– Привет, – поздоровался вошедший – это действительно был Лёнчик, достопримечательность компании, поскольку он тут был единственным философом.
Между философами и историками, впрочем, как и филологами, была какая-то странная традиционная неприязнь, но Леонид Вакульчук чувствовал себя и с теми, и с другими абсолютно непринуждённо. Больше того, он постоянно подчёркивал свою неприязнь к философам, объясняя её тем, что ему с ними не интересно, что, за редким исключением, никто из философов в философии не разбирается. Кроме него самого, разумеется.
Его жена – математик по образованию – была с ним. Кроме Половецкого, никто ей тут не симпатизировал – иногда она была слишком вульгарна для этой компании.
– Привет, Танюша, – поздоровался с ней Андрей.
– Привет, Андрюша. Страшно рада, что и ты тут.
Они оба прекрасно поняли, что Татьяна имеет в виду, но вслух ничего не было высказано. Таня Вакульчук была маленькой, стройной брюнеткой с огромными карими, почти чёрными, глазами. Что Андрею в ней не нравилось, так это запах. Как-то он съездил в Москву и зашел там в Мак-Дональдс. Учуяв запах жира, на котором готовились знаменитые гамбургеры, он уже больше туда не заходил. Так вот, от Тани исходил аромат очень похожий на мак-дональдсовский. Сначала Половецкий думал, что она большую часть своей жизни проводит на кухне, но один раз попробовав обед в гостях у Вакульчуков, он понял: уж что-что, а кулинария явно не была призванием этой женщины. Запах был её природным, и никакие духи и дезодоранты не могли его не только вывести, но и заглушить даже на время. Вот тут Андрей раз и навсегда решил вопрос о том, может ли женщина быть другом мужчины. Один очень знаменитый московский этик говорил по этому поводу, что да, может, или до того как стала любовницей, либо когда любовные отношения уже умерли, но люди продолжают поддерживать, теперь уже дружеские, отношения. В Тане Вакульчук Андрею нравилось многое, иногда даже её вульгарность, проявлявшаяся, кстати, в основном лишь по отношению к её мужу, но он и представить себе не мог, чтобы лечь в постель с женщиной, которая так пахнет.
Таня присоединилась к женщинам на кухне, Лёнчик куда-то пропал, наверное был там же и как всегда увивался за Машей Кононовой, жены своей он почему-то не стеснялся. Иногда, когда она ставила вопросы в лоб, он делал изумлённое лицо и говорил:
– Ты что? Не понимаешь, мы же друзья, а друзей не трахают, так что можешь быть абсолютно спокойной.
Михаил к этим ухаживаниям вообще относился с олимпийским спокойствием, и никто не знал, почему.
– У тебя сегодня прямо-таки раут, – обратился к Михаилу Андрей.
– Да какой там раут.
– А что, ещё кто-нибудь будет?
– Не знаю, может Саня зайдёт, да что-то давно я его не видел. Вообще-то, я думал мы вчетвером посидим, может в картишки перекинемся, надо же как-то расслабляться, суббота всё-таки. Но, с другой стороны, кто его знает, кого в конце недели Бог принесёт.
– Ребята, – раздался звонкий голос Люси, – прошу к столу – вскипело.
– Пошли, – сказал Михаил, посмотрим, чего они там наготовили.
Они прошли на кухню. Стол был отодвинут на середину. На столе стояла принесённая Половецким бутылка, рядом с ней – огромная сковорода жареной картошки, две вазочки салата – один из капусты с морковью, другой из свёклы под майонезом. Украшением стола были две большие банки свиной тушёнки.
– Да тут просто пир, – протянул Половецкий, которому на этой недели так и не удалось отведать мяса.
– Живём, старик, – весело откликнулся Михаил.
Разлили водку.
– Что ж тут сказать, – произнёс Михаил, – в такое время живём, что ничего на ум на трезвую голову не приходит, кроме: «За нас с вами, и хрен с ними».
