Ямочка (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

olegb@live.ru
http://www.belousov.ucoz.com

РОМАН МОЖНО КУПИТЬ ЗДЕСЬ: http://irisbook.ru/shop/UID_200.html

«Ямочка»

(роман в четырех частях)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Бытие; Глава 8; Стих 21:
«…и сказал Господь в сердце Своем:
не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление
сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал».

Бытие; Глава 9; Стих 6:
«Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию».

Глава 1

Ветреное и холодное окончание августа напугало обитателей одного из первых сибирских городов. В одно утро люди предали лето и все разом сдались в плен еще не наступившей по календарю осени, надев шляпы, шапочки, шарфы, плащи, пальто, закрытую обувь. Бездомные собаки, кошки, а также прожорливые птицы и хвостатые крысы за редким исключением вдруг перестали скапливаться около переполненных и омерзительно вонючих баков с гниющими отбросами человеческой жизни. Уродливые черные емкости без крышек, как наглядный укор порядку в стране, стояли неровно, на большом расстоянии друг от друга посреди рассыпанного вокруг мусора возле серых и мрачных панельных домов на неухоженных улицах. Несмотря на солнце, что иногда проникало лучами на землю через быстро летящие низко облака, влажная переросшая трава вдоль дорог уже не успевала просохнуть до полудня после студеных ночных дождей. Раннее похолодание на фоне всюду господствующего беспорядка усиливало подавленность и тоску у жителей от безысходности. В такую пору люди невольно ощущали себя проклятыми, оттого что вынуждены проживать в суровом краю и при суровом несменяемом советском режиме, который просуществовал без малого семь десятков лет и казался незыблемым и вечным, как преисподняя. Только беззаветно преданные своему единственному в жизни лету бабочки-капустницы, доживающие отмеренный срок, удивляя, продолжали наперекор северному ветру взлетать ненадолго под деревьями в скверах. Под стать бабочкам и мухи, словно больные, пораженные церебральным параличом, самоотверженно ползали по заплеванным чугунным кругам на люках канализации среди тротуаров, но не так уверенно и проворно, как в жаркое время. Крылатые насекомые словно верили и не теряли надежду, что ласковое тепло при их жизни еще вернется. Однако по всему становилось очевидным, что короткое сибирское лето ушло бесповоротно…

Два водителя на новом такси бесшумно подъехали к гаражу смениться. Молодой и суетный под чужим взглядом татарин Вахитов, стриженный просто и дешево, словно мальчик дошкольного возраста, с небольшой русой челкой на голом темени, отработал двенадцать часов и привез своего напарника Валерия Бурцева для передачи ему автомобиля на ночь. Недавно созданное, а потому не обустроенное, второе в городе предприятие таксомоторных перевозок расположилось на окраине. С тыльной стороны организация примыкала к объездной дороге и отделялась от нее забором из криво приваренных к ржавым металлическим столбам грязных железобетонных плит. За дорогой начинались сельские поля со скошенной накануне кормовой кукурузой, и оттого уборочный запах из смеси срезанных злаков и пашни распространялся по всему таксопарку. Некоторые автомобили, что заехали на территорию, стояли с открытыми для вида капотами и багажниками в окружении нескольких озирающихся человек, подальше от административного здания и от глаз руководящего персонала. У таких машин, как по ритуалу, уходящие на выходные дни таксисты тайком и с удовольствием распивали водку, которую закусывали традиционно жареными цыплятами. По тому, как наглядно хмурые молодые водители быстро превращались в веселых и шумных балагуров, казалось, что вся нелегкая многочасовая работа делалась этими людьми благодаря единственной радости в жизни – радости выпить и закусить.

В подобных компаниях, прежде чем приступить к выпивке, разорванную на куски курицу, свежие помидоры, зелень, мягкий хрустящий хлеб, бутылки, стаканы и сигареты укладывали на дно багажника поверх старых газет, чтобы весь этот «праздник» можно было быстро закрыть в случае внезапного появления поблизости какого-нибудь  начальника. Потом часто все происходило по известному сценарию. После первых «ударных» ста грамм (половина граненого стакана) на голодный желудок еще теплые цыплята табака, купленные на вынос в кафе, на воздухе приносили дурманившее наслаждение и ощущение восторга от кажущейся особенно ненасытной закуски после обжигающей нутро водки. Тут же немедленно разговоры заходили о «кормилицах» – о машинах и их проблемах. Затем захмелевшие шоферы обязательно начинали рассказывать друг другу случаи о том, сколько каждый удивительно много «чаю» за короткую поездку получил от какого-нибудь хвастливого клиента. Постепенно пьянея все основательнее, таксисты незаметно и обязательно переходили в разговорах на женщин, и заканчивалось все непременно тем, что полупьяные молодые люди рассаживались по выезжающим из гаража в ночную смену такси и направлялись в центр города на поиски еще «беленькой» и подружек. Жизнь решительно брала свое: накопительство чаевых, собираемых монотонно и нудно за неделю, повеселевшим водителям вдруг начинало представляться презренным делом, и деньги, пришедшие от неразумных пассажиров, также неразумно без сожаления начинали тратиться напропалую и без остатка в ресторане с живой музыкой и танцами. К закрытию питейного заведения вконец охмелевшие и разгоряченные друзья с танцевальной площадки бросали по-барски в музыкантов скрученные ладонями в шарики денежные купюры и громко требовали не останавливаться, а повторять и повторять какой-нибудь заводной шлягер, под который отплясывать было легко и весело. Именно таксисты, официанты и работники торговли в советской стране чувствовали себя, вопреки желанию и старанию идеологов коммунизма, как у Христа за пазухой. Поведение молодых людей во все времена схожее, меняются только декорации времени. Подобным образом вели себя давным-давно при царях когда-то пьяные молодые извозчики в дешевых кабаках после трудных, унизительных и холопских будней. Те же таксисты, только на лошадях, тогда и представить не могли, что придет такая власть, какая сделает их, ни за что ни про что, наиболее обеспеченными гражданами по сравнению с остальным населением...

Таким образом в этом таксопарке часто заканчивалось желание выпить водки в гараже после смены и перед выходными. Советская власть вопреки человеческой природе своими ограничениями во всех сферах жизни не могла и не стремилась ограничить только одного – повального пьянства. Власть советов зачастую возглавлялась психически больными или много пьющими людьми, которые невольно превращали в больных и пьющих от беспросветности уже четвертое поколение большей части народа. Любой здравомыслящий и трезвый человек неминуемо критически относился к царившему сюрреалистическому порядку вещей, но таких в стране мнимо господствующего пролетариата было мало. И все же что-то было от Бога в этой безбожной и преступной власти, раз она не умерла тотчас после преждевременного рождения…

– Сегодня слышал в машине по приемнику, что разбилась в самолете американская девчонка! Как же ее?.. – Вахитов опустил голову и почесал правую бровь указательным пальцем с уродливым и желтым от никотина ногтем, вспоминая иностранное имя. – Ну, та, которая написала письмо не то Горбачеву, не то Черненко! – с шутливым возмущением обратился Вахитов к Бурцеву, протягивая в его сторону открытую ладонь, ожидая подсказки, как будто тот безусловно должен знать, о ком идет речь. Бурцев молчал, слушая со спокойным видом, какое имя назовет Вахитов, у которого во время разговора в уголках губ скапливалась загустевшая белая слюна. «Как же его отвратительные губы целует жена?..» – подумал Бурцев и вздрогнул от невольного представления себя на месте жены.
– Черт! Забыл!.. А!! Вспомнил! – вдруг выкрикнул Вахитов, широко раскрыв при этом глаза. – Саманта!! Смит Саманта, точнее! Или Саманта Смит? – угасая, начал гадать в сомнениях нерусский, говоря сиплым прокуренным голосом. – Ну, ладно, неважно! Передали, что она погибла вместе с отцом! Тринадцать лет было девчонке! – Он говорил эту новость с тревожным лицом, и кто не знал его, то мог бы подумать, что это событие потрясло его искренне и глубоко. Однако через несколько минут он разговаривал на совершенно противоположную, смешную тему и так же искренне и неподдельно заливался хохотом от анекдотов среди таксистов, стоящих в очереди к диспетчеру за путевыми листами. Вахитов вспомнил и объявил эту новость, чтобы прервать неловкое молчание с недавно посаженным на его новую машину сменщиком. Он определял про себя Бурцева как человека со связями в гараже и как «шибко грамотного», а значит, не своего круга, но нужного для разрешения возможных проблем по работе в будущем.

Советские таксопарки отличались от всех других транспортных контор своей неоднородной публикой. Здесь могли трудиться не только пожилые водители, не закончившие начальной школы из-за того, что их детство выпало на нищие и голодные годы Второй мировой войны. Люди молодые и более образованные тоже иногда от отчаяния приходили и садились за руль такси. Они теряли всякую надежду заработать деньги после института для нормальной семейной жизни на заводах и фабриках, куда их, как крепостных, распределяли на три года отрабатывать бесплатное высшее образование. На предприятиях молодым специалистам платили сущие копейки, чтобы можно было только покупать немудреную еду и далекую от моды и качества антисексуальную советскую одежду. Однако не каждый мог работать в такси, так как не каждый мог брать плату за проезд и нагло, не моргнув глазом, «забыть» отдать причитающуюся сдачу пассажиру. Иное поведение лишало смысла работу в такси. Перед таксистами пассажиры часто чувствовали себя неловко и виноватыми за то, что требовали расчета строго по счетчику. Все-таки советская мораль и идеология осуждали людей сервиса, а наплевать на это осуждение мог не любой человек. Объединяло всех разных по возрасту и образованию таксистов то, что все они были людьми будущего,  а не прошлого...

Бурцев, задумчиво глядя в боковое стекло на очередь машин перед опущенными навесными воротами, тихо произнес:
– Никто не защищен… – Немного помолчав, он продолжил: – Эта девочка два года назад приезжала по приглашению Андропова погостить в Союз, и когда возвращалась домой в Америку, на прощание сказала с надеждой по-русски: «Будем жить!»… Кто-то неведомый подсказал ей именно эту фразу, хотя это милое дитя верило без сомнений в сказанное при расставании. – Мрачный Валерий молчал почти всю дорогу, потому что плохо выспался. Он не жаловал ночные смены оттого, что никак не мог привыкнуть укладываться спать в шесть утра, а в шестнадцать уже выходить из дома и уезжать с приехавшим сменщиком на оформление путевого листа. До выходных дней у него не имелось времени не только почитать книгу или газету, что Бурцев привык делать в зоне для заключенных и в чем чувствовал нужду, но и включить телевизор. Это являлось для него существенным неудобством от денежной работы в такси. Валерий опять тихо заговорил: – Много пожившие люди после гибели детей от отчаяния вопрошают, глядя на небо: «Господи, если ты есть, почему наравне с людьми взрослыми не хранишь невинных детей, которых любишь?!» Христос говорил, что детям принадлежит Царство Божие... Что Иисус имел в виду? Если человек погибает на земле в детском возрасте, то непременно попадает в Царство Небесное, а хранить жизнь младенца или ребенка «в миру» он поручает его родителям? А если родители не справляются с этим и не могут уберечь свое дитя, то в этом есть наказание за какие-то родительские прегрешения или за грехи прежних предков? – спрашивал Бурцев непонятно кого, отвернувшись от Вахитова в окно. Он вспомнил старого издания Библию, что брал читать в лагере у осужденного за отказ служить в армии молодого парня-ровесника из семьи староверов. Таких толстых книг Валерий не видел до тюрьмы, и только по этой причине Библия вызывала тогда у него интерес. «Какой же связный сюжет можно поместить на таком огромном количестве страниц?» – спрашивал он себя, когда попал в колонию и ему было только восемнадцать лет, впервые удерживая увесистый и толстый фолиант в руках. Позже ему стало понятно, что Библия – это собрание многих древних книг под одной обложкой. Своим началом Ветхий Завет казался Бурцеву – бывшему октябренку, пионеру и комсомольцу – какой-то неведомой ранее сказкой с идеями, похожими на идеи морального кодекса строителя коммунизма. Новый Завет ему виделся собранием описаний забавных чудес, какие творил Богочеловек  по имени Иисус Христос. В Бурцеве так естественно и прочно сидел атеизм советской  школы, что все верующие люди казались малообразованными или мошенниками. Он старался понять, насколько искренен в своей вере его сосед через две кровати, который одного с ним возраста и который всегда безропотно давал читать ему Библию. При этом ровесник-старовер не требовал, а только робко и стеснительно просил об одном – не загибать страницы, пряча от смущения глаза, как будто чувствовал себя виноватым за эту просьбу. Кто-то в колонии знал дело этого молодого арестанта и рассказывал, что тот не пошел в военкомат на призывную комиссию, потому что служба в армии противоречила учению Христа. Верующий юноша не хотел принимать присягу, а значит давать клятву и брать в руки оружие, чтобы, возможно, убивать по приказу. Этот молодой человек без колебаний согласился отсидеть два года в тюрьме вместо двух лет солдатской жизни. Чем чаще с возрастом Бурцев перечитывал Библию, тем меньше содержание ее виделось ему во всем несуразным и утопическим. Он не принимал на веру все то, что написано в книге, а пытался как мог найти объяснение изложенным в ней фактам и утверждениям с высоты небольшого опыта жизни. Другими словами, он сначала читал Библию в большей мере как критически настроенный и любопытный исследователь, а не как безусловно верящий написанному тексту человек. Однако со временем он почувствовал, что, возможно, пять заповедей Христа, несмотря на  нереальность немедленного и строгого исполнения их всеми людьми одновременно, все-таки  содержат в себе правила жизни, которые определенно дают людям большую возможность сохраниться и иметь будущее. Бурцев так тщательно перечитывал Библию, что невольно на все события в своей жизни и в мире старался найти объяснение в ней. Вот и сейчас после рассказанной Вахитовым трагической новости он по обыкновению попытался найти толкование этому в Новом Завете Иисуса Христа.

