Я ГОВОРЮ
«…Вот я ему и говорю: «Игорь Петрович, что ты мне тут «ваньку валяешь»? Отвечай начистоту – брал деньги из пальто Регины Витальевны или нет?» А он, сука, крутится, чисто-дело, словно уж на сковороде – и свидетелей, как будто бы нет, и понимает, что объяснить, откуда у него в кошельке меченая купюра, трудновато. Глазки его поросячьи бесстыжие бегают туда-сюда, будто у куклы с шарниром в пустой башке. А время идет, отвечать что-то надо… Ну я ему, чисто-дело, помог. Каюсь. Кобур расстегнул и потащил из него пушку, ме-едленно так. Тут он и обосрался. «Простите, – говорит, – товарищи дорогие, ради Христа! Бес, говорит, попутал». Но «товарищи» его и слушать не схотели. Отвели прямо тут же, чисто-дело, на задний двор, поставили у стены и шлепнули нахрен по закону военного времени. А хули ты воруешь у своих?.. – Логинов сделал паузу и взглянул в окно, – Хозяйка моя, кажись, с работы спешит. Точно, она! Вот мы с тобой, Псой Макарыч, сейчас, чисто-дело, и угостимся. У Веры Ивановны наверняка что-нито в загашнике имеется…»
Шура Бельский откинулся в кресле и с ненавистью поглядел на монитор ноутбука. Заказанная издательством «Новая Нива» деревенская повесть никак не давалась. Фразы выходили нарочито «сермяжными», а оттого явно фальшивили. Он вытряхнул в стакан последние капли кальвадоса, выпил и закурил. Двумя лениво переплетающимися струйками сизый дымок медленно поднимался к потолку. Шура проследил за траекторией. Достигнув небеленого лет восемь потолка, дым расползался и делался плоским. Рыжее ржавое пятно от давней протечки было похоже на бульдожий профиль герцога Марлборо, сэра Уинстона Чёрчилля. Бельский подумал, что неплохо было бы стать рантье. Никаких, нахрен, тебе забот – живи да радуйся. Но Шурин родитель не был английским лордом. Напротив, старший Бельский уже который год жил на гособеспечении. Гаврила Ильич, был упертым вором-рецидивистом, и видел его Шура всего два или три раза в жизни – в перерывах между посадками. А маму, свою, скромную чахоточную учительницу химии, он схоронил уж два года как. Наследства ждать было неоткуда, так что о ренте можно было не париться. По первому образованию Александр Гаврилович Бельский был инженером точной механики и оптики, а, следовательно – безработным. Кому теперь нужны инженеры? Вот если бы ему вовремя сгруппироваться и поступить за компанию с Гришкой Шадуром в Академию на архитектурный, то конечно, сейчас бы, как сыр, мать его, в масле катался бы. Толковые архитекторы нынче нарасхват. Да и бестолковые, судя по растущим в Городе каменным уродам, тоже. Бельский же на досуге окончил курсы сценаристов и мало-мало заколачивал копейку литературным трудом.
Шуре всегда казалось, что занят он не своим делом. И вообще, живет не своей жизнью. Быть бы ему, скажем, танкистом, олигархом или девочкой, наконец. Последнее предпочтительнее. У танкиста труд слишком тяжелый, и укачивает, небось, в танке-то, опять же, клаустрофобия – профессиональная болезнь; у олигарха забот полон рот, того и гляди, свои же подстрелят; а девочкой – в самый раз.
***
Я говорю:
- Ну, и что ты думаешь дальше делать?
- В смысле?..
- В смысле, каковы твои жизненные приоритеты?
- На данный момент, или вообще?
- Предположим, на данный… и вообще?
- Вообще, я предпочитаю длинноногих большегрудых блондинок. Вроде Юлии Андерссон или Карины Бэйтс…
- Постой! Андерссон, вроде бы, Памеллой кличут…
- Это твою, Памеллой. У нее в каждой груди фунта по два силикону болтается и блондинка она благодаря пергидролю. Моя же – натуральная со всех сторон и живет через улицу, в Доме Лидваля. А на данный момент я еще не определился.