Чокнулись. Выпили. Фруктовая водка пошла хорошо, но не было того радостно-обжигающего действия, за которое так любят нашу, отечественную.
– Вот уж точно, прав был профессор Преображенский – водка должна быть сорок градусов, – заметил Лёнчик.
– Какая уж была, – отпарировал Андрей.
– Да я сам видел на базаре эту же Стопку, но без примеси одеколона и сорокоградусную.
– Да?
– Да, и стоит она, кстати, то ли столько же, сколько эта дрянь, то ли на полтинник дороже.
– И что ж ты её не купил?
– А денег не было.
Никто на это ничего не ответил, поскольку все еще были трезвые, только Михаил пробурчал:
– А если не было, тогда пей, что наливают, а не нравится – приноси свою.
– Миша, не надо, – это уже Люся, она всегда старалась уладить любые конфликты, только дома это не очень у неё получалось.
– Да чего ты, старик, – Лёнчик никогда не понимал своей бестактности, никогда ни в чём себя не винил, чувствовал свою правоту даже при полном её отсутствии.
– И вообще, кому нужна была эта грёбаная независимость? Обокрали народ.
– Начали-то его обкрадывать Горбачёв с Павловым, эти уже только заканчивают.
– Вот-вот, все они сволочи.
– Почему ж все-то сволочи? – спросила Люся.
– А потому, – требование перейти на другой язык мышления, да ещё в сжатые сроки – это бессмыслица первая.
– Да брось ты, – сказал Половецкий, – это не так уж и сложно.
– Нет, это тебе не сложно – ты историк, а моя профессия – мыслить, и я не могу на одном языке мыслить, а на другом излагать свои мысли, тем более, что этот государственный язык вовсе не приспособлен для мышления.
– Ой, перестань, – вставила Маша, – есть же целая традиция украинского мышления, начиная со Сковороды.
– Да что вы все носитесь с этим Сковородой, как дурень с писаной торбой, что он такого написал, чтоб стало мировой философией? Что у него есть, кроме изложения неоплатонизма?
– Во-первых, это все-таки восемнадцатый век. Во-вторых, для Украины это действительно был духовный Ренессанс, даже с академической точки зрения…, – вставил Михаил.
– Вот именно, сидите тут в провинции, и мышление ваше провинциальное. Говоришь восемнадцатый век? Да в восемнадцатом веке жил Кант. В восемнадцатом веке он написал все свои три Критики. Ты знаешь точно, когда родился Сковорода?
– В двадцать втором году.
– А Кант?
– В двадцать четвёртом.
– Практически ровесники, а философию их можно сравнивать?
– Самое убедительное доказательство непригодности украинского языка для философствования и пригодности русского. В России-то в это время, насколько я помню, вообще философии не было. И, ваш, действительно гениальный Мераб, считал Сковороду единственным русским философом, – рассмеялся Половецкий.
– С восемнадцатого века много воды утекло. В двадцатом, на украинском уже никто не философствовал.
– Ну уж это ты загнул, – протянул Михаил, – а Липинский, а Винниченко, а Шинкарук, в конце концов.
– Насчёт первых двух – тоже мне нашел философов, а Шинкарук, кстати, писал на русском.
– Не только, – вставил Андрей, – я читал его статьи и на украинском.
– Все его монографии написаны по-русски. Поймите, дело не в том, какой язык я люблю, а в том, что один развивался в теоретическом направлении, а второй – нет. Все, что вы можете найти серьёзного, было написано, во-первых, до революции семнадцатого года, а, во-вторых, всё это представляет интерес исключительно для историков украинской философии.
– Думаю, – подала голос Люся, – разговор совершенно утратил свой предмет – теперь Лёнчик до утра будет говорить только о философии. – Лёнь, ну пожалуйста, не надо, я уже устала от лекций, да и вышла из этого возраста.
– Да не в философии дело. Дело в том, что нас предали. Где колбаса по два двадцать?