Осознав, что не очень образованный иноверец Вахитов будет вынужден что-то отвечать на его вслух произнесенные слова, Бурцев продолжил рассуждать молча. «Эта американка не только дитя, а дитя-миротворец, если верить тому, что о ней пишут... У Матфея Иисус говорил, что миротворцы блаженны и будут наречены сынами Божьими... Следовательно, теперь погибшее юное существо наравне с Иисусом Христом будет наречено Богом-отцом своим чадом... По всей видимости, Господь своим нареченным детям не дает долгой жизни на земле, а после смерти дарует им восторг и славу среди людей, что и есть поселить их навечно в Царстве Небесном, и что сейчас должно исполниться в отношении погибшей девчонки... Подтверждение тому в том, что Вахитов, я и многие другие люди с разной степенью глубины переживания впредь будем невольно о ней вспоминать в годовщину ее гибели и не только... Если Библия истинно Божественная, а потому правдивая книга, то память об ушедшем сегодня подростке  должна будет сохраниться... Этот Богом с рождения помеченный человечек был послан препятствовать вражде людей из-за ослепления взаимной ненавистью... Она – эта с большими искренними глазами худенькая девочка – после поездки по Советскому Союзу сказала, пораженная удивлением, что «они такие же, как мы!», то есть советские люди такие же, как они, американцы... Это вслух произнесенное и подхваченное всеми откровение ребенка, хотя мало кто это осознавал, сыграло невидимую, но великую роль умиротворения, так как немыслимо воевать против «таких же, как мы» и убивать «таких же, как мы», а дело, по-Божьему разумению, неумолимо шло к этому... Ребенок не мог лгать, и поэтому его невозможно было опровергнуть противостоящим и воинствующим правителям, всегда готовым с родственниками отсидеться в безопасном бетонном бункере, на обман и на жертву простого люда…»  

Глава 2

– У нас, мусульман, в тринадцать лет девочка может быть уже замужем, – неожиданно вставил Вахитов, давая понять, что в тринадцать лет не все дети невинны. Он ухмыльнулся кривой улыбкой, обнажая ряд неровных и редко посаженных, с серым налетом зубов. Вахитов вновь по привычке перевернул кисть правой руки ладонью кверху, подобно жесту «возьмите».
    – Замужество не грех… Выдают рано замуж девчонку взрослые родственники и, наверное,  небескорыстно, – отговорился Валерий, чтобы продолжить размышления. «Опять цифра тринадцать сегодня», –  промелькнуло на миг в голове у него, когда он вспомнил, что тринадцать лет назад с двумя друзьями привел вечером трех незнакомых подружек домой к Роману. Двум из них было по шестнадцать лет, а младшей только тринадцать. Эта тринадцатилетняя девочка сыграла зловещую роль в его жизни. «Ей тоже, как сегодня погибшей американке, было тринадцать! Господи! Опять цифра тринадцать напоминает мне о себе перед выездом на линию... Лучше бы я «заболел» и не поехал  нынче на работу... Не дай бог, попасть в аварию на новой машине…» – подумал Бурцев, продолжая невольно вспоминать события тринадцатилетней давности...
…Дело происходило в середине марта, тепла весеннего еще не ощущалось, и снег в городе не только не таял, но, напротив, казался белым и пушистым, как в начале зимы. Прошло, возможно, пятнадцать минут знакомства у кинотеатра с тремя девушками, и Роман, как самый активный из троих товарищей, не откладывая, на удачу, пригласил продрогших девчонок в гости в свою пустующую квартиру. Ребята не надеялись, что подруги темнеющим вечером согласятся пойти к незнакомым мальчикам, но невинные существа переглянулись и вдруг одобрительно кивнули. Наивные девочки всегда смелы, потому что не только не ведают страха, но и убеждены, что приятные ребята не могут быть опасными, а если и будут таковыми, то подсознательно допускают, что это не может быть страшно, так как мальчики в жизни все равно неизбежны. Взрослеющие девочки по природе всегда отчаянные… Друзья же, естественно для их возраста, восприняли это по-своему: они предположили, что девицы давно доступны и не против интимной близости. С этого возраста у юношей начинается период «алюминиевых трусов» или гиперсексуальности, и они впервые серьезно помешаны на девочках…
Валерию, Роману и Николаю шел тогда восемнадцатый год. Все они закончили вместе одну общеобразовательную школу в прошедшем году, но в институт  не смогли поступить, потому что учились без особого желания и оттого не очень успешно. Они были увлечены хоккеем и пропадали в спортивной школе все свободное время с семилетнего возраста. В наступившем году тренер им пообещал, что похлопочет у военных в спортивном клубе «Звезда», чтобы их, как способных и перспективных игроков, взяли служить в состав местной армейской команды. После армии каждый планировал поступить заочно в какое-нибудь высшее учебное заведение и параллельно играть в шайбу опять за родной клуб. Такова была участь многих способных и талантливых мальчиков в советском хоккее.
Николаю только исполнилось семнадцать, Роману уже полгода как было семнадцать, а Валерию оставался месяц до совершеннолетия. У Романа мать работала лаборантом на цементном заводе и на неделю уехала в командировку на специальный полигон для испытаний новых марок цемента, а отец с ними не жил. Двух шестнадцатилетних девочек друзья под шуточные, как им казалось, угрозы изнасиловали, а тринадцатилетнюю девчонку, несмотря на ее недетские формы, пожалели. Сначала подружки сопротивлялись, но когда захмелевший Николай дернул со злостью за лацкан пальто одну из самых шумных подруг, и у нее как горох посыпались пуговицы по полу, то гостьи вдруг с испугом в глазах осознали, что вырваться из квартиры, не уступив приставаниям парней, – не получится. Валерий строго соблюдал спортивный режим и не стал пить водку для того, чтобы согреться после улицы. Он из троих ребят один остался трезвым. Девочки с последней надеждой сбежались к нему на кухню, где он искал что-нибудь поесть. Они попросили его повлиять на выпивших друзей и отпустить их домой. Валерию искренне стало жаль перепуганных девчонок. Он согласился попытаться убедить товарищей не трогать их, хотя не верил в успех. Бурцев трезвыми глазами смотрел на все происходящее и опасался возможных последствий. Он пошел в комнату и объявил друзьям, что девчонки намерены обязательно обратиться в милицию, если их немедленно не отпустят. При этом Валерий насколько мог сделал лицо напуганным. Он выдумал эту угрозу, но подвыпившие товарищи настолько сильно возбудились бегающими по квартире девчонками, что уже ничего не боялись. Им со стороны казалось, что девочки друг перед другом наигранно и только для приличия взволнованы и оказывают  сопротивление, которое больше напоминало им скрытое согласие. Николай и Роман на секунду задумались, переглянулись, затем рассмеялись и сказали Валерию, что все девочки так говорят, когда попадают в подобную ситуацию. Еще они ему посоветовали вспомнить друга Аркадия Угрюмова, а тот всегда силой и побоями добивался близости с девочками и оставался неприкасаемым для милиции. Самую молоденькую подружку Бурцев все-таки упросил не трогать, с чем друзья согласились, потому что в противном случае он пригрозил уйти. Валерию было неловко перед незнакомыми девчонками от того, что он не смог повлиять на своих друзей и оправдать их надежды на него. Несмотря на то, что Бурцев был старшим среди мальчиков по возрасту, это не имело никакого влияния на товарищей. Николай и Роман были крупнее Валерия, а в хоккейной команде из-за своего гигантского роста под два метра заслуженно играли роль защитников. Бурцев был немного поменьше, но самым быстрым нападающим, поэтому силой он не мог бы воспрепятствовать намерениям приятелей, да и отношения можно было испортить с друзьями детства навсегда. Валерий вернулся на кухню и сказал подругам, отводя глаза, что лучше подчиниться нетрезвым парням и затем беспрепятственно поехать домой. Девчонки молчали, но не плакали. Они покорно ждали, когда друзья разберут их по комнатам. Эта покорность жертв тогда приятно возбудила Бурцева, но он не изменил своего решения – не участвовать с друзьями в сексуальных утехах. Валерий поспешно забрал с собой в отдельную комнату самую молодую подружку, и в течение всего времени лежал с ней на кровати, оберегая на всякий случай от подвыпивших товарищей. Один раз он ходил на кухню по ее просьбе за водой. Эта тринадцатилетняя девочка серьезно боялась пьяных парней, и ее заметно трясло от страха. Валерий чувствовал ее неподдельные переживания и убеждал, что к ней никто не притронется, но она на Бурцева не могла положиться с уверенностью, несмотря на то, что он оставался трезвым. После удовлетворения своей похоти, юноши дали девчонкам возможность привести себя в порядок. Валерий вызвался проводить подружек  до автобусной остановки – он считал это важным. Ему хотелось сгладить вину друзей насколько возможно и уменьшить обиду девочек, но недоброе предчувствие его не подвело – через три дня всех ребят забрала милиция из той самой квартиры, где они собирались ежедневно, пока мать Романа отсутствовала, и где произошло изнасилование. Именно отец и мать не пострадавшей девочки настояли на одновременной подаче заявлений в милицию всеми родителями дочерей. Родители младшей девочки подозревали, что изнасилована и их тринадцатилетняя  дочь, и что она скрывает это из-за стыда при необходимости обязательного обследования у врачей.

Троим друзьям дали по восемь лет лагерей, которые Валерий отсидел полностью, хотя не прикоснулся ни к одной из потерпевших. Подельники же вышли на известные «стройки народного хозяйства» немного раньше его, после известного указа в конце семидесятых годов, допускающего освобождение условно с обязательным привлечением к труду преступников, осужденных по тяжким статьям Уголовного кодекса. Называлось это в народе еще с давних шестидесятых годов – освободиться на «химию». Предположительно, заключенных называли «химиками» потому, что они начали освобождаться при Хрущеве на строительство первых в стране предприятий химической промышленности. Раньше на «химию» выпускали только за легкие и средней тяжести преступления. Это не полная свобода, но и не лагерь. Жить надо было в общежитии с такими же «химиками», как ты, отмечаться вечером у милицейского коменданта и работать там, куда пошлют, но без охраны и на свободе. Советская власть с ее чрезмерно затратной «социальной» экономикой уже не могла привлечь на тяжелые и плохо оплачиваемые работы на крупных предприятиях страны вольнонаемных людей. Власть была вынуждена по традиции со сталинских времен направлять туда заключенных, но, как дань новому времени, освобождая их при этом досрочно, с обязательством весь оставшийся срок отработать там, где  потребуется. За нарушения режима проживания и трудовой дисциплины условно-освобожденных работников немедленно возвращали обратно в лагерь досиживать срок.

Девочка, которую Валерий оберегал от друзей, не сказала на суде в его оправдание ни единого слова. Он предполагал, что, возможно, она боялась родителей или этому ее научили следователи. Две изнасилованные подруги показали, что с ними совершили по два половых акта, а кто из обвиняемых это сделал и сколько раз, они не могли точно определить из-за темноты в комнатах и стресса. Валерий говорил на следствии и на суде, что не трогал никого и лежал с самой молодой девочкой, которую все друзья сообща решили пожалеть. Дознаватели после задержания хотели Бурцева побить, чтобы он признался в изнасиловании, но он был готов к этому. Наслушавшись рассказов старших ребят-соседей по двору, которые по вечерам собирались на большой чугунной лавочке, выкрашенной темно-зеленой краской, он усвоил, как себя следует вести на допросах. Валерий вскочил со стула, когда в кабинете стали собираться подозрительные, сердитые и крепкие ребята в штатском. Он решительно занял угол и громко сказал, что будет драться и кричать на всю милицию, если его, несовершеннолетнего, тронут хотя бы пальцем. Старший дознаватель не ожидал такого поведения от молодого человека и велел всем выйти, после чего Валерий спокойно заполнил собственноручно протокол допроса. Адвокатов для подозреваемых несовершеннолетних ребят никто не думал вызывать. Тогда это, наверное, не было безусловным требованием, и человек, похожий на защитника, впервые появился перед отправкой друзей из изолятора временного содержания в тюрьму. Безликий, для проформы, этот временный адвокат появился у прокурора на предъявлении обвинения и получении первой санкции на арест сроком на два месяца. Больше этого «защитника» друзья никогда не видели. Всех троих их впервые после задержания везли вместе от прокурора в тюрьму на старом, тесном, скрипучем автомобиле, вперемежку с двумя сержантами милиции, такими же высокими, как подследственные ребята. В заднее пожелтевшее от времени оконце с вертикальными решетками «воронка» Валерий видел, что после трех дней, проведенных ими в камере предварительного заключения в отделе милиции, весна словно проснулась. Было солнечно, и быстро начал таять снег. От бодрящего запаха весны и отсутствия свободы хотелось рыдать. Валерий знал, что за предъявленное обвинение ему и друзьям грозил срок от восьми до десяти лет – ни больше ни меньше. Как каждый невиновный человек, он верил, что его непременно должны оправдать, и это позволило ему удержать слезы. Единственное, что его тревожило – это  арест до суда вместе с друзьями, которые участвовали в изнасиловании и признались в этом.

На суде председательствующий спросил младшую девочку: «Свидетель Гладышева, оставлял ли подсудимый Бурцев вас одну на кровати? Отлучался ли он?» Она тихо и робко перед большим количеством народа ответила: «Да... отлучался...» Однако девушка не уточнила, что именно она просила его принести из кухни попить воды. Может быть, он вернулся не тотчас, потому что искал стаканы и разговаривал там с пьяным Романом. Друзья Валерия  были нетрезвые, и никто из них не вспомнил, сколько каждый совершил половых актов. По всей видимости, они не хотели выгораживать Валерия и нести ответственность без него. Это так понятно, когда ты впервые арестован в состоянии и возрасте перепуганного молодого человека. Вероятность остаться виновным одному, без единого знакомого в этом страшном для любого юноши заведении, казалась очень пугающей перспективой.

Николай и Роман на суде осмелели после нескольких месяцев тюрьмы, которая в реальности была не такой страшной, какой ее описывали взрослые люди, молва и книги. Ребята сидели в новом корпусе, специально построенном для женщин и несовершеннолетних подследственных и преступников мужского пола. Просторные, светлые камеры напоминали детские спальни в летних пионерских лагерях, где на окнах имелись решетки без металлических жалюзи и стояли аккуратно заправленные кровати чистыми белыми простынями в один ярус. Каждое утро на человека давали замерзшее сливочное масло в запотевшей бумажной упаковке, мягкий белый хлеб из тюремной пекарни, двойную порцию сахара, а раз в неделю воспитатель насыпал в шапку-ушанку рассыпной табак за хорошее поведение. Один раз в месяц каждому несовершеннолетнему узнику полагалась продуктовая посылка на десять килограммов, и восемь юношей в неделю получали от родителей по две передачи. У кого из малолетних преступников имелись деньги на счету от родственников, те имели право приобрести в передвижном тюремном магазине один раз в месяц дополнительно продукты и сигареты. С таким запасом родительской пищи, которую обитатели камеры организованно поедали все вместе равными долями три раза в день, никто не ел отвратительную тюремную баланду. В восьмиместной камере сидело строго восемь несовершеннолетних подследственных, а большего количества не допускалось. За дисциплиной ребят в камере следил сидящий с ними один взрослый заключенный, который всегда почему-то запоем читал книги и был девятым. Настоящую страшную советскую тюрьму друзья увидели позже, когда их всех по очереди после наступления совершеннолетия перевели к взрослым заключенным.