- Ты в институт поступать собираешься?
- Ну, в институт… это дело непростое. У тебя же в Академии знакомых нет?
- Как это нет?! А Вениамин Алексеич? Мы с ним… Постой! А при чем тут мои знакомства? Не улавливаю связи.
- Ну вот видишь, ты не улавливаешь. А от меня еще чего-то хочешь…
- Я хочу, чтобы мой сын вышел на торную, так сказать, дорогу жизни и наконец научился бы… самостоятельно выбирать направление… не опираясь на отцовские плечи и…
- Ой! Смотри! Базаринский кот летит!
- Какой кот? Куда летит?..
- Да Базаринский кошак за птичкой с балкона спланировал! Это он уже второй раз шваркнулся. Лёшка его после первого в лечебницу месяц таскал на почечные прогревания…
- Да-а-а, брат, мусор у тебя в голове. Когда ты повзрослеешь-то? Ведь тебя в армию закатают. И очень просто. Пошлют в горячую точку, а вернешься в цинковом ящике под индексом «груз 200».
- Типун тебе, папа, на язык! Никуда меня не закатают, у меня астма и прочее томление духа…
- Конеш-шно! По нонешним временам не только с "томлением духа", а и с одной ногой лоб забреют. Будьте покойны! Ты бы с астмой своей давно бы «белый билет» получил, если бы от военного комата по кустам не ховался. А теперь военным «пушечное мясо» требуется. Так что, берись за ум, сын. И хватит хуи валять да к столбам приставлять, а иди-ка ты лучче, отрок, в «Муху» на подкурсы запишись. Рисунок подтянешь, духом alma mater напитаешься. Глядишь, в Академию мот и не поступишь, а в заведение имени приснопамятного барона Штиглица или в «Серовник», на крайняк, пройдёшь...
***
Он сходил на кухню, достал из коробки новую бутылку кальвадоса и зацепил в холодильнике круг «Краковской» колбасы. Неудачи в творчестве всегда возбуждали у него повышенный аппетит. Коробку кальвадоса подарил Бельскому собственный корреспондент «Le Figaro», Гийом Пети, проживший в Городе шесть с половиной лет и неделю назад благополучно вернувшийся домой во Францию. С Гийомом Шуру связывала случившаяся на почве тяготения к коллекционированию почтовых марок теплая приязнь. У филателистов всего мира свой, особенный, подобный, может быть, только языку музыкантов, язык. Страсть к собиранию крошечных почтовых миниатюр уравнивает всех, словно баня.
Бельский устроился с бутылкой у ноутбука и продолжил думать о том, как хорошо быть маленькой девочкой.
Девочкам, что – только народился, сразу тебе рюшечки, бантики, кружева. Девочек не ругают за разбитую чашку, а делают «козу» (ах ты, проказница!) и хлоп – конфету, чтобы не ревела. Потом, в школе послабление (не дергай девочек за косички, негодяй!), учителя их любят (порой даже слишком), на переменах девочки ходят парами под ручку, у них всегда опрятное платье и повязка санитарки на рукаве…
Тут Шура вспомнил Ларису… Их 10-й «А», единственный оборудованный киноустановкой, гоняли по этажам, пока другие классы смотрели учебные фильмы. Однажды им пришлось поменяться местами с пятиклашками. Бельский, соответственно росту и статусу, гнездился «на камчатке», на последней парте среднего ряда. И вот, подошедши к «своему» месту, он обнаружил, что сиденье и столешница сплошь измазаны фиолетовыми чернилами. Чернила еще не везде успели высохнуть, и Шура, согласно дипломатическому протоколу, подал решительный протест, объявив, что не станет садиться, тем более, что в этот день на нем были самые, что ни на есть, американские, взятые «напрокат» на пару дней у Гришки Шадура, джинсы – вещь безусловно ценная, порча которой могла иметь самые неприятные последствия.