– Ну вот, – заметил Андрей, – спустились с заоблачных высот до колбасы. То о Канте, то о свободе, то о колбасе.
– Да какая тут, в заднице, свобода? Хотя, между свободой и колбасой есть прямая связь. Есть свобода купить, пусть даже колбасу, и свобода умереть от голода. Не знаю как ты, я предпочитаю первую. Нечего вставать в позу борцов за свободу и гордо провозглашать, что свобода выше колбасы.
– Послушай, никто не против колбасы…
– А что написано на знамени этих грёбаных «борцов за свободу»? – Всё та же колбаса. Всё лучшее будущее, которое они нам обещают, сводится к той же дешёвой колбасе, понятно, что их лучшее будущее – в прошлом. Это разве интеллигенция, нет, это псевдо интеллигенция. Интеллигенция всегда «против», а эти – всегда «за». Пару лет назад я был на одном учёном совете одного уважаемого учебного заведения. Так знаете, чем возмущались все эти научные коммунисты и историки КПСС? Почему новые власти их не наняли, они ж профессионалы, они ж интеллектуалы, они ж могут обосновать всё, что власть пожелает. Забыли, правда, что желающие обосновывать за большие деньги всегда найдутся и без их дипломов. К тому же они не только не интеллигенты – «интеллигенция» – понятие нравственное, они и не интеллектуалы даже, потому что ничего, кроме «программных произведений» и не читали, а уж после защиты – абсолютно точно.
– Послушай, Лёнчик, это что, оскорбление? Тут, между прочим, сидят как раз два бывших историка КПСС, и один из них – доктор и член Учёного совета.
– О присутствующих я не говорю, иначе, меня б тут не было.
– Как же, – Михаил нагнулся к Андрею, – это при шаровой-то водке?
– Все эти не-интеллектуалы и, тем более, не-интеллигенты кричат о свободе, о свободе от идеологии, в частности, а на самом деле полностью идеологизированы и служат власти. Хотя б за деньги. А то ведь их никто и не нанимает, служат ради собственного удовольствия, даже собака в цирке служит за интерес. Это ведь и не проститутки, это – честные давалки.
– Лёнь, да уймись ты, – попыталась остановить его Таня.
– Ты мне рот не затыкай, я вам сейчас всё скажу, всю правду.
– … носителем которой, ты, конечно, и являешься. Ходячая истина, прямо.
– … всё то же самое. Кто при кормушке, тот и живёт на широкую ногу, какую бы белиберду он ни писал. Всё подлое осталось таким же, каким оно было тогда, до августа девяносто первого. Даже идеологические приёмы те же самые. Всё наше, нечего на зеркало пенять коли рожа крива. А при власти кто был, тот и остался. Знаете, что поменялось? Классовый принцип – на национальный. И всё, все идеологические изменения. Ту же форму наполнили другим содержанием. А как вам идея вместо научного коммунизма – сама по себе бездарная идея – ввести «научный национализм» – полный маразм. И где? В ведущем университете, который всегда славился своими традициями. А как эти изменения отразились на жизни? Где бесплатная – для всех! – медицина, где бесплатное образование? Где доступные книги? Где Кант по рублю восемьдесят копеек за том? Я, что, могу себе сейчас позволить читать? Да у меня ползарплаты на одну книгу уйдёт. Я тут, на днях, увидел ветерана – грудь в орденах, так он копался в урне, искал бычки. Где его пенсия? Где трудовые, я подчёркиваю – трудовые – сбережения? Всех обобрали. Где пространство, в конце концов?
– Лёня, ну куда ж у тебя пространство-то дели? – спросила хозяйка.
– Ах, куда? Куда я могу поехать, что увидеть?
– Да купи ты путёвку и езжай хоть в Париж.
– В Париж? А за какие шиши? Ты думаешь, я меньше работаю? Но ничего же не платят. Мне что ж, в приёмный пункт стеклопосуды устроиться? Где уважение, элементарное уважение к интеллектуальному труду?