Товарищи Валерия говорили на суде, что ничего не помнили из-за опьянения, и опускали головы, пряча улыбки. Они с трудом сдерживали себя, чтобы не рассмеяться. Им все казалось забавным и смешным. Их смешил «закрытый суд», где не было свободных мест из-за любопытствующей публики. Их смешили серьезные лица людей в зале судебного заседания. Их смешил судья, пришедший на костылях из-за отсутствия ноги и глядящий в их сторону со злостью, как все нездоровые и сердитые люди на всех здоровых и веселых. Им казался смешным немолодой прокурор, который постоянно доставал маленькую пластмассовую расческу из засаленного кармана на груди синего  форменного пиджака. Расческа как будто не слушалась хозяина и не бралась как следует его большими, немного дрожащими руками с пухлыми пальцами, чтобы зачесать редкие волосы назад, когда мимо проходила в обтягивающей юбке молодая секретарь суда. Их смешили народные заседатели, какие всегда одобрительно кивали на неслышимые реплики судьи (тогда ребята наглядно смогли убедиться, почему народных заседателей в тюрьме заключенные презрительно называют «кивалами»).
У подельников была одна защитница на троих, которой на вид было, примерно, тридцать лет. Она им нравилась, и они думали о ней прежде всего как о женщине, а не как о защитнице. По этой причине каждый из них невольно краснел, когда она близко наклонялась и шепотом задавала уточняющие вопросы перед судебным заседанием, обдавая приятной парфюмерией, от запаха которой они успели отвыкнуть в тюрьме, и что их возбуждало неимоверно. Молодые люди на суде запоминали в подробностях ее запах и очертания умопомрачительных женских форм, чтобы потом среди ночи в спящей камере легко вспомнить ее и с наслаждением мастурбировать, мастурбировать, мастурбировать… Из-за такой желанной и манящей женщины они не могли серьезно думать и говорить о защите. Совсем другие чувства теперь вызывали у друзей потерпевшие девочки. На суде жертвы при дневном свете казались особенно некрасивыми и простоватыми в своей неказистой одежде. Девушки сидели с опущенными головами и иногда шептались между собой и прилагали нарочитые усилия, чтобы казаться очень серьезными и несчастными. Создавалось едва уловимое ощущение, что девочки довольны тем обстоятельством, что их невинность нарушили именно красивые и спортивного вида молодые люди. Ребятам, напротив, было неловко и совестно именно перед женской публикой на суде, но особенно перед красивой защитницей, что их судят за изнасилование невзрачных и неинтересных девчонок, на которых они в иной ситуации не обратили бы внимания. Родители мальчиков от страха делали сердитые и угрожающие гримасы, глядя на своих детей оболтусов на скамье подсудимых, когда видели, что те давятся от смеха. Молодым парням казалось, что они не совершили ничего такого страшного, чтобы всем в зале быть неоправданно хмурыми, как на похоронах или на процессе, где судят убийц грудных детей. Они знали и уже видели в своей короткой жизни примеры настоящего изнасилования. У них имелся друг Аркадий Угрюмов, который каждый раз избивал свою новую знакомую на вечеринке или в лесу за зданием клуба, если она отказывала ему в близости. Он бил каждую жертву долго и с остервенением, и несчастные девочки уже сами хотели, чтобы он скорее прекратил избиение и овладел ими. Они упрашивали его и просили прощения за то, что не уступили ему тотчас. Друзья были свидетелями нескольких таких случаев, и они с сочувствием относились, но не к девочкам, а к своему другу по хоккейной команде, которому приходилось только таким способом добиваться желанной взаимности. Этот друг оставался на свободе, и ни одна его жертва не помышляла написать на него заявление в милицию за изнасилование, а они только единожды, неумело, неуверенно попробовали подражать ему – и оказались немедленно в тюрьме. Валерий после несправедливого суда и отсиженного срока сделал вывод: жизнь безжалостна во всем к людям несмелым, к непрофессионалам, к дилетантам, к людям неискренним в своем деле, даже если твое  дело преступно.

Вся озабоченность взрослых людей в зале суда казалась друзьям смешной и неоправданной. Несмотря на тяжесть положения и внушительный рост, ребята оставались ничего не понимающими юнцами. Спустя годы, значительно повзрослев в колониях, они с ужасом, а в минуты отчаяния со слезами, вспоминали наивную ребяческую веселость на суде, где определялась их предстоящая жизнь на длительное время вперед...

При аресте у всех трех парней изъяли нижнее белье. На момент написания заявлений родителями девочек, через три дня после преступления, дознаватели смогли взять показания только у не пострадавшей девочки. Две старшие подруги, что подверглись изнасилованию, после известия об обращении родителей в милицию, убежали из дома. Родители смогли их отыскать у родственников на шестой день. Проведенная с ними медицинская экспертиза могла установить только то, что на момент преступления обе подруги являлись  девственницами, а следы спермы подозреваемых, естественно, после стольких дней, обнаружить не удалось. Все эти подробности стали  известны только на суде.

Беспечность, неопытность и наивное убеждение, что на суде его непременно оправдают, помешали Валерию тщательно ознакомиться с обвинительным заключением в тюрьме и со всеми документами дела при его закрытии. Он до суда не ведал, что оба его товарища при первом допросе показали, что их друг Бурцев тоже совершил половой акт с одной из девочек. Очаровательная защитница на закрытии дела в тюрьме посоветовала ему быстрее подписать акт, о том, что он ознакомлен с документами, потому что в деле ей все понятно, и она спешит в коллегию адвокатов на встречу к другим клиентам. Разумеется, Валерий не мог усомниться в опытности обворожительной женщины. Он очень хотел нравиться ей и сделал все, как она просила. Только на суде друзья исправились и уточнили, что не знали о его участии в изнасиловании, но было уже поздно – советский суд, часто оправдано, традиционно брал во внимание только первоначальные показания подсудимых. Намного позже в лагере Бурцев понял, что необходимо было кричать на суде о своей невиновности и требовать, чтобы суд тщательно исследовал все факты. Валерий же стыдливо промолчал и дал возможность суду самостоятельно оценить его роль. Бурцев, наивный, был твердо убежден, что суд ни при каких обстоятельствах не может посадить непричастного к преступлению человека.

Сесть незаслуженно в семнадцать лет, а освободиться в двадцать пять – Валерию Бурцеву представлялось чудовищной несправедливостью. С тех пор весь мир его представлений о человеческой справедливости потерял притяжение к правде. Он понял впервые, что добро в людском мире могут назвать злом, а зло – добром. Только молодость позволила ему пережить восьмилетний кошмар. Почти три тысячи дней неволи в образцово-показательной колонии, в кирзовых сапогах, которые можно было снять только перед сном (после освобождения у него никогда больше не росли волосы на стертых икрах). Три тысячи дней в обществе неприятных, зачастую мерзких типов, с большей частью которых Бурцев никогда бы в жизни не встретился, потому что не представлял, как такие люди могут жить вне тюрьмы. Однако Валерий стал предполагать, что все тюремные жители когда-то тоже стали несчастными из-за какой-то людской несправедливости. Три тысячи дней унижения при обысках и проверках. Три тысячи дней позора при выкрикивании номера своей статьи в Уголовном кодексе на перекличках, к содержанию какой он не имел отношения. За эти дни полуголодного существования от тошнотворной пищи, ранних подъемов, ходьбы строем на работу и трудно отмываемой грязи на руках от штамповочного производства он потерял отца. Отец умер на последнем году его срока от повторного инфаркта (первый случился после оглашения приговора сыну) и не дождался освобождения Валерия. Еще: Валерий по неосторожности отрубил верхние фаланги на двух пальцах левой руки из-за спешки при выполнении огромных норм выработки. Невыполнение нормы всегда грозило штрафным изолятором (тюрьма в лагере), где горячей пищей кормили через день. За этот бесконечный срок он множество раз участвовал в драках, отстаивая свои права в различных ситуациях. Конфликты утром в очереди у титана за кипятком и стычки при выборе хорошо освещаемого места в цехе в ночную смену – всюду требовались решительность и кулаки. Его молодой организм был полон мужских сил и беспрестанно требовал разрядки, и Валерий онанировал если не еженощно, то через ночь непременно.

Бурцев всего один месяц побыл в благоустроенной камере для малолетних подследственных. Он после наступления совершеннолетия первым из друзей был переведен к взрослым преступникам. В течение восьми месяцев до суда и после суда до отправки в колонию Валерий был вынужден нюхать отвратительную вонь прокисших от жары человеческих тел в переполненных тюремных камерах. Люди, в летнюю жару потные, грязные и чесоточные (мыли в бане один раз в десять дней), спали из-за нехватки кроватей в три смены. В переполненных камерах дышать было нечем, потому что все курили постоянно. Некоторые подследственные новички теряли сознание от недостатка кислорода, и их ненадолго подтаскивали к безветренному и закрытому плотно металлическими жалюзи окну подышать. В камеру на семьдесят спальных мест загоняли иногда по двести подследственных заключенных. Из всей этой массы людей, больных туберкулезом, оказывалось до тридцати процентов, а были среди них и с открытой формой. Много было чесоточных людей с ногами и руками в коростах из-за расцарапанной до крови кожи. Все это не заживало от высокой влажности и отсутствия свежего воздуха. Некоторых бездомных и опустившихся узников заедали тряпичные и лобковые вши. В таком помещении с одним туалетом очередь справить нужду и умыться даже ночью не иссякала. На просьбы заключенных открыть для проветривания дверную «кормушку» контролеры отвечали со злорадством: «Не положено!» На сетование заключенных о тесноте, об отсутствии места для сна, о влажности пропитанных потом грязных матрасов, надзирающий прокурор с издевкой отвечал: «В тесноте, да не в обиде!» или «В тюрьме как в могиле: место всякому есть!» А когда подследственные начинали от возмущения все разом кричать, что это «беспредел», то проверяющий чиновник – в окружении толпы сопровождающих офицеров в начищенных сапогах и обильно политых резко пахнущим одеколоном – всегда перебивал хор недовольных, выкрикивая громко неприятным фальцетом со злостью любимую  фразу: «Тихо!!! Я вас сюда не звал!!! Не попадайтесь!!!»  В этот момент на шее и на лбу у него набухали вены, и его пухлое круглое лицо становилось багровым. Все заключенные немедленно умолкали, как будто соглашались с «надзорником» в какой-то мере, но больше потому, что он для примирения давал понять, что сочувствует всем, потому что не запрещает совершать преступления, а понимающе советует не попадаться. Тем самым он говорил, что он вполне «свой» и понимает, что в этой стране почти все преступники, но попадаются не все...

Валерий преодолел все благодаря молодости, но психически за восемь лет он состарился на все пятьдесят. Несомненно, психика его стала ущербной, потому что до сегодняшнего дня (пять лет после освобождения) он мог вспылить из-за любого пустяка и накричать на человека по несерьезному поводу, а то и, не откладывая, легко ввязаться в драку с собеседником, неосторожно сказавшего какое-нибудь необдуманное слово.

Бурцев вынес твердое убеждение, что тюрьма не лазарет – никого не лечит, а только калечит. Особенно страшна и губительна тюрьма русская со времен царей до времен коммунистов тем, что жара и холод по сговору с дьявольской властью, а другой власти эта страна никогда не ведала, делали общее дело – изводили людей со света пыточными условиями содержания. Если в России правители поймут когда-нибудь непонятное для заурядного  человека дело, что не для вдов, сирот, инвалидов и стариков в первую очередь, а для людей в неволе необходимы человеческие условия. Именно тогда всем остальным будет безопаснее и легче в этой извечно многострадальной стране…

Глава 3

– Почему сегодня очередь при заезде? – поинтересовался Вахитов.
– Давай путевку, я отмечу время твоего заезда и узнаю, из-за чего там затор, – предложил Бурцев. Вахитов достал из-под солнцезащитного козырька путевой лист и передал сменщику. Через несколько минут Валерий вернулся и сказал:
– Там начальник первой колонны проверяет снизу оттяжки и счетчики у заезжающих машин. Нам бояться нечего: нам хватает колпачка. Надо убрать его пока из бардачка и спрятать на время заезда в кармане. – Понятные каждому советскому таксисту слова «оттяжка» и «колпачок» означали, что для сокращения порожнего пробега таксисты часто оттягивали тугой резиной трос спидометра из коробки передач автомобиля, если ездили на дальнее расстояние с пассажирами, а обратно – порожними. Именно на обратном пути они оттягивали трос, и пробега без включенного счетчика не оставалось, а это положительно влияло на планируемые показатели месяца и на заработную плату. Разумеется, таксисты в Советском Союзе больше рассчитывали не на заработную плату, а на чаевые, которые за месяц в среднем превышали зарплату вчетверо. Однако за плохие показатели по порожнему пробегу могли снять с новой машины, а это бесконечные ремонты и затраты на эти ремонты по негласному правилу из собственного кармана. Колпачок же надевался на зеленый фонарик в правом верхнем углу перед лобовым стеклом, когда нужно было подвезти в черте города своих людей или сменщика без включенного счетчика.

– Тогда я сейчас заполню показатели и посчитаю деньги, потом сброшу в сейф кошелек и передам тебе путевку. Пока ты получаешь свою, я успею помыть машину, – сказал суетливый Вахитов.

Вся эта процедура заняла у напарников чуть меньше часа.

Краснощекий пожилой контрольный механик с косящим правым глазом, которого шоферы почтительно называли дядей Васей, всегда чуточку под хмельком и потому веселый, подписал Валерию путевой лист, пожелал много «чаю» и, улыбаясь, посоветовал особенно не гонять на новой машине. Теперь Валерий был за рулем, а Вахитов сидел развалившись позади на всем пассажирском сиденье. Теперь его везли домой отдыхать.

