Приснится же такое, мать честная. Ко мне в гости приехали две моих младших сестры: белокурая Галя с глазами цветущего льна и Тамара, похожая на отца. Длинноволосая шатенка. Словно одна не была утоплен-ницей, а вторую громом не убивало.
Сидим за большим круглым столом со скатертью в цветах: я с сыном, муж, сестры. Пьем чай, улыбаемся, будто нам всем тюльпаны подарили, Один муж не улыбается, Он вчера улыбался. Трезвый как понедельник. На мне платье лиловыми тюльпанами. Давний подарок брата. Солнце золотом жгет окно. Свет такой, хоть глаза выколи. Шесть мусорных ящиков, вечно зиявших под моим окном, куда-то исчезли, как корова языком слизала. Вместо мусорной свалки — поле, трава зеленеет, тюльпаны розовые цветут. Блаженства полный свод.
— Надо же, — восторженно удивляется васильковыми глазами Га-лина, — тюльпаны под самым окном.
Осталась где-то в тумане замызганная кочегарка и годами коптившая небо труба. Вся местность озарялась высокими просторными окнами большого белого здания.
— А это что за сооружение стратегической важности, — лукаво улыбаясь спрашивает кареглазая Тамара.
Все время молчавший муж бросил слово:
— Подстанция энергетического снабжения. Всякий, кто зайдет в эту “трансформаторную будку”, заряжается энергией и попадает в неведомый мир. Вдруг слова мужа обрывается и в пелене сна слышится:
— Эй, Аркаша! Спускайся низом. В трансформаторной будке бар-матуху бесплатно дают. Открывается скрипучее окно и голос сверху глухо мямлит:
— Нет Аркаши.
— А Женя дома? — спрашивает все тот же пропитый голос снизу.
— Какой Женя?
— Ну, тот, у которого волосы сзади.
— А-а. Я за него.
“Однажды утром”
Просыпаюсь однажды утром, а под моим окном с улицы шум, гам. В испуге вскакиваю с постели. Народу, как в церкви, Тут и Лилия Михайловна из соседнего подъезда. Что-то взволно-ванно обсуждает с мужчиной, стоявшим рядом с ней, руками в сторону разводит. А мужик плечами пожимает. Неподалеку наша крикливая дворничиха Вера. Это она каждое утро, шаркая метлой, голосит на весь двор:
“Опять мусору понакидали, черти полосатые. Машин понаста-вили, понакидали. . .”
Здесь, в толпе и старая еврейка со своим пуделем, и моя при-ятельница Оля. Что за базар. . .
Выскакиваю на улицу и ушам своим не верю.
— Ну и стерва, — вырывается из толпы.
— На Колыму таких по этапу.
— О-ох, вешать мало, — проохал бабий голос.
Толпа выплескивала гнев, а детвора стояла, рот разинув, слушала.
— Что случилось? — спрашиваю я у одной из женщин.
— Да-а, — махнула она рукой, — мертвого младенца бомж нашел в мусорном ящике.
Меня покачнуло, словно пулей в лоб
— Как? — не поняла я.
— А так, в целлофановом мешке. Милиция только что уеха-ла. Забрала на экспертизу. “Найди меня мама, найди меня ма-ма!!!” Вот кого-то нашли
Женщину перебил голос вечно бухой соседки Тани со вто-рого этажа:
— Тута повадился мужик с пацаном, сам, падла, стоит руки в брюки, а хлопца заставляет шнырять по всем ящикам. Ну, и кто, скажите, из мальчонки вырастет.
— Вот безбожники, — простонало в толпе.
После этого постылого случая мне все время будет чудиться под протяжный вой ветра детский плач в мусорном ящике.
“Окно, мечтающее о цветущем поле”
В выходной день, в субботу, ко мне заглянула Оля.
— Помоги, — говорит, — сумку до вокзала. От матери теле-грамма пришла. Заболела. Поезд сегодня в 12: 40.
— Ладно, — спокойно соглашаюсь я.
