которая припадочной старухой
ворочается со спины на брюхо,
прикладывая сморщенное ухо
к ребру воображаемой стены,
мерещатся из жуткой тишины
заснеженных дремучих переулков.
Отечество, где больше жить нельзя,
затем, что умирать невыносимо
в такие оглушительные зимы,
которые чертами Хиросимы
из-за окна настойчиво грозят,
и тучевые облака скользят
как перекормленные лимузины,
что власть имущих по небу несут
в оплаченное втридорога царство,
швыряя в окна милостыню братства,
к которой так противно прикасаться
(и рядом оказаться здесь, внизу –
где немощность перерастает в зуд),
что хочется податься в иностранцы –
бежать куда глаза глядят, сломя
башку, которой ни венца не надо,
ни шапки норковой – отсюда, где так свята
смерть от руки футбольного фаната
(чья голова – сама почти что – мяч),
где ценится отсутствие ума
с послушным темпераментом примата.
Отсюда, где подборки новостей –
есть гимн рабовладельческого строя,
где пост национального героя
пустует, но крепчает хоровое
искусство отпевания детей.
И слышится на каждой частоте
угрюмое дыхание конвоя.
Отсюда, где поносить в личный блог
на всех и вся – становится как будто
единственно возможной формой бунта,
где, признанный ненужным атрибутом,
бездействует невсемогущий Бог
и прячется за вездесущий смог. –
Отсюда, где когда-нибудь я буду
лежать в соседстве сосен и берёз
в земле, откуда нет пути обратно,
выслушивая исповедь пернатых,
довольствуясь незыблемой наградой
не отвечать на заданный вопрос.
За всё, чего при жизни не сбылось –
приняв посмертно статус эмигранта.