Послали за «хозяйкой» испачканной мебели. Через пару минут на пороге класса, ведомая крепкой рукой завуча, появилась гигантского, для пятиклассницы, росту девица. Спрятав руки под школьный фартух, она стала у парты с самым невинным видом. Мгновение спустя Бельский признал в скромнице Ларису Почечуеву, свою, в прошлом, одноклассницу.
Когда мама привела маленького, отягощенного неподъемным букетом жирных садовых гладиолусов Бельского в школу и поставила в ряд таких же, как он, крохотных первоклашек, он отметил среди девочек высокую, словно пожарная дозорная башня, фигуру. Звали «каланчу» Лариса Почечуева, и была она плодом морганатического брака школьной технички тёти Наташи и завхоза Петра Василича Ларина, человека рукастого, незаменимого в школьном хозяйстве, но очень пьющего. Положительные завхозовы качества с лихвой перекрывали его тихое пьянство, и школьная администрация закрывала глаза на этот привычный, свойственный всякому русскому трудящемуся человеку грех.
Девица Почечуева была известна тем, что в каждом классе просиживала по два, а то и больше того, лета. У нее были редкие, крупные, цвета слоновьей кости зубы, красные, в цыпках руки и гигантские, обутые в пошарканные сандалии ступни.
Лариса отмежевалась от порчи школьного имущества и наотрез отказалась вынимать из-под фартуха руки. Когда же, усилиями завуча и математички, девичьи конечности показались на свет, все ахнули – руки по локоть почти были в тех самых ядовито-фиолетовых химических чернилах, что и парта. На допросе, обвиняемая показала, что заправляла авторучку и нечаянно «немножечко пролила».
Пару лет спустя, будучи уже студентом, Бельский проходил мимо школы и увидал Ларису, играющую на дворе в «классы». Дева прыгала по нарисованным на асфальте, нумерованным меловым квадратам и, судя по выражению лица, была вполне счастлива.
Нет, - решил Шура, - девочкой, пожалуй что тоже… того… Попервоначалу бантики да рюшечки, а потом месячные замучают… Изнасиловать еще могут. Опять же, климакс, в качестве выходного пособия... В общем, девочку отставить.
***
Я говорю:
- …Твою мать!.. Мать твою!..
- …
- Сука! Когда же ты успела снюхаться?
- На «стрейчинге»… Он у нас занятия по стрейчингу ведет.
- Блять! Так и знал! То-то ты туда зачастила.
- …
- Ну! И скажи на милость, что тебе не хватало? Хуя его длинного? Денег я тебе мало давал? Скажи!..
- …
- Не думай, что так вот отмолчишься!
- … Я… его люблю…
- Новое дело! Она его «любит», понимаешь! А я как же?.. А? Мне что прикажешь делать?.. Я на тебя, сучку, восемь лет жизни положил! Ты же на золоте спишь и ешь! Бриллиантами только что не гадишь, блять! Какого тебе надо еще, тварь!..
-… Я… я… беременна… от него…
- Йоп твою мать!.. Ты в своем ли уме, дура! Трахаться на стороне – еще туда-сюда, а… Балять! Балять!! Баля-а-а-а-ать!!!..
- Ну, Игорь…
- Черт те с рогами «Игорь»! Дура! Проститутка! Что ты теперь делать собралась? Пошла нахрен с глаз моих! Чтобы через полчаса и духу твоего в доме не было! Вали к своему физкультурнику! И в одном платьишке ситцевом ступай! Пусть теперь он тебе шиншилля под ноги стелет. С меня довольно! И вообще, думаю, что на этом свете он долго не задержится… Вадик!.. Вадик, твою мать!..
- Я, Игорь Сергеевич.
- Не дозовешься вас! Выкини эту сучку за ворота нахрен! И смотри, чтобы лишнего с собой не взяла!
- …
- Чего стоишь? Выполняй!
- Есть!
- Игорь…
- Ты еще здесь?!
- Можно я хоть шубку норковую возьму? На первое время…
- Может, ты еще на косточках моих покататься хочешь? Пошла вон, тварь!..
***
Решив, что девочкой он не будет, Шура скинул текст на флэшку, захлопнул крышку ноутбука и засобирался в редакцию. Рукопись переделывать не стал. Может и так прокатит.
