними кто-то прошел. И оставил в душе Нетудыхина след. Воз-можно, этот 90-летний старик.
Вечерело. Над городом зависла перенакаленная духота. Временами, когда подду-вал легкий ветерок, возникало обманчивое ощущение надвигающейся грозы. И опять ве-терок затихал.
Хозяева магнитофона приняли их более чем благожелательно. На этот раз — по-знакомились поосновательней. Хозяин – рослый крепкий мужик с бородкой под Чехова и проглядывающей лысиной на макушке головы. Зовут его Севой — он так и представил-ся, — а хозяйку Ингой. Они коллеги Нели Львовны, муж и жена. Понятно.
О статусе Нетудыхина и Коки тактично было умолчено. Люди взрослые, и все все понимали.
Предложили попить кофе или чай. На выбор. Отличный бразильский кофе. Но можно начать и с другого, с традиционной русской рюмки. За знакомство. Всего по 20 граммов. Нет? Рюмка хорошей пшеничной водки никогда не повредит человеку. Воля ваша. Тогда коньяк... Сошлись на чае.
Судя по начинке квартиры, здесь была совершена попытка создать благоустроен-ное жилье. Обставлено было оно современной мебелью. В углу залы, на полированной тумбе, стоял телевизор — в те годы еще предмет роскоши. В нише мебельной стенки красовался первоклассный радиоприемник с дистанционным управлением, "Фестиваль". У окна располагался оригинальный шахматный столик.
Внимание Нетудыхина привлек шкаф, набитый снизу доверху книгами. Когда Се-ву позвали на кулинарный совет женщины, Нетудыхин подошел к шкафу и обозрел со-держимое. Русская классика, литература по медицине, полка журналов и старых книг. Это любопытно.
Нетудыхин снял с полки одну из них и удивился: З. Фрейд, "Введение в психоана-лиз". Нетудыхин бесчетно раз натыкался в литературе на это имя, но никогда не держал в руках работ самого Фрейда. Книга без твердого переплета, напечатана на грубой пожел-тевшей от времени бумаге. Но ведь когда издана — в 1922 году! В двух томах!
О психоанализе и Фрейде у Нетудыхина было весьма приблизительное представ-ление, точнее сказать — никакого. Так: знакомство по чужому цитированию и чужой оценке.
Он полистал книжку и понял, что смотреть ее нужно в другой обстановке. Жаль.
— Может, партейку в шахматы сыграем, пока женщины там готовят? — предло-жил Сева, входя в залу.
Нетудыхин колебнулся: не шахматное было у него сегодня настроение. Но чем-то же надо было заняться, и он согласился. Выпало ему играть черными.
Игра в шахматы — зеркало человеческого интеллекта. По игре можно определить многие качества партнера. Но когда противники играют впервые, возможности их только приоткрываются. Здесь перед партнерами стоит двойная задача: выяснить, на что спосо-бен противник, и, если обстоятельства складываются на доске для тебя благоприятно, выиграть партию.
Сева оказался напористым, даже нахрапистым, резким игроком. Было понятно, что игра в шахматы для него — дело привычное, и играет он, видимо, постоянно. Пер-вую партию Нетудыхин ему проиграл. Но Тимофей Сергеевич придерживался одного правила, которым он донимал в школе своего постоянного партнера Димку Прайса: мне не надо у тебя выигрывать — мне надо дождаться, когда ты сделаешь ошибку.
Играя белыми, Нетудыхин все-таки заловил своего нового знакомого на его аван-тюрности и довел партию до победного конца. Сева, разгоряченный таким оборотом, восстановил положение фигур на доске и пытался проанализировать ситуацию, с кото-рой начался его проигрыш. Однако тут вошли женщины и потребовали игру заканчивать.
Боевая ничья, в общем, удовлетворяла противоборствующие стороны. Хотя, как оказалось потом, обе партии были чистой победой Нетудыхина...
Стол женщины сервировали коньяком, плиточным шоколадом и горячим дымя-щимся кофе. Для Нетудыхина специально подали чай. Настоящий изыск, учитывая при-сутствие оригинальной фарфоровой посуды.
Возбужденный Сева предложил все же выпить за знакомство по рюмке коньяку. Нетудыхин уступил-таки.
Заговорили о нищете и бездуховности нашей жизни. В частности, в Рощинске. Отсутствие всякой культуры. Настоящий Окуров. Неудивительно, что народ так пьет.
С Горького перепрыгнули на Гоголя. Вот кто умел злорадно и мрачно смеяться. Правда, у него не живые люди, а какой-то паноптикум. Ненормальный писатель. Что значит ненормальный? Писатель, юродствующий во смехе. А разве можно смеяться нор-мально, по норме? В таком случае ненормальными нужно признать и Толстого, и Досто-евского. Они-то как раз выходили далеко за пределы нормы...
В общем, застолье получилось, как его потом оценил для себя Нетудыхин, какое-то чересчур умствующее. Однако вечер, проведенный в гостях, развеял их дневное на-строение.
Возвратились они уже затемно и собирались ложиться спать. Кока была в ударе. Что-то с ней произошло. Она льнула к Нетудыхину и искусно демонстрировала ему себя. И вывела-таки мужика из равновесия...
Потом они лежали, крепко обнявшись, и он думал о прожитом дне. Вообще, надо сказать, что ночь для Нетудыхина была временем думания. С чем это связано, не берусь судить. Надо спросить у психологов. Но так уж был устроен его организм.
Дома, у Захаровны, он обычно, ложась спать, клал рядом тетрадь и ручку. Если придумывалось что-то интересное, включал свет и не ленился записывать. Потом, утром, это могло оказаться чепухой. Или, наоборот, чем-то стоящим. Найденное углублялось или отвергалось.
Кока, счастливая и удовлетворенная, безмятежно спала у него на руке. Он ощу-щал теплоту ее расслабленного тела и сам блаженствовал от такой близости.
Дойдя до сегодняшней вечеринки, Нетудыхин вдруг почувствовал что-то в ней неладное. Сева пытался продемонстрировать свою эрудицию. Но получалось это как-то у него не совсем кстати.
Нетудыхин вспомнил о Фрейде. Жаль, что его нельзя взять на недельку-другую и основательно ознакомиться.
Потом он припомнил, что там, при осмотре шкафа, он наткнулся на комплект "Журнала невропатологии и психиатрии". А кто собственно Сева по специальности? Невропатолог? Психиатр? Мама моя родная, да ведь его же водили на домашний психи-атрический осмотр! Как же это он не допетрил сразу?
Теперь игра в шахматы и надуманный разговор о Гоголе приобретал иной смысл.
"Что же ты сотворила, Кокуня?! Зачем ты взяла на себя эту гнусную роль?"
Он осторожно освободился от ее прикосновения и скрестил руки у себя на груди. Сон улетучился. Раздражающе тикал на письменном столе будильник.
Неожиданно за окном замяукал кот. Кока вдруг открыла глаза и сказала:
— Тимошка просится. Надо пустить.
— Ни в коем случае! — сказал он.
— Перестань ты проявлять мальчишеское упрямство! – сказала она, вставая с по-стели.
— Я сейчас уйду! — угрожающе сказал он. — Или я — или он! Этому стукачу здесь места быть не может.
Кока, с растрепанными волосами, стояла около дивана и удивленно смотрела на него.
— Ты что это — серьезно?
— А какие здесь могут быть шутки? — жестко ответил он.
Кока решительно вышла в коридор и позвала кота. Тимошка стрелой прошмыгнул на кухню.
Нетудыхин резко поднялся и с той стремительностью, с какой он собирался, когда опаздывал на уроки, оделся. Выставил портфель к двери.
Вошла Кока — вся какая-то съежившаяся и посуровевшая.
Он спросил:
— Ты впустила?
— Да.
— Значит, я для тебя ничего не значу. Я ухожу.
Он взял портфель и направился к выходу.
— Тима! — крикнула она.
— Что? — остановился он.
— Ты дурак.
— Гениальная догадка. Но час назад ты думала обо мне совсем по-другому...
И вышел в ночь.
Она, растерянная, осталась стоять посередине комнаты...

Глава 29

Отъезд

Нелепо и глупо все это как-то получилось. Но тем не менее одна мысль, что он в чьем-то сознании будет означен как человек психически ненормальный, приводила его в состояние необъяснимой агрессии. Не было никакой гарантии, что КГБ не знает о его по-ездке в Рощинск. По крайней мере его сегодняшнее отсутствие там, на месте прожива-ния, несомненно замечено. Знают ли они о том, что он находится именно здесь, в Рощин-ске, трудно сказать. Какой-либо слежки за собой он не обнаружил. Но, но, но... Не надо забывать, с кем ты имеешь дело.
Было около часу ночи. На вокзале Нетудыхин поместил свой портфель в автома-тическую камеру хранения и еще раз справился о расписании. Последний поезд в его на-правлении ушел два часа тому назад. Следующий будет завтра, около шести вечера. Ему предстояло убить где-то уйму времени.
Зал ожидания оказался пуст. Десятка полтора людей, сидя и полулежа, мирно подремывали на деревянных лавках МПС. Это походило на Среднюю Азию, на какую-нибудь задрипанную станцию, где в жару — гробовая тишина, и люди дышат, как астма-тики, и лень даже отогнать надоедливую муху.
Он вышел на привокзальную площадь. Куда податься?
Когда-то, в конце сороковых годов, эта площадь служила местом для станционной толкучки. Теремки-киоски, вагоны-магазины роились здесь хаосом торговых точек. Те-перь весь этот самострой канул в небытие. Район выглядел незнакомым.
Со стороны города приезжих встречал большой, крытый тентом, летний павиль-он. Чуть левее его — располагался привокзальный сквер. А из-за сквера выкатывалась на площадь знаменитая улица Фейербаха. Кому и когда пришло в голову назвать улицу именем Фейербаха, Нетудыхин сам позднее удивлялся. И был ли это тот Фейербах, Люд-виг, или какой-нибудь другой, неизвестно. Старожилы утверждали, что народ ее так про-звал по имени торгаша, который держал здесь до революции бакалейную лавку. А вла-сти, вероятно, не вникали в суть дела и принимали бакалейщика Фейербаха Фейербахом тем — немецким философом и материалистом. Он там что-то когда-то написал — то ли против Бога, то ли против христианства. Но, говорят, был, как и мы, неверующим и до-саждал немцам своим воинственным атеизмом. Хотя в городе никто собственно книг Фейербаха не видел и не читал. Как бы то ни было, но улица Фейербаха существовала. А начало она свое брала в поселке исконно русского названия — в Нахаловке. Этот посе-лок в послевоенные годы был известен своей недоброй славой. В нем основали себе при-станище воры, проститутки, нищие — пугали Нахаловкой в городе детей.
Углубившись в сквер, Нетудыхин отыскал скамью и прилег на ней. Что собствен-но стряслось? Его предали? Да, вольно или невольно, но предали. Женщина, которую он много лет любил и лелеял в своей душе, вдруг усомнилась в его рассудке. Ну и что, про-изошла катастрофа, духовное банкротство? Но ведь она была его последним оплотом. С ней он связывал свое будущее, а теперь он должен отказаться от нее. Она заземленная реалистка. Все, что сверху, ей просто не дано. Она другая, вот в чем дело. А он ее выду-мал, как выдумывает писатель своего литературного героя. И влюбился в свою выдумку.
С ее утратой все нужно было начинать сначала. Западный вариант отпадал. Но не разрешив сегодняшнюю ситуацию с КГБ и Сатаной, он вообще не мог двигаться дальше. Эти два переплетенных между собой события, как два непосильных груза, висели на нем и сковывали его движение. Ключ к Сатане до сих пор не был найден. Зуев ждал от него звонка. Каждый день жизни увеличивал в Нетудыхине его внутреннее душевное напря-жение.
Ах, Кока, Кока!..

Я сжег свои мосты,
И отступать мне некуда.
И зачеркнул я жизнь,
Пережитую некогда.

А что там впереди,
Известно только Богу.
Хорошего не жду,
Жду трудную дорогу.

Как я безумно верил!
Как сладко мнилось мне!
И вот опять обманут,
И вновь не на коне.

Повержен идеал,
Разрушены мечты.
А за спиной одни —
Сожженные мосты.

На жизненной дороге
Сожженные мосты —
То памятники прошлому,
Надгробья и кресты.

Но все ж — тебе отпущено!
Но все ж — тебе дано!
Забудь, забудь прошедшее,
Оно ведь сожжено.

И пусть мосты разрушены,
И страшно не везет, —
Сомкни плотнее челюсти:
Один лишь путь — вперед!

Августовское ультрамариновое небо ярко вызвездилось. Время от времени вспы-хивали на нем и гасли проносившиеся метеоры. Там, во Вселенной, повинуясь небесным законам, шла своя жизнь. А тут, на Земле, в привокзальном сквере российского городка, мучился и изнемогал от неразрешимости нравственных проблем маленький человечек со странной фамилией Нетудыхин. Какие несопоставимые явления! Меж тем, в бесконеч-ном прошлом, они имели один и тот же источник возникновения...
Нетудыхин, перевернувшись на бок, подложил кулак под голову. Можно, конеч-но, пойти к Олегу и отоспаться до утра на раскладушке. Но начинать день с очередного похмелья у него не было никакого желания.
Интересно, в чьем ведении находится рощинская психбольница? Больница откры-та недавно и свозят в нее, по словам Олега, со всего Союза. Если Сева там работает, он может вполне оказаться осведомителем КГБ. Умный, общительный, хорошо играющий в шахматы осведомитель — очень естественно и вполне в нашем духе. Нетудыхин уже давно догадывался, что в поликлинику Кока заглядывала не больных своих ради, а чтобы договориться о вечерней встрече с Севой. С какой степенью откровения Сева был про-информирован Кокой? Была ли ему рассказана история с Сатаной?
Прогромыхивали на станции проходящие товарняки. Бубнило привокзальное ра-дио. Мучительной ночи не было конца...