— А собаку с собой?
— Ты что, сдурела. Отдала в питомник. Тысячу рублей отвали-ла.
— Ничего себе.
Уже собираясь уходить, устремив свой взгляд через окно, Оля проронила:
— Ну и пейзаж у тебя с улицы.
Чуть ли не в окно заглядывали шесть мусорных ящиков и добрая свалка бытовых отходов.
— У писателя О. Генри похлеще был видок из окна, на клад-бище, —слышу опять Олин голос.
— Только кладбища здесь не хватает, — отрешенно говорю я.
— А твои скоро приедут из Италии, — поинтересовалась она. И не дождавшись ответа вдруг рассмеялась:
— Ба-атюшки свет, глянь, — кивая головой в сторону окошка, давилась от смеха Оля.
Над одним из мусорных ящиков поднялась нелепая харя бом-жа. В немытых руках какая-то ветошь. Развернул тряпку, приме-рил. Штаны, как штаны. Сшиты ладно, Бомж напялил вещь на се-бя, тут же опрастался по-малому и снова стал рыться в мусорке. На сей раз руки бомжа извлекли из ящика что-то съестное. Попробовал на язык. Ничего. И стал спокойно жевать, прислонившись к заплеванному краю одного из ящиков. Жует, птицами в небе любуется. Мы смотрим с Олей на его шамкающий рот и чувствуем, сейчас вырвет.
Отводя взгляд с несуразной картины за окном, я проговорила:
— Бывает, бомжи толпами у мусорки пасутся, как коровы и всякий раз уходят с затаренными сумками. А порой, правда, не солоно хлебавши. Один раз врукопашную подрались из-за пустых бутылок.
На вокзал мы с Олей приехали к самому отходу поезда. Заво-локли вещи в вагон. Передохнули.
— Через два дня буду в Городище, — сказала Оля.
— А там встретят?
— Что ты! До села еще километров пять.
Поезд стал трогаться. Я выскочила на платформу. И когда уже состав набирал скорость, Оля кричала с подножки вагона:
— Люда-а! Погля-ядывай за моими окнами, чтоб не обворова-али.
Поезд ушел и перрон как-то сразу опустел. Только вдалеке одиноко плыла мужская фигура.
“Превратиться бы в ветер и к морю”, — вздохнула я. “Волны шпынять, удивляться запаху цветущего шиповника. В примор-ском городишке его видимо-невидимо”.
Но мне ничего не оставалось, как идти до дому. Шагать даль-ше в ногу с городом бродячих кошек и собак. С городом кафед-рального собора, величественно парящего над моей приблудной жизнью, над пьяницами, резво глядящих в рюмку, бомжами и во-рюгами.
Добрый июль купался в полуденном солнце. В городе пахло клубникой. Пронзая завесу пыли, летели по рельса окна трамвая с людьми. Вдруг из-за плеча слышу:
— Ах, ты мой золотой, ах, ты мой бриллиантовый, лапонька ты моя ненаглядная, сладенький ты мой. . .
Я оглянулась и тут же прыснула со смеху. Возле пожилой женщины в очках радостно подпрыгивала юркая неказистая соба-чонка. Мне почему-то захотелось, чтоб любили тоже как собаку и понимали, как кошку.
На улице, где я живу, недалеко от моего дома, словно ножом по сердцу, резанули звуки гармошки, малиновы меха. Гармонист невысокого роста пытался развеселить женщин, сидевших рядом на лавочке. Я его знаю. По выходным дням переборы его талья-ночки частенько разрывали тишину многоэтажек. А в будние дни дядька продавал веники возле бани. Гармонист наяривал, оглашая округу веселым звоном, а женщины сидели скучные. Как тети Моти.
Взяли бы да громко спели «Голубая кофта, синие глаза. . . »
А вон и мое окно, тоскливо глядящее на мусорную свалку и мечтающее о цветущем поле и розовых тюльпанах. Затомилось меня ожидаючи.