«Хоть бы собака чья облаяла, или встретился хуторской Михей. Древний дед вежливо поздоровается, а ты чуть со смеху не подавишься – лето, теплынь июльская, а дед Михей опять в валенках на разную ногу».
С тех пор, как моя сестра, покинув здешние места, махнула с мужем на Урал, я на хуторе не появлялась два года. Не к кому было ездить, разве только к хорошо знакомой тетке Сивохе.
Иду по хутору мимо высоких тополей, мимо магазина с одиноким крыльцом. Никого. У дома пчеловода я вдруг заметила, во дворе, где раньше стояли пчелиные ульи, какой-то черноусый армянин разделывал коровью тушу, подвешенную на жердь.
«А где же пчелы, мед…» - похолодело у меня внутри.
Неподалеку тополя раскачивали верхушками на ветру, безмолвно кланялись, разводили в сторону ветками, словно люди руками. Ветер стихал и деревья замирали. Потом снова начинали медленно раскачиваться.
Под поклоны деревьев вспомнились свидетели. Иеговы из протестантской секты, которые ходят по домам, проповедуя свою религию. Будто Иисуса Христа распяли на дереве, а не на кресте.
«И кто знает, что теперь нести на себе крест или дерево». Неожиданно женский голос, позвавший кого-то домой, заставил опомниться. Я мигом хватилась и торопливо пошла до Сивохиной хаты. С каждым шагом в голове путались тревожные мысли. «Я тетке написала два письма и все без ответа». Возле колодца, у самого дома Сивохи, меня окликнул знакомый голос. Оглянулась и увидела худую, как сосна женщину. «Да это же Сивоха! Здоровехонька и живехонька… Но как похудела… А была справная гладкая баба».
- Тетя Тоня! – кинулась я до Сивохи.
А прищуренные глаза:
- Давненько не заглядывала к нам, давненько.
И словно оправдываясь:
- А я вот с цапком, слаба стала.
Сивоха поправила на голове платок, и я заметила, рука ее трясется.
- Ну, заходь у хату, - пригласила она родным, как у матери голосом.
Тетка Сивоха жила в каменном немецком доме с двумя высокими окнами. Она поселилась в этих хоромах с мужем сразу после войны. Дядька Иван давно помер, дети поразъехались и Сивоха всегда радовалась любому гостю.
Мы сидели с тетей Тоней у стола на кухне. Аппетитно дымилась горячая картошка, лежали в миске ядреные домашнего посола огурчики, колбаса, привезенная мною из города. В высоком окне хорошо просматривались банька, зеленый край поля.
- Плохо без коровы, - жалилась тетка, - ни молока, ни сметаны. . . На стол поставить нечего.
- Куда корова подевалась? – Каким-то пустынным голосом спросила я.
- А продала.
В моей голове промелькнула подвешенная туша во дворе пчеловода.
- В хорошие руки продала. Армянин набивался, а я ни в какую, - словно угадав мои мысли, продолжала тетя Тоня. – Милка дойная коровка. У меня сил нетути косить. Местная молодежь в город тянется, а мы потихоньку умираем. Вона, недавно пчеловода хоронили. Понаехало беженцев. Земли полно, а робить не прибить. Пьют «белой белкой», воруют, скупают у местных скотину на убой. Сами разделывают тушу и до базару, продавать. Не поверишь, к празднику купила две пасхи, не успела попробовать, стибрили окаянные. На огород идешь, замок вешаешь, А-а, пес с ними, - махнула она высохшей рукой. Подошла к старому комоду, достала две граненых стопки, бутылку. И поставив все это хозяйство на стол, по-молодому шало произнесла:
- Давай-ка мы отметим твой приезд наливочкой калиновой, сама делала.
Выпили.
Тетка закусила городской колбасой, я – картошкой, сопкой, рассыпчатой.
- Детей голодных тьма. Раньше прибегали конфеты просили, а теперь хлеба. Я почувствовала усталость в теткиных словах. Сивохин рассказ, ее заброшенный взгляд ввел меня в растоптанное состояние и я загорелась:
- Жизнь, - говорю, - пошла оголтелая. Только и слыхать: «убили, ограбили, раздели. . .». В городе без ружья и ножа дальше носа своего не высовывайся. Сын приходит с фингалами под глазами. Не зна-аю. Может потому что с гитарой ходит, а нес автоматом.
Тетка застыла на мгновенье. В ее выцветших глазах промелькнул испуг. На кухне воцарилась глухая тишина. Окно уже густо синело сумерками. Сивоха гладила своей кургузой рукой задремавшую на коленях кошку и приговаривала:
- Ка-атя, Ка-атенька.
- Тетя Тоня, - вдруг вспомнила я, - а где Ваш пес Степан? То бывала ловкостью собачей за версту облает, а нынче не видать собаки, неслыхать.
Тетка судорожно вздрогнула и перестала гладить кошку. Отрешенно посмотрев в сумеречное окно, покачала головой:
- Оха, ох. Степана-то нашего съели.
- Как съели? – Опешила я.
- А так, сделали из него пельмени и котлеты.
Я чуть было не подавилась картошкой:
- Это кто же слопал?
- Да-а, приезжий, чтоб ему пусто было. Я тут сильно заболела и скорая помощь увезла меня в больницу. Провалялась там две недели. Возвращаюсь, только на порог, а соседка Липка, как обухом по голове: «Антонина-а!» - голосит, - «Степа-ана твоего сло-опали».
За окном совсем стемнело. Я вышла на улицу. Небо вечерним хутором высыпало белыми звездами. Глядели звезды белые, молчали. А если бы спросили, что им сказать. . .
Тетя Тоня уложила меня на кровать с пуховой подушкой, а сама пристроилась ко сну на диване. Засыпая, она поспрашивала немного о моей залетной городской жизни и вскоре я услышала легкое похрапывание. А мне не спалось. Не снился жених невесте на новом месте. «Тоже мне, замужняя невеста».
Под утро сквозь туманную полудрему услышала с улицы голос Липки:
- А я, если на ночь напьюсь чаю, не сплю. Лежу как придурок всю ночь с открытыми глазами.
- Эх, Олимпиада Ивановна, старые мы стали, вот и не спим по ночам, - послышался в ответ хрипловатый мужской голос.
Тетя Тоня давно уже встала и в доме ее не было, на лавке стояли полные ведра воды, остывал горячий чайник.
«Может в огороде копается. . .»
Я стянула резинкой в тугой пучок спутавшиеся за ночь волосы и выскользнула на улицу. Утро только занималось. Хорошо босиком по божьей росе, будто заново родился. На огороде никого не было. Лишь за высокими лопухами в зарослях ивняка слышалось кваканье лягушек. Соловьи болот. Звучно прыгают лягушки у самых ног, не боятся. Присядешь, они таращатся на тебя своим пучеглазым оком, а ты на них глазами цвета лопуха. Спугнешь пузатых, они шмыг в воду и только видели.
Я долго ходила по цветному полю, обнимая уставшей душой каждый цветок, пьянела от счастья и синего утра. Но чувство потерянности не покидало меня.
- Думаю, куда молодица запропастилась, - пропела тетя Тоня, как только я вернулась.
- Ладок уже напекла. К соседям за молоком бегала.
На столе с пылу с жару дымились оладушки, пухлые, румяные.
Я покидала хутор, когда солнце уже садилось за волнистую даль. Меня провожали тетка Сивоха, следом кошка Катька.
Было безветренно и три высоких тополя смотрели своими верхушками в небо.
- У нас на хуторе только одни тополя стоят прямехонько как солдаты в строю, - кивнула улыбаясь Сивоха в сторону деревьев, - а мы «сиреневые души», недопившие до дна, горбатимся каждый под своим крестом и глянуть ввысь некогда.
Прощаясь у дороги тетка напутственно сказала:
- Ну, милая, гляди в городе, осторожно.
У меня сжалось в груди. «Как мать».
Старая женщина долго еще стояла у цветущих белых лип, опираясь на свой цапок, пока я не скрылась за первым поворотом.