Когда узнал о смерти дяди Ишмухамета, поразило не то, что он умер, ведь в молодости к кончине пожилых относишься легко, мол, пожили своё и пришёл срок, а поразило то, что он разбился на мотоцикле. Как это, спокойный и медлительный дядя, которого невозможно представить без лошади, и вдруг на мотоцикле, разбился?!
. Приезжал он в наш посёлок из дальней, маленькой деревушки, что за тридцать пять километров от нас, за хребтом Уральских гор Зильмердак. Преодолев горно-лесные, с крутыми подъёмами и спусками, с дремучими бездорожными лесами километры, подъезжал к нашим воротам уже под вечер. Несмотря на мороз и усталость не спешил в тёплый и гостеприимный дом. Не торопясь, открывал ворота, коротко поздоровавшись с вышедшими во двор хозяевами, начинал распрягать усталую, пропотевшую с трудной дороги лошадь.
Высокий, нескладный, в чёрных засаленных ватных стёганых брюках и в такой же длинной фуфайке под длинным до пят тулупом. В высоких, огромных чёрных валенках с калошами. Он стягивал с себя тулуп в сенцах и только потом не спеша, обстоятельно начинал распрягать лошадь. Лишь накинув на неё попону, пристроив в конюшню, кормил сеном овсом. Обиходив лошадь, обтряхивал с валенок и одежды дорожную снежную пыль и заходил в дом, занося с собой целый букет непривычных для нашего дома запахов. Это был запах зимней, студёной лесной дороги, мёрзлого лошадиного навоза, запах конского пота, сыромятной кожи, берестяного дёгтя с конской упряжи и, конечно же, запах табачного дыма.
Неторопливо раздевшись, он не стремился за стол с горячим самоваром. А у печи, садясь на опрокинутую набок табуретку, приоткрывал печную дверку, доставал свой любимый «Беломор» и с наслаждением закуривал, пуская тонкие струи дыма прямо в топку. В эти минуты его овальное, бледное лицо, испещрённое тонкими морщинками и тронутое в детстве оспой, обычно непроницаемое и бесстрастное, приобретало выражение искреннего наслаждения. Серо-голубые добрые, добрые, простодушные глаза, сужались в момент затяжек. Большие, обветренные и потому как бы обескровленные, бледные губы складывались в трубочку во время выдоха. Во время курения он односложно, коротко отвечал на расспросы мамы о семье, жене, детях и было ощущение, что его стесняет своё длинное несколько неуклюжее тело, длинные руки и ноги и то, что не может также красиво и складно говорить. Выкурив папиросу, смачно плевал на окурок и закидывал его далеко в топку, затем не спеша доставал из засаленного, посеревшего от постоянных поездок в санях и телегах рюкзака деревенские угощения: обязательно прозрачный липовый мёд, большие головки курута, банку сметаны и какие-нибудь карамельки-конфеты.
Чай он пил так же не спеша, обстоятельно и с наслаждением. Растопырив большие грубые пальцы, бережно держа хрупкое блюдце, сосредоточенно дул на горячий чай, долго и тщательно пережевывал пищу. Более или менее разговаривался, если мама наливала медовуху. Тогда начинал говорить отрывисто, с долгими паузами, как бы обдумывая и взвешивая каждое слово. И признаком его опьянения было то, что обычно мало заметное нервное движение головы, как отрицание, как бы молча говорящее «нет», становилось бо¬лее частым и подчёркнутым, отчего он ещё больше стеснялся и уходил в себя. И, опьяневший, уже не садился на лежащую табуретку, а неуклюже плюхался прямо на пол, закуривая следующую папиросу.
Приезжал он, чтоб сдать заготконторе нехитрую деревенскую продукцию, изготовленную им самим. Это были туго скрученные и связанные в тюки лыковые попоны, лыковые мочалки и арканы, лёгкие и удобные из липы лопаты для уборки снега, подобранные прутик к прутику тугие метлы и другую мелочь, а в удачливые охотные сезоны и золотистые шкуры лис, белок, иногда и норок. Всё это на следующий день сбывал, на вырученные деньги покупал мешками сахар, муки и другие продукты по списку хозяйки. Ночевал ещё одну ночь и на следующий день спозаранку, завалившись в сани, уезжал.
Мне, привыкшему к отцовской торопливости, порывистости, когда увлечённый какой-либо идеей он не мог и секунды спокойно и молча сидеть, привыкшему к его складной, по учительски правильной речи, дядя Ишмухамет казался человеком с другой планеты. Его неторопливость, тормозная медлительность иногда раздражали, но вызывало уважение обстоятельность по отношению к лошади, к конской упряжи. Иногда увидев в наших санях или телеге деталь, подделанную моим отцом, как бы лишь бы было, он с недоумением, долго, что-то бормоча под нос, это рассматривал, затем, сокрушенно покачав головой, говорил:
- Ай, Нурислам. Ай, учитель. Разве ж так можно, ай-яй-яй. - и начинал с чувством, с толком переделывать папино «творчество». Такая дотошность была не блажью, он прекрасно знал, к чему в дороге может привести такая подделка веками проверенных и отработанных узлов и деталей упряжи. На крутом, скалистом спуске, где справа стена леса, а слева скалистая пропасть и когда от крутизны спуска лошадь, чтоб удержать груз садится на задние ноги и судорожно сползает, обрыв или перелом таковой «липы» может привести к худшему.
Почему же он стал таким странно-молчаливым? Оказалось, что во время войны совсем мальчишкой работал он на сплаве леса. Река Зилим, которая у нас берёт начало и потому ещё узка, спокойна и уютна, у их деревни широка, могуча и неспокойна. Её стремительный, хрустально-чистый поток бьётся о могучие, крутые скалы, обросшие высоким и тёмным елово-лиственным лесом. Весной во время разлива по ней сплавляли связанный в плоты лес для нужд фронта и страны. И вот в солнечный весенний день случилось несчастье. Только сформированный в затоне плот, вывели в русло и шли мимо деревни. На крутом изгибе реки, что у лисьей скалы, звено, на котором с длинным шестом находился худой и легкий от недоедания, по мальчишески неуклюжий, долговязый Ишмухамет, бурным течением выкинуло на огромные прискальные валуны. Плот перекосило, брёвна разошлись и Ишмухамет выпал в гремучий, студёный, мутный поток. За ним, не задумываясь, бросился фронтовик, вернувшийся домой по инвалидности, их сосед Фахразый. Выловил барахтающееся в темноте тело мальчика и выкинул на плот. Но сам взобраться на него не успел. Тяжёлая лиственница, отцепившаяся от плота, передним концом упёрлась об камень и под напором плота и потока перевернулась и со всего размаху опустилась на спасителя. Он мгновенно обмяк и навсегда ушёл в воды родной реки...
После этого Ишмухамет сильно простуженный, долго болел. Голова стала биться в нервном тике, и он молчал. Молчал, как будто от роду не умел и не мог говорить. Весь ушедший в себя смотрел на окружающих невидящими глазами, и его голова всё время дёргалась влево-вправо, влево-вправо. И часто его видели молча стоящим напротив дома погибшего соседа, где жили его жена и четверо детей. Казалось, что он хочет что-то сказать, хочет повиниться, попросить прощения у вдовы и сирот, но ни одно слово не вырывалось из его уст и он, также молча, медленно уходил..
Родители и сельчане думали, что это навсегда. У тех же соседей загорелся дом. Ишмухамет увидев первым и, зная, что хозяйки со старшими нет дома, а внутри спят младшие, не задумываясь, бросился через огонь и вынес уже задыхающихся малышей во двор и бросился за помощью, громко выкрикивая на всё село:
- Пожар, помогите, пожар!
С тех пор он постепенно, заикаясь, краснея и проглатывая целые слова и слоги, разговорился. Но говорил мало, только по необходимости. С головой ушёл в освоение деревенских промыслов, где за работой не нужно было много говорить. Много возился и очень любил лошадей. Мастерил, чинил конскую упряжь. Как мог, помогал семье погибшего спасителя и уже взрослым, женился на его дочери.
***
А, как и почему он разбился на мотоцикле, я узнал уже позже. Его, уже постаревшего и не совсем способного, как раньше, уверенно вести деревенское хозяйство, взрослые дочки, зятья и жена с трудом уговорили переехать в город. Надежда на то, что дочери будут жить рядом с толковыми и работящими, как он сам, зятьями, не оправдалась. Все повыходили замуж за полугородских, полусельских неумех и бездельников, что без роду и племени. Которые воротили носы от благодатного деревенского труда и ни черта не смыслили, ни в лошадях, ни в упряжах. Получалось как в той башкирской частушке: «Ни запрягать, ни распрягать не умеет, а невест перебирает». Он долго сопротивлялся и не хотел и слушать о переезде, но возраст есть возраст, видя, что уже всё труднее и труднее справляться с привычными заботами, скрепя сердце, согласился.
Рассказывают, что перед днём отъезда, он пошёл по всей деревне. Человек, которого бойкая, общительная и словоохотливая жена с трудом водила с собой по гостям и откуда он сбегал при первом удобном случае, вдруг сам стал входить в каждый дом, где без надобности мог не появляться годами. Входить, долго и с удовольствием пить чай и говорить, говорить, говорить, как будто желая высказать всё, о чём молчал все эти годы. Говорят, что раздарил соседским мужикам всё годами нажитые, сделанные им самим и с трудом купленные хозяйственные приспособления, оборудования, редкие и ценные детали конской упряжи и на следующий день вдруг резко замолчал, ушёл в себя и, уезжая насовсем, не раз не оглянулся на родную, милую деревушку, на бурную реку Зилим.
А погиб он глупо.. Пьяный, бестолковый зять вёз его с дачи на мотоцикле и залетел под встречный «КамАЗ» .
30.07.06
