«Ох, всех Май раскудрявил, всех принарядил. Одна ты в черной поньке цыгаешь, - думала про себя кума – ворона, сидя на самой макушке благоуханного боярышника, что за высоким домом на лужайке, - воробьи и те уже смеются над тобой: «Одевайся лучше, дура старая. Кто такую страшную замуж возьмет».
Подумала, подумала и рассудила сама себе:
«Слетать бы мне, этова, на ярмарку, где солнце сказкой торгует: янтарными туфельками для золушки, расписными замками на морских камушках, гномиками из ольхи, играющими на свистульке, да купить бы алый сарафан.»
Мимо скучающей вороны промелькнул хвост ярко-крылой щеглихи. «Кар-кар. Куда бы это стрекоза-красотка вырядилась» - оживилась кумушка – ворона.
«Охти, в модных бархатных сапожках. Небысь, щегол кучу грошей за них отвалил. Ой, ой, кот из дому – мыши в пляс. Благоверный – то, этова, все гастроль дает, все распевает свои звонкие трели то в Африке страусам, то в степях куропаткам. Пока в клетку золотую сердешного не посадили. А она все по бутикам цыпает. Кар. Кар.»
Щеглиха-красотка исчезла за белым облаком.
И « великодушная » ворона вновь погрузившись в свою горестную думку, сидела в бело-пенном цвету боярышника неподвижно, словно бы не замечала, как светодень жаворонком поет, заливается. Пересвистывается с желтобокой пеночкой-синичкой, которая тонким голоском перед кем-то изумлялась:
«Я к тебе голублюсь, синь-синь, а ты от меня тетеришься, фью-ить, ить-ти-ти-и.»
Безучастное равнодушие сидящей вороны было отнюдь непохоже на легкомысленных острокрылых ласточек, что низко
« стригли» прямо над самой землёй и легко взмывали высоко к небу. И уже откуда-то сверху, словно звуки хорала доносилось их ликующее пение:
«У нас ве-етер, у нас ве-етер. Ветер песни пое-ет, березе косы заплета-ает.»
«Ух ты, ух-ух ты, ух, ух,» - удивлялся домовой сыч под кустом еще не зацветшего шиповника. Среди цветов, среди листвы сладкой бедой окликнулся голос сиротливой кукушки:
«Ку-ку, ку-ку. А у нас ветер и не сеет и не пашет. Ку-ку. ку-ку.»
«Чик-чирик, чик-чик, чирик» - прощебетали в ответ милостивой кукушке безмерно шустрые воробышки, рассевшиеся ненадолго на ветках тонкой рябины.
«Глупа та птица, которой гнездо свое немило. Чик – чирик. Вечно разбрасываешь яйца в чужие гнезда. Чик – чик, чирик.»
Под кудрявым шиповником, словно исподтишка, вновь проухал сыч, своей «розовой» усмешкой: «Ух ты, Ух-ух ты, ух, ух.»
«Кар-кар. Ух ты, ух. . . » - в тот же миг передразнила сыча вездесущая ворона:
«Затвердил, что сорока Якова – одно про всякого. Никакого голосу. Пономарем тебе надобно, голубчик, в церкви служить. Лампадки да свечи при богослужении зажигать».
Но вдруг ворона всполошилась, неожиданно крыльями захлопала: «кар-кар, кар. . . Батенька-сыч, куманек! Поглянь, что за «глициния» такая появилась на поляне среди желтых одуванчиков. В руках па-апка для художника, карада-аш. Ну-у, видно, собралась, этова, рисовать цветочки или вон ту, бабочку-белянку, пьющую нектар с желтого цветка, кар-кар».
Я стою посреди сада весны и вдыхая льющийся аромат цветенья, замираю от перезвона соловьиного мая.
«Экий проказник у кукушки Ветер», - думала я, подстать куме-вороне, - «и не сеет, и не пашет. Девок, кажись, на велосипеде катает.»
Ай, ай, месяц май. Душа поет, как пташка, будто майский ветерок принес привет от любимых тюльпанов. Еще недавно я вдохновенно летела со своими молитвами и желаньями на крыльях белокаменного храма Божьего, воздвигнутого на главной площади города, словно на одном широком дыхании и созвучно русской песне лебедем парящего над землей чаек и кораблей.
А нынче гляжу не нагляжусь в ясные очи мая, будто в райские цветы. Мне даже захотелось сшить для кумушки-вороны алый сарафан или стать лиловым колокольчиком.
Ай, ай.
Я сижу в своей маленькой мастерской с одним окошком да приниженным потолком и рисую кукушкин Ветер. У лукавого Ветра веселый взгляд, в теле сила молодая и светлый чубчик кучерявый въется на ветру. Не успеваю я дорисовать ему лазоревые глаза, а он вдруг расправил юные плечи и , широко улыбнувшись, говорит:
«Ох, сударушка, тесно мне в твоей «светлице», нарисуй-ка крылья».
И только я, послушно исполнив желанье Ветра, пририсовала к его спине легкие крылья, он тут же взмахнул ими свободно, словно ангел небесный и улетел в распахнутое оконце, вперившее свой взор в крышу противоположного дома.
В эту майскую пору у поселян работы непочатый край. Кто-то смачивает семена моркови и свеклы в речной воде на зорьке, чтобы удался посев. Кто-то выгоняет коровушку на выпас, может с надеждой приговаривая по старому обычаю:
«Будь здорова, как Юрьева роса».
Просят у неба всемогущего люди дождя кормильца.
«Когда мокрый май, будет хлеба каравай».
А беспутному кукушкиному Ветру все нипочем. Знай себе, катает девок на велосипеде, чубчик кучерявый, аж рубашка пузырем. Да смеется над пахарем. « У пахаря за вешней пашней шапка свалилась с головы, а поднять некогда ».
«Пахать, не в дуду играть».
А вчера я видела за городом, там, где благоуханная зелень изумрудных равнин и вспаханные поля оживлялись грачиными стаями, кукушкин Ветер лихо катал на велосипеде ворону в красном сарафане. Вот смеху-то было. Ха-ха-ха. Ворона на велосипеде. . . .
Май 2006