Он проспал часа три, не больше. И даже не спал, а дремал, все время колеблясь между сном и бодрствованием. Мысль его временами пробивались через пелену устало-сти, он пытался ее запомнить, но как только он это делал, она распадалась, тухла и ус-кользала от него. Он что-то собирался сказать Коке, что-то существенное. И сказать оп-ределенными словами. И не помнил — ни этих слов, ни этой мысли. Кроме того, надо было сходить попрощаться с Олегом. И это тоже было существенным.
Тело его затекло, он дремал, свернувшись калачиком, и проснулся как-то мгно-венно, с совершенно ясным сознанием, где он и что с ним происходит. Он в Рощинске, в привокзальном сквере.
Обычно, когда он просыпался в квартире Захаровны, его первым действием было осознание своего "я": он есть, существует. И он долго смотрел на свет, падающий из окна комнаты, прислушивался к себе, пока наконец осознание не растекалось по всему телу: есть, есть, есть... А иногда мысль как будто отделялась от его плоти, мир фиксировала отстраненно. Лежал в своей комнате он, лежали миллионы таких же думателей до него, из поколения в поколение — просыпались, бежали, тщились, думали, умирали, не в со-стоянии преодолеть автоматизма существования, а мир оставался прежним, жестоким — на Нетудыхина надвигалось глухое и давящее чувство бессмысленности и ужаса челове-ческой жизни. Он быстро поднимался, не давая этим мыслям завладеть им, шел умывать-ся, перехватывал что-нибудь на кухне, бежал в школу. И все это без малейшего интерва-ла во времени, торопясь и заботясь только об одном: не думать, быть занятым, безраз-лично чем. Это помогало: болезненное состояние постепенно рассасывалось.
Попрохладнело. Начинался рассвет. Надо было из сквера уходить. Впереди пред-стоял пустой день — день мучительный, бесконечный, похожий на день привязанного к койке больного.
Он пересек площадь и поплелся без цели по Рощинску. Ничего уже его больше не интересовало. Одного он только желал, чтобы скорее наступило время прихода поезда.
Добредя до местного стадиона, он свернул в его разинутый вход. Тут когда-то па-цаном он присутствовал на матчах команд районного значения. Радовался, негодовал, сокрушался — смешно. И даже грустно.
Из-за горизонта, над футбольным полем, выкатывался пылающий диск солнца. Нетудыхин понаблюдал немного — двинулся дальше, к Тамре, протекающей недалеко от стадиона. Пришла в голову мысль: как потеплеет, можно будет искупаться. Принять, так сказать, омовение перед новым поворотом в своей жизни. Жизни без Коки, без иллюзор-ных воспоминаний о друзьях детства.
Он спустился вниз к реке. Вдруг он увидел, на том берегу, удаляющуюся знако-мую фигуру. Галерный раб Лев Радионович Воропаев, повинуясь страсти, шел на рыбал-ку со своим верным другом Бобом. А ведь утверждал же, что рыба по жаре мордуется и клева нет. Надежда оказывалась выше всех соображений и опыта.
Всплеснулась на реке рыбина. Игриво высоко выпрыгнула и шлепнулась на бок. У Нетудыхина даже сердце екнуло.
А может, у Воропаева есть все-таки основания для надежды? Нельзя же требовать от человека строгого подчинения одной логике. Человек замешан на прахе, противоречи-вом по своему составу. Утверждая одно, он поступает вопреки своим утверждениям. Но свобода — вещь действительно сволочная. Вчера она приветственно помахивала Нету-дыхину рукой, сегодня — скрутила ему фигуру из трех пальцев.
Просидев довольно долго на берегу Тамры, он не искупался, а разделся до пояса и ополоснулся ранней утренней водицей. На душе похорошело. Рощинцы уже ринулись на работу — утреннее колесо жизни, набирая скорость, завертелось. Нетудыхин поднялся на мост и опять побрел по городу без всякой цели и направления.
Потеря Коки была для него ошарашивающей. Он никак не мог примириться с фактом, что отныне ее у него уже больше не будет. В этой любви ему отказано, пусть до-вольствуется Наташкой.
Он мысленно сравнил их друг с другом: Кока шла с ним рядом, Наталья Сергеев-на — где-то там, за ним, молча и безропотно. Он попробовал переместить Наталью Сер-геевну налево от себя. Но она в этом пространстве не представлялась, и здесь, естествен-но и самоправно, располагалась Кока.
Так рассуждая, он продолжал петлять по городу, пока наконец не обнаружил себя у церкви. Безумная мысль пришла ему в голову: зайти, помолиться! Просить защиты, ус-покоения. Ведь должен же Он в конце концов существовать!
Приоткрытая входная дверь магнитом притягивала его к себе. Жгучей волной ко-лыхнулось у него что-то внутри. Он решился: "Помолюсь!"
Тихо. Прохладно. Мало света. В храме нет людей. Ни служилых, ни молящихся. Странно.
Он прошел к иконостасу и попытался настроиться на молитву. Не получалось. Единственная молитва, которую он знал, была "Отче наш". Но повторять заученные сло-ва казалось ему бессмысленным.
Он стал говорить о навязчивом преследовании его Сатаной, об отвращении Зла. Чем же он так провинился у Творца? За что ему ниспосланы эти терзания?
Молитва слагалась сама, и его уже ничто не смущало. Он молился горячо и ис-кренне и выложил все, что накипело у него на душе. Под конец, в состоянии этого рели-гиозного пароксизма, совершая поклоны перед иконостасом, он стал истово креститься.
Чья-то рука коснулась его плеча — зачем? И голос произнес:
— Да услышит Господь ваши слова! Ибо сказано в Писании, что всякий прося-щий у Него получает и ищущий находит, а стучащему отворят.
Нетудыхин понял: он вернулся в реальный мир.
Он поднял голову и увидел лицо человека, которому принадлежал голос: больше-лобое, с холеной, тщательно ухоженной бородой.
— Меня преследует Сатана, — сказал Нетудыхин.
— А вы молитесь. Я слышу, что сердце ваше исстрадалось по любви Божьей, а нужна она вам, как воздух, и вы уже у порога ее. Спасение ваше в вере и терпении. Кто не терпел, кто не страдал, тому и не воздастся. Бог ваш на небе. Не ищите Его на земле. И не верьте никаким сатанинским заверениям. Они лживы.
— Но меня хотят объявить сумасшедшим! — сказал Нетудыхин.
— Кто же этого так жаждет? — спросил служитель.
— КГБ! — ответил Нетудыхин.
Священнослужитель вздрогнул, погладил бороду. В шикарной его бороде не было ничего божественного. Она была под Бога, но не для Бога.
Нетудыхин почти увидел, как этот человек, пахнущий тонким одеколоном и испо-ведующий христианство заученными речениями, прежде чем выйти к прихожанам, долго просиживает у туалетного столика. Но он так же, как и Нетудыхин, боится КГБ. И в Бога не верит, нет. Верил бы — не боялся. Бог для него, вероятно, профессиональный долг. А может, — такой себе просто интеллектуальный пасьянсчик.
Нетудыхин внутренне содрогнулся. Господи, это же совершенная глупость, что он пришел сюда искать веру! Нет ее здесь. Ее подменили лицемерием еще во времена Хри-ста.
Нетудыхин почувствовал, что он, как одинокая птица, бьется в сетях лживого времени: все прогнило, веру подменили лицемерием, творящий должен забыть об исти-не.
Осмотревшись вокруг, он вдруг с жутью осознал: да это же церковь, современная церковь! Без колоколов, без Бога.
Почти с брезгливостью он снял с плеча руку священника.
— Простите, — сказал он. — Простите.
Его колотил озноб.
— Куда вы? — спросил священник.
Но Нетудыхин уже не слышал его. Опрометью он выбежал на паперть и, не огля-дываясь, стремительно понесся вдоль церковной ограды.
— Дебил! Идиот! — говорил он себе. — Кому ты решил вверить свою душу? Этим ловцам человеков? Но они же сами погрязли во лжи и грехах своих земных! — И все еще ощущал на плече руку служителя, и судорожно вздрагивал.
За углом ограды чуть не сбил кого-то с ног. Но не извинился. И петлял в лабирин-те улочек и переулков, и спешил, не зная куда и зачем.
На самой окраине города столкнулся со свадебным маскарадом. Подвыпившие ряженые нахально затащили его в свою компанию. Они приплясывали, хохотали, коме-дианствовали вокруг него. Эх, ты жисть моя жестянка!.. Нетудыхин еле вырвался от них.
И опять заторопился — туда, подальше от людей, от церкви, за город, на просто-ры лугов и небес, возможно, — к Богу.

В середине дня он не выдержал и позвонил ей на работу. Трубку подняли сразу.
— Что же ты натворила? — спросил он сходу. — Ты хоть понимаешь, куда ведет эта дорожка?
На той стороне не отвечали, дышали прерывисто. Потом сказали:
— Тима, я скоро заканчиваю и жду тебя дома. Это не телефонный разговор.
— Мне там нечего делать. Я звоню, чтобы уточнить у тебя только один вопрос: в чьем ведении находится психбольница Рощинска? — Молчание. — Ты меня слышишь?
— Да.
— Так в чьем же?
— В ведении Министерства общественного порядка. Или МВД. Я точно не знаю.
— И Сева там работает?
— Да. У нас он — по совместительству.
— Прекрасно! Но как же ты могла додуматься до этого, Кока? Неужели ты меня воспринимала таким лопухом? Или уж в самом деле я казался тебе сумасшедшим? Ты же предала меня!
— Тима, я тебе все объясню. Сева приличный специалист и порядочный человек. Если хочешь знать, если уж на то пошло, он сказал, что ты сумасшедший не более, чем все творческие люди. Это его мнение. И я лично ему верю.
— И поверила в Сатану? Или, по крайней мере, в Бога?
— Нет.
— Зря, чему-то надо верить. Тогда диагноз Севы ошибочен. — Помолчал. — Авантюрист он, не стыдящийся ставить диагноз человеку за несколько часов поверхно-стного наблюдения. А о Гоголе зачем он спровоцировал разговор? Чтобы выяснить мое отношение к его сумасшествию? Гоголь не был сумасшедшим. Он был больным челове-ком, но не на столько, чтобы не понять, что Россия — гроб-страна. Можешь передать ему мое мнение. Ладно, будь! Спасибо тебе за урок. Я сегодня уезжаю. Больше мы не уви-димся. Всех тебе благ и удачи в жизни!
— Тима! Тима! Тима!..
Но трубку уже повесили.