– Значит, Витька завтра выходит с еврейского, а ты на длинные, – сказал Вахитов, не спрашивая, а как бы рассуждая вслух, и Валерий утвердительно кивнул головой.

На новых автомобилях всегда работали три водителя по графику: три смены в день по двенадцать часов – один выходной, еврейский, как называли его таксисты, затем три смены в ночь по двенадцать часов, и два выходных, или длинные, и так далее.

– Если будешь брать водку на продажу, то в винном магазине на первом этаже в моем доме очереди нет, и «Русская» по пять тридцать там всегда есть.
– У меня есть дома две бутылки, а больше опасно возить. Да можно и не продать, а значит, перед длинными опять вынужденная пьянка. Все дело случая: когда и одну не продашь, а когда раз десять за ночь спросят, а у тебя нет...
– Сегодня воскресенье, поэтому верней всего водка уйдет вся, – не унимался татарин, довольный от того, что закончилась смена и в кармане осталось пятьдесят рублей с мелочью. Для первой смены и без продажи водки это считалось очень хорошо. Вахитову доставляло удовольствие оставлять свои чаевые в новых купюрах, а в кошелек с казенной выручкой он клал самые старые, мятые, надорванные или надписанные банкноты. – Да, чуть не забыл! Сейчас таксисты, когда я мыл машину, рассказали, что вчера в первом парке опять порезали ночью таксиста! Слышал?! – спросил Вахитов, хмуря лоб. По его злым и побледневшим губам было видно, что это событие его потрясло более ощутимо, чем новость о гибели какой-то американки.
– Нет! А где?!
– Говорят, что где-то в частном секторе за городом. Рассказывают, что выручку всю у него выгребли и шесть бутылок водки, но машину не забрали. Бедолага сам еле живой доехал до больницы, и его успели спасти. Сменщик евоный рассказывал, что спросили водки, и он вышел из машины, чтобы снять диванную спинку заднего сидения, где прятал бутылки. Как только он достал одну поллитровку, ему сразу под ножом приказали доставать всю водку, потом потребовали и деньги. Таксерик замешкался, и его тут же начали тыкать везде по телу. Сняли с него куртку, и в ней нашли портмоне с выручкой... Два молодчика изрезанную кожаную куртку ему бросили обратно и спокойно ушли... На мойке называли его фамилию, но мне он не знаком, поэтому не запомнил. – Немного помолчав, Вахитов  добавил: – У меня там слева у двери, под ковриком, монтажка лежит. Если понадобится – не забывай...
– Хорошо... Правда, если нож сзади к горлу подставят, то монтажку я не успею достать из-под ног, – ответил Валерий. Уже месяц как он купил у бывшего военного прапорщика, которого возил как-то пьяненького ночью, за пятьсот рублей старенький, без номера,  пистолет ТТ с двумя обоймами патронов. Валерий купил его для безопасной ночной работы, но никак не мог решиться взять его с собой в машину, потому что знал свои расшатанные нервы и крутой нрав. Один раз он из него стрелял в подвале загородного дома. Отец достроил дом как раз перед смертью. Давно отец Бурцева купил старенький деревянный домик с участком в десять соток в немноголюдной деревне рядом с городом. Из-за хронического отсутствия денег в течение пятнадцати лет он строил новый кирпичный одноэтажный дом с подвалом и высоким деревянным забором вместо снесенной старой завалившейся набок избушки. В достроенном полностью доме он успел пожить один год. У матери болели ноги, и в деревенский дом она после смерти отца ездила все реже и реже. Впервые в это лето там некому было делать посадки зелени и овощей, потому что у Валерия не хватало времени, и он все еще оставался в свои тридцать лет не женатым. Он ездил за город в дом отца регулярно и часто возил туда доступных девиц, с какими случайно знакомился во время работы на линии, а иногда с друзьями таксистами праздновал там свои дни рождения, а также открытие и закрытие летнего сезона. Другими словами, он устраивал там увеселительные попойки в складчину весной и осенью с участием небольшой группы таксистов из своей бригады. О покупке оружия он не рассказывал даже самым близким знакомым и родственникам. Тюрьма научила его меньше откровенничать, меньше доверять людям и держать язык за зубами.

Отъехав от ворот гаража, метрах в пятистах от новых жилых домов из силикатного кирпича, Валерий увидел на обочине дороги перед безлюдной автобусной остановкой голосующую пассажирку.
– Вот тебе и первый клиент! – сказал Вахитов с заднего сиденья, вытягивая шею и стараясь разглядеть женщину.
– Не хочу начинать смену с бабы – плана не будет, – ответил грубо, по-мужицки Валерий в тон разговорной манере Вахитова  известным поверьем таксистов.
– Ерунда! Бери ее! Пять двадцать в час по плану надо набирать, и все равно с кем! Может, нам по пути с ней? Да и женщина вроде  ничего! – настаивал, улыбаясь, веселый сменщик. Бурцев впервые слышал из уст Вахитова слово «женщина».
– С хорошей бабой свяжешься – плана не будет... С ней прокатаешься, и тогда свои деньги вкладывать придется до плана. Любовь и деньги – две вещи несовместные, ты же знаешь, – ответил Валерий, перефразируя, известное выражение из маленькой трагедии Пушкина, опять налегая по-свойски для Вахитова на грубое слово «баба». Валерий посмотрел на Вахитова в зеркало заднего вида, но тот в тюрьме не сидел, поэтому к чтению по нужде приучен не был и оттого никак не прореагировал на созвучное выражение, которое было сродни словам: «А гений и злодейство – две вещи несовместные». Валерий неожиданно вспомнил, что в лагере сидело чуть больше одной тысячи заключенных, но в библиотеке всегда было безлюдно. Он просиживал подолгу там один за толстыми томами советской энциклопедии, изданной еще до смерти Сталина, в свой единственный выходной день на неделе. Видимо, читать неволя принуждает чуть больше людей, но все равно единицы, как на свободе. Тюрьма дает больший шанс развиться только людям любопытствующим. Первые годы в колонии Бурцев чувствовал, но не мог это выразить словами, что образованность и интеллигентность сродни привлекательности, и это его стимулировало на безудержное чтение книг. Все приятные и красивые для него женщины были интеллигентными и образованными. Сначала, как все мало читающие люди, его глаза слезились, или он невольно засыпал при прочтении первой страницы, но настойчивость и упорство сделали его читающим неотрывно в течение всего светового дня.

Бурцев проехал молодую женщину и прижался к обочине, убежденный, что откажет ей по причине несовпадения маршрута с адресом сменщика. В правое зеркало заднего вида Бурцев видел, что пассажирка идет к машине не торопясь, как бы с достоинством, давая понять, что она не намерена, как все простолюдины, бежать к такси в знак благодарности, что для нее остановились. У Валерия внутри нарастало нетерпение и возникло желание уехать, не дожидаясь манерной дамы.
– Идет, как по собственному огороду! – сказал он недовольно, но остался ждать.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте!
– В третий микрорайон? – спросила строго и не заискивающе пассажирка с густо накрашенными ресницами для ее возраста, как показалось Валерию.
– Нет! – с удовольствием ответил Бурцев и включил первую передачу.
– Возьми-возьми, Валера! Я решил скоро выйти: мне к жене на работу нужно зайти и помочь ей сумки с продуктами до дому донести, – неожиданно сказал Вахитов.
– Тогда садитесь, – был вынужден предложить Бурцев. Он включил счетчик и тронулся с места. Чрезмерный запах сладковатой парфюмерии от пассажирки ударил Бурцеву в нос, и он с презрением повернул на пол-оборота голову от женщины, чтобы можно было видеть дорогу и не вдыхать неприятные для его обоняния запахи. Женщина была старше Валерия лет на десять, а обильная косметика по его наблюдениям часто присуща незамужним женщинам возрастом давно за тридцать. Валерий посмотрел в салонное зеркало  и увидел, что Вахитов на заднем сидении давится от смеха. Ему было смешно, что сменщик нервничает от нежеланной пассажирки, которую он из лучших побуждений навязал ему.
– Какие шикарные у вас духи! Я нюхал бы их с удовольствием всю жизнь! – сделал  комплимент сидящий позади Вахитов. Дама обернулась и, не поблагодарив, посмотрела равнодушно на широко улыбающегося желтыми зубами татарина, и у того тотчас пропал всякий интерес восхвалять пассажирку дальше. С его лица медленно съехала улыбка, и он приобрел растерянный вид, но теперь, глядя на него, начал улыбаться довольный Бурцев, как бы говоря Вахитову, что вот тебе за твое «возьми-возьми, Валера». Женщина явно не любила таксистов как класс «народных кровососов». Советские люди больше, наверное, из зависти не любили работников торговли, официантов, таксистов и прочий государственный обслуживающий персонал. Тут же Валерию стало жаль потерявшегося напарника по таксистской доле, и он произнес:
– Не помню, в какой стране, я давно где-то читал, что злоупотребление парфюмерией в общественном транспорте карается тюрьмой.
– Валера, останови. Мне здесь нужно выйти, - сказал Вахитов. Бурцев выпустил сменщика и поехал дальше.
– Почему вы не взяли с него деньги? – спросила женщина, обиженная за свою обильную парфюмерию. Бурцев посмотрел на нее сверху донизу и только сейчас заметил, что ноги у пассажирки в черных колготках ровные и красивые. Теперь она не казалась ему сорокалетней женщиной, и он пожалел о язвительном замечании в ее адрес.
– Это мой сменщик, – ответил Валерий, с опозданием понимая, что сказал глупость.
– У вас в таксопарке принято сменщиков возить за счет клиентов? – спросила с сарказмом тотчас женщина, используя оплошность Бурцева.
– Нет. Не принято. Вы заплатите только половину той суммы, которую набил счетчик за ваш совместный проезд с моим сменщиком и плюс ту сумму, которую набьет счетчик отсюда до вашего выхода из машины в третьем микрорайоне.
– Я заметила, что когда останавливала машину, то у вас не горел зеленый огонек, что значит, как вам известно, включен счетчик. Однако когда я села, то увидела, что счетчик у вас не работал. Вы включили его только при мне! Вы «химичите» со своим счетчиком! Я думаю, вашему начальству будет интересно знать, почему так хитро работает ваш счетчик, если я напишу жалобу на вас!
– Пишите... Это ваше право... – ответил Бурцев и представил неизбежные последствия жалобы. На зеленом фонарике был до сих пор надет колпачок, поэтому пассажирка не увидела горящий огонек при выключенном счетчике. Начальник отдела эксплуатации после такой жалобы все оценит безошибочно и вызовет непременно его на комиссию контрольно-ревизионной службы, где обязательно в лучшем случае примут решение снять на месяц с новой машины и отправят подметать гараж. Через месяц ему придется садиться вновь на старый автомобиль и начинать все сначала. В худшем случае его могут уволить за недоверие по двести пятьдесят четвертой статье трудового зпконодательства. Он с большим трудом устроился в таксопарк, куда его долго не хотели брать из-за отсутствия трехлетнего водительского стажа. Минимум три года требовалось любому водителю, чтобы быть допущенным к пассажирским перевозкам. Валерий окончил шестимесячные курсы водителей автобуса, где немедленно получил право возить по сто пассажиров, а в такси ему было не положено возить максимум четырех человек без трехлетнего стажа. Этот казус он преодолел благодаря родственнику, который был знаком с начальником таксомоторного парка, и это помогло ему устроиться водителем такси с недостаточным водительским стажем. При оформлении в отделе кадров его спросили, почему он не служил в армии, и он, шутя, ответил, что такие люди, как он, в тылу нужны. Пожилая  якутка, начальник отдела кадров, с желтушным лицом китаянки и с пронизывающим взглядом, немедленно поняла и связала два обстоятельства: небольшой рабочий стаж в трудовой книжке и краткие противоречивые строчки в военном билете – «не служил», но «годен к строевой службе». Она легко догадалась, что у парня имелись проблемы с законом. В такси судимым работать было запрещено, и начальница, закурив папиросу «Казбек», с его заявлением пошла к руководителю, желая убедиться, что тот настаивает на трудоустройстве нового водителя. Пока она ходила, Бурцев стоял и ждал, потеряв всякую надежду на денежную работу в такси. Каково же было его удивление, когда она вернулась и сказала, что оформляет его на работу, но он должен знать, что это делается вопреки всем приказам по транспортному управлению, и поэтому он должен работать без единого замечания. Валерию было не очень понятно, на что именно намекает якутка – на судимость или на недостаточный стаж. Еще тогда Бурцев подумал, что с его нервами он вряд ли долго проработает без претензий со стороны пассажиров. У него не имелось никакой приличной специальности после освобождения, а от грязных и мало оплачиваемых работ он устал безмерно в лагере и в первые три года после освобождения. Если сейчас его уволят за жалобу, то ему придется  искать новое место работы. За два года в такси он успел скопить две тысячи рублей, и этих денег ему должно хватить надолго, рассудил он. Триста рублей в месяц он сможет  заработать за рулем автобуса, успокаивал он себя, но в душе понимал, с сожалением, что после такси ничто равноценное найти не сможет. «Кто в Советском Союзе поработал в такси, тот не сможет больше нигде работать», – вспомнил он утверждение старых таксистов. Действительно, кто привык помимо ежемесячной зарплаты получать приличные по советским меркам деньги каждый день в виде чаевых, тот после увольнения из такси в течение года непременно возвращался обратно, тоскуя по веселой жизни и по свободным деньгам в кармане.
Бурцев понимал, что перед ним человек, которого трудно будет разжалобить, да еще после его язвительного замечания о ее парфюмерии – он чувствовал таких вредных и обиженных судьбой женщин. Все-таки он решил попросить прощения и убедить пассажирку не писать жалобу.

