врывались в душу в тапочках и без.
Он конопатил щели у фрамуг,
чтоб даже вешний ветер не пролез.
К нему ни днём, ни ночью, ни за что
ни близкий, ни далёкий не был вхож.
Он кутался в фуфайки и пальто
из крашеных дублёных толстых кож.
Не ездил он в трамвае и метро,
в толпе страдал от давки и зевак
и ноющее левое ребро
не мог врачам пожертвовать никак.
Но как-то ночью боль прошла сама,
узор покрыл оконное стекло,
Он понял, что нагрянула зима,
увидев, что вокруг белым-бело.
Беря горстями свежий мягкий снег,
он мял его, катал его, лепил,
дотронулся до снежных белых век
и что-то в руки белые вложил.
А после в душу двери отворил,
своим внезапным счастьем оглушён.
Заглядывали в окна снегири,
и длился, длился этот снежный сон...