Он торопился к Олегу. Надо было как можно скорее проститься и вырвать из па-мяти эти последние три дня жизни.
У калитки дома его встретила Дуська. Она несколько раз тявкнула, но тут же, уз-нав его, виновато завиляла хвостом и радостно запрыгала вокруг него.
— Дуська! — сказал Нетудыхин. — Дульсинея! — И погладил ее по голове.
Собака взвизгивала и в прыжке старалась лизнуть ему руки.
— Ах, ты дураха! — говорил Тим. — Какая ты дураха!
Нетудыхин вошел в дом и поприветствовался. Мария Васильевна и Олег играли в карты.
— А, Тима, — сказала Мария Васильевна. — Проходи, садись. А мы тут в под-кидного время убиваем.
— Привет! — сказал Олег, не поворачиваясь. — Восемь!
Тим, не зная сесть или нет, неловко топтался у порога.
— Чего ты? — сказал Олег, заметив его нерешительность. — Проходи, — и про-должал играть.
— Ты чем бьешь? — сказала Мария Васильевна.
— Я собственно пришел попрощаться, — сказал Нетудыхин.
— Погоди, сейчас закончим, — сказал Олег. И матери: — Как чем? Шестакой ко-зырной.
— А-а, — сказала Мария Васильевна и отбросила карты в отбой.
До отхода поезда оставалось больше часа. Но сидеть вот так и ждать, пока закон-чится партия дурака, казалось ему невыносимым.
"Еще недавно, — думал он, глядя на Олега и мать, — каждый из них был готов наброситься на другого. А теперь они мирно сидят за столом и играют в карты..."
— Карте место! — крикнул Олег, вырывая карту из рук Марии Васильевны.
— Ты смотри, ты смотри какой! — сказала Мария Васильевна. — А как сам?
— Олег, — сказал Тим, — мне пора уходить.
— Да-да, — сказал Олег, — одну минутку, доиграем.
— Ну чего ты, иди проводи человека, — сказала Мария Васильевна.
— Ишь ты, какая умная! — сказал Олег. — Видит, что проигрывает — и проводи! Сейчас. Давай ходи!
Мария Васильевна стала думать. Думала, думала — сказала:
— Восьмерка.
— Валет.
— А такая?
— Такой валет.
— Где ты их набрал?
— Знаем, где набрал. На "базаре".
Сделали отбой.
— Ходи, — сказала Мария Васильевна.
— Семерка.
— Крестовая?
— Да.
Побила дамой.
— Отбой.
— Моя.
— Вот так, сиди со своей козырной дамой. Короче, сдавайся. Три короля с козыр-ным — приняла? И девяточки на "погоны". Ха-ха-ха!
Олег стал цеплять на плечи Марии Васильевне "погоны".
— Ладно-ладно, — сказала Мария Васильевна. — Доволен, выиграл. Ну, Тима, уезжаешь, значит. Погостил бы еще малость. Завтра Вера приезжает от своих, познако-мился бы. Что это — три дня? Ни туда ни сюда. Конечно, наш город скучный. Но зато у нас спокойно, тихо тебе — совсем, как на курорте.
— Да-да, — сказал Тим.
Он поднялся и как-то неловко стал перемещаться к двери, стараясь показать этим, что время на исходе и пора уже идти. Встала и Мария Васильевна.
— Не обессудь, — сказала она, — что я тебя за чужого приняла. Когда будешь в Рощинске, — заходи. Приму, как сына.
Они стояли уже у порога.
— Идем, — сказал Олег.
— Да, — сказал Тим.
Он пожелал Марии Васильевны всего наилучшего и пожал ей на прощанье руку.
Дуська встретила их во дворе и бросилась к Тиму дурачиться.
— Пошла! — сказал Олег. — А ну пошла! — и пнул собаченку ногой. Поджав хвост, та обиженно заскулила и отбежала в сторону.
Они вышли на улицу.
— Я должен тебе сказать, — заговорил Нетудыхин, — только без обиды, — я не могу спокойно смотреть, как ты живешь, Олег. – Мысль Нетудыхина путалась, он не знал, как это высказать деликатней. — Так жить нельзя. Это не жизнь — скотство это.
— Так только кажется со стороны, — сказал Олег.
— Это так и есть, — сказал Нетудыхин. — Не обманывайся. Посмотри на свою жизнь отстраненно. Ты даже не чувствуешь всего ужаса своего положения. Ты же был другим, другим, Олег! А Дуську зачем ты обижаешь?
— Она подхалимка, сука.
— Это вы ее сделали подхалимкой. У вас с мамашей странные отношения, если не сказать больше... Я так сумбурно говорю, тороплюсь. Сейчас мы расстанемся. Не надо меня дальше провожать. Я крайне неловко чувствую себя, когда меня провожают. Ладно, держи, — Нетудыхин протянул Олегу руку, — дальше я пойду сам. Ты прости меня за нравоучение. Это, наверное, у меня от учительства.
— Да чего там, грешен батюшка...
— Устроишься в Ачинске — напиши матери. А ей сюда черкану, чтобы переслала мне твой адрес. Я хочу знать, как ты там обоснуешься. Ну — пошел. Не обижайся. Быть добру!
Они обнялись и похлопали друг друга по спинам.
Олег смотрел Нетудыхину вслед и видел, как тот торопливо удалялся от него. Крикнул:
— Тимка!
Тот обернулся.
— Ну?
— Неужели это был ты?
— Я, Олег, конечно, я!
— Да.
— Что?
— Нет, ничего. Не верится как-то. Надо было бы на прощанье хоть по стопарю врезать.
— Обойдемся.
— Удачи тебе!
— Тебе тоже!
И они разошлись, не надеясь больше встретиться.
Оставалось взять билет и забрать из камеры портфель. Он вдруг засомневался: а если свободных мест не будет? Но такого быть не может, кто-то же в Рощинске да сойдет с поезда. Ему не хотелось опять насильно прорываться и милостиво кого-то упрашивать.
Вокзал, как и ночью, был практически пуст. Он вошел в зал ожидания и сразу же направился к кассе. К его удивлению, билет он купил безболезненно и даже в плацкарт-ном вагоне.
С кассиршей был предельно вежлив. Так всегда: когда дела шли на лад, он стано-вился изысканно корректным.
Теперь можно было не волноваться. На рассвете он будет дома. Примет ванну и завалится спать. Спать, спать, спать. А потом, на отдохнувшую голову, станет обмозго-вывать свою новую ситуацию.
Он забрал из камеры портфель и направился было на перрон. Но вдруг увидел, как через зал, громко щелкая каблуками, к нему спешила Кока.
— Поезд приходит через двадцать минут, — подходя к нему, сказала она без вся-ких вступлений.
— Да.
— Пойдем на платформу.
Они вышли из зала ожидания.
— Вот, — сказала она, вынимая небольшой пакет из своей сумки, — я принесла... на дорогу. Возьми.
— Что это?
— Бутерброды.
— Зачем?
— Ты же ничего сегодня не ел!
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, Тима.
— В поезде есть вагон-ресторан.
— Может, есть. А может, и нет. Открывай портфель.
Пришлось повиноваться. Когда он портфель открыл, она заметила, среди других вещей, небольшую книжку. Спросила:
— Это твой сборник?
— Да.
— Ты же обещал мне его подарить. — Молчание. — Или ты передумал? Так серь-езные люди не поступают.
— Я тебе подарю последнее свое стихотворение, которое я написал сегодня. По-держи портфель. Оно адресовано именно тебе.
Он достал свою записную книжку и аккуратно вырвал из нее несколько листов.
— Прошу. Подлинный автограф еще живущего поэта...
Она хотела было взглянуть на текст, но он запротестовал.
— Потом, потом посмотришь. Стихи на ходу не читают. Ими надо проникнуться.
Она сложила аккуратно листки и спрятала их в сумку. Он заметил, как у нее под-рагивают от волнения пальцы.
Шли вдоль перрона, молчали. Потом он сказал:
— Я хочу знать, что ты сообщила обо мне Севе.
— Ничего я ему конкретно не сообщила. Я сказала, что у меня вызывают тревогу некоторые твои причуды: твоя патологическая ревность, крайняя раздражительность, разговоры с самим собой...
— Это я-то разговариваю с самим собой?! — возмутился Нетудыхин.
— Не психуй. Во сне разговариваешь, Тима... Ну и так сказала ему, что хотела бы вообще знать его мнение о твоем психическом состоянии. Я, конечно, глупо повела себя. Ты прости меня. Но я не могла поступить иначе.
— Ты убила во мне себя! — сказал он так, словно ударил ее по лицу.
— Прости, Тима! Я такая, какая есть. До сих пор я не могу поверить в твою исто-рию с Сатаной. Это выше моего понимания.
— В каждом человеке сидит свой Сатана. И свой Бог. С Сатаной я уже пообвыкся. И думаю, что смогу справиться. А вот с Богом у меня нелады. Тут мои шансы нулевые. Но ничего, разберемся в конце концов. На то и жизнь дана.
Он опять заговорил неопределенностями. Но говорил уверенно и спокойно. Она почувствовала: он уходит от нее, в этот раз — навсегда.
Объявили о прибытии поезда.
— Какой вагон? — спросила она.
— Десятый.
— Это где-то сзади.
— Смотря откуда идет нумерация.
— Ну, тогда, значит, впереди.
Он поднял портфель и пошел навстречу подходящему составу. Она торопливо по-следовала за ним.
Десятый вагон оказался в конце поезда.
— Ну вот, — сказала она, когда они подошли к вагону и вручили билет провод-нице, — скоро ты будешь дома. — Ее глаза покрылись блеском наворачивающейся сле-зы. — Все так глупо получилось, так глупо... И Тимошка сегодня попал под машину.
— Что?! — удивился он. — Этого не может быть!
— Не может. Но Тимошки больше нет. Дурной знак...
Новость эта для него оказалась столь неожиданной, что он какое-то время молча стоял совершенно растерянным.
Объявили отправление.
— Садитесь, — сказала проводница, наблюдавшая за ними со стороны. — Поезд отходит.
Кока посмотрела на него. Он обнял ее и поцеловал в щеку.
— Все уладится, — сказал он утешающе. — Держись!
Он запрыгнул в отходящий вагон и стал выглядывать из-за спины проводницы.
Она пошла вслед, стараясь не отставать. Поезд набирал ход — она ускорила шаг, потом побежала.
И здесь он услышал:
— Тимочка, я люблю тебя!
У него защемило в груди. Проводница закрыла двери...
А через полчаса, вернувшись домой, она достала его блокнотные листки и прочла подаренное ей стихотворение.

Люби меня,
я заклинаю!
Люби меня,
молю тебя!
Когда я Бог
и раб когда я,
Люби меня,
люби меня!

Люби, когда
рассветы тусклы,
Когда с тобой
и без тебя,
Когда мне трудно,
когда пусто,
Люби меня,
люби меня!

Люби, когда я
неразумен,
Когда живу
в угоду дня,
Когда в уме я
иль в безумьи,
Люби меня,
люби меня!

Средь груды жизненных
фальшивок
Спасает нас
любовь одна.
Ради нее,
      как ради жизни,
Восходит солнце
и луна.
Люби ж меня,
     пока я цел!
Пока пою,
        пока дышу,
И чтоб я жизнь
      свершить успел,
Любви твоей,
   любви прошу!

Как воздуха
мне не хватает
Ее священного
     огня,
И потому я
заклинаю:
Люби меня,
люби меня!

Но ничто уже не могло ее утешить...

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ДЕСЯТЫЙ ВАРИАНТ

Глава 30

Нетудыхины

Все, точка. На сантименты потянуло — надо закругляться. Сюжет исчерпан. Не-тудыхин не уехал в ФРГ, не окончил свой роман, жизнь его продолжалась дальше, и пора ставить точку. Почему? Да уже хотя бы потому, что тот событийный ряд, который автор выстраивает в своем произведении, в отличие от жизненного ряда, должен иметь конец. Это жизнь — процесс постоянно изменяющийся и открытый. А в произведении творя-щий расчленяет его искусственно на отдельные сегменты, придавая им черты некой за-конченности. Правда, сегментация эта весьма условна. И скорее больше относится к об-ласти поэтики автора, чем к синтаксису самой жизни. Кроме того, надо учесть, что у се-годняшнего человека нет времени ни для написания пространных эпопей, ни для их чте-ния. Потом ведь я избрал для своего повествования очень небольшой отрезок нашей ис-тории, всего лишь год из времени правления Брежнева. И закончилось оно, это правле-ние, — здесь тоже существует своя поэтика — не датой физической смерти правителя, не с приходом нового сатрапа, а летом 1968 года. Именно тогда, в тот благословенный день августа, на Красную площадь вышла крохотная группа людей и открыто заявила о своем протесте против оккупации Чехословакии. Единогласие лопнуло. Инакомыслие сделало открытую заявку на свое существование. Надвигалось новое время. Хотя формально правление Брежнева будет продолжаться дальше, и Тимофею Сергеевичу еще немало придется претерпеть от него Зла.
— Однако, — скажет читатель, — нельзя же так обрывать повествование. Чем за-кончилась его история с Сатаной? Посадили Нетудыхина или нет? С кем он в конце кон-цов остался, с Нелой Лейбовной или с Натальей Сергеевной? — И будет прав.
Впрочем, что касается женщин, то пусть Нетудыхин разбирается с ними сам. Дело это тонкое и трудно предсказуемое. Мне лично как автору больно за них обеих. Я бы, на их месте, с таким типом вообще не связывался. Опыт биографии русских писателей — тому порука. Это ж не мужики, это семейные мучители. А вот об остальном, пусть даже и с некоторой степенью условности, мне дорассказать придется.
Суть в том, что люди типа Нетудыхина не были в те годы такой уж музейной ред-костью. Их судьбы в подобной ситуации складывались по-разному. И какой вариант для них является наиболее характерным, я сказать затрудняюсь. Поэтому, чтобы быть объек-тивным, я предлагаю читателю самому выбрать из нижеследующего перечня подходя-щую версию и довообразить окончание романа в силу своего разумения и личных твор-ческих возможностей.

Варианты дальнейшей судьбы Нетудыхина:
I) В КГБ его пожурили и отпустили с миром, взяв подписку, что он больше вести себя так не будет. Органы наши гуманны и умеют отличить своего заблудшего гражда-нина от врага. И стал он жить-поживать да добра наживать.
2) Вариант, который предрекал Нетудыхину Сатана до обострения их отношений: тина обыденности засосала его. Он забрасывает творчество, женится на Наталье Серге-евне и довольствуется той жизнью, которая ему дадена. В КГБ его дело положили в дол-гий ящик. Только в состоянии алкогольного возбуждения, как вспышки былого, прояв-ляются в нем порывы к творчеству. Но они остаются лишь порывами — не более. Уняли-таки мужика, угомонили. Стал Нетудыхин вполне управляемым и безопасным гражда-нином.
3) Прорицательницей оказалась Даша Надлонок: ушел Нетудыхин к Богу. Про-блема власти Сатаны в человеке решается сама собой. Хотя такой вариант для Нетуды-хина сомнителен. Но человеческая душа — потемки.
4) Вариант наиболее вероятный: обвинен в антисоветской пропаганде и посажен. Статья 70 УК РСФСР.
5) Сломался. Согласился сотрудничать с КГБ. Тоже очень распространенная вер-сия в те годы. Кое-кто из этих людей потом даже преуспевал, подторговывая своим "дис-сидентским" прошлым. Иные, у кого еще оставалась толика совести, мучились и по рус-скому обычаю спивались. Впрочем, предательство Нетудыхину как бывшему детдомов-цу свойственно не было.
6) Трагический вариант: определен в психиатрическую больницу с диагнозом вя-лотекущей шизофрении. До полного выздоровления, то есть до кардинальной смены по-литического курса в стране.
7) Самый безысходный вариант: действительно сошел с ума. Всеми оставлен. Нужны ли тут комментарии?
8) Вариант для интеллектуалов: уличен в связях с Дьяволом и сожжен на костре (процессы Средневековья) во дворе своей школы под истерические крики пионеров и комсомольцев. Не надо забывать правил игры: роман-то все же фантасмагорический. Первоначально я сам склонялся к такому варианту, но потом передумал, посчитал детво-ру умнее нас.
9) Нетудыхин женится на Неле Лейбовне. Через два-три года им удается бежать с туристического теплохода в ФРГ. Утрата родины. Ностальгия. Эмигрантская неприкаян-ность. Этот вариант, правда, был трудно осуществим в конце 60-х, но бывают же исклю-чения.
И т. д. По-моему, достаточно. Жизнь многовариантна, и все варианты перебрать невозможно.
Прошу обратить внимание, что предложенные версии по своей окраске являются негативными, исключая, конечно, первую. Она предназначена для читателей, любящих благополучный конец. Пусть будет. Пусть Нетудыхину повезет хоть в чьем-нибудь вооб-ражении, раз не везет в авторском.
Может быть, у кого-то складывалась в жизни версия совершенно иная. Нетудыхи-ны тоже ведь были разные. В таком случае им не понадобятся предлагаемые варианты. Однако, углубляясь в конкретную разработку какой-нибудь из версий, читателю надо помнить, что основным ориентиром при этом должна оставаться жизнь того времени, в которой, конечно, не исключена и случайность. Не следует все же ею чрезмерно зло-употреблять.
А теперь я позволю себе изложить десятый вариант окончания романа — свой, авторский. Кто хочет ознакомиться, — пожалуйста, поехали дальше.

