Портрет матери (Рассказ)

        Писать портрет-это очень тонкая вещь.
Мне всегда хотелось, как художнику, создать живописный портрет моей матери. Я любила ее рисовать. И никто мне так старательно не позировал, как она. Я легко улавливала до боли родные черты материнского лица с бородавкой на щеке.
Прошло много лет, как матери не стало, а ее скромный образ, оставшийся в моей памяти, навевает самые добрые, волнующие, светлые чувства, будто ко мне являются светозарные ангелы.
Может потому в картине “Портрет матери” присутствует состояние просветленного покоя, духовной ясности.
Простая по мотиву композиция, будто бы раскрывает зрителю милую сцену из повседневной жизни далекой самобытной деревеньки.
Белое одеяние женского силуэта сливается с цветущим подорожником, что говорит о близости образа с природой.
Особую звучность работе придают руки матери. Я хорошо знала эти натруженные женские руки, благословенно пахнувшие и хлебом, и молоком, и яблоками.
Память нежную храня, поневоле вспоминаю порой простые и в то же время умудренные жизнью поэтические строки Владимира Соколова:
“Я ведь все-таки крестьянин,
         Если глубже поглядеть…
         Я большой любовью ранен-
         Хлеб, земля, железо, медь”.
         Ситцевый белый платок портрета матери “наивно светится” на фоне почтенного крестьянского дома, символизирующего святую истину, что женщина-мать является хранительницей домашнего очага.
Чарующая материнская песнь для меня всегда была защитой в жизни, благоговейным светом, приподнимающим над обыденностью.
От этого льющегося теплого света мне мир казался прекрасным и хотелось беспечно гоняться на пару с широким ветром за облаками и плывущим в небе самодельным змеем.
На дальнем плане картины виднеется Храм Божий, нисходящий с небес, от Бога:
“Невысокий снаружи,
         Огромный внутри”.
Правда, при моем детстве Савостьяновская Церковь не действовала и была приспособлена под склад зерна.
Это потом ее отремонтируют и синие, словно наполненные небесным звоном ее купала, вновь поплывут над деревенским, в кудрявых вербах, пейзажем.
Православные крестьяне облегченно вздохнут и, перекрестившись о сумрачном былом, снова будут молиться в Храме Божьем о своей духовной болезни тайно, потому как невозможно делать добро окружающим людям, когда у тебя на сердце зло.
Без Бога не до порога.
На картине не хватает, пожалуй, только мельницы.
“Мельница-это связь человека с природой, на мельницу люди молились, как на церковь”, - писал в своих лирических зарисовках о природе Василий Песков.
Мельница для савостьяновцев являлась  не только украшением пейзажа, но еще и матушкой-кормилицей. Бывало крестьяне, обмолотят пшеницу молотилкой, перемелют зерно на мельнице и пекут в своих белых русских печах румяные хлеба. Мельника Зюня на селе почитали и уважали,  как батюшку.
У матери с отцом нас было пятеро детишек. Мать была волевой сильной натурой, а отец любил рюмашку опрокинуть и подобно праведным отцам Бунина и Пришвина частенько “пускался в загулы”. Если Пришвин считал себя сыном радостного лавочника, то мы, дети нашего отца, слыли на селе ребятишками веселого столяра.
Молодость матери пришлась на военную пору. Она на себе испытала принудительный рабский труд фашисткого режима в тревожное время, когда гитлеровцы оккупировали ее родную деревню. Потом было изгнание войсками Красной Армии немцев с захваченной территории. Но война продолжалась. Шел 1943 год. Тыл села, как и тыл всей страны жил с “фронтовой меркой”.
Женщины самоотверженно трудились взамен ушедших на фронт мужей, отцов и сыновей.
Моя мать, красивая, крепкая, сильная, как впрочем, и все савостьяновские женщины, не чуралась тяжелой работы. Бывало доводилось вместе с односельчанами уходить в лес на всю зиму на лесозаготовки. Валили деревья, жили в землянках. ”Все для фронта, все для победы ”!
А когда война закончилась, надо было восстанавливать колхозное хозяйство. На селе трудоспособных мужчин заметно сократилось. Работали за трудодни: жали жито, пахали землю, сеяли пшеницу…
Жизнь после войны была невероятно тяжелой, порой в доме не было даже хлеба с картошкой. Мать рассказывала, что когда она выходила замуж за моего отца, молодого фронтовика, то приданым для нее, юной невесты, было ведро картошки.
Поистине не знаешь, что осветит утро твоего бытия.
В судьбе матери сталось так, что она покинула родные брянские места и много лет проработала дояркой на Калининградской земле в совхозе Залесье Полесского района.
Это был тяжелый труд. Вставать приходилось с ранней зорькой. В летнюю пору доярки работали в три смены и отдаивали в каждую смену по двадцать пять коров. А там и своя скотина во дворе, огород в несколько соток. Мать порой сама косила травы в лугах, чтобы хоть как-то запастись сеном на зиму для своей коровы. Бывало идет с дойки, а за спиной охапка душистого, как чай, сена.
А то жаркое лето, когда у матери сгорел стог сена, собранное ею по травиночке, мне запомнилось на всю жизнь.
Период проживания матери в прибалтийских краях, послужил  прообразом моих рассказов: “Там, где шумят вербы” и “Зной ушедшего лета”.
Я выросла в большой семье. Всяко жилось и худо и бедно. Промелькнули годы, но что бы там жизнь ни преподносила порой, мои старший брат и младшие три сестры всегда были для меня, как шум весеннего дождя, как невозвратной поры начало.
На фоне крайне суровых нынешних нравов: тотального насилия, отсутствия духовной идеологии и правды в глазах, “благоденствует” гедонистическая система современного общества, основанная на культе удовольствия, самозабвенного потребительства.
Ни это ли порождает в душах людей черствость и жестокосердие.
Когда растет число малышей-отказников, душевно больно осознавать, что рожденное на свет дитя однажды может оказаться ненужным, как обертка от конфеты.
Сегодня много пишут и говорят о негативе советской эпохи, о разрушительной ее культуре. Но надо отдать должное светлым мотивам того времени - народ не бросал своих детей “на раскаленные руки идола Молоха”.
Всей семьей были вместе, и душа была на месте.
И пели больше песен.
Ведь испокон веков русский народ считался поющим народом.
А иначе и быть не должно, если душу человека “поит певучая Земля”.