– А ты что, раньше в Париж на каждые выходные ездил?
– В Париж не ездил, но на Камчатке был, на Сахалине был, на Байкале таймень ловил, в Эрмитаж, в Ленинград ездил. В московские театры ходил. Всё Золотое кольцо объездил. Не уверен, что в Париже лучше, может и лучше, но теперь у меня нет ни Лувра, ни Эрмитажа, ни Прадо, ни музея имени Пушкина. Ничего теперь нет.
– И водки у нас уже нет, – вставил Андрей, – ты б сбегал.
– Я сбегаю, но и денег у меня тоже нет.
– Ну, тогда дело – швах, – рассмеялся Михаил, – тогда будем пить чай.
– Таня, собирайся – пора домой.
– … с коньяком.
– Впрочем, ещё не очень поздно.
Кононов достал из своих закромов бутылку пятизвёздочной «Метаксы», что по тем временам было просто роскошью. Чай в этом доме всегда был отменным. После чая Люся предложила устроить как в студенческие годы танцы. Поставили кассету Джо Дассена, которого любили все в этой компании, и Андрей пригласил на танец свою жену. Они танцевали легко и непринуждённо, прямо как тогда, когда он ухаживал за ней курсе на четвертом университета. Ему даже показалось, что те годы вернулись, он был почти счастлив. Михаил не танцевал, угрюмо уставившись на свою рюмку, а Ленчик не просто танцевал, а постоянно призывал всех посмотреть как он удивительно хорошо танцует. Впрочем, все к этому уже привыкли, и никто не обращал на него внимания. Танец закончился, и, как когда-то, давным-давно, так давно, что уже и забылось, Андрей продолжал держать в объятиях свою жену.
– Слушай, – прошептала она, – разрушая очарование момента, – ты б пригласил Машку, знаешь как она любит танцевать, а Миша совсем, по-моему, уже осовел.
– Да какое там, осовел, он же пьёт как лошадь. Знаешь, я хочу танцевать с тобой. Весь вечер.
Зазвучала мелодия «L’ete Indien», и всё осталось по-прежнему. Только Люся, как показалось Андрею стала менее податлива в его объятиях, а может это просто её реплика так на него подействовала. После «Индейского лета» Миша предложил ещё выпить, и все вновь очутились за столом.
– Как называют человека, знающего много языков? – вдруг спросил Кононов.
– Ну, полиглот, – ответил Лёня.
– А как называют человека, не знающего ни одного языка?
– …
– Заступнык Головы Верховнои Рады.
– Смешно, – без всякого энтузиазма заметил Андрей.
– Но это ж, действительно так.
– Ну да.
Выпили ещё по одной, и Половецкий с Вакульчуком пошли курить на кухню. Когда они вернулись, Татьяна с Машей что-то оживлённо обсуждали, а Кононов танцевал с Люсей. Лёнчик подошёл к Маше и склонился к ней, протягивая руку. Она быстро поднялась, и вторая пара закружилась по комнате. Андрею ничего не оставалось, как пригласить на танец Таню.
– Слушай, – сказала она ему, – сколько лет знаю Мишку, но никогда не видела, чтоб он сам пригласил кого-то на танец, в лучшем случае, он выжидает, когда женщина пригласит его.
– Что ж, они его приглашали, приглашали, он и вошёл во вкус, может ещё станет заядлым танцором.
– Может, а почему бы и нет?
– Знаешь, как подумаю, что послезавтра опять на работу, во мне прямо что-то восставать начинает. Такие нагрузки выдержать невозможно. Помню время, когда, еле мог дождаться окончания каникул, чтоб снова войти в аудиторию, а сейчас – всё наоборот.
– У меня то же самое. И главное, нагрузку опять обещают увеличить, это ж превосходит все человеческие возможности.
– Нет предела возможностям.