Глава 31

Ключ

К Худу ли, к Добру ли, но проблема ключа была, кажется, Нетудыхиным наконец-то решена. Нашел он таки ключик к Сатане, нашел. И боялся преждевременно радовать-ся, и думал осторожно, что вообще Нетудыхину свойственно не было.
Ключ собственно оказался не ключом, а скорее целым изделием, с помощью ко-торого Сатана выводился из игры. Но так это только представлялось Нетудыхину. А как оно могло обернуться на самом деле, он не знал. Будущее поведение Сатаны не вычисля-лось логически, и подлинный исход можно было лишь предполагать.
Идея пришла в поезде. Вдруг Нетудыхин зримо представил это известное изделие и ахнул: как же это он не додумался до него раньше! Он так загорелся, что, явись эта идея к нему в домашней обстановке, он сразу бы принялся за ее воплощение.
В день возвращения, немного отоспавшись, он предупредил Захаровну, чтобы она о его приезде никому не говорила, — имелась в виду Наташка — и полетел в школу. Знал: Натальи Сергеевны в школе нет — в отпуске. Где она сейчас находится, неизвест-но. Побывал в своем классе — все на месте. Заглянул в секретарскую — нет шефа, нет, сообщила Маринка. Но из учителей уже кое-кто вышел на работу. Школа накануне ново-го учебного года потихоньку оживала.
Приспособа меж тем оказалась технически не так быстро и легко выполнимой. Первый экземпляр ее вообще раскололся. Пришлось несущую часть конструкции утол-щить и подобрать для нее более прочный материал.
После консультаций с учителем труда и двух дней кропотливой работы изделие было изготовлено. Нетудыхин любовался им, словно произведением искусства. Он брал его в правую руку и пробовал отрабатывать жест, с которым он теперь поставит-таки точку в этой затянувшейся истории. Как будто получалось, должно было получиться.
Однако расправиться с Сатаной один Нетудыхин физически не мог. Нужна была дополнительная сила. Нетудыхину пришла мысль нанять для осуществления задуманно-го двух бойцов, оплатив им работу деньгами Дьявола. Тысяча рублей — это все-таки деньги. За такую сумму иные молодцы и башку твоего врага преподнесут тебе на блюде.
Прежде чем подыскивать себе помощников, он решил позвонить Сатане и догово-риться с ним о встрече.
Звонил специально из автомата, невольно волновался. Не верилось вообще, что такой номер существует: 0-13-13.
В трубке послышались короткие гудки: странно, занято. Может, он не докрутил диск телефона? Повторил звонок — результат тот же. Потом подождал минут пять, вы-курил сигарету и набрал номер снова. Трубку подняли.
— Вас слушают, — сказали вежливо.
— Мне нужен Тихон Кузьмич, — сказал Нетудыхин так, как будто он звонил при-ятелю или знакомому.
— А кто его спрашивает? — уточнили с той стороны.
Тимофей Сергеевич представился.
— Подождите минутку.
Телефон как будто бы совсем выключился. Через некоторое время что-то в трубке щелкнуло и голос сказал:
— Говорите.
— Алло! — сказал Нетудыхин.
— Слушаю, Тимофей Сергеевич, слушаю! Что случилось? — узнал он знакомый голос.
Звучание было настолько чистое, словно они разговаривали через тонкую перего-родку.
— Нам неотложно надо встретиться, — сказал Нетудыхин без всяких вступлений и подделываясь под деловой тон Сатаны.
— Зачем?
— Видите ли, как вам это объяснить? Необходимо обговорить план книги и оформить сделку официально. Я решился. Но у меня есть целый ряд неясностей. В шко-ле, мне кажется, для такого разговора мы вряд ли сможем урвать момент. Да и не то это место, чтобы чувствовать себя в безопасности. Поэтому предлагаю встретиться вне шко-лы. — На той стороне молчали, думали. Пауза затягивалась. — Вы меня слышите? — спросил Нетудыхин.
— Да-да, конечно. Подождите, Тимофей Сергеевич. Я давно ждал этого звонка. Дайте мне несколько секунд на ориентир. У меня, как всегда, дел невпроворот... Давайте, знаете что, свидимся дня этак через два. Да, через два. Подойдет?
— Меня это устраивает.
— Где?
— Где-нибудь подальше от людей. Скажем, на кладбище.
— На каком? Их в вашем городе три.
— На самом дальнем, на Митрофановском. Я буду ждать вас у центрального вхо-да в шесть вечера.
— А может подальше махнем? Куда-нибудь в лесок, ближе к природе. Бутылочку раздавим. Я давно уже не калякал по душам.
— Нет-нет, — запротестовал Нетудыхин. — Бутылочку мы раздавим, когда я за-вершу работу над вашим заказом.
— Ну, хорошо, хорошо. Обойдемся без бутылочки. Значит, послезавтра, в шесть вечера. У центрального входа на Митрофановском. Так? — уточнил Сатана.
— Да, — подтвердил Нетудыхин.
— Быть и здравствовать Злу! — сказал Сатана. — Не опаздывать. До встречи!
Нетудыхин повесил трубку и вытер взмокревший лоб. Теперь требовалось подыс-кать помощников. У Нетудыхина отсутствовали знакомые, которых можно было бы при-гласить на столь откровенно варварскую роль. Но у него имелись родители, через кото-рых он мог выйти на нужных людей. Папаша Андрея Глыбы все время вертелся у него на уме. Бывший штангист, мужик весом килограммов под 120, работал Глыба-старший на мясокомбинате забойщиком, любил пображничать и знался с публикой спортивно-криминальной. В свое время Тимофею Сергеевичу пришлось немало повозиться по вос-питательной части с Андреем. Папаня его, Григорий Павлович, был внутренне обязан Нетудыхину, на что собственно и расчитывал Тимофей Сергеевич. Именно тогда Нету-дыхин и сблизился с Глыбой-отцом.
Пришлось наносить визит домой. Григорий Павлович выставил на стол бутылку "Пшеничной". Жена подала салат, жареные яйца и ветчину. Знай наших!
Тимофей Сергеевич объяснил суть дела: надо с одним "козликом" расчитаться. Глыба принял заявку без удивления, но уточнил: а до какой группы инвалидности необ-ходимо заделать товарища?
Даже не бить, держать только? Ну, это мелочи! Пусть Нетудыхин завтра подходит часам к шести к пивбару "Маруськины слезы", и там Глыба сведет его со своими людь-ми.
— Я тебя познакомлю с Мишаней Картавенко — у него захват, бля, мертвый.
— Мне собственно колотить его не надо. Мне чтобы они его подержали пару ми-нут недвижимым.
— Да я тебе подберу таких амбалов, быка полчаса будут держать — не дрыгнет.
Под конец разговора Нетудыхин поинтересовался своим бывшим питомцем.
— Как Андрюха?
— Андрюха? Хэ! Поступил, стервец, в институт. Взяли как спортсмена. Не захо-тел к отцу идти напарником. Ну, дурень, пусть тягает штангу! До времени, конечно. По-том ты оказываешься никому не нужен. А тут свежий кусок мяса всегда у тебя есть.
Да, конечно, мясо есть мясо. Ветчина, между прочим, первоклассная.
На следующий день, с утра, Тимофей Сергеевич поехал на Митрофановское клад-бище и проделал нечто, напоминающее рекогносцировку: обследовал самые глухие углы кладбища, отыскал старый, выброшенный кем-то деревянный крест, наметил место, где намеревался расправиться с Сатаной. А вечером, как и договаривался, он встретился в пивбаре с Глыбой и его корешами. Мужики оказались дюжими. Оба бывшие борцы, на-качанные и не пьющие из мелкой посуды, дабы не делать одно и тоже множество раз. Вчерне обговорили суть дела. И, конечно, уточнили, чем будет оплачена работа.
— Наличными, — сказал Нетудыхин.
— Сколько? — поинтересовались.
— Я думаю, куска вам достаточно будет, — небрежно ответил Нетудыхин.
Все трое, включая Глыбу, удивленно переглянулись между собой.
— Так его что, мочить надо? — последовал вопрос.
— Зачем же? Это уже преступление, — сказал Нетудыхин. — Его не замочишь. Он гусь особенный.
— Как это не замочишь?! Пару раз посадим на задницу — через десяток дней доз-реет сам.
— Нет такой необходимости. Что с ним делать конкретно, я скажу потом, на мес-те. Или вас сумма не устраивает?
— Ты, наверно, хотел сказать стольник, а не кусок? — засомневались.
— Я сказал то, что сказал, — тысяча! И плата потому такая, что клиент необыч-ный.
— Боксер?
— Нет.
— Борец?
— Нет.
У мужиков заиграли желваки на лицах. Один из них сказал, заводясь:
— Где этот мудак? Покажи мне его! Я сейчас с него блин сделаю!
— Не надо лишних движений. Поберегите свой гнев на завтра.
— Ну, хошь, я Эда в придачу до потолка крутану? — Имелся в виду бармен Эдик.
— Это за что же? — поинтересовался Нетудыхин.
— А он, сука, народ дурит!
— Пусть лучше Эдик нам пива еще нальет, — сказал Тимофей Сергеевич и вы-ставил из своего портфеля бутылку водки на стол.
— Леха, — сказал Глыба, — кончай! Пойди принеси еще четыре бокала...
В общем-то, особенно не распивались ввиду предстоящей завтра работы. Но вы-шли из бара уже затемно и потеплевшие.
Когда Глыба ушел, Нетудыхин еще раз напомнил о своих требованиях: не опаз-дывать, не похмеляться, ожидать его на центральной аллее. Начинать операцию только по его знаку, когда он поставит портфель наземь. Возможно, с клиентом у него состоится длинный разговор, даже наверное состоится — ждать. Держаться подальше, чтобы не вызвать подозрение. А вообще — действовать по обстоятельствам.
Ночью Тимофей Сергеевич никак не мог уснуть. Он сам потихоньку заводился и, испытывая нетерпение, с усилием удерживал контроль над собой.
На следующий день, с трудом дождавшись второй половины дня, за полчаса до назначенной встречи, он был уже на территории Митрофановского кладбища.
Мужиков на условленном месте не оказалось. "Ну, подлецы, забухали, наверное! Пропало дело". Сколько раз Нетудыхин давал себе слово не связываться со спивающейся публикой — и так опростоволосился.
Нетудыхин прошвырнулся по центральной аллее, обозрел окрестности — пусто. А время неумолимо приближалось к шести. Все задуманное рушилось. Ведь один он не справится с Сатаной. Теперь надо было как-то выпутываться из этого положения.
Он яростно выругался и направился к кладбищенскому въезду.