Не прокатило. Ангелы дали ему возможность еще денек подумать. Редакция «Новой Нивы» была закрыта на карантин – морили тараканов. Шура тяжко вздохнул. Стоило ему накапливать наглость и собирать характер в кулак. Весь суточный запас решительности пропал даром.
«Удивительный зверь, таракан. За стеной их травят, так они по соседству перебежали и хоть бы им хны», – рассуждал Бельский, сидя у окна в китайской закусочной. Усатая, размером с хорошую бельевую прищепку, бесстыжая рыжая тварь сидела на подоконнике прямо напротив Шуриного стола, нагло таращилась на единственного клиента дешевого шалмана и шевелила буденовскими усищами. Судя по интерьеру, заведение было то еще. Грязные, некрашеные со времян последней революции стены и жуткого рисунка клеенки, которые покрывали шаткие столики, сулили заворот кишок или, по меньшей мере, несварение желудка. Однако Бельский давно усвоил правило – чем грязнее китайский ресторанчик, тем вкуснее в нем готовят. Китайцы не обманули его ожиданий. Миловидная смешливая китаянка приняла заказ и шустро побежала на кухню. Спустя короткое время, сам шеф-повар на вытянутых руках торжественно вынес в «зал» фаянсовое блюдо с «Большой Рыбой», всевозможными сырыми гадами из восточных морей, сервированными на крошенном льду, и менажницу с кипящими бульоном и кукурузным маслом. Менажница подогревалась двумя спиртовыми горелками. Шура брал с блюда креветку, морской гребешок, угря или кусок лосося, макал в жидкое тесто и после по своему усмотрению опускал в бульон или масло. Такой способ приготовления пищи позволял контролировать свежесть и качество продукта. А еще в этой «обжорке» подавали чудесные рыбные пирожки и пельмени.
Привычно, словно всю жизнь прожил на Дальнем Востоке, орудуя бамбуковыми палочками, Шура справлялся с «Большой Рыбой». «А что? – думал он, с хрустом поедая очередную креветку, - ловко устроились желтопузые. Растянули пищевую цепочку на многие километры. Эти ребята знают толк в еде. Хавают всё, что шевелится. Впрочем, то, что не шевелится, тоже жрут. Заделаться, что ли, китаёзой? Им лафа. Распространились по всему миру, как тараканы, - Бельский приветственно помахал палочками давешнему прусаку. Тот пригрелся на солнышке и не обращал на писателя никакого внимания, - Ну и хрен с тобой! – обиделся на насекомыша Шура, - Все равно, увидят тебя китайцы и слопают за милую душу. Ахнуть не успеешь, - Бельский улыбнулся, представив, как шеф-повар, размахивая кухонным тесаком, гоняется за тараканом, - Да-а-а, - Шура откинулся на спинку диванчика, - китайцем хорошо. Пусть меня научат. Они, небось, все живут по одному пачпорту. И в Америку их запросто пускают, и в Европу. В каждом почти более-менее крупном городе есть «China-town». Потом Шура вспомнил о том, что рассказывал ему один знакомый. В стремлении избежать демографического взрыва, власти Китая подвергают мужиков принудительной химической кастрации. При этой мысли он потрогал себя за причинное - слава Богу, на месте - и решил, что в китайцы записываться тоже погодит.
***
Я говорю:
- Смотри – бабочка!
- Ну, нахуй! Откуда бабочке взяться? Снег на дворе.
- А я тебе говорю, что видела. Своими глазами. Она за угол полетела.
- Пить надо меньше. Это не бабочка, а «белочка» тебя догнала. Давай, поднимайся – жопу застудишь.
- Не застужу, я картонку подстелила. Давай посидим еще.
- Ну и сиди, как дура. Иван, небось, уже все наши помойки обошел. После него, как после Мамая, хрен, что найдёшь. Пойдем! У тридцать седьмого дома металлу наберем. Я там вчера батарею приметил и трубы еще. Ремонт кто-то делает, на зиму глядя…
***
Отобедавши, Бельский повеселел и решил навестить Наташку Ресину. Наталья работала в «Ниве» корректором. Отчасти, благодаря этому обстоятельству и непостоянной, от случая к случаю, половой связи с ней Шура имел небольшие преференции у главного редактора издательства, старого хрена, Григория Михайловича Кочубея, который, в свою очередь, симпатизировал молоденькой, миловидной сотруднице. По слухам и у него было с ней что-то такое, вроде романа. Но серьезной окраски отношения не приобретали, так как Кочубей был давно и прочно женат на Инне Геннадьевне Кац, выдающейся из всех берегов женщине, которая вряд ли потерпела бы стороннее посягательство на кропотливо свиваемое семейное гнездо.
***
Я говорю:
- Николай. Мне нужно серьезно с тобой поговорить.
- Поговорить?.. Отчего же не поговорить?.. Поговори конечно, сделай милость...
- Изволь. Я... может ты вылезешь из экрана?
- Из экрана?.. Из экрана... из экрана утром рано выходили два барана. Говори, мне экран не помеха. Я привык. Так что ты там хотела сказать, такое важное?
- Ты знаешь, что у нас взрослая дочь?
- Дочь?.. Какая дочь?.. Ах, дочь?! Конечно, я некоторым образом, в курсе дела.
- Вот именно, что только «некоторым образом». Ты являешься из присутствия и зависаешь над компьютером. А ребенок в этом возрасте требует повышенного внимания.
- Внимание?.. Это мы можем… А как можно жить с талией в тридцать восемь сантиметров? Представляешь? «Это сделала дама из Америки, которая и по сей день остается рекордсменкой в этой области. Правда, ей приходится все время ходить в корсете. Если она его снимет, то просто переломится пополам…»
- Николай! Я серьезно с тобой говорю.
- И я серьезно. Бабы совсем с ума посходили! Чем же она питается? Должно быть одними макаронами. Что еще в такую талию пролезет?
- Ирочке уже пятнадцать. Самый опасный возраст. По статистике семьдесят процентов современных восьмиклассниц расстаются с девственностью в этом возрасте…
- Ну и пусть себе расстаются. Было бы, что беречь! Ты лучше послушай: «…самые длинные в мире ногти на руках. Их отрастил мужчина! Шридха Чилал из Индии прочитал про китайского святого, который отращивал себе ногти в знак траура по императору. Святого давно уже нет, а господин Чилал имеет ногти длиной шесть метров пятнадцать сантиметров…» Выглядит, должно быть, ужасно. А самые длинные в мире ногти на ногах! «…Их терпеливо выращивает Люси Холл из Америки. На данный момент длина ногтей два метра двадцать сантиметров…» Только представь себе, какие у нее проблемы с обувью!
- Николай Дмитрич! Ты издеваешься?! Какие ногти?! Я тебе о нашей дочери толкую!
- И я о ней же. Она едва перевалила из седьмого класса в восьмой, а когти, как у этой самой Люси Холл. И к тому же какой-то омерзительной, фиолетовой расцветки.
- При чем здесь ее ногти?! Девочку надо предостеречь от… нечаянных… связей…
- Все, мать моя, связи нечаянные. Только некоторые из них к сожалению завершаются браком.
- Это точно, что к сожалению! Я, вместо того, чтобы выйти замуж по расчету, за Алика, например, Зельдовича, соблазнилась твоими густыми кудрями и песнями под гитару, будь она неладна. И где они, кудри? А вот Алик теперь владеет сетью зубных клиник. И ты, между прочим, пользуешься его услугами.
- Зельдович?! Этот недомерок? Он же метр в прыжке! Ты представляешь длину его детородного органа?
- Очень хорошо себе представляю. У евреев, между прочим, самая прямая зависимость между размерами носа и пениса.
- Катя, я тебя умоляю! Видал я твоего Алика в школьном душе. Да тебе его пиписку с микроскопом искать пришлось бы, в случае чего! А хочешь знать, у кого был самый длинный нос?
- У Сирано де Бержерака!
- Говно твой Сирано! Тем более, что персонаж вымышленный. Вот послушай: «…у некоего Томаса Уэддера из Англии был нос длиной девятнадцать сантиметров! Этот рекорд пока не побит.…»
- Знаешь что, Рябинин? С тобой говорить - что об стену горох кидать.
- Кстати о горохе - «Фермер из Канадской провинции…»
- Туфу на тебя и на твоего фермера! Провались ты совсем со своим интернетом!
- Вот и поговорили…
***
В соседнем с закусочной круглосуточном шалмане Шура приобрел дежурный холостяцкий набор – бутылку шипучки, небольшую коробку шоколату и презервативы «Визит». Наташка обитала в двух шагах от редакции, в Дровяном переулке, в доме, который еще Пушкина, должно быть, помнил. По стоптанным, словно выточенные ножи, каменным ступеням Бельский поднялся в четвертый этаж, сунул шампанское подмышку и покрутил облупившийся, когда-то крытый никелем, бантик допотопного звонка. Ресина открыла дверь и с порога, делая отчаянные пассы, объявила, что она не одна. «Мама приехала из Опочки! - вывернув голову в сторону комнат, прокричала она, - Будет у меня пока жить!» На крик из недр квартиры мелко зашаркали тапочки, и в прихожую выкатилась крохотная кругленькая старушка. Шура было замешкался, промямлил что-то вроде: «Ну, я завтра, пожалуй, зайду. Не буду, так-скать, мешать…», но Наташка сделала круглые злые глаза и грозно задвигала челюстью. Так что пришлось Бельскому вместо полового с Наташкой сношения пить чай с какими-то домашними, ужасно сильно пахнущими корицей, плюшками и выслушивать подробный прейскурант Пушкиногорского рынка.
Следующий день начался, как обычно. Немного поторговавшись с будильником, Шура с неохотой проснулся, поплескался в умывальнике, расчесался пятерней и уселся к столу. Но сделать что-нибудь с повестью ему не удалось. При одном лишь взгляде на засеянное «таймсом» поле монитора его едва не стошнило. Совесть крепко взяла литератора за горло. Он сунул ноутбук в портфельчик и уселся в прихожей накопить растерянную давеча решительность. Как ни странно, ему это с легкостью удалось. Он сердито обулся и отправился в редакцию.
У редактора «Новой Нивы» утро, что называется, задалось. Ночью супруге привиделся отчаянный эротический сон, изголодавшийся по плотской любови Григорий Михайлович был допущен к «комиссарскому телу», довольно шустро исполнил забытый супружеский долг и оттого пребывал в приподнятом настроении. Он принял Шуру необыкновенно тепло, назвал его «надеждой русской словесности», благосклонно принял рукопись в электронном виде и даже посулил Бельскому содействие в издании сборника. «Давно, давно пора вам, батенька, - по-ленински добро журчал Кочубей, - издаться в твердой, понимаете ли, обложке!» Шуре неожиданно выдали гонорар, и, пообещав в скором времени написать продолжение, он очутился на улице.
От денег душевная тошнота не прошла. Вернувшись домой, Бельский попытался заглушить совесть очередной порцией кальвадоса. Но благородный напиток вдруг стал отдавать дешевым портвейном. Пальцы тошнотворно воняли корицей. Шура сбегал в лавку, купил дорогущей «Белуги» и принял сто грамм. Но и водка не принесла облегчения. Морщась и обливаясь, он залпом выпил еще два стакана, невероятным усилием воли удержал водку внутри и… вдруг расслабился. Мир, словно перрон маленькой станции, медленно поплыл мимо него, проблема с повестью стала смешной и нелепой. Шура загадочно улыбнулся; вышел из кухни в комнату; влез на стол; деловито, будто делал это каждый день, снял с потолочного крюка люстру; привязал на крюк крепкий шелковый шнурок и сделал то, что давно придумал, но не решался сделать – повесился за шею и висел так двое суток, пока его не сняли вызванные Наташкой Ресиной мильционэры.
***
Я говорю:
- …
- …
- …
- …
- ………………………………………
СПб, Октябрь 2010