свидетельство с повесткой и с интонацией сработавшей мышеловки долбанул:
-Завтра в восемь ноль ноль, с вещами, на сборный пункт Хованского
входа на ВДНХ...
Проводы склеились второпях - пригласил всех, кого смог встретить.
Водка Шурку не брала, видимо нервы не давали организму расслабиться.
На Хованке, перед воротами за которые уходили призывники, он
напару с дядькой Володей заглотил из горлышка полбутылки пшеничной
на посошок, расцеловал родных, друзей и даже мимоходом присосался к
хорошенькой при-хорошенькой девчушке из чужой компании, которая с
лукавой улыбкой сквозь слёзки верности прервала длительный поцелуй
и мило икнув спросила,
- А ты кто?
- Если бы не эта грёбаная армия, я бы тебе рассказал кто я, а так
на ближайшие два года, я твоя защита. А зовут меня Саня. А тебя как?
- Алёна.
- Ну, давай-бывай, Алёна! Не скучай...
И чугунные, с вензелями, литые ворота, за которые он шагнул, разделили
Шуркину жизнь на "ещё до армии" и на всю остальную.
Учинённый призывникам досмотр, а вернее отбор спиртного, прошёл дружно.
Всех погрузили в ПАЗик и привезли на городской сборный пункт, на Угрешке.
К тому времени шурку изрядно развезло и действительность стала уходить
из под ног...
На городской медкомиссии к раздетым призывникам подошёл военврач под
два метра ростом, гестаповского вида и спокойным, равнодушным голосом
серийного убийцы изрёк,
- Так, орлы, предупреждаю - у вас в заднице отсрочки не видно, как не
видно её в других ваших местах, остряков буду осматривать с пристрастием,
шибко борзых пошлю на клизму... А по-скольку в армии всё делается через
жопу, то данное место считается стратегически важным и обязательным к
предъявлению медицинской комиссии. А для вас, сынки, на ближайшие два
года армия и будет той самой дорогой и родимой жопой! Всем ясно?
Шибко борзых и остряков в этот раз не оказалось. Весь этот ритуал
происходил в относительном молчании - так каратисты приветствуют сэнсэя
с поклоном, только тут поклон делали к учителю спиной, с одновременным
снятием трусов, и при этом раздвигая по его команде ягодицы, после чего
у Родины пропадали последние сомнения в пригодности данных отроков к
несению воинской повинности.
Учебка в Мышанке, что под Гомелем встретила по-матерински, матерно
то есть, и по-солдафонски неотёсанно грубо. Баня, переодевание в форму,
эскорт в казарму и прочие формальности заняли не так много времени,
И вообще, в армии всё происходит моментально-быстро, кроме срока службы.
После было торжественное представление комсостава, деление на батареи,
на взводы, взводов на отделения и, наконец их передали в руки сержантам,
которые тут же предложили всем вешаться, так как им духам осталось
трубить всего два года, а это ой как много.
Призыв! Одно слово - "призыв" должно звучать торжественно, с уважением,
по-партнёрски, по-семейному как-то, мол, Мать Родина призывает сынов
своих охранять её, лелеять и оберегать от всего пришлого, недоброго...
А тут...черте, мамаша чтоль подгуляла? Как-то всё рабовладельчески
грубо: А ну! Быстро! Пшооол! Сыняра. Салабон...
Разве можно называть порабощение призывом?
Каждое утро начиналось непривычно, но бодро. Звучала команда "Батарея,
подъём!", все вскакивали и через сорок пять секунд вставали в строй,
после выбегали на улицу и по-ротно мчались за ворота учебки, через пару
километров, на берегу речки-переплюйки всем разрешалось оправиться и
покурить 5 минут. Весь снег в районе двух вёрст был жёлтого, а если
солдатам давали свёклу, то и красно-бурого цвета. Нашатырный дух не
пропадал даже в сильные морозы. Ещё бы - изо дня в день, в любую погоду,
урла в пять тысяч здоровых, молодых особей, уписывала всю, прилегающую к
речке округу с постоянством хронического алкоголика.
Служба давалась Шурке легко, но не радостно. Физически он был крепок,
имел первый разряд по боксу, десятку бегал без труда, а уж на турнике
вытворял такое, что сержанты стыдливо отворачивались краснея, когда
он раз двадцать к ряду делал выход на две руки, не говоря уж о различных
выкрутасах...К еде был непривередлив, умел стирать, шить, гладить и,
вообще, к армии он готовился очень серьёзно, как все беспризорники или
пацаны из малоимущих семей.
Но душевно он был полностью подавлен. Отсутствие свободы, ограниченное
пространство, необходимость подчиняться, армейские жаргон и плоский юмор
делали своё мерзкое дело. А ещё там, в столице, осталась любимая красавица
Светка, друзья-закадыки, бабулька Степанида, что с шести лет замещала ему
мать-пьянотку...и вааще, через каких-то полтора года в Москве намечается
Олимпиада-80. И это уже заметно - на месте доходяжного стадиончика
"Буревестник" на Проспекте Мира, подводятся под крышу два крытых огромных
здания (это после назовут спорт-комплекс Олимпийский), В Лужниках и
Крылатском кипит работа - праздника ещё не видно, но подготовка к нему
идёт серьёзная...
И вся эта радость будет происходить без него? А ведь ему раньше казалось,
что без него Москва вообще не Москва, а так, захолустье и не более того.
А тут целая Олимпиада и без него - да, вы что, одурели там все...
Потихоньку армейское однообразие стало наводить на него тоску неминучую
и с этим надо было что-то делать. Решение пришло с неожиданной стороны.
Как-то, на вечерней поверке, шурка заметил, что прапор-старшина роты,
очень похож на Глиняного парня, персонажа одноимённой сказки, который
жрал всех подряд. Такой же кругломордый, как в детской книжке, с огромным
ртом, мясистой нижней губой, смешными, похожими на вареники, толстенными
ушами, мочки которых были выгнуты вперёд.
А что, подходящая кликуха - Глиняный парень, но длинная, а вот Гэ Пэ
потянет. На том и порешил. Настроение заметно улучшилось и тут его осенило.
Мысленно он стал представлять всех своих строгих командиров детишками
подготовительной группы детского садика. Рядил их в различные байковые и
фланелевые цветастые рубашечки и шортики на лямочках, с весёлыми ромашками,
слониками и мишками на кармашках, напяливал им на головы несуразные чепчики и
панамки, обувал в нелепые сандалики. В одну руку каждому из этих грозных
фельдмаршалов он всучил непременно красного, карамельного петушка и в другую
руку игрушку, согласно характера, должности, звания, и Шуркиного к нему
отношения - кому юлу, кому свистульку, а кому пластмассовую сабельку (но
сабельку, как поощрение, нужно было ещё постараться заслужить в Шуркиных
глазах) И сразу армейская жизнь приобрела весёлый, даже гротескный вид.
Беспричинно для всех, он стал частенько улыбаться, особенно когда начальники
объясняли что-то серьёзное. Им же невдомёк было, что перед Шуркой в данный
момент стоит не грозный старшина-прапор с сержантами по обе стороны, а
пестрая ватага чумазой шантрапы, напускающая на себя по-взрослому серьёзный
вид и, между делом посвистывающая в дудки и свистульки, ковыряющая в носу,
и вытирающая о фланелевые рукава текущие сопельки.
Реальность преобразилась. Служба стала не то что сносной, а даже, в
некоторой степени, интересной. Курс молодого бойца прошёл незаметно...
Присяга была до омерзительного нудной. Порывистый, морозный ветер глушил
голоса курсантов, как пропагандистские глушилки гнобили Голос Америки, и
уносил слова клятвы куда-то за ограду, в необъятные просторы Белорусии,
что делало этот обряд таинством, и только ей одной, великой и могучей
Родине, было известно, о чем божился на уставе перед ней каждый из этих,
в гражданскую бытность, охламонов. Для военного - присяга, как для юноши -
половая зрелость: ему присваивают звание рядового, выдают личное оружие
и противогаз, обращаются к нему только по званию, а не как Бог на душу
положит, а ещё после неё наступает полная...(нет, дорогие, не то, о чём
говорил военврач), а моральная, дисциплинарная и, если надо, то и уголовная
ответственность.