– А чем вы собираетесь заняться в воскресенье?
– Не знаю, вечером, может, сходим в филармонию.
– А днём? У нас позавчера возникла сумасшедшая идея выбраться на шашлыки.
– Действительно, сумасшедшая – денег-то нет, и главное не знаешь, будет ли зарплата в зарплату.
– Да, может, ну его всё к чёрту, поскрести по сусекам и развеяться в лесу.
– Не знаю, не знаю, у нас и сусеков-то нет. Может просто пойти в лес погулять, хотя Лёня просто так может и не захотеть.
– Давайте с утра созвонимся.
– Давайте.
Дассен допел очередную песню, кажется, это была «Et Si Tu N’existais Pas», и Андрей проводил Таню к её месту. Подошёл Лёня с Машей.
– Опять пытался соблазнить, – со смехом сказала она.
Миша с Люсей расставаться явно не собирались и ждали следующую песню.
Лёнчик разлил Метаксу по рюмкам.
– Эй, танцоры, пить будете?
– Нет, – как-то слишком поспешно ответила Люся, – мы ещё потанцуем.
– Слышь, Лёнь, Андрей предлагает выбраться завтра в лес.
– Мы ж собирались на концерт.
– Так концерт вечером, а с утра неплохо было бы и воздухом в лесу подышать.
– Нет уж, с утра я никуда не пойду – воскресенье единственный день, когда можно наконец-то по-человечески выспаться. Тем более, после сегодняшней Стопки с Метаксой.
– Тебя куда-нибудь вытянуть…
В это время зазвучала «A Toi». Андрей, чтобы опередить Лёнчика, поспешно пригласил Машу на танец – танцевать с ней он любил больше, чем с Таней. Она сразу как-то покорно прижалась к нему, и Андрей почувствовал, что начинает возбуждаться, Маша тоже это почувствовала и прижалась к нему ещё крепче. Он несколько удивлённо посмотрел на неё. Она закрыла глаза и, казалось, вся отдалась танцу. Плоть у Половецкого окончательно отвердела, что погрузило его в состояние, родственное трансу. Судя по тому, что Маша прижималась к нему всё крепче и крепче, она испытывала нечто похожее. Танцевали они молча: оба чувствовали, что слова могут только всё испортить. Внезапно – для них внезапно – музыка кончилась, но расставаться не хотелось. Половецкий, вдруг, резко оттолкнул партнёршу от себя, одновременно взяв её за руку и в рок-н-ролльном па резко крутанул её под своей рукой, тут же поймал, прижал её к себе, сделал шаг назад, поклонился. Всё это как раз заняло столько времени, чтобы Дассен запел «Salut Les Amoureux», но со стороны отнюдь не выглядело как у Кононова с Половецкой, которые остались стоять, двусмысленно прижавшись друг к другу. Тут до Андрея дошла причина того, почему Вакульчук так долго, много лет ухаживает за Машей, и, если бы не старая дружба этой компании, то можно было бы сказать – добивается её, впрочем было общеизвестно, что безрезультатно. Маша казалась такой податливой, что сразу же привлекала внимание всех окружавших её мужчин, кроме Половецкого до сегодняшнего дня. Это была высокая, чуть полноватая шатенка, со слегка пористой кожей лица и улыбкой Моны Лизы. Андрею даже почудилось, что двух танцев для него оказалось достаточно, чтобы слегка влюбиться в женщину, которую он знал уже много лет, но которую до сих пор воспринимал исключительно как жену друга.
Что-то с сегодняшнего вечера для него изменилось. Он явно оценивал Марию как сексуальную партнершу, и эта оценка была целиком положительной. Пожалуй, впервые за все время их знакомства, Андрей забыл и о Люсе, и о своей любви к ней.
Как-то незаметно закончились и танцы, и коньяк. Ленчик не очень уверенно предложил сбегать еще, но, поскольку, никто никак на это не отозвался, стал собираться.