Глава 32

Царапинка

Нетудыхин заметил Ахриманова еще издали. Сатана вертелся возле женщин, про-дававших цветы. Цветы его, стервеца, интересовали, цветочное искусство похоронного обряда. По-видимому, он поджидал Тимофея Сергеевича со стороны автобусной оста-новки, потому как удивился, услышав голос Нетудыхина за своей спиной.
— Ах, вы уже здесь! — обернулся Сатана. — Очень рад! Очень рад такой вашей пунктуальности! — И подал, улыбаясь, Нетудыхину руку. Пришлось Тимофею Сергее-вичу принять это вынужденное рукопожатие.
Одет был Сатана в приличный импортный костюм. Если не ошибаюсь, чешского производства. Он выглядел слегка возбужденным, и глаза его посверкивали тем антраци-товым блеском, который появлялся в них, когда он находился в состоянии предвкушения удачи.
— Вы загорели, похудели! — говорил он, почти любовно оглядывая Нетудыхина. — Что-то случилось? Житейские неурядицы? Любовные интриги? Это все преходящее, Тимофей Сергеевич. В отпуске нужно отдыхать и поправляться. Тем паче, что впереди предстоит трудная работа... Это зачем же я вам так срочно понадобился? Через неделю я выхожу в школу. Могли бы и подождать.
— Время — деньги, Тихон Кузьмич, как говорят англичане. А в моем понимании — это ненаписанные книги... Что же мы стоим? Идемте куда-нибудь от этой цветочной публики.
И они не  спеша пошли по центральной аллее.
— Ну-с, — сказал Сатана, — слушаю вас.
Нетудыхин, сам не зная почему, вдруг заволновался. Долго молчал, потом сказал медленно и членораздельно:
— Я согласен признать необходимость существования Зла на земле.
— Наконец-то! — торжествующе заулыбался Сатана. — Свершилось!
— Но Зла как явления здоровой конкуренции, — уточнил Нетудыхин. — "Зла" в кавычках, так сказать. Иначе, мы действительно все захиреем.
— Нет, Тимофей Сергеевич, это только полшага. В той системе, в которой мы приговорены существовать, Зло есть Добро в высшем своем проявлении. Ни в каких ка-вычках оно не нуждается. Мы живем в мире Зла. И это также очевидно, как то, что мы сейчас с вами разговариваем. Ведь вы же сами написали: "Устал я жить, Господь, в твоем паскудном мире". Здесь дана грубая, но вместе с тем очень точная оценка сегодняшнего состояния мира.
— Да, но это сказано с некоторым преувеличением. Это всего лишь поэтическая метафора!
— Точно такими же словами вы защищали на совещании своих студийцев.
— А вы — отрицали Бога и вели себя как самый махровый атеист.
— Ну, совещание — это дело другое... Я не понимаю, что вы хотите этим сказать? Что данная строчка не отражает существа дела? Я думаю, очень даже отражает. А учи-тывая сегодняшнюю ситуацию, мы не можем жить в мире чьей-то прихоти и произвола. Пора строить свой мир.
— Одни уже строят, — сказал мрачно Нетудыхин. — И даже поют: "Мы наш, мы новый мир построим..."
— У них ничего не получится. Они не с того начали. Надо брать глубже, с самых что ни на есть основ. Нужно перетряхнуть Вселенную. Тогда можно надеяться на поло-жительный результат.
— Лапша!— сказал, улыбаясь, Нетудыхин. — Фантасмагорическая лапша! Даже на ушах не держится.
— Почему же лапша? — обиженно сказал Сатана. — Мы создадим нового чело-века. Без комплекса неполноценности. Ему все окажется по плечу.
— Опоздали. Такой тип уже производится, — сказал Нетудыхин. — И теперь не знают, как с ним управиться. Не человек получился, а вовкулака какой-то.
— Раб получился! — зло сказал Сатана.
— Ну, может быть, не совсем раб...
— Раб, раб, Тимофей Сергеевич! И хам! В мире преобладающими типами явля-ются рабы и хамы. Да. Как бы вы там не изворачивались в сочинении благородства сво-его происхождения. Законы генетики...
— А никто и не изворачивается. Оно было просто другим. А вот ваши россказни о сотворении нас я считаю абсолютной чушью. Вселенная началась со взрыва первомате-рии, спрессованной силой гравитации до точки. Теперь она, увеличиваясь, расширяется. Так утверждает наука. Или, по крайней мере, одна из ее школ.
— Ну да! Ну да! — сказал Сатана. — Была точка. Всего лишь. Такая манюсенькая точечка. Была себе, и все. Потом она вдруг взяла и взорвалась. Захотелось ей так. И вот сегодня она увеличивается и расширяется. А мы с вами, точнее — вы, производное этой точки, — прохаживаетесь здесь со мной и гутарите. Хэ, точечники! Ну, это я вам скажу, сударь, уже настоящая чушь! Несостоятельна ваша теория, Тимофей Сергеевич, нело-гична.
— Очень даже логична. Сначала взрыв колоссальной мощности. Первоматерия разлетается на отдельные куски. Машина заработала. Идет формирование галактических систем. На этом этапе материя вступает в стадию своего первоначального развития. Про-исходят преобразования на атомарном уровне. Потом, постепенно, в результате геохими-ческой эволюции, появляется живая клетка — основа для будущего возникновения всего живого мира. Развитие нарастает. Жизнь прогрессирует за счет механизма мутации. Дре-во ее неукротимо ветвится. И в конце концов на нем появляемся мы, люди.
— А мы, ангелы? Вы что, Тимофей Сергеевич?! Мы-то ведь на свет появились раньше вас!
— Не надо передергивать эволюционную последовательность. Сначала появились люди. Как вершина и итог всей эволюции. А как продукт наших заблуждений и попыток объяснить себе картину мира вылупились потом и вы, дражайший Тихон Кузьмич. Со всем своим сонмом мифологической братии. Так что, на деле, вы нашими детьми являе-тесь, а не наоборот. Вы — плод нашей фантазии, нашего сознания.
— Ага. Ну да, теперь вы, так сказать, дискутируете с этим плодом. Понятно. Ну, раз беседа принимает у нас столь метафизический оборот, то позвольте задать вам пару вопросиков.
— Пожалуйста.
— Значит, нас нет? То есть мы есть, но только как факт вашего сознания?
— Да.
— А вы являетесь следствием развития или эволюции — как вам будет угодно — той точки первоматерии, которая когда-то почему-то вдруг взяла и взорвалась?
— Да.
— Здесь сразу несколько вопросиков напрашивается. Почему взорвалась? Почему она взорвалась именно тогда, а не раньше или позже? Откуда она вообще взялась, эта треклятая точка?
— Наука пока не в состоянии ответить на эти вопросы, — сказал Нетудыхин, на-супившись. — Я думаю, что Вселенная вечна и циклична. Материя, разлетаясь, в конеч-ном счете силой гравитации возвращается к своим исходным координатам. Как буме-ранг, начавший движение из энной точки. Внутри материальных скоплений, образовав-шихся после взрыва и летящих по траектории бумеранга, существует своя геометрия движения. Поэтому вполне вероятно, что при всяком новом цикле могут получаться со-вершенно неведомые комбинации. Но все эти скопления сцементированы в полете силой постоянно действующей гравитации. Между взрывом и возвращением материи к своей исходной точке проходит колоссальный период времени. И опять все начинается сызно-ва. На каком-то энном разлете ее послевзрывного состояния может появиться разумная жизнь. Но может и не появиться. Потому что слишком уж исключительные условия не-обходимы для ее возникновения. И тогда неизвестно, сколько еще оборотов потребуется сделать впустую, чтобы вдруг сложились наконец, на одном из ее разлетевшихся кусков, условия, необходимые для возникновения разумной жизни. Нам выпал жребий попасть как раз в такой оборот. Хотя вполне вероятно, что уже была когда-то разумная жизнь, и мы не первые. Сегодня человек наблюдает во Вселенной возникновение так называемых черных дыр. Материя спрессовывается под воздействием гравитации до гигантской плотности. Кто знает, возможно, она уже вступила в точечную стадию своего извечного цикла. Трагедия, на мой взгляд, заключается в том, что мы не можем вырваться из этой коллапсирующей системы. Коллапс возвращает цикл к нулю. И в основе Вселенной, ока-зывается, лежит не Разум, а процессы чисто физические, — заключил Нетудыхин и умолк.
Сатана смотрел на Тимофея Сергеевича, вскинув удивленно вверх брови.
— И вы, додумавшись до таких жутких вещей, — сказал он, — говорите о них с безучастным равнодушием! Как же так, милый человек?
— Ну, положим, не я додумался, — отвечал Нетудыхин.
— Все равно, все равно, — горячился Сатана. — Не имеет значения, кто. Важно, что вам это известно. Но вы-то, считающим себя сторонником Добра и жаждущий уста-новления справедливости, с аналитическим спокойствием взираете на столь трагическую ситуацию! Разве не античеловечно такое поведение?
— А что прикажете делать? — спросил Нетудыхин.
— Как что делать? Восстать! Возмутиться! Бить во все колокола! Призвать на ре-шение этой проблемы всех людей! Ведь вы же, как вы сами изволили заметить, — итог всей эволюции, ее вершина! Стало быть, авангард той первоматерии, которая когда-то, согласно вашей теории, взорвалась. И вам, только вам решать судьбу Вселенной!
— Против кого восстать?
— Против собственной обреченности.
— А точнее? — допытывался Нетудыхин. — Объект должен быть абсолютно конкретизирован, иначе люди не поймут.
Сатана приостановился и тихо сказал:
— Против Того, чьей волей была сотворена первоматерия, а потом же и взорвана.
— Это немыслимая вещь!— сказал Нетудыхин.
— Почему?
— Потому что мы против Него насекомые. Если Он, конечно, есть где-то там.
— Вы ошибаетесь, Тимофей Сергеевич. Вещь эта мыслима и решаема. Близится 21-й век. Сколько мне известно, он будет веком биологии и неслыханного увеличения интеллектуальных возможностей человека. Компьютеризация и кооперирование челове-ческих умов породит в суммарном итоге грандиозной мощи мыслительный орган, кото-рому окажется под силу решение любых вселенских проблем. Такова логика, Тимофей Сергеевич. Человек все равно будет стремиться докопаться до истины. На этом пути его не удержать. И чем мы раньше войдем в общий союз, тем больше шансов на выживание. Время пока еще есть. Но задачи предстоят архигромадные: создание нового человека; может быть, даже его биологическая переделка; овладение гравитацией с выходом на принципиальную реконструкцию самой природы первоматерии; наконец, если нам уда-стся сварганить свою исходную плазму...
— Из чего сварганить? Из Его же исходных компонентов?
— Переплавим все к такой матери! И получим бессмертную жизнь в бессмертном доме! Мы низложим Его! Наступит царство Сатаны и Человека! Мы укротим Его сво-лочную ангельскую братию! Справедливость восторжествует!
— "Ура! Мы ломим; гнутся шведы..." — с ехидным пылом процитировал Нетуды-хин.
— Смейтесь, смейтесь, — обидчиво сказал Сатана. — Я вам говорю о том, что уже имеет свое начало в сегодняшнем дне. Если люди не рискнут на переделку самих се-бя, они как вид рано или поздно исчезнут. Вы думаете, что ваша участь кого-то беспоко-ит во Вселенной? Ошибаетесь, сударь. Кроме меня, никого. А у Него — и без вас нере-шенных проблем по горло. Скажу больше, — хотя и не надо бы, конечно, ну да ладно, раскрою карты полностью, — Он специально создал такую коллизию, в которой проти-вопоставил меня и вас. Хотя, в общем-то, дело не в этом. По крайней мере сей факт был бы вполне терпимым, если бы он являл собой частный случай. Суть в другом. Суть в том, что Он сотворил мир, в основу которого положил принцип всеобщего противопоставле-ния. Все сущее насквозь пронизано биполярностью. Плюс и минус, электрон и позитрон, ангелы и демоны, два соседствующих народа, душа и тело, Добро и Зло и т. д. Я думаю, что и наша Галактика противопоставлена другой Антигалактике. Если есть явления с нейтральными или переходными знаками, то они не стабильны, текучи и мгновенны по времени существования. Спрашивается: зачем использован такой принцип построения? Чтобы иметь возможность властвовать? Разделять и властвовать? Но это же истинное Зло!
— Позвольте, позвольте, вы же утверждали...
— Да, утверждал, совершенно верно! И буду утверждать, что Зло — это Добро. Ибо такая расстановка акцентов существует в Его системе — системе, вывернутой наиз-нанку. И здесь Разум действительно оказывается братом Зла. Парадокс! Однако мне на-доело биполярность мира, в котором я обречен вести отрицательную партию. Все поче-му-то уверены, что Зло исходит от меня. И только от меня. Что я-де ввожу людей во ис-кушения всякие. Да, это так, никуда не денешься. Забывают лишь, что делается это мной по Его воле. Ибо я подневолен Ему не меньше, чем вы, люди. И все же на мне лежит только часть Зла. А люди валят все в одну кучу, несправедливость умножается. Но и че-ловека Он унижает до твари пресмыкающейся. Иногда даже больно смотреть со стороны. Между тем, если быть объективным, то все мы грешны в этом деле. Есть Зло, которое вершит Господь. Дабы мы, Его чтители, умозаключили, что Он один во Вселенной Хозя-ин. Есть Зло, которое исполняю я. По его воле, разумеется. Есть Зло, которое творит сам человек, в качестве защиты себя. Но все-таки, в конечном счете, все восходит к Нему. Люди говорят: так устроен мир. А я скажу определенней: так устроен Его мир, — мир, творившийся исходя из Его тоталитарных устремлений. Потому что Он, еще в стадии проектирования, был озабочен больше не совершенством мира, а тем, как бы повернуть дело так, чтобы потом у Него не увели власть над этим миром. Да-да, Тимофей Сергее-вич, не удивляйтесь. Природа власти зиждется на насилии. А насилие есть Зло. И полу-чается, что источник всех ляпсусов восходит к Его Величеству Хозяину Вселенной. Та-кова первопричина несовершенства мира. Ну, скажите вы мне, разве это не варварство, создать бессмертное существо, способное мыслить, а потом за какую-то чепуховую про-винность ввергнуть его в смерть? Подумаешь, какое преступление совершили — десяток плодов улопали! Ну и что? Весь мир из-за этого надо осмертоносить? Есть тут какая-то соразмерность вины и наказания? Нет таковой. Жестокость одна. Великий Разум, если он действительно Великий, так не поступает.
Помолчали.
— Да, — сказал Нетудыхин. — Это что-то новое.
— Ничего нового, — сказал Сатана. — Я просто не хотел вам говорить об этом раньше времени. Я обязан вернуть человеку то, чего его лишили когда-то не без моей помощи. Это дело моей чести.
— А не кажется ли вам, что вы опять осуществляете Его волю?
— В каком смысле?
— В том, что время искупления вины закончилось. Пора нам возвращаться в дом отцовский. Вот он и затеял с вами эту хитроумную игру. Не может же Он не знать о ва-ших устремлениях. Тем паче, что, если полагаться на Библию, то Христос уже давно ис-купил наши грехи.
— Э-э, Тимофей Сергеевич, не будьте наивными! Это сказки для простачков. Вы плохо знаете Папашу. Для Него власть — превыше всего. Мне, к сожалению, неизвестно, что они там затевают сегодня. Может быть, опять устроят всемирный потоп, как это они подсоветывали Ему несколько тысячелетий назад. Может, еще что-нибудь отчубучат. Но я абсолютно уверен в одном: человек от этих затей лучше не станет. Что дал потоп ре-ально? Строительство Вавилонской башни? Разразноязычили народ. И опять у них ниче-го не получилось, человек остался прежним. Но вот сама непокорность человека склоня-ет меня к мысли, что он, по-видимому, обладает у Бога некоторым свободным парамет-ром, некоторой неподконтрольной автономией. И не столь уж он совсем пешка в Его вселенской игре, как кое-кто это думает. Поэтому сегодня я предлагаю вернуть человеку бессмертие, Вселенной — стабильность. Устранить, так сказать, последствия первогреха. Но только вернуть самим, без их подлой, обязующей помощи. И вернуть не ихнее, инва-лидствующее бессмертие души, а наше, реальное и полноценное.
— Опять лапша, — сказал Нетудыхин. — Опять бред начинается...
— Да никакой это не бред! Проявите вы хоть немного здравомыслия. Это же со-вершенно очевидно: из потопа человек вышел не обновленным, а еще хуже, чем он был. Стало быть, воля Господа не абсолютная. Значит, у человека, хоть крошечная возмож-ность на свободу, но есть. Почему бы ее не использовать в данной ситуации? Мир Бога тленен. Все превращается в прах. Проявите волю, наконец, — и вы обретете истинную свободу.
— Авантюра! — не соглашался Нетудыхин. — Не без некоторой потуги на логи-ческое обоснование, но авантюра. Есть другой выход, намного проще.
— Какой еще?! — удивился Сатана.
— Исполнить Его заветы. Все станет на свои места.
— Вы это серьезно?
— А почему бы и нет? Если уж возвращаться, то возвращаться надо к тому, что исповедовал Христос.
— Ну да. И кончить тем, чем он кончил.
— Не надо нас пугать. В любви и добром согласии все проблемы решаются гораз-до проще.
— Так нет же — ни любви, ни согласия! — исступленно возразил Сатана. — Есть вечная борьба, в которой Он является главным судьей. И все! Вы мне извините, Тимофей Сергеевич, но вы поглупели за лето. Вам предлагают потрясающее дело — вы продол-жаете вихлять. Вы для этого сюда меня позвали? Мне кажется, вы еще не дозрели до полного осознания сути дела. Живите тогда в рабстве. Только запомните: ваша судьба Его мало волнует. Вы сосланы на Соловки Вселенной, и смерть остается по-прежнему вашим уделом.
— Но это же немыслимая вещь — бессмертие! — взорвался Нетудыхин. — Чело-век-то и смертным ведет себя по-хамски. Отпусти ему бессмертие — он вообще распоя-шется до маразма.
— Наоборот, в том-то и загвоздка! Вот потому он и ведет себя гадко, что смертен, — сказал Сатана. — Решение лишить человека бессмертия было принято сгоряча. Оно поставило человека в ситуацию безответственности за свои поступки. Именно отсутст-вие у человека бессмертия приводит к самоутверждению любой ценой. И это особенно характерно для вашего столетия, когда, происходит невиданная концентрация власти в руках одного человека. Сталин, Гитлер, Мао, целая плеяда тиранов помельче — это, Ти-мофей Сергеевич, уже явление, точнее сказать, болезнь. На почве отсутствия бессмертия. Но не слишком ли непомерно завышена цена такого притязания на бессметрие?
Нетудыхин сказал:
— Неправомерно ставить столь разных людей в один ряд.
— Почему? Их деяния однотипны по сути, хотя разны по масштабу. Как индиви-дуальности — они разные, да. Как человеческие типы — они принадлежат к одной и той же популяции — геростратовой. Однако, им мало было всемирной славы. Что слава? И она тленна. Они возмахнулись утвердить себя на всю историю людскую, дабы пересту-пить через сам факт смерти и забвения человека. Это, знаете, уже нечто больше герост-ратова деяния. Хотя того придурка еще можно как-то понять. Человек возжелал славы. А за душой пустота, платить нечем. Вот он и поджег знаменитый храм. Слава, хоть и скан-дальная, а, вишь, утвердилась на века. Но ваши-то современники — люди вполне здра-вые. Они поняли бренность всего сущего. И это понимание, при их неуемной власти, обернулось для остальных тотальной трагедией. Впрочем, я должен сказать здесь откро-венно, симптомчики хвори сей, к сожалению, свойственны всему племени людскому. С потерей бессмертия человек тщетно ищет ему замену: холмик, курганчик, пирамидка вы-сотой метров полтораста, мавзолейчик, надпись на храме: "Рамзес II-й", просто надпись на стволе многолетнего дерева:"Здесь был Ваня Фантомас" — утвердиться он во что бы то ни стало жаждет, паршивец, царапинку после себя оставить. А вы говорите, ему не нужно бессмертие. Нужно! Вы-то сами  зачем пишите?
— Согласно вашей логике, для царапины, конечно. А для чего же еще?
— Нет, серьезно, — отбросим аллегории — для чего? Что-то же вами движет.
— Пишу потому, что нахожу в этом удовлетворение.
— И все? И больше никаких других соображений?.. Не верю! В подтексте ваших устремлений лежит тоже желание продлить свое существование на земле — пусть не фи-зическое, пусть духовное, но продлить. — Сатана неожиданно остановился и, обнару-жив, что они незаметно зашли слишком далеко, спросил: — Куда мы собственно бредем?
— Да никуда. Так, беседуем, прогуливаясь.
— Тогда почему бы нам не присесть у этой неухоженной могилы? Здесь никого нет, — кивнул он в сторону близлежащего захоронения.
— Я ничего не имею против, — сказал Нетудыхин. — Почему бы и не присесть.
Между тем, до припасенного креста они не дотянули метров 15-20. Уселись за столиком. Портфель Тимофей Сергеевич поставил на лавочку.
— Скорик, — прочел Сатана имя рядом захороненного, — Николай Акимович. Профессор. 82 года. Сущая мелочь. — И спросил Нетудыхина:
— А вы лично, сколько собираетесь прожить на свете, Тимофей Сергеевич?
— Сколько Бог отпустит, столько и проживу, — сказал мрачно Нетудыхин.
— Ну а вообще, сколько бы хотели? — не отступал Сатана.
— Пока будет дело и интересно будет жить.
— Резонно. А если, скажем, вам лично бы предложили бессмертие, как бы вы по-ступили?
— Не знаю, — все также мрачно отвечал Нетудыхин. — Я все же думаю, что бес-смертие при таком нравственном состоянии человека сегодня ему ни к чему. Нельзя ос-тановить мгновение.
— Можно!
— Как?
— Для начала хотя бы растянуть его на тысячелетие. Тысяча лет вам хватит?
— Паллиатив, — сказал Нетудыхин. — Любое ограничение в сроке будет воспри-ниматься столь же несправедливым, как и то, которое существует сегодня.
— Ух, вы какой! — сказал Сатана. — Но — убедительно. Очень убедительно. К сожалению, чтобы получить истинное бессмертие, надо преобразовать Вселенную. А для этого потребуется новый человек. Другими силами мы эту задачу не одолеем. Потому проблема должна решаться поэтапно. Сначала мы элементарно продлеваем жизнь чело-веческую на столько, на сколько это сегодня практически возможно. Ну хотя бы лет до двухсот. Потом, отобрав все лучшее, думаем над преобразованием матушки Вселенной.
— Конечно! — сказал Нетудыхин. — Совсем пустяшные задачи. А Господь сидит и ушами хлопает. Чушь! Да если Он только унюхает, что мы здесь затеваем, завтра же Он устроит какую-нибудь вселенскую каку. И будет она помасштабней всемирного по-топа. Нельзя Творца считать лопоухим простофилей. Бессмертие — вещь притягатель-ная. Но оно поднимает массу своих проблем. Да и согласятся ли люди на такой риск, как преобразование Вселенной?
— А куда они денутся? Ради бессмертия они пойдут на все. Сначала мы доводим до их сознания, что мир Божий, в котором они пребывают, несовершенен. Это, кстати, ваша работа. Его надо демонтировать...
— А если он не таков? — сказал Нетудыхин.
— Кто? — не понял Сатана.
— Мир, который вы предлагаете демонтировать.
— А мы общими усилиями уточним его картину, прежде чем начинать дело. Ра-ботать будем аккуратно. В моей канцелярии по этой части издревле ведется скрупулез-ное отслеживание и сбор информации. Собирается все, что хоть сколько представляет реальный интерес. От какого-нибудь Аристарха Самосского до Фридмана и Гамова. Есть целый пакет интересных наработок. Или вы полагаете, что вы открыли для меня Амери-ку?
— Так какого же вы хрена мне тут голову морочите, если вы обо всем осведомле-ны? — сказал зло Нетудыхин. — И как понять тогда ваше участие в библейском вариан-те творения?
— Ну, огорчаться по такому поводу не стоит. Я же должен выяснить, что вам из-вестно по данному вопросу.
— Что мне известно — это только часть того, что знает человек. И то сомнитель-ная. Нет стопроцентной уверенности, что возникновение Вселенной происходило именно таким образом. Может быть, истинное ее начало было другим. Или даже его вообще не было. Такая точка зрения тоже правомерна. А возможно, Автор, если в конечном счете допустить Его существование, давно умер, и машинка крутится по инерции.
— Э, нет, Тимофей Сергеевич! — сказал Сатана. — Тут вы уже перегибаете пал-ку. Автор жив. Жив, здоров и даже правит балом. Это вы Его никак не хотите признать. Потому как боитесь, что там, внутри исходной точки первоматерии, уже была Им зало-жена вся последующая история сущего. И, несмотря на то, что вы обречены на брен-ность, вы все же не решаетесь взвалить на себя бремя ответственности. Ибо тогда нужно будет сделать выбор и противопоставить свою волю воле Его. Что же касается моего участия в библейском варианте миротворения, так я уже давно разгадал эту хитрость Его. Лукав наш Отец, безмерно лукав.
— Что вы имеете в виду? — спросил Нетудыхин.
— Ваш вопрос: как согласовать библейский вариант творения с вариантом творе-ния по Фридману и Гамову?
— Ну и как?
— Да очень просто. Ко времени нашей жизни Вселенная уже наличествовала, то есть находилась в послевзрывном состоянии, по вашей теории. Но была недоступна на-шему ангельскому восприятию. А тут я подвернулся Ему со своей идеей создания чело-века. Семь дней, о которых идет речь в Библии, и стали, вместе с сотворением человека, днями ее обнародования, вернее — обангелования. Нам, глупым несмышленышам, по сути, продемонстрировали Вселенную уже в действии. Для того предварительно нас и собирали, и мнимо советовались, дабы потом удивить. Дабы потрясти наше бедное вооб-ражение величием и грандиозностью сотворенного. А как же! Ведь это так на Него по-хоже, Тимофей Сергеевич, если бы вы знали! Пораскиньте мозгами: создание такой ма-хины требовало и соответствующего времени, даже при Его всемогуществе. Потому свою догадку я считаю вполне логичной.
— Опять вы изворачиваетесь со всей своей изощренностью и пытаетесь согласо-вать факты, заведомо несогласуемые, — сказал Нетудыхин. — Библия — реальный чело-веческий документ. Противоречивый, мудрый, местами нелепый, но человеческий. Надо отдать ему должное: в свое время он сыграл очень существенную роль в истории форми-рования нашего мировоззрения. Человеку нужна была начальная точка опоры. Ему надо было знать, откуда все пошло. Чтобы двигаться дальше. Вот он усилиями своих проро-ков и создал миф о сотворении мира. МИФ! Понимаете? А то, что утверждаете вы, по-вторяя текст Библии, претендует уже на реальность. Но это же нелепость!
— Да ведь так было, Тимофей Сергеевич! Перед вами живой свидетель! Так и бы-ло, клянусь! — уверял Сатана.
— Редчайшее совпадение мифа с реальностью, — отвечал Нетудыхин. — Тогда вы действительно наш отец. И все, о чем вы мне говорили, я должен принимать за чис-тую монету.
— Конечно! Пусть в определенном смысле и не прямой отец, а так сказать, крест-ный, но я от своего соавторства не отказываюсь. Хотя, может быть, я где-то там и под-преукрасил вас малость — кому свои дети не дороги? — но в целом все то, что я вам по-ведал, истинная правда.
— Па-пу-ля! — сказал Нетудыхин с издевкой. — Великий враль и фантазер!
И так Тимофею Сергеевичу в этот миг захотелось врезать того по шее за безу-держную ложь, что даже руки зачесались. Однако Нетудыхин, чтобы не сорваться, дос-тал сигарету и закурил.
— Вам бы психиатру показаться. Я тут недавно был у одного… на домашнем приеме. Он бы вас точно оприходовал. Как гениальнейшего из всех известных утопистов. Ещё никто в истории не предложил утопии более грандиозной, чем вы. Куда там Плато-ну и Мору! Христианство обещает нам рай на том свете, марксисты — на этом. Но никто из них не гарантирует человеку владычества во Вселенной и индивидуального бессмер-тия. А все-таки, зачем человеку бессмертие, скажите? Ведь, право-слово, это скучно, ес-ли хорошо подумать.
— Как зачем? Чтобы жить вечно!
— Ну а если надоело, допустим, тошнит от всего? Или, того хуже, совершил че-ловек, например, гнуснейшее преступление, как быть?
— Это дело техники, Тимофей Сергеевич. Тошнит, надоело — кодируем твою персону и кладем тебя на полку в гомотеку на срок, который тебе заблагорассудится. От-дыхай, раз умаялся. А жизнь идет своим чередом. По истечении заявленного срока воз-вращаем тебя в мир. Возобновился интерес — живи, здравствуй дальше, нет — ложись на полку, кантуйся, жди других времен.
— Фантастика! — сказал Нетудыхин.
— Фантастика — не фантастика, но человечество идет к этому.
— Ну а с преступниками что ж?
— Тоже кодирование и изоляция на продолжительные сроки в спецхранах. Обра-тите внимание, практически никаких существенных материальных затрат.
— Умопомрачительно! Но бесконечно скучно. В такой ситуаций, я думаю, люди начнут искать средство для настоящей смерти. Она станет величайшим благом.
— Почему?
— Произойдет обесценивание жизни. Смерть исчезнет, а с ней — и смыслообра-зующий её фактор. Ужас смерти мы заменим на еще больший ужас бесконечного суще-ствования. Человеку нечего будет преодолевать. Всякое его самоутверждение потеряет смысл.
— Это так кажется сейчас, Тимофей Сергеевич. Люди, за время своего существо-вания привыкли к оппозиции смерти. Жизнь коротка и за нее они вынуждены бороться. Но, согласитесь, это уже инерция определенного типа мышления. В новой ситуации вы во времени не ограничены. Ценностный акцент переместится в область творчества и ин-теллектуального престижа. Однако право на бессмертие человек обязан будет защищать своими делами. Обленился, скажем, валяешь дурака на протяжении последнего года жизни — в гомотеку извольте пожаловать. На раздумье. Баласт нам на земле не нужен. Это будет свободный, созидающий себя в творчестве, человек. Ревнители всех мастей от Бога, совместно с государством, в течение многих веков лелейно выхаживали в человеке раба. Они разработали очень изощренную систему принижения человека и возвеличива-ние Творца. Внушались отношения жестокого Властелина и Его подчиненных тварей. Именно тварность человека постоянно ими подчеркивалась. Поэтому сегодня на земле в количественном отношении преобладает тип человека-раба. Теперь ему необходимо пройти через некий реабилитационный период. Работы здесь, Тимофей Сергеевич непо-чатый край. Перевести человека из состояния рабства в состояние свободы — не такое простое дело. Это значит сломать веками устоявшийся менталитет, создать новый жиз-ненный контекст, ибо человек, как известно, кроме своей генетической обусловленности, еще и социально контекстуален. Новая жизнь будет иметь новый характер.
— И наступит время избавления от Зла, — сказал Нетудыхин в тон Сатане.
— Да, безусловно. Можно сказать и так, если выражаться, пользуясь прежними категориями. Ибо не будет этого извечно висящего над человеком дамоклова меча.
— Откуда же тогда появится преступники?
— Ну, может быть, и не совсем преступники. Скорее — творящие Добро не в должной мере, люди дефективные…
— А-а, опять насилие! — сказал Нетудыхин. — Насилие ради торжества Добра! А если я не хочу творить Добро? Не хо-чу! Не по душе оно мне. Что тогда?
— Вы что, Тимофей Сергеевич?! — сказал несколько оторопевший Сатана. — Го-ворили одно — теперь стали утверждать другое. Это уж совсем на вас не похоже.
— Да, не похоже. Но человек расхотел творить Добро. Вчера я хотел, было такое желание. И казалось оно любезным моему сердцу. А сегодня — нет. Надоел мне тошно-творно-приторный вкус Добра. Хочу Зла! Хочу — и всё! Как круто посоленного огурца. Может быть, даже и не столько самого Зла, сколько возможности его творить. Что тогда со мной делать?
— На полку! В гомотеку немедленно! — заявил категорически Сатана.
— Ну вот, и выходит, что ваш мир ничем не отличается от мира, сотворенного Бо-гом. Только знаки меняется местами. Но что людям-то от этого? Вы станете, по-видимому, новым Богом. Я так думаю, что станете. Иначе, зачем бы вам всё это затевать? А Творец. . . Кстати, с Творцом-то, что будем делать? На пенсию сошлем, мемуары пи-сать? Куда Его-то, бедолагу, определим, памятуя, что он все-таки всемогущ и так просто, надо полагать, власть не уступит? — спросил Нетудыхин, плутовато поглядывая на Са-тану.
— Разжалуем до рядового человека, — серьёзно и мрачно ответил тот. — Пусть побудет в шкуре смертного существа. И осознает, что значит на самом деле быть челове-ком. А потом посмотрим. Может, возьмем в консультанты, опыт-то у Него все-таки гро-мадный. Но над окончательным возвращением Ему бессмертия надо хорошо подумать. Я лично, в нашей новой Вселенной, не хочу иметь вечного оппозиционера. Будет только воду мутить.
Теперь, в свою очередь, оторопел Нетудыхин и удивленно смотрел на Сатану.