Глава 4

– Женщина, простите меня ради бога, за мою некрасивую шутку... Я не хотел вас обидеть... – с трудом выдавил из себя Бурцев. В лагере он понял, что лучше один раз унизиться, чем остаться гордым, но потом терпеть унизительные условия жизни бесконечно долго, как после его скромного молчания на суде. Валерий предоставил суду возможность самому установить его невиновность, без активного доказывания своей непричастности к преступлению.
– Мне совершенно наплевать на ваши шутки, они меня нисколько не волнуют, – отказываясь примириться, сказала раздраженная дама, отвернувшись от Бурцева к окну. Он за руку повернул ее к себе и сказал:
– Хотите, я вас сегодня буду всю смену возить бесплатно? Я вас прошу, не пишите жалобу, пожалуйста…
– Не трогайте меня руками! И не надо мне ваших услуг! – решительно ответила женщина. Валерий, управляя одной рукой, достал портмоне из внутреннего кармана пиджака, вытащил с трудом три сторублевки – сумму, что он приготовил в очередной раз положить на сберегательную книжку, и которая была больше его месячной зарплаты – и опять, потянув за руку от окна отвернувшуюся женщину, сказал:
– Здесь триста рублей! Возьмите, пожалуйста! У меня больше нет! Простите меня!
– Не надо мне ваших ворованных денег! – взвизгнула окончательно обозленная женщина. – Я предупреждаю вас, что если вы еще раз посмеете лапать меня своими руками, то я вас привлеку за попытку изнасилования!
     Другой на его месте молодой мужчина рассмеялся бы только на такую угрозу сорокалетней женщины, но у Бурцева на какое-то мгновение потемнело в глазах. Он тут же услышал громкий хохот, который был давно и который запомнился на всю жизнь. Валерий приехал из тюрьмы в колонию отбывать свой долгий срок в декабре, перед Новым годом. Получив спецодежду, матрас, одеяло, подушку, постельное белье и алюминиевую кружку с ложкой, он пришел в помещение отряда. Там ему показали его кровать на втором ярусе и место в тумбочке для ложки с кружкой. Когда он все разложил, то к нему, как к новенькому, тотчас подсели соседи с ближайших кроватей. Пожилой заключенный не каторжанского вида со спокойным взглядом, спросил, какой у него срок, и какая статья. Бурцев  ответил с нежеланием.
– Ну как? Понравилось? – спросил, улыбаясь, добродушный и с рябым лицом мужчина с короткой и редкой сединой на голове.
– Что понравилось? – переспросил Бурцев, не понимая немедленно, о чем речь.
– Ну, как? Молоденькие девочки хороши в постели?!
– Я никого не трогал... – ответил угрюмо Бурцев.
– А за что восемь лет дали?!
– Не знаю...
– Ты что, ни одной ни разу не макнул?!!
– Нет...
– Ха-ха-ха!!! Ха-ха-ха!!! Ой!!! Спасите меня!!! – кричал, захлебываясь хохотом, рябой мужик на всю огромную комнату отряда. – Он рядом полежал и ему впаяли восьмилетку!!! Дорого полежал!!! Ха-ха-ха!!! За такой незаслуженный срок тебе, как святому, многое когда-нибудь простится в жизни! – Он и все, кто был в это время в комнате, еще долго смеялись и вытирали слезы от искреннего смеха, который  невольно перешел в сочувствие.
– Вот комуняки дают! Парня на восьмилетку закрыли за то, что он рядом полежал! Ничего, браток, не расстраивайся. Ты молод и должен пережить все... Сейчас заварим чаю и «обмоем» твое прибытие. Привез чаю из тюрьмы?
– Есть немного... – ответил невесело Валерий.

Вот и сейчас Бурцев услышал тот давний хохот заключенного седого мужика, когда пассажирка вдруг сказала, что может посадить его за попытку изнасилования. У него еще судимость не погашена за изнасилование, которого он не совершал, а его опять незаслуженно хотят посадить за попытку изнасилования. Никто, с его криминальным прошлым насильника, не будет сомневаться, что он пытался изнасиловать эту полоумную бабу, и ему опять могут дать огромный срок. Ему с тоской  вспомнился вновь весь лагерный, но особенно тюремный кошмар…

Кто-то кричал Бурцеву сбоку, но он не понимал, что от него хотят. Вдруг он очнулся от минутного забытья и ясно услышал, что рядом сидящая женщина громко требовала остановить машину. Он вспомнил, что эта дама хочет его погубить, и что она без колебаний исполнит это, как только выйдет из машины. Валерий почему-то нисколько в этом не сомневался.

– Остановите немедленно машину! Мне нужно выйти! – В одно мгновение Бурцев огляделся и понял, что рядом нет людей и проезжающих машин. Он стал прижиматься к обочине и тут же неожиданно со всего маху и со всей силы тыльной стороной правого кулака резко со злостью ударил пассажирку по лицу. Козонки пальцев, сжатых в кулак, сначала скользнули по подбородку и врезались в горло кричащей женщине. В одно мгновение она закатила глаза к верху, потеряла сознание и повалилась медленно на дверку. Ему хотелось продолжать бить ее безжалостно, без остановки по лицу и забить непременно  до смерти. Такой страшной ненависти к человеку он давно не испытывал. Невероятно, но Бурцев смог осознать, что тогда зальет кровью все сиденье и пол в такси. Трясущимися руками он полез через пассажирку и, ослабив крепление спинки, разложил сиденье. С трудом он все сделал, и теперь женщину  было не видно с улицы. Что с ней делать дальше – он не мог придумать. Вывезти ее за город и задушить, а затем где-нибудь выбросить он не решался, потому что ее видел Вахитов, и, возможно, кто-то еще из ее знакомых или соседей обратил внимание, что она садилась в такси салатного цвета.

Бурцев быстро поехал. Он должен успеть выехать за пределы города, пока она не пришла в себя. Он летел со всей скоростью, с какой только мог ехать его новый автомобиль. «В загородный дом отца, немедленно, скорее!» – вдруг сказал он себе с какой-то спасительной радостью. От объездной загородной дороги было километров пять до деревни, в который отец построил дом, и в котором так и не успел пожить. Ехать через пост ГАИ при выезде на трассу он не решился. Он знал дорогу лесом, которая в сосновом бору никогда от дождей не теряла своих качеств, потому что была песчаной. Вот он уже краем объезжает дождевые лужи в бору. Еще пять минут дороги, и он остановился, наконец, у ворот дома отца. На улице в деревне – ни души. Руки не перестают трястись, сердце колотится в груди с такой силой, что вот-вот выскочит наружу, но он находит в связке домашних ключей тот самый большой ключ от амбарного замка, что висит на высоких воротах. Ворота распахнуты – и автомобиль в ограде дома. Еще минуту он теряет на открытие дверей в дом, быстро бежит к машине, открывает переднюю пассажирскую дверь, с трудом подхватывает женщину на руки, ему мешает передняя дверь машины, которая из-за стопора не раскрывается шире, и здесь пассажирка начинает приходить в себя. На крыльце она пытается слезть с его рук, но он ей не препятствует, а ставит ее на крыльцо и с силой толкает в сени. Женщина падает перед  дверями непосредственно в дом. Бурцев за волосы поднимает ее с пола и волоком перетаскивает через высокий порог из сеней в дом. Валерий запирает дверь, и тут вся накопившаяся злость к этой вредной бабе прорывается из него. Он с неимоверной силой начинает ее бить ногами на полу. Несчастная пытается закрыть ладонями лицо и свернуться калачиком, прижимая колени к подбородку. Он бьет ее куда придется, не разбирая, а она вскрикивает от каждого удара и громко воет.
– Ты, сучка, хотела моей смерти?!! Я что, пытался тебя изнасиловать?!!
– Я не хотела твоей смерти! – еле слышно доносится ее голос из-под ладоней, закрывающих лицо.
– Не ты, а вы, сучка безмозглая!!! Ты что, думаешь, тюрьма с большим сроком санаторий?!! Да это та же смерть, только с пытками!!!  – Каждую свою фразу Бурцев сопровождал безжалостными ударами с обеих ног куда придется.
– Я хотела вас попугать только! Правда! – доносился приглушенный голос жертвы на полу. Тут Бурцев впервые обратил внимание на высоко задранную юбку женщины, и ему невольно стало жалко увечить это еще привлекательное тело.
– Ты хотела меня попугать?!! Ты хотела повесить на меня попытку изнасилования?!! Никакой попытки не будет!!! Я буду трахать тебя, сколько хочу, куда хочу и где хочу!!! Вставай, сучка драная!!! – Бурцев опять взял ее за шевелюру, и она быстро поднялась, чтобы он не вырвал ей клок волос. Валерий подвел ее к разложенному дивану в комнате. Она шла за ним, согнувшись до уровня его опущенной руки, в которой он держал ее голову за длинные волосы. – Задом ко мне стой! Коленями залезай на диван! – Женщина встала на диване на четвереньки. Бурцев задрал ей юбку и двумя руками легко разорвал в поясе черные колготки и черные ажурные трусы. В одно мгновение ему открылся большой белый зад жертвы. Валерий со злостью и со всей силы так хлопнул ее ладонью по ягодицам, что женщина невольно вскрикнула от боли. Мгновенно на правой ягодице появилось обширное покраснение.
– Шире ноги раздвинь, шлюха!! – Женщина повиновалась незамедлительно на каждое его требование. Бурцев чувствовал, что безропотное подчинение жертвы его приказам возбуждает его значительнее, чем обычно. Он просунул ладонь ей между ног, отыскивая влагалище, одновременно расстегивая ремень на брюках. Несмотря на безжалостные побои минуту назад, несмотря на болезненные ушибы, тело от которых у женщины ныло, плоть несчастной быстро стала влажной от грубых прикосновений его крупной руки. Бурцев быстро вставил член и резко, со злостью начал вводить его. После первого проникновения жертва вскрикнула, а потом едва заметно стала подаваться навстречу насильнику. Бурцев нещадно вталкивал до упора в покорное мягкое тело крепкий, как камень, от налившейся крови член, в результате чего на всю комнату раздавались громкие шлепки от ударов тела о тело. Схватив опять ее волосы на затылке, Бурцев почувствовал еще большее удовольствие. Каждый вход внутрь он теперь с наслаждением садиста сопровождал притягиванием за волосы к себе головы насилуемой обидчицы. Как только он ослаблял натяжение волос, то немедленно видел образование ямочки на стыке затылка и шеи у жертвы. «Именно в это место ей нужно выстрелить из пистолета, как только я почувствую в следующий раз, что сперма пошла из меня...» – вдруг подумал Бурцев, вспомнив неожиданно рассказ в колонии одного заядлого книгочея из Ленинграда. Тот утверждал, что нацисты в концентрационных лагерях практиковали такие изнасилования женщин, в каких стреляли им в голову в момент наступления у себя оргазма. Представив это, Бурцев почувствовал, что у него самого наступает оргазм. От удовольствия он громко низким голосом протяжно издал хриплый крик:
– А-а-а-а-а-а!!! – Затем Валерий повалился на пленницу и придавил ее к дивану. В таком положении они пролежали несколько минут. Бурцев поднялся с жертвы и надел болтающиеся на туфлях трусы с брюками. Униженная женщина с задранной юбкой и с оголенной нижней частью тела еле слышно рыдала, не поднимаясь и не отрывая лица от дивана. В этот момент Бурцеву стало жаль только что побитую и изнасилованную женщину. Сейчас ему казалось, что он не сможет ее убить, что у него не поднимется рука на эту беззащитную и оскорбленную потерпевшую. «Что она такого сделала, чтобы ее необходимо было убивать?.. Она мне не понравилась своей приторной  по запаху парфюмерией, но это не повод говорить, что она за это в другой стране могла бы сесть в тюрьму... Естественно, что это ее обидело, и поэтому она не сдержалась и пообещала написать жалобу... Зачем я начал подкупать ее за то, чтобы она молчала?.. Я тем самым оскорблял и унижал ее повторно... Если бы она действительно написала жалобу, то в худшем случае меня бы только уволили... Но самое главное, она сказала, что если вы еще раз посмеете лапать меня руками, то я вас посажу за попытку изнасилования... Она не сказала, что обязательно уже после выхода из машины постарается меня привлечь за попытку изнасилования, а только после того, если я вновь посмею трогать ее руками... Почему я ее угрозу воспринял как решенное дело?.. Это все мои нервы и болезненное воображение... В итоге я сейчас вынужден стоять перед страшным выбором: или сесть повторно за изнасилование на восемь лет, или убить ее и закопать глубоко где-нибудь, и ждать, когда, возможно, за мной придут и посадят на пятнадцать лет или тотчас застрелиться самому... Убить человека хладнокровно я, наверное, не смогу... В горячке, тут же в машине, когда она пообещала меня посадить за попытку изнасилования, о которой я не помышлял, смог бы легко, но тогда вероятность заключения за убийство одного человека на максимальный срок была бы очень высокой... – рассуждал Бурцев. “Убивая, ты должен быть прежде всего готовым к своей смерти!” – вспомнил он одного заключенного за убийство со сроком наказания  двенадцать лет. – Но я еще молод! Я, грубо говоря, в своей жизни не наелся досыта хлеба... у меня еще переполненные яйца... у меня еще нет семьи... у меня еще нет детей, которых с большой надеждой ждет мать... Если меня вновь посадят, то на этот раз этого не переживет и она… Через полчаса я опять буду желать женщину и буду рад тому, что жив и молод... и тогда моя жалость к этой несчастной бабе улетучится сама собой... Но убить ее – значит надо самому быть в любую минуту готовым к смерти... Если после убийства жертвы хоть малейшее подозрение упадет на меня, то милиция не упустит случая выбить признательные показания... Подозреваемый в убийстве человек для милицейского дознания тотчас переходит в категорию расстрельных преступников, а значит, совершенно бесправных... Такого подозреваемого несомненно можно пытать без последствий, если на это будет дано молчаливое согласие начальства... Я слышал от самих убийц в зоне, как из них выбивали признания... Ни один реальный убийца не решался заявить на суде о плохом обращении при допросах... Разве ты можешь жаловаться на милицию за отбитые почки и сломанные ребра, если сам лишил человека жизни?.. Милиция не потому выбивает показания у преступников, что там работают одни садисты, как многим кажется, а потому, что милиция перед преступником испытывает “праведный гнев”... Ты еще только заходишь к ним в кабинет, а они тебя уже ненавидят всеми силами души за твое преступление и готовы прибить на месте... Бывают ошибки, но кто с них спросит, если они изувечат невиновного человека?.. Они невиновного человека подозревали по каким-то причинам, поэтому и изувечили... Если милиция наперед знает о невиновности подозреваемого, то избиения практически исключены, потому что неоткуда взяться “праведному гневу”... Бывает, что милиция истязает невиновного и знает об этом, но это уже не милиция, а преступники в форме, каких немного... Я помню, как сам воспротивился побоям в милиции и потом думал, наивный, что вот какой я смелый и крепкий... Но у милиции тогда не было смысла выбивать показания у меня, несовершеннолетнего. Два моих подельника указали, что я тоже причастен к изнасилованию, и этого для милиции оказалось достаточно... Не только для милиции и суда достаточны свидетельства двух человек, но и Библия считает показания двух человек достаточным признаком правдивости…»

Его размышления прервала женщина. Она села на диване, потом попыталась опустить задранную юбку, но у нее ничего не получалось. Ей пришлось встать на пол и опустить измятый черный подол. Потом она опять села на край дивана, сняла туфли на высоком  каблуке, сняла разорванные колготки и трусы. Только теперь Бурцев разглядел лицо женщины. Несмотря на то, что она закрывала его ладонями во время, когда он пинал ее, лежащую на полу, лицо оказалось опухшим от ударов и от слез. На разбитых губах запеклась кровь, и они сильно распухли.