— Ну, Тихон Кузьмич, вы меня поражаете своей беспредельной наглостью. Это же надо: Творец у Сатаны в роли консультанта! У вас не то, что мания величая, — у вас патологическая ненависть к Создателю. Вы, в своей страсти, забываете о главном — о человеке. Вместе с властью над ним к вам перейдет от Творца и ответственность за чело-века. Творец регулирует сегодня численность людей смертью. Смерть нам представляет-ся величайшим Злом. Над этим надо еще, знаете, основательно поразмыслить. Смерти и любви люди обязаны лучшими своими достижениями. Ведь смерть можно расценить и как факт Божественной справедливости, равенства всех без исключения перед Ним. Страшно даже представить, что творилось бы на земле, не будь этого трагического ра-венства. А вы предлагаете, всеобщее бессмертие, которое — увы! — совершенно неравно всеобщей смертности. По существу, вы провоцируете неконтролируемый рост населения на планете. Это приведет людей к планетарным конфликтам, последствия которых труд-но сегодня предсказать.
— Торопитесь, Тимофей Сергеевич, торопитесь, — сказал Сатана с явной ноткой самодовольства. — Откуда вы взяли, что численность людей будет увеличена до беско-нечности? Я такого не утверждал. На сегодня есть два варианта: ограничиться уже имеющимся количеством человеческой массы, и второй — довести эту массу до разум-ного экономического и экологического баланса с планетными возможностями. На этом дальнейший рост прекратить. Дети людям, Тимофей Сергеевич, нужны для того, чтобы продлить род свой. С завоеванием бессмертия такая необходимость автоматически отпа-дает. Регулирование количества людей станет проблемой чисто производственной. Хотя, может быть, это слово вас и покоробит. Кроме того, в связи с обнадеживающими рабо-тами моих людей в области клонирования, вырисовывается принципиально новый спо-соб размножения. Он представляет собой уникальную, фантастическую возможность воспроизведения на планете человека, давно уже умершего, если от него что-то осталось. Мы получаем генетически точную его копию, качества которой уже заранее нам извест-ны. Осуществится давняя мечта вашего соотечественника. Как его? Фэ-фэ-фэ… Забыл фамилию…
— Федорова?
— Да, точно. Мы можем восстановить лучших из тех, что были. И размножить в необходимом количестве особенно даровитых. По существу, будет создано элитное че-ловечество, способное решить любые творческие задачи. В конце концов, каким челове-ку быть завтра, решать будет не Бог, а сам человек. Вот в чем специфика наступающего момента.
— Десяток гениев, собранных вместе, — сказал Нетудыхин, — по причине своего неуёмного честолюбия, могут принести больше вреда, чем миллионы рядовых людей.
— Исключено. Я не думаю, что кто-нибудь из них захочет поменять жизнь на бес-смысленное отлеживание в гомотеке.
— А что произойдет с семьёй, любовью, сексом — куда они денутся?
— Ну, Тимофей Сергеевич, вы хотите знать всё сразу в мельчайших подробно-стях. Для такого объяснения мне понадобилось бы прочесть вам целый курс лекций. В данной ситуации у нас с вами принципиальный разговор. Я вам, как никому другому, от-крыл грандиозный план преобразования Вселенной и человека, предложил вам участие в этой исторической работе. Детали и тонкости — потом, по ходу дела. Мы целый год с вами торгуемся и никак не можем прийти к общему знаменателю. Я, кстати, сегодня ожидал от вас услышать совершенно другую точку зрения. Сейчас вопрос стоит так: вы даете "добро" на сотрудничество со мной или нет?
— Но вы же предлагаете мне бунт против Творца! Как я могу на это согласиться, даже если я в Него и не верю? А вдруг Он есть! Что тогда? Это же получится авантюра! Я не хочу лежать на полке закодированной касетой и ждать, когда меня кто-то раскоди-рует в человека! И раскодирует ли — это еще вопрос.
— Почему нет?
— Потому что ему, тому, другому, тоже может прийти идея нового преобразова-ния и перестройки, но уже вашей, сатанинской Вселенной. Так ни от Вселенной, ни от человека скоро вообще ничего не останется. Но человек же не мушка дрозофила. Нет, увольте, не надо. Пусть будет так, как есть. Пусть лучше он существует в тех параметрах, которые ему отпустил Господь.
— Христианство из вас попёрло, Тимофей Сергеевич, христианство. Трусливый раб заработал.
— Да, пусть так. Но я не хочу одно рабство менять на другое. Здесь я всё же поль-зуюсь хоть какой-то свободой. Я волен выбирать, что бы вы там не говорили. А у вас — ни зги, темень, кассета!..
— Какой свободой, Тимофей Сергеевич?! О чем, вы говорите! Вы полностью предопределены. Настоящая свобода прихотлива и непредсказуема, как капризная баба. За нее надо всегда платить, и в первый раз она вам обошлась изгнанием из рая. Сегодня, не скрою, степень риска сильно возросла. Зато взлетели и дивиденды по её акциям. По-этому, конечно, вы правы, выбирать надо крайне осторожно. Но выбирать надо свободу, а не её суррогат.
— А я что делаю? Вся моя жизнь есть, по существу, сопротивлением Злу, олице-творением коего вы являетесь. Как же я могу защищать ваши позиции?
— На поверхностный взгляд — да, нелогично. Но на самом деле, не будь в вашей жизни сопротивления Злу, вы бы не обладали сегодня столь изворотливым умом. Неда-ром же вы говорите: нет Худа без Добра. Хотя, как всегда, говорите приблизительно. Я бы сказал точнее и по-другому: благодаря Худу мы имеем Добро. В той, в Божественной системе. Человек в ней является человеком на столько, на сколько он способен сопро-тивляться своему предопределению.
— Я уже давно определился. Может, правильно, может, неправильно, но я выбрал Добро. Все остальные варианты для меня неприемлемы. Вы хотите перестроить мир? Я тоже желал бы этого. Но на основе Добра и здравого смысла. Однако нам иного мира не дано. И мы должны приспосабливаться к тому, что есть в наличии. Вы же тянете нас в бездну: жизнь в вечности, созидающий в творчестве себя человек, неограниченное рас-ширение интеллектуальных возможностей… Это мне напоминает нахально-самоуверенный тезис материалистов о безграничных возможностях человеческого по-знания. А так ли уж нам сегодня это нужно, абсолютное знание? Ведь тот, кто будет об-ладать таким знанием, непременно станет притязать на трон Божий. И снова вспыхнет новый конфликт. Но уже вселенского масштаба. Поэтому такая ситуация чревата взры-вом сама по себе. Я же за естественный ход событий. Не надо торопить лошадей. Иначе не доедем до желаемой цели. Возможно, когда-нибудь, в отдаленном будущем, человек и достигнет индивидуального бессмертия. Но оно должно быть столь же естественным, как сегодня для него естественной является смерть. Чтобы люди приняли его как историче-ский итог их эволюции, а не как результат чьей-то авантюры. Потом, я что-то здесь не понял, как же мы разделим власть? — спросил Нетудыхин, пытливо глядя на Сатану.
— Пополам! — не задумываясь ответил тот. — Вы будете править в Солнечной системе, я — во Вселенной.
— Но Солнечная система является частью Вселенной, и, таким образом, первен-ство будет принадлежать вам. Вы полагаете, что человек на такой вариант согласится?
— Думаю, да.
— А я думаю, нет. Не лез бы он сегодня в Космос, если бы он не планировал рас-ширение своей власти во Вселенной. Человек в своем поведении агрессивен.
— Но ведь это он ведет себя так в биполярном мире! В нашем мире он будет вес-ти себя по-другому, по-хорошему.
— Тогда это может получиться не человек, а опять же — раб!
— Почему? Какие есть для этого основания?
— Потому что высшая власть неделима. Всякие диумвираты, триумвираты закан-чиваются всегда в конечном счете победой сильнейшего. Значит, впереди нас ждет еще одна борьба, которая может оказаться абсолютно разрушительной. И, откровенно говоря, все эти рассуждения о бессмертии сильно попахивают личинкой.
— Какой личинкой? — удивленно спросил Сатана.
— Личинкой из второго правила вашего декалога: изыщи личину для Зла…
— Ну что вы, Тимофей Сергеевич! Как можно так думать! Я же к вам со всей от-крытой душой. Я совершенно искренен с вами. Фу! Вот это да!..
— Я не верю вам, — заявил откровенно Нетудыхин.
— Зачем же вы меня тогда сегодня сюда пригласили?
— Ну, думалось одно, получилось совсем другое… Зато я сегодня окончательно уяснил вашу позицию. Не по пути нам с вами, Тихон Кузьмич, никак не по пути.
Помолчали. Потом Сатана сказал:
— Значит, вы все-таки дрейфите. Забвение вам предпочтительней бессмертия. Хотя арифметика крайне проста. Вас не было, Тимофей Сергеевич, — ни вчера, ни сего-дня, ни когда-нибудь ещё. А то, что вы пишете, — канет в археологическом мусоре ото-шедших народов. Точка! Вернее, нуль! Вас ожидает обычный, до пошлости, традицион-ный конец.
— Ну и что? Я знаю, что моё творчество — писк комара во Вселенной. Но у меня нет другого выхода — поэтому я пишу. А вдруг где-то там, в глубине этой махины, меня услышит другой такой же комар. Потолкуем хотя бы. Ну а если у меня тут окажется про-гар, то я хоть с людьми будущего поговорю. Чтобы они, учитывая наш горький опыт, не делали тех глупостей, которые творим сегодня мы.
— Высоко берете, Тимофей Сергеевич. Падение будет соответствующее.
— А хрен с ним! Семь смертям не бывать, а одной не миновать.
— Фантазии. Вас ожидает одно: забвение. Кстати, вам приходилось когда-нибудь видеть отжившего свой век человека?
— Положим.
— Дряхлого. Изуродованного. Источенного, как трухлявый пень.
— Ну.
— И вам его не жалко?
— Конец потому и конец, что он… конец, — сказал как-то не совсем вразуми-тельно Нетудыхин.
— Вы жестокий человек, Тимофей Сергеевич, — сказал Сатана.
— Ну да, я жестокий. А вы — благодетель наш земной. Кто бы уже говорил!
Неожиданно, где-то совсем рядом, за кустами буйно разросшейся сирени, послы-шалось:
— Лёха, блядь, нашел, кажись! Давай сюда!
Из зарослей вынырнули знакомые физиономии вчерашних собутыльников. Тимо-фей Сергеевич опустил портфель со скамьи наземь.
— Хе! Хе-хе! — ухмыльнулся один из мужиков, приближаясь к столику. — Мир-ные переговоры. Толковище. Только бутылки не хватает...
— В чем дело? — спросил Сатана, моментально учуяв опасность.
— Мы тебе объясним сейчас, в чем дело, — последовал ответ.
Сатана поднялся. Мужики заходили с разных сторон. Оба надвигались одновре-менно. Но в момент приближения к Сатане один из них получил такой удар, что отлетел в сторону и грохнулся на соседнее надгробье.
— Ах, ты, заморыш паскудный! — сказал он, поднимаясь. — Сейчас я тебя, гни-ду, разделаю! Заходи Леха, сзади! — И пошел сам в лобовую.
Нетудыхин пока не вмешивался. Он стоял в стороне от начавшейся потасовки и наблюдал за её ходом. Неужели таких два здоровенных мужика не одолеют этого не-взрачного на вид существа?
При повторном наступлении Сатана ловко извернулся и выскользнул из окруже-ния. Теперь он оказался на профессорской могиле. И тут Тимофей Сергеевич заметил очень важную деталь.
— К кресту, к кресту его прижмите!
К кресту прижать не удалось. Однако варварским ударом в пах Сатану свалили наземь. Он сомлел.
— Держите! — заорал Нетудыхин. — У него звериная сила! Я секунду!
Молниеносно Тимофей Сергеевич мотнулся в соседние заросли и мигом приво-лок оттуда старый деревянный крест. Бросил его между двумя могилами.
Повернувшись к мужикам, Нетудыхин вдруг увидел, что те сдерают с Сатаны брюки, разрывая их на куски. Тимофей Сергеевич на секунду даже опешил.
— Вы что, зверьё?! Об этом речь не шла!
— Да чего там, — сказали примирительно в ответ. — Еще один будет оприходо-ван для коллекции. У Колюни это получается нараз.
— Не сметь! — рявкнул Нетудыхин. — Спиной на крест и заткнуть ему глотку!
— Зачем на крест?
— Делай то, что тебе сказано! — потребовал разъяренный Нетудыхин.
Как только оторвали Сатану от земли, он заорал:
— Лю-ди, помогите! Убивают!
Именуемый Лёхой со всего размаха саданул Сатану кулаком по голове — тот об-мяк опять и замолк.
Запаковали тряпками рот, уложили на крест. Через какое-то время Сатана все же пришел в себя.
Теперь настал черёд действовать Нетудыхину.
— Между прочим, — сказал он Сатане, — Его гвоздями прибивали к кресту…
Тимофей Сергеевич открыл портфель, достал флакон с тушью и своё столь мучи-тельно выстраданное изделие. Делал он это совершенно спокойно: залил штамп тушью, взял осторожно его через платочек и подошел к Сатане.
— Держать голову так, чтобы под иголками она не двигалась, — приказал он.
Мужики за волосы зафиксировали Сатану намертво.
— Ну, с Богом! — сказал Нетудыхин.
Нагнувшись, он аккуратно вдавил штамп в лоб Сатаны. Тот замычал и задрыгал-ся.
— Спокойно, Тихон Кузьмич, спокойно! Я же вам говорил: человек агрессивен. Придется вам потерпеть. Это, конечно, больно, но не смертельно.
Сатана, вращая дико глазами, пытался что-то промычать.
— Да-да, — говорил Нетудыхин, — вавка нехорошая. И я нехороший. Но у меня, поверьте, другого выхода не было. Подержите его так пару минут, пусть утихомирится.
Заветное действо было наконец-то исполнено. Нетудыхин уселся на скамью и за-курил.
Тушь медленно стекала со лба Нечистого и расползалась по всему лицу. Повер-женный Сатана на глазах превращался в разрисованного карнавального черта. У Тимо-фея Сергеевича даже какая-то жалость шевельнулась к нему. Но он тут же отбросил её, представив на миг исход дела в другом варианте. Нет, Зло признает только силу, другой язык ему просто непонятен.
Докурив сигарету, Нетудыхин сказал:
— Довольно, отпускайте.
Сатана вырвался из-под навалившихся на него мужиков и, мотыляя клочьями изо-рванных брюк, скрылся в зарослях сирени.
— Ничтожество! — орал он оттуда, освободив рот от кляпа. — Раб божий! Ну, погоди, ты меня еще попомнишь!..
— Надо было его таки посадить на задницу пару раз, — мрачно сказал один из мужиков, массируя пострадавшую скулу.
— Не надо, — сказал Нетудыхин. — Это бессмысленно. А вот крестик ему вряд ли удастся стереть со лба…
— Если не секрет, за что ты его так разрисовал? — полюбопытствовали.
— За что? Да как сказать? Кнопочку он, подлец, хотел нажать.
— Какую кнопочку?
— Ту самую, с которой начинается атомная война.
— Да ты что?!
— Да.
— Вот это фрукт! Ни хрена себе, сказал я себе! А внешне такой незавидный. Ну, козлина безмозглая! Он, случайно, не шпион какой-нибудь иностранный?
— Хуже — провокатор всемирный. Однажды он уже отмочил нечто подобное —  теперь люди мучаются из-за него…
Мужики, конечно, не поняли, о чем идёт речь, резюмировали по-своему:
— Да, тип, в натуре, с закидоном.
— Вы почему опоздали? — спросил вдруг Нетудыхин, впадая в учительский тон. — Мы как договорилась?
— Автобус по дороге сломался, — был ответ.
Нетудыхин с сомнением посмотрел на своих подельников: трезвые как будто.
— Честно. Скат полетел. Добирались пешком.
— Ладно, дело все-таки сделано. Поверим, что в самом деле полетел скат.
Тимофей Сергеевич вынул из раскрытого портфеля злополучную пачку денег и небрежно бросил её на столик. Мужики переглянулись. Нетудыхин сказал:
— Здесь ровно тысяча, можете не считать.
Пачка так и нераспечатанных червонцев уплыла. Сделка состоялась. Все были до-вольны.
Они выбрались на дорожку и поспешили к выходу. Раскаленное солнце монумен-тально закатывалось за горизонт. Зрелище было столь величественно, что Нетудыхин подумал: «Не может за таким грандиозным великолепием стоять Ничто».
По дороге в город их настигло свободное такси. Мужики голоснули — такси ос-тановилось.
— Погнали! — сказал один из них, приглашая Нетудыхина.
Нетудыхин взглянул на таксиста. Какой-то еле уловимой схожестью он напоми-нал ему Сатану, точнее —Тихона Кузьмича. «Новое перевоплощение с остатками старой личины?.. Пустит под откос, негодяй, всех троих…»
Тимофей Сергеевич почувствовал даже легкий озноб и… ехать отказался.
— Езжайте, езжайте, — сказал он. — Я пройдусь пешком.
Такси умчалось. На самом деле, как выяснилось потом, всё обошлось сравнитель-но благополучно. Мужики в ту ночь попали в медвытрезвитель. На следующий день, при выписке, обнаружилась пропажа оставшихся денег. Мужики подняли, конечно, шум, Но, по утверждению милиции, при приеме в вытрезвитель, денег никаких у мужиков не на-личествовало. Словом, гульнули ребята, с размахом гульнули.
Чудеса настоящие. Но хорошо, хоть так обошлось. Могло же быть и хуже. И, надо полагать, людям еще капитально повезло.

Глава 33
Повестка

Так на Сатане был поставлен крест. Поставлен и в прямом, и в переносном смыс-ле. Но жизнь-то продолжалась. И Тимофей Сергеевич с опаской думал о том, что не се-годня-завтра Ахриманов может заявиться в школу, и тогда ему, Нетудыхину, хана. Та-туировку на теле человека нельзя вывести бесследно. А на реинкарнационном перево-площении да еще с возможностями Сатаны?..
Впрочем, не могу с полной уверенностью утверждать, что татуировка креста на лбу Сатаны оказалась здесь решающей. Однако факт оставался фактом: Ахриманов ис-чез.
В последних числах августа в школе состоялось совещание учителей. Вопрос об-суждался один: готовность школы к началу учебного года. Директор отсутствовал. Завуч так, мимоходом, сообщила, что Тихон Кузьмич малость прихворнул.
Нетудыхин слушал её весь в напряжении, и, вероятно, если бы Ахриманов вдруг появился в дверях аудитории невредимым, Тимофея Сергеевича хватил бы апоплексиче-ский удар. Однако совещание прошло обыденно, а в последующие дни Ахриманов так и не объявился.
Поползли слухи: пропал директор. Был шеф — не стало шефа. Нет, не умер, не погиб, как предыдущий. Если бы умер, то и удивляться было бы нечему. А то ведь про-пал, растворился с концами, как будто бы его и не было.
По домашнему адресу снарядили делегацию. Проведать шефа. Вдруг ненароком человек основательно слег. Оказалось, что там действительно проживает Ахриманов Ти-хон Кузьмич. Но вовсе не директор школы, а обыкновенный парикмахер. И, главное, со-всем другой человек. Перс по происхождению, между прочим. Тут уж и в самом деле было чему удивляться.
Наконец районо подключил к розыску городскую власть — безрезультатно. Один только Нетудыхин с тихой радостью молча торжествовал свою маленькую победу.
И все же, не смотря на исчезновение Сатаны, Тимофей Сергеевич нутром ощупал его незримое присутствие. В конце сентября, вернувшись с работы, он обнаружил в поч-товом ящике бумагу с приглашением прибыть в назначенный срок в КГБ. Не забыли о нем ребята, не забыли.
Вечером, после восьми, как они и условливались с Зуевым, он позвонил тому на квартиру. Оттуда ответили, что Иван Иванович уже здесь не живет и что он вообще вы-был из города.
Эта новость оказалась для Нетудыхина неожиданной. Тимофей Сергеевич встре-вожился.
В день, когда ему необходимо было явиться в КГБ, Нетудыхин вдруг возмутился и… двинул на рыбалку. «Если я им так сильно нужен, — оправдывался он перед собой, — пришлют вторую повестку». Хотя, конечно, это увиливание было всего отстрочкой неизбежного разговора.
Нетудыхин сидел на берегу пруда и обмозговывал сложившуюся ситуацию. Она не была проигрышной, но и ничего хорошего ему не сулила.
День на редкость выдался тихий и солнечный. Клев однако был совсем слабый.
Неожиданно на озерную гладь, строка за строкой, вылилось стихотворение:

Ах, это все игра:
И век, и я, и ты!
И нынче, как вчера,
Мир полон суеты.

Ах, это чистый блеф,
Где ставка — наша жизнь,
Где исключен успех,
Держись иль не держись.

Ах, это просто фарс:
Закрыть — открыть глаза.
Враги Христос и Маркс,
Но говорить — нельзя.

И между да и нет
Распяты наши дни —
Бессмысленный сюжет
Бессмысленной возни.

И мнимы все миры,
Не сущ ни я, ни ты,
Ни правила игры
Ненужной суеты.

А я всех уверяю,
Что наша жизнь — всерьез.
Не правда ли, смешная
История, до слез?
Это был, по сути, шекспировский вариант трактовки жизни как игры. Он отражал очень важный феномен человеческого существования, но не покрывал жизнь во всей её совокупности. За пределами игровой метафоры оставались явления не менее значитель-ные. Вообще, миру, в котором находился Нетудыхин, больше бы подошла гётевская ме-тафора вечной борьбы. Но в стихотворении Нетудыхин явно соскальзывал на солипсизм. Почему реальный мир становился вдруг мнимым? Тогда и все мытарства Нетудыхина надо объявить мнимостями. А они были заземленно-конкретными. Конкретными до бо-ли.
Нетудыхин еще раз пробежал свой опус и — перечеркнул написанное. Не то. Со-всем не то. Стихотворение, внешне приемлимое по звучанию, показалось ему фальши-вым.
Он вспомнил о КГБ и вдруг, взорвавшись, написал:

Эта жизнь — на разрыв!
На износ! На инфаркт!
Этот бешенный ритм —
Антижизненный факт!

Кто кого? И зачем,
Ради цели какой?
О Господь, образумь Ты
И уйми род людской.

Но молчат небеса,
Мир пронизан враждой,
И отвергнут он Богом,
Безнадежно больной…

Рождалось стихотворение с иной системой отсчёта.
Вот здесь я его и оставлю, моего невезучего героя. На всплеске вдохновения. С по-весткой КГБ в кармане. Что ж поделаешь, такова жизнь. Пусть пишет. Пусть отвоёвывает право на своё видение мира. Хотя не так это просто — отыскать универсальную метафо-ру человеческого житья. Жизнь действительно может быть и игрой, и борьбой, и искуп-лением, и мнимостью, и, наконец, просто обыкновенной жизнью с её мелочной суетой и прозой существования. Но стоит ли забегать впереди человека творящего? Ведь в мину-ты вдохновения он приближается к Богу. Ему дано прозрение. И, кто знает, может быть, Тимофей Сергеевич найдет-таки эту совершенно ошарашивающую, всеобъемлющую ме-тафору, символизирующую нашу жизнь.
Бог в помощь тебе, Нетудыхин!

Вместо послесловия

К истории написания «Жребия»

    Роман «Жребий» писался мною на протяжении многих лет.
    Получилось так, что сначала надо было прожить материал и лишь потом его художст-венно воплотить. Однако это не значит, что роман автобиагрофичен. Отбор материала производился из биографий самых разных людей, а конструктивным принципом отбора  оставалось стремление показать жизнь человека в тоталитарной системе. Что творится с человеком, попавшим под пресс идеологического давления»? Какова власть идеала и идола? Иногда эти понятия совпадают. Где выход из такой ситуации?
    Первый набросок, помнится, был написан мной накануне 70-х. Он имел форму расска-за, выдержанного в чисто реалистическом духе.
    Летом 1972 года этот начальный вариант изъяли у меня представители тогдашней «администрации». Рассказ назывался «Черт». Впрочем, к сегодняшнему роману он имел весьма приблизительное отношение.
    Время шло, менялись правители, замысел потихоньку обрастал плотью. Я вдруг обна-ружил, с удивлением для себя, как поразительно схожи психологические механизмы по-клонения в христианстве и в тоталитарном обществе.
    Всплыл Сатана. Прорезалась мифологическая параллель – еще без увязки с реалисти-ческим рядом, но уже с ориентацией на нашу жизнь. Начальсь осмысление и согласова-ние в едином содержании обоих рядов романа.
    А жизнь, повседневная, элементарная жизнь продолжалась. Семья требовала от кор-мильца хлеба и еще чего-нибудь к хлебу. И это отрывало меня от романа, уводя на путь суетной повседневности. Однако я все-же думал, не выливая воображаемое на бумагу.
    К концу 80-х, накануне всем известной перестройки, замысел так разросся и разбух, что стал тяготить меня. Надо было решать: или оставаться работать в школе, или садить-ся  за стол и писать роман. Я выбрал последний вариант: ушел на нищенскую пенсию по выслуге лет.
    Роман стал писаться приливами: то я остывал к нему, то снова возвращался. К середи-не 2000 года я, наконец, его закончил.
    Проблематика романа несколоко сложновата ввиду исходной сложности самого мате-риала. В этическом отношении она сводится к борьбе между Добром и Злом, в религиоз-но-философском – к изображению христианской и научной картин мира. Объединяет их фантасмагорический сюжет романа и , конечно, главный  герой.
    Возможно, некоторых читателей заденет моё отношение к богопоклонению. Нынче стало модно ходить в церковь. Вон даже правители наши подались на праздники в хра-мы. Наверное, они много думали, прежде чем решиться на такой шаг. Но для глубоко ве-рующего человека мода на веру оскорбительна. И скорее, она является знаком нашего социального неблагополучия, чем искренним стремлением человека к Богу.
    Как бы то ни было, сегодня роман выходит в жизнь. Рад ли я этому? Как точнее ска-зать? Как-то грустновато рад. Был бы рад безоглядно, не будь наша жизнь столь нищен-ской. Передо мной по-прежнему продолжают стоять все те же «пенсионные» вопросы. И если мне удалось таки завершить задуманное, то этим я обязан не своему социальному статусу, а тому человеку, которому посвящен мой многострадальный роман.

                                                                                                    А. Ириновский

С О Д Е Р Ж А Н И Е
ЖРЕБИЙ
Фантасмагорический роман

Посвящение………………………………………………………………2
Из внутрииздательской рецензии. А. Сатанаилов-Бессмертный. Наперекор прогрессу      
                          ………………………………………….……………….3

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Ваш покорный слуга
Глава 1. Неожиданное знакомство………………………………………5
Глава 2. Что есть Зло, или первая заповедь Сатаны…………………..14
Глава 3. Зло в жизни Нетудыхина……………………………………...34
Глава 4. Между Богом и падшим ангелом…………………………….43
Глава 5. Вторая заповедь Сатаны………………………………………55
Глава 6. На рыбалке……………………………………………………..63
Глава 7. Исповедь Сатаны………………………………………………71
Глава 8. Куку, Тимофей Сергеевич, куку!……………………………..81

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Козни
Глава 9. Перед надвигающимся Злом…………………………………89
Глава 10. Старый знакомый……………………………………………98
Глава 11. Шантаж………………………………………………………109
Глава 12. В тупике……………………………………………………...120
Глава 13. Пасха…………………………………………………………129
Глава 14. Распятие……………………………………………………...142
Глава 15. В больнице…………………………………………………...156
Глава 16. Василий Акимович………………………………………….166
Глава 17. На отдыхе……………………………………………………174
Глава 18. Охота на зайцев……………………………………………...185

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
И д о л
Глава 19. Приехали…………………………………………………….203
Глава 20. У Фантомаса…………………………………………………212
Глава 21. Чудотворец…………………………………………………233
Глава 22. Освобождение…………………………………………..….246
Глава 23. Дома. …………………………………………………….…255

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Галерные гребцы
Глава 24. Здравствуйте, это я!…………………………………………264
Глава 25. Друзья-товарищи……………………………………………274
Глава 26. Разбор полетов………………………………………………292
Глава 27. Гордиев узел…………………………………………………307
Глава 28. Божий алгоритм……………………………………………..326
Глава 29. Отъезд………………………………………………………..343

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Десятый вариант
Глава 30. Нетудыхины…………………………………………………358
Глава 31. Ключ………………………………………………………….361
Глава 32. Царапинка……………………………………………………366
Глава 33. Повестка……………………………………………………..389
Вместо посласловия……………………………………………………
    

О Б Л О Ж К А

Портрет автора

    «Я никогда  не встречал такого сочетания  высочайшей темы с прдуман-ной приземденностью ее решения».

                            Виталий Коротич о романе А. Ириновского «Жребий».