– Парень, отпусти меня, пожалуйста! Я обещаю тебе, что не пойду в милицию и не буду никуда жаловаться...  Я понимаю, что сама виновата… – Женщина замолчала и закрыла вновь ладонями опухшее и замазанное тушью с ресниц лицо. Она опять плакала…
– Я должен тебе поверить на слово?.. – тихо спросил Бурцев, тем самым подчеркивая абсурдность ее просьбы. – Во-первых, ты не уйдешь отсюда, пока у тебя не останется ни одного следа на теле и на лице от побоев. Во-вторых, ты не уйдешь отсюда до тех пор, пока я не смогу убедиться, что ты не причинишь мне вреда, оказавшись на свободе... Если ты будешь пытаться убежать или обманывать меня в чем-либо, то я тебя живой не оставлю, но и себя, конечно… – Бурцев умышленно давал ей понять, что у нее есть шанс выйти отсюда здоровой и невредимой. Это позволяло жертве не впадать в отчаянье. Бурцев понимал, что человек, знающий, что его непременно убьют, может вести себя непредсказуемо. Он понимал, что отпустить ее живой – значит почти наверняка оказаться в тюрьме. Убить ее сейчас он тоже не мог, потому что не был уверен, что кто-нибудь из ее знакомых в многоэтажных домах не видел, как она садилась в такси. На это требовалось время. Человек, пропавший без вести, – это не обязательно убитый человек. Валерий знал, что ежегодно пропадают десятки тысяч людей в стране, и никто их не ищет. Милиция точно, кроме регистрации без вести пропавших людей, ничего не делает. Потому что у милиции и без этого дел предостаточно. Он знал из откровений своих следователей, что каждый из них одновременно ведет больше десятка дел. Откладывая убийство, Бурцев тем самым как бы делал выбор между максимальным сроком за убийство и сроком наполовину меньшим за изнасилование. «Оттягивая убийство, я на самом деле соглашаюсь на восьмилетний срок, если меня вычислят и ее найдут у меня в подвале... Но ведь я не смогу еще раз пережить восьмилетний срок за изнасилование... Зачем тогда я ее ударил в машине и привез сюда? Чтобы не сесть за попытку изнасилования?.. Лучше сразу пулю в лоб!.. Мне нет никакого резона откладывать ее убийство, если восемь лет лагерей для меня тоже неприемлемы... Если Богу угодно, то он погубит меня, независимо от того, немедленно я ее убью, отложу ли я убийство или вовсе оставлю ее в живых…»

– Я буду слушать вас во всем, – дрожа, преданно произнесла жертва, переходя опять на вы.
– Как тебя зовут?
– Зоя, – тихо ответила женщина, которая несколько часов назад казалась не знающей страха дамой, которая кричала на Бурцева злобно и с презрением. «Как человек меняется... Честный и достойный человек не может себя так вести... Ей невозможно верить  в чем-либо... Еще это старушечье имя… » – подумал с огорчением Бурцев.
– Зоя, меня зовут Валерий. Пойдем за мной. – Бурцев повел свою первую в жизни заключенную в подвал, где у отца была баня, туалет, комната отдыха и подполье для варений и солений.
– Я сейчас поеду и доработаю смену, а ты в это время будешь сидеть в подполье. Завтра и послезавтра я не работаю и буду здесь с тобой... Когда я приеду, то затоплю баню, и ты сможешь помыться... Продукты тебе я тоже привезу... Сейчас бери вот этот матрас, подушку, одеяло и спускайся в подполье. – Бурцев повернул на стене  выключатель старого образца. «Отец определенно не покупал, а унес с работы этот  выключатель...» – невольно подумал Бурцев и поднял тяжелую крышку подполья. – Сначала спускайся без спальных принадлежностей – я их тебе сброшу.
– Мне хочется в туалет... – вдруг несмело, с дрожью в голосе сказала Зоя, – до следующего дня я не вытерплю…
– Пожалуйста, иди. Вон ту маленькую дверь видишь?.. – Бурцев указал на небольшую туалетную комнату в подвале. Отец предусмотрительно сделал туалет не только в доме, но и в подвале на тот случай, если в бане вдруг захочется по нужде и наверх для этого не пришлось бы подниматься раздетым. «Наверное, ей хочется не в туалет, а больше это походит на то, что она желает проверить, не существует ли какое-нибудь окошечко в  туалете на уровне цоколя в доме», – подумал Бурцев. Теперь ему казалось, что любой шаг или просьба жертвы связаны с определением возможности побега. В туалете имелась только маленькая вытяжка, а окно отсутствовало. Прошумела спущенная в унитазе вода и спустя несколько секунд женщина вышла.

Зоя осторожно спустилась по алюминиевой лестнице вниз. Бурцев сбросил ей все, на чем спать, и вытянул лестницу наверх. Подполье было глубокое и все выложено керамической плиткой. Там было прохладно, но не холодно. Бурцев закрыл крышку, вставил в скобу на крышке замок и закрыл его ключом. Крышку можно было не закрывать на замок, потому что без лестницы до нее снизу не добраться, но так ему казалось спокойнее. Кричать из подвала было бессмысленно, а из подполья в подвале тем более ничего на улице не услышать. «Посиди при круглосуточно включенном свете, как в тюрьме... Может быть, тогда ты станешь понимать, что такое неволя... Может быть, тогда перестанешь незаслуженно угрожать ею...» – непроизвольно подумал Бурцев, отходя от подполья. Он поднялся из подвала на первый этаж, прошел на кухню и достал из стеклянного буфета самую дальнюю коробку, где стояло несколько таких же жестяных и красивых коробок с крупами. Он вынул из нее завернутый в белую хлопчатобумажную ткань пистолет ТТ и одну запасную обойму с патронами. «Если ты купил оружие, то обязательно его применишь...» – подумал с сожалением Валерий. Он положил пистолет и обойму обратно в банку. Бурцев убедился, что его оружие на месте и почувствовал невольно, что у него есть крохотный шанс после убийства жертвы остаться безнаказанным. Закрыв подвал, дом, а после выезда машины и ворота, он обратил внимание, что уже темнеет. Никого на улице в маленькой деревне опять не было видно. У него начиналась новая тревожная жизнь, которая теперь требовала трезвости, расчетливости и осторожности во всем, если он хотел остаться живым, а жить ему хотелось после случившегося особенно сильно. Валерий посмотрел на плохо видимые деревья перед домом и почувствовал, что, как когда-то в лагере, стал опять пристально рассматривать всякое растение, будь то травинка, дикий цветочек или большое дерево, как будто может случиться так, что этого он долго не увидит…

Глава 5

Потеряв много времени, Бурцев понял, что план на пассажирах уже не сделает, поэтому включил счетчик с расчетом не выключать его до заезда, чтобы хватило времени набить нужную сумму. Новая машина требовала обязательного выполнения плана. Раньше в случаях отсутствия выручки из-за потерянного времени с какой-нибудь девицей он накидывал на показания в путевом листе недостающий платный километраж и сумму в рублях. Затем он вкладывал в кассу свои деньги и тем самым как бы привозил требуемую выручку, ставя об этом в известность сменщика. Напарник после работы также накидывал на показания платный километраж и сумму в рублях, что оставлял ему Бурцев. В следующий раз Валерий возил всех подряд и раскручивал наброшенную сумму и выполнял план новой смены и тем самым избегал потери за предыдущий день вложенных собственных средств. Теперь же он не мог набросить недостающую сумму и километраж, а потом поставить об этом в известность Вахитова. Вахитов не должен знать о том, что сегодня он потерял на ком-то время и добавил для плана сумму из своего кармана. Теперь каждый свой шаг Бурцев невольно рассматривал с позиции человека, похитившего и убившего женщину.

Валерий поехал домой, потому что знал: мать не ляжет спать до тех пор, пока он не приедет на ужин. Обычно он приезжал до девяти часов вечера. По дороге ему дважды махнули пассажиры, но он не остановился. Он не мог настроиться после всего случившегося на работу. Собирать деньги для выполнения сменного задания он сейчас был неспособен, потому что его жизнь неожиданно оказалась под серьезной угрозой. Бурцев своим ключом открыл квартиру родителей и тихо вошел. Мать сидела в комнате и смотрела телевизор без света. Услышав шаги, женщина встрепенулась от легкой дремоты и повернулась к прихожей.

– Валера, ты?! – ласково спросила она.
– Я, мама… – постарался ответить Бурцев в обычной манере, чтобы не встревожить ее. Он развязывал шнурки на туфлях, не поднимая головы, и думал, как бы скрыть свое волнение, когда придется посмотреть в глаза самому близкому, дорогому и необычайно чувствительному на его настроение человеку. Валерий снял туфли,  выпрямился, и в этот момент мать включила свет в прихожей.
– Сынок, что-нибудь случилось?! – с испугом в глазах спросила мать.
– С чего ты взяла?! – постарался правдоподобнее удивиться сын. Чтобы не смотреть матери в глаза он начал снимать пиджак и искать свободное место на вешалке.
– Рукав на пиджаке у тебя вымазан в известке или в чем-то белом!
– Где?! – удивился Бурцев и опять отвел глаза от матери, чтобы рассмотреть рукав снятого пиджака. – А, это! Колесо проткнул, поэтому заезжал в гараж на перебортовку резины. Пока колесо тащил, наверное, где-то шаркнулся о стенку локтем, – ответил Бурцев первое, что пришло в голову.
– Сынок, ты какой-то бледный... – тихо с тревогой в глазах сказала мать. – Ты подрался с кем-то?.. – предположила несмело женщина.
– Мама, ни с кем я не подрался! Успокойся! Давай поужинаем. У меня плана нет, поэтому я быстро поем – и поеду, – сказал Валерий и прошел мимо матери, опять не глядя на нее. Женщине показалось, что голос у сына чуточку дрожит, и она побежала за ним в кухню греть суп. Бурцев вспомнил, что нужно помыть руки и посмотреть на себя в зеркало в ванной комнате. Он развернулся и вновь прошел мимо матери, избегая ее взглядов. Пока Валерий намыливал руки, он пристально вглядывался в лицо. Действительно, он был немного бледен, и до сих пор чувствовалась мелкая дрожь в руках. «Как же я убью эту женщину, вина которой только в том, что ее угроза мне показалась реальной и неотвратимой?..» – какой уже раз подумал он, смотря в зеркало на не проходящую бледность лица. «Убить человека – самый большой грех, а убить невинного – грех вдвойне страшнее... Почему мне выпало делать этот выбор?.. Почему мне в жизни приходится незаслуженно страдать?.. Почему на мою долю все время выпадают испытания?.. Кто так настойчиво хочет меня погубить?! Кому это надо?! – не переставал думать Бурцев. – Все-таки эта женщина небезупречна передо мной... Она угрожала мне тюрьмой за то, чего я вовсе не хотел с ней делать, и она знала это! Но почему я должен судить ее и уподобляться тому несчастному безногому судье, который тринадцать лет назад незаслуженно осудил меня на восемь лет лагерей?.. Я испытываю к этому хромому судье такую огромную ненависть, что она до сих пор ничуть не уменьшилась, и я до сих пор жажду отмщения, как только вспоминаю о нем... Не может такое деяние оставаться безответным... Человек не может судить человека, потому что он живое существо, а значит, обязательно будет субъективен. У него может ныть больная нога... быть температура... у него могут быть неприятности в семье... на него могут воздействовать окружающие люди и, наконец, каждый взрослый человек морально не безупречен... Все это влияет на его судьбоносное для судимого им человека решение... Когда законодатель закрывает на все эти “мелочи” глаза и наделяет судью возможностью ошибаться под тем предлогом, что другого способа судить преступников не придумано, он легкомысленно разделяет греховность судей, которые и без того нарушают закон Божий и потому являются отступниками от веры... Почему какой-то конкретный человек может судить меня?.. Этот безногий судья мог без последствий вынести неправосудный приговор в отношении меня, но если ошибусь я, отправляя в свою очередь его на тот свет, или женщину, что сейчас сидит у меня в подполье, то должен буду проститься с жизнью... У нас с хромым судьей одинаковые возможности приговаривать... Никто мне не препятствует убить его и эту женщину, которая тоже хотела меня ложно осудить, но я должен исполнить приговор безукоризненно... Хромой судья не был совершенно точно уверен в моей виновности, а я уверен точно, что не совершал тогда преступления, но, напротив, пытался предотвратить его... Все судьи – антихристы, и их существование и их работа оправдывает безбожное отношение к ним... Но почему это все равно злодейство по Христу, как бы я себя не обелял?.. Христос просил всех не только не убивать, но даже не гневаться... В другой заповеди он призывает не противиться злу насилием, но не объясняет, почему конкретный невинный человек, который на земле уникален и неповторим, должен безропотно отдать жизнь, например, убийце-маньяку, если у него есть реальная возможность помешать злодею; или почему я не смею отомстить судье, который, не разобравшись, посадил меня в клетку, и тем самым подверг мою жизнь восьмилетним пыткам?.. Тысячи судей в мире нарушают закон Божий, и только единицы из них настигает заслуженная кара... Христос как бы говорит мне, что не бойся несправедливости и прими ее как должное, а за это тебе воздастся и воздастся твоим хулителям... Надо верить или не верить... Однако мне сейчас словно кто-то говорит, что убивай любого человека, который хотел или хочет тебя незаслуженно погубить, но если ты попадешься – значит, ты лишил жизни невинного... Только так ты сможешь узнать: справедлива твоя кара или нет... Наперед знать – не дано... Если бы каждый, кто берется судить другого, нес такую же ответственность, как я перед принятием решения, то не только бы никто не ошибался, но и необходимости в судьях-безбожниках не существовало бы... Нет, я не могу поверить Христу и не гневаться... Как я могу ему верить, если я незаслуженно отсидел восемь лет, и неизвестно, когда мне за это воздастся и где?.. Что может порадовать меня настолько, чтобы я был благодарен судье за несправедливый приговор?.. Это за пределами моего разума, как и жизнь на небесах...»

– Валера, я налила тебе – иди ешь, не то остынет, – послышался голос матери, и Бурцев машинально повторно намылил руки, забыв за размышлениями, что уже это делал минуту назад. Он опять обмыл ладони и намочил лицо холодной водой, затем с силой вытерся махровым полотенцем, чтобы исчезла бледность. Валерий вытянул перед собой руки и до боли в сухожилиях растопырил пальцы в разные стороны веером. Кончики пальцев еле заметно все еще подрагивали…
– Завтра на два дня выходных я поеду в деревню... Нужно проверить, все ли в доме хорошо...  – сказал Бурцев матери, которая, как обычно, сидела с ним за столом и наблюдала, как он ест. В любую минуту она была готова взять у сына пустую тарелку и положить в нее со сковороды разогретые котлеты и жареную картошку.
– Съезди, сынок, а то уже неделю там не бывал.… Не будем ездить – залезет кто-нибудь, – сказала мать, не переставая думать о том, почему сын какой-то взволнованный. – Хоть бы ты, Валера, женился поскорее и переехал в нашу деревню... Благо что она рядом с городом... Сменщики за тобой и туда бы ездили... Глядишь, отец бы был там радешенек, что его дом пригодился тебе... Все силы он отдал ему, пока строил… – сказала мать, моргая вдруг заблестевшими глазами. «Да, действительно, дом отца мне пригодился, но будет ли он там доволен, что его дом пригодился именно в таком качестве?..» – спросил себя Бурцев. Он не заметил, что уже съел суп. Ему хотелось отказаться от второго блюда, но он передумал. «Постарайся вести себя как обычно – не давай матери повода думать, что у тебя что-то стряслось... Господи! Из-за меня умер раньше времени отец, а сейчас я могу загнать в могилу и мать…» – подумал Валерий, и почувствовал, как подступает ком к горлу. Опять на его долю выпало проклятье и безысходность.

Мать положила второе блюдо и спросила:
– Ты сразу после смены поедешь туда?
– Нет. Я вернусь из гаража, посплю, потом схожу на рынок за продуктами на два дня...
– Может, тебе дать тушенки с собой?
– Нет, оставь дома, а я куплю на рынке, что мне нужно, – ответил Валерий и пошел в прихожую надевать обувь. – Наелся хорошо – спасибо, мама…

Бурцев вышел из подъезда и оглянулся на окна на четвертом этаже. Мать выключила свет на кухне, но свет из прихожей показывал, что она стоит у окна в кухне и по привычке пытается разглядеть, как он садится в машину и отъезжает от дома. До конца смены оставалось еще шесть часов, и Валерий поехал на вокзал, чтобы дождаться какого-нибудь поезда и взять пассажиров. Ближе к полуночи в воскресенье люди как будто вымирают в городе. Перед рабочим днем все стремятся пораньше быть дома, и только в аэропорту и на вокзале людской поток не иссякал…

Глава 6

– Парень, водка есть? – спросил тихо подошедший к открытому водительскому окну пожилой мужчина, чуть поодаль стояла женщина, ожидая, пока ее друг закончит разговор с Бурцевым.
– Нет, – коротко ответил Валерий.
– Может, подскажешь, у кого из таксистов здесь есть, чтобы мне не обходить все машины?
– Не знаю, – сказал Бурцев, и пара ночных искателей спиртного пошла, покачиваясь, дальше по ряду стоящих в ожидании такси. «Забыл взять дома водку... – с сожалением подумал Валерий. – Может быть, хорошо, что я забыл ее?.. Мне она пригодится завтра и послезавтра, чтобы разговорить эту чертову бабу... Нужно узнать для спокойствия души, кто она по профессии и должности... кто у нее родственники... есть ли у нее дети, родители – словом, все, что может представлять опасность для меня, если я избавлюсь от нее... Если дело дойдет до решительных действий, то, чтобы спустить курок, нужно будет обязательно принять сто грамм для храбрости... Опять я обманываю себя! Какая мне разница, кто она, если я не хочу сидеть даже восьми лет, не убивая ее?.. Пусть она будет хоть дочерью начальника милиции, и ее будут с упорством искать до тех пор, пока папа ее работает в органах... Нет, я не буду обманывать себя: мне обязательно нужно не выпустить ее, кто бы она ни была, и кем бы ни были ее родственники... Если она простолюдинка, к чему я склоняюсь, то мне быстрее удастся забыть о ней, и я не стану ожидать каждый день, что за мной придут или на меня выйдут каким-то образом... Если ее родственники влиятельные люди, то тогда необходимо будет избавляться и от Вахитова... Но он точно невиновен, и его устранение не должно пройти гладко... Его вина только в том, что он случайно навязал мне эту вредную бабу... Нет-нет! Не надо усложнять... Не думаю, что на окраине города может жить или даже находиться женщина с влиятельными родственниками... Хотя мне известно, что не бывает не раскрываемых преступлений. Бывают только преступления, раскрытие которых очень большой труд, и на их расследования нужна влиятельная санкция из-за дороговизны... При тщательном поиске с привлечением большого количества сотрудников милиции всегда найдется свидетель, который что-то видел... Этого свидетеля нужно только найти... А куда девать тело?.. В канализационную выгребную яму его сбросить нельзя, потому что яма еще и на двадцать процентов не заполнена... Хоть она широкая и шестиметровой глубины, но из-за малой наполненности оттуда со временем пойдет запах разлагающегося трупа... Необходимо копать могилу в огороде – другого выхода нет…» – рассуждал Бурцев, не способный больше думать ни о чем постороннем, после того как посадил в подполье пленницу.

Между тем прибыл очередной поезд, и на асфальтированный перрон вокзала высыпал народ  с чемоданами, сумками и тюками. Длинная вереница такси стала таять на глазах. «Попались бы клиенты подальше... Если сейчас поеду куда-нибудь за город, то все у меня должно сложиться хорошо...» – загадал Валерий. Подошла семья из четырех человек – мужчина, женщина и две девочки примерно восьми и десяти лет. Мужчина, открыв пассажирскую переднюю дверь, попросил:
– Откройте, пожалуйста, багажник. У нас много вещей. – Бурцев вышел и помог поднять и разместить два больших чемодана и три сумки с перевязанными для надежности ручками. Отец семейства сел на переднее сиденье, жена с дочерьми расположились позади. Валерий включил счетчик, тронулся с места и спросил:
– Куда ехать?
– Нам на автостанцию. – Бурцев, с сожалением, подумал, что это недалеко, примерно на два рубля по счетчику. Ему стало грустно и тоскливо. «Лучше бы я не загадывал ничего...» – подумал он. На заднем сиденье заговорили еле слышно о чем-то девочки с матерью, и Валерий услышал, как женщина с облегчением произнесла:
– Ну, слава Богу!.. Теперь-то мы почти дома...
– Откуда ваш поезд прибыл? – спросил Бурцев.
– Из Адлера... Мы отдыхали в Пицунде... Все поезда переполнены, и мы думали, что к первому сентября не попадем домой... Билеты нам пришлось покупать по двойной цене на вокзале у спекулянтов, – пояснила женщина, сидящая между дочерьми, обнимая их за плечи. – Наш папа перед отъездом три дня ходил на вокзал и никак не мог купить билеты – не было мест ни на один поезд. Потом подошел какой-то паренек и предложил билеты с переплатой. Папа согласился – и вот мы здесь.
– А почему вы прежде сказали, что «мы почти дома»?
– Нам в шесть утра с автовокзала еще на автобусе до своего поселка ехать сто километров. Но это ерунда! Главное, что мы благополучно и вовремя добрались  до областного центра.
– Думали, к школе не успеем, – подал довольный голос и глава семейства с небольшой щетиной на лице.
– Сейчас еще нет двенадцати часов, и, значит, вам на автовокзале придется сидеть шесть часов до утра, а потом часа два с остановками ехать на автобусе? – спросил Бурцев, чувствуя, что есть призрачная надежда уговорить поистратившихся на отдыхе людей ехать на такси немедленно до самого поселка.
– Что делать? Все равно это уже не проблема, – произнес мужчина.
– Как называется ваш поселок?
– Козино! – ответила сзади женщина, делая ударение на первом слоге.
–  Давайте я довезу вас прямо до места. Примерно через час будете дома, – предложил, заманивая уставших от дороги пассажиров, Валерий.
– Для нас это дорого, – ответила тихо и смутившись, женщина. Бурцев быстро мысленно подсчитал, что по счетчику в один конец набьет примерно двадцать рублей, и если бы пассажиры хотя бы двадцать рублей предложили, то он бы их с удовольствием повез. На счетчике была только сумма от поездки той женщины, что сейчас сидит у него в подполье. – В прошлом году наши соседи ездили на такси, и водитель с них попросил сто рублей, – вдруг добавила женщина. Бурцев чувствовал, что люди, несмотря на то, что благополучно доехали на поезде почти до дома, очень устали от дороги и готовы были отдать последние деньги, чтобы поскорее быть на месте.
– Сколько вы готовы заплатить, чтобы я вас доставил до вашего крыльца? – спросил Валерий, умышленно упирая на слово «крыльцо». Мужчина обернулся к жене с  дочерьми. Какое-то мгновение все молчали.
– Если вас устроит пятьдесят рублей, то мы бы поехали с вами, – улыбаясь, виновато сказала женщина, наперед полагая, что ее предложение неприемлемо и даже, наверное, неприлично.
– Хорошо, – согласился Бурцев как можно спокойнее, подавляя в себе нарастающую бурю радости, потому что он в данную минуту был счастлив несказанно. Он был счастлив больше не от того, что через два часа опять будет в городе и с планом, а от того, что ему, как он загадал на вокзале, попались пассажиры именно за город на дальнее расстояние. Пассажиры за город ему встречались прежде очень редко. Его сердце от совпадения загаданного со случившимся билось с такой силой, что ему захотелось громко петь. Он верил, что эти пассажиры наподобие знамения, предсказывающего и дарующего ему удачный выход из смертельной ситуации, в какую он угодил сегодня, безотносительно к тому – придется убивать женщину или нет. За спиной Валерия  взвизгнули довольные девочки, оттого, что они через час на такси приедут наконец-то домой.
– Тихо! – нестрого прикрикнула мать на дочерей, улыбаясь довольная вместе с ними тому обстоятельству, что на этой мягкой новой машине они после изматывающего двухсуточного путешествия в поезде без проблем будут в течение часа в своем Козино.
– Как у нас прохладно и хорошо! Мы в поезде туда и обратно умирали от жары. Вагоны все полнешеньки – кошмар, а не поездка. По дороге сюда в районе Уральских гор жара и духота в вагонах вдруг спала. Мы поняли, что въезжаем в родную природную полосу. Отдыхать на Черном море можно, но жить для нас там – невыносимо. Наш климат сухой и умеренный. У девчонок на Урале сразу на следующее утро сошли все прыщи и начали заживать нарывы от случайных царапин. Там любая рана на теле у нас никак не заживала, – разоткровенничалась неожиданно женщина, довольная, кажется, теперь всем на свете, плотно зажатая с боков повеселевшими и переговаривающимися между собой через мать дочерьми.

После трех часов отсутствия в городе Бурцев стоял вновь на вокзале. Шел мелкий и неприятный дождик, а до конца смены оставалось больше двух часов. За час до окончания работы Валерий поехал с вокзала к Вахитову. «Спросит ли он меня про эту бабу?» – думал Бурцев и очень хотел, чтобы эту женщину Вахитов не вспомнил.
– Привет! – сказал Вахитов, садясь на заднее сиденье.
– Привет! – ответил Валерий, наблюдая с трудом из-за темноты в салонное зеркало, как Вахитов почти лег на все сиденье позади, опираясь на локоть левой руки.
– Вчера кино смотрел допоздна, поэтому не выспался, – поведал вдруг Вахитов.
– Можешь подремать, пока я везу тебя до гаража, – посоветовал Бурцев, и сменщик молча снял туфли, подогнул ноги и улегся на всем заднем пассажирском диване, подложив под голову согнутую в локте руку. Желание спать сделало свое дело, и Вахитов не проснулся до таксопарка. За час сменщики оформили путевые листы, помыли машину и уехали.

Перед домом Бурцева сменщик остановился и сказал:
– Ну, ладно, Валера, счастливо! Отдохнуть тебе хорошо!
– Тебе тоже удачи и «чаю» побольше! – ответил Бурцев и пошел к подъезду. Мать не слышала, как он открыл дверь своим ключом и прошел в прихожую, а затем в ванную комнату, чтобы  умыться. Валерий старался все делать тихо. Он не пошел на кухню, как обычно, а немедленно проследовал через зал на цыпочках в свою спальню, где быстро разделся и улегся в кровать. Сон никак не приходил из-за не проходящего возбужденного состояния и множества мыслей. «Почему Вахитов ничего не спросил о той женщине?.. Это, наверное, хорошо для меня и подтверждает мое предчувствие, что у меня все должно получиться…» – подумал Бурцев, но не произнес про себя, что именно должно получиться. Ему выпало встретить пассажиров за город, и это для него означало, что у него все сложится благополучно, а как это произойдет – он не знал. Определенно он должен готовиться к задуманному убийству, а потребуется ли его совершать – даст знать наступивший день. «Необходимо купить спальный мешок, чтобы положить в него труп этой бабы... Нужно купить ей для вида новые колготки и трусы... Нужно для успокоения накупить ей много еды... Все должно говорить о том, что я не имею намерений избавиться от нее... Нужно не забыть взять с собой две бутылки водки... Что еще?..» – спрашивал себя Бурцев, совершенно забыв о сне. «Я должен избавиться от нее без колебаний... Если я буду вникать в подробности ее жизни, то мне будет труднее принять необходимое роковое решение, которое спасет меня... Необходимо застрелить ее именно во время секса... Надо завязать ей глаза под предлогом, что так мне приятнее, а затем выстрелить ей в затылок... Необходимо расстелить матрас в подвале, чтобы кровь после выстрела не оказалась на полу... Возможно, толстый ватный матрас впитает ее всю и воспрепятствует рикошету пули, которая, несомненно, пробьет голову навылет... Если кровь и попадет на плиточный пол, то ее можно немедленно успешно смыть... Нет-нет! Если кровь окажется между плиток, то придется после мытья вновь обновить замазку... Может быть, мне стоит выкопать яму для нее заранее днем, чтобы она не лежала убитая в подвале, пока я копаю?.. Никто не придет ко мне в гости, но все-таки лучше выкопать могилу прежде... Почему я решил пристрелить ее именно во время интимной близости?.. Потому что это будет внезапно и неожиданно для нее, а значит, легче для меня... Нет-нет! Легкость здесь не играет значительной роли... Я лукавлю... Мне хочется воспользоваться случаем, раз убийство неизбежно, и испытать те ощущения, что испытывали нацистские охранники в концлагерях... Моя пленница хотела умышленно и незаслуженно меня упрятать в тюрьму, а это допускает по отношению к ней соотносимое коварство...» – рассуждал Бурцев о предстоящем трудном и непростом деле...

Прошло еще минут десять, и Бурцев неожиданно вспомнил, что давно, когда он учился в школе в седьмом классе, ходил с приятелем за город пострелять из ружья. Его сосед Митя Волокитин тайком взял дома ружье и несколько патронов, чтобы пострелять, пока отец на речном буксире находился в плаванье. До конца навигации оставалось еще много времени и друзья без опасения быть пойманными воспользовались возможностью. Валерий помнил, что когда подошла очередь стрелять ему, то вдруг метров за пятьдесят он заметил немногочисленную свору бездомных собак. Не задумываясь, он отвернул ружье от расставленных пустых бутылок для мишеней и выстрелил в собак. Он сомневался, что на таком большом расстоянии можно попасть в животных. После выстрела раздался страшный и оглушительный визг. Несколько собак стремглав бросились бежать прочь от стреляющих в их сторону ребят. Одна и самая маленькая собачонка громко, жалостливо завизжала и закрутилась на месте, как будто пыталась дотянуться до своего хвоста. Картечь ей угодила в задние ноги, и она душераздирающе и пронзительно визжала. Ее задние лапы вдруг подогнулись. За счет здоровых передних лап собака с трудом и медленно потащила свое раненное тело туда, куда только что отбежали другие собаки. Задние лапы безжизненно вытянулись и напоминали плети. Стало понятно, что собака пытается с пашни дотащить тело до лесочка из невысоких деревьев и кустарников. За ней оставался кровавый след в виде небольшой бороздки на светлой песчаной почве. Вся эта страшная картина сопровождалась нестерпимым для ушей визгом раненой малютки. Собака не умолкала, словно звала на помощь, но ее сородичи по стае ничем не могли ей помочь. Один большой кобель отделился от остальных и осторожно подошел к изувеченной подружке. Он с опаской озирался в сторону стрелявших ребят, но не побоялся подойти к скулившей собачке. На какое-то время подстреленная жертва затихла перед ним, и большая собака стала лизать ей морду, глаза... Остальные здоровые собаки постояли чуть поодаль и спустя минуту побежали дальше от страдающей подруги и сочувствующего ей друга. Валерий вспомнил, как сильно перепугался вместе с товарищем. Первым делом в нем возникла жалость к мучившейся от боли собачонке, и ему захотелось помочь как-то ей, но поняв, что это невозможно и опасно, друзья трусливо побежали. Как он мог принести раненую собаку к ветеринару, которую сам смертельно ранил. Они побоялись, что визг собаки могут услышать какие-нибудь случайно оказавшиеся поблизости люди. Митька выхватил у Валерия ружье и на ходу стал разбирать его, чтобы спрятать под куртку. Отстегнув цевье и отделив ствол от приклада, товарищ набросил ремень на шею и болтающиеся две части ружья закрыл курткой, застегнув длинный замок на ней. Через несколько секунд друзья без оглядки неслись по направлению к дому. Они уже добрались с пашни до окраины поселка, и вдруг вновь услышали визг раненной собаки, что все еще слышался с того далекого места, откуда они только что сбежали. Собачка, наверное, после долгих мучений умерла от потери крови, и Валерий помнил, что примерно в течение месяца каждое утро после пробуждения ему обязательно виделась та ужасная картина с беспомощной и истекающей кровью маленькой собачонкой... Он больше не ходил в ту сторону, боясь обнаружить умершее из-за его выстрела несчастное животное. Валерий не хотел обнаружить подтверждение смерти малютки, а не зная этого точно, он успокаивающе надеялся, что не убил беззащитную собачонку...

«Почему этот случай мне пришел сейчас на память?.. Я должен учесть тот опыт и умертвить жертву с одного выстрела?.. Или это мне напоминает, что я уже стрелял в живое существо и это не страшно и не впервой для меня?.. Несомненно, я должен быть хладнокровным и не допустить оплошности... Хотя одно дело говорить это, а другое – исполнить... Стрелять в собаку я мог без серьезных последствий, а убив эту женщину, я, возможно, потеряю жизнь в тюрьме, если после разоблачения не решусь прежде застрелиться... По сути, я могу ее выпустить и сесть на восемь лет, и после освобождения мне исполнится только тридцать восемь! А вдруг мне дадут больше?.. Теперь, как совершеннолетний и рецидивист по изнасилованию, я попадаю под максимальную санкцию от восьми до пятнадцати лет... Теперь моя жертва взрослая женщина и за нее судья не решится дать максимальный срок... С другой стороны, я крепко ее избил... Однако полагаться на то, какой срок даст судья – я не могу... Закон допускает дать мне пятнадцать лет за изнасилование этой женщины, но тогда лучше убить эту бабу и сохранить шанс остаться на свободе... Самое непереносимое и унизительное – это сидеть в тюрьме второй раз за изнасилование... Все будут только презрительно смеяться надо мной, и я все равно буду вынужден повеситься… Все! Решено! Я не должен возвращаться к этой теме впредь... Я должен только думать над тем, как все исполнить безупречно...» – закончил рассуждать Бурцев и почувствовал неожиданно облегчение, как будто главное он уже сделал…

Глава 7

Бурцев проснулся самостоятельно, без будильника. Понедельник неожиданно для него оказался солнечным, но по-прежнему холодным. В квартире стояла тишина, а в лучах полуденного  солнца, проникающих в спальню через незашторенное окно, он видел светящиеся пылинки в воздухе. Они напомнили ему кухню в детстве, освещенную таким же ярким солнечным светом с редкими пылинками, парящими в неподвижном воздухе и с запахом напеченных матерью пирогов. «Мама, наверное, ушла в магазин...» – предположил Валерий, и ему с тревогой вспомнился весь прошедший день и все проблемы, связанные с этим днем. «Как плохо, что все, что я наметил, еще не исполнено и только предстоит сделать... Хорошо бы успеть уйти до прихода матери... Необходимо как можно скорее все закончить…» – напомнил себе, вселяя уверенность, Бурцев и встал с кровати. Он по привычке энергично присел несколько раз сначала на левой ноге, а потом на правой, придерживаясь руками о стенку, затем три раза наклонился с прямыми ногами вперед и дотянулся кончиками пальцев до пола. «Что я делаю?.. Зачем я сегодня занимаюсь зарядкой?.. Я веду себя, словно не было вчерашнего ужасного дня, а сам боюсь и не представляю, как смогу выполнить, что задумал... как смогу нажать на спусковой крючок… Нажмешь, если захочешь жить… Нужно быстрее уходить из дома…» – мысленно разговаривал с собой Бурцев.

Через несколько минут он уже принял душ, почистил зубы, побрился и освежился французским лосьоном. Этот лосьон он дорого купил на барахолке и поэтому долго не решался им пользоваться. «Зачем я именно сегодня открыл этот лосьон?.. Зачем я хочу понравиться этой женщине, которую намерен лишить жизни?.. Какое-то безумие…» – подумал Бурцев и спустя минуту неосознанно выбрал в шифоньере новый серый костюм и новую белую рубашку. «Почему я надеваю новые и лучшие свои тряпки?.. Мне придется копать могилу для этой женщины... Я одеваюсь, словно сам хочу лечь сегодня в гроб...» – опять подумал Валерий о нелогичности своих действий. «Она что, понравилась мне вчера?.. Вот в чем дело! Вот почему я надеваю все новое сегодня... Это помешательство, или выбор одежды оказался непроизвольным?.. Да-да, я одеваюсь, как нормальный мужчина, идущий к женщине... Нет, ты в большей мере хочешь усыпить ее бдительность, чем просто понравиться... Удивительно, но я жажду опять близости с ней… Это так по-новому волнительно, когда жертва тебе подчиняется беспрекословно, а ты, несмотря на ее послушание, груб с ней…» – подумал Бурцев, натягивая на икры высокие черные носки. «Нужно быстрее уходить, чтобы не увидеться с мамой... Ее и мои глаза не должны встретиться сегодня…» – сказал Валерий и спешно надел с помощью длинной обувной ложки новые черные туфли на тонкой кожаной подошве. Потом он вспомнил, что нужно дополнительно взять денег в своей спальне и, не разуваясь, прошел туда. Он раскрыл шифоньер и залез во внутренний карман нового серого плаща за деньгами, потом подумал, что лучше надеть этот плащ. Через две минуты он уже бежал прочь от дома в направлении центра города. «Все! Мама меня уже не встретит…» – с облегчением подумал Бурцев и направился в сторону магазина спортивных и охотничьих товаров. Пройдя шагов сто, он вдруг вспомнил, что  забыл дома взять водку. «Возвращаться не стану – плохая примета... Может, это и лучше, что я оставил ее... Нужно купить армянский коньяк – этот напиток приличней... А где я его куплю?.. Я уже давно в винных магазинах ничего не видел кроме двух сортов водки – «Русской» и «Пшеничной»... Нужно зайти в ресторан и попросить официантку за переплату продать две бутылки коньяка на вынос…» – подумал Валерий, опять забыв, что он едет к женщине, которая является его пленницей, и которая по его требованию будет пить хоть спирт, если он потребует.

В отделе охотничьих товаров при магазине спортивного инвентаря Бурцеву на глаза попался спальный мешок защитного цвета из брезентовой ткани.
– Девушка, этот спальный мешок непромокаемый?
– Да. Он спасает от сырости и даже, по-моему, от дождя, – ответила продавец, трогая на ощупь ткань мешка, и добавила: – На витрине это последний.
– Как в него пролазить? – спросил Бурцев, памятуя о том, что надевать его на труп будет делом хлопотным и неприятным.
– Он на «молнии» и расстегивается на всю длину, – продавец отогнула часть ткани, закрывающей «молнию» от попадания влаги.
– Хорошо! Я беру его.
– Идите в кассу и выбейте чек на двести пятьдесят шесть рублей в отдел «Охота и рыбалка».
Бурцев невольно подумал, что, находясь в переполненном людьми магазине, он один покупал товар, не предназначенный его прямому назначению. Все покупатели придирчиво изучали витрины и товар на стенах. Никто в мире сейчас не знал его планов и никто не сможет по его виду и поведению определить его намерения, но он заметил, что, когда разговаривал с продавщицей,  не мог уверенно смотреть ей в глаза. Ему, казалось, что если он чуть дольше станет смотреть на нее, то она поймет, что он покупает спальный мешок, чтобы положить в него труп. «Я еще никого не убил, а мне уже кажется, что можно по моим глазам разгадать мои черные помыслы… Это первое и свежее ощущение... Необходимо с этим жить и стараться чувствовать себя как праведник – спокойно и невозмутимо смотреть людям в глаза... Главное, помнить, что ты невиновен... как солдат на войне, который вынужден убивать, чтобы не убили его…» – наставлял мысленно себя Валерий, не заметив, что уже стоит на улице с плотно увязанным в круглый тюк спальным мешком. «Теперь нужно купить ей колготки и нижнее белье... Колготок нужно купить несколько, чтобы ей казалось, что она точно сегодня будет жива...» – с удовлетворением подумал Бурцев, поражаясь своей вероломной сообразительности. Он начал невольно приучать себя все обдумывать с позиции человека, любая оплошность которого смертельна.

– Мне нужно купить жене колготки, но я не знаю размера... Она примерно с вас ростом и похожей комплекции... – тихим голосом сказал Бурцев молодой девушке-продавцу в отделе женского белья в универмаге. Работница заулыбалась понимающе на его шепот.
– Выбейте в шестой кассе чек на двадцать пять рублей, и подходите ко мне.
– Мне необходим черный цвет и трое колготок... Еще мне нужно выбрать трусики для нее... – еще тише прошептал Бурцев, вспомнив, как в клочья разорвал вчера на жертве колготки и трусы, и, чувствуя, что его лицо начинает гореть от стыда.
– Выберите из этих и скажите мне, – девушка указала на стеклянный шкаф с трусиками.
– Вот эти и эти, – быстро ткнул пальцем Бурцев, замечая боковым зрением, что две другие продавщицы и одна женщина покупатель смотрят на него.
– Семьдесят пять рублей за колготки и шестьдесят рублей за трусики! Итого: сто тридцать пять рублей! Это импорт, поэтому ваша жена оценит по достоинству вашу покупку, – сказала девушка с одобряющей улыбкой.
– Хорошо, – тихо ответил Бурцев и направился в толпу.
– Молодой человек! Касса нашего отдела в другой стороне! – громко сказала продавец, и Бурцеву показалось, что все люди одновременно, как по команде, обернулись на ее голос и посмотрели на него. «Господи, мало того, что  неприлично и неприятно делать покупки в отделе женского белья, судя по реакции продавцов и покупателей, но еще все эти принадлежности весьма дороги. Средняя месячная зарплата мужчины-рабочего двести пятьдесят рублей, а колготки стоят двадцать пять!» – невольно с сожалением и удивлением подумал Валерий.

Бурцев не стал заходить в продовольственный магазин, где с улицы через высокие стеклянные витрины видно было большое скопление народа. Он знал, что там без очереди ничего не купить. Несмотря на то, что в стране уже полгода как пришел новый руководитель в лице завораживающего своей открытостью Горбачева, положение с продуктами не улучшалось. Глядя по телевизору на выход в народ с иголочки одетого и ухоженного нового генерального секретаря в сопровождении жены-конвоира, Бурцева не покидало ощущение, что эти люди неискренние и некомпетентные, когда ведут разговоры в толпе. Жена Горбачева по ощущению не была уверена в моральной устойчивости мужа и потому везде сопровождала его. У Горбачева, как у всех видных во власти людей, возможно, были истории на стороне, и его жене это было известно. Бурцеву казалось, что, разговаривая с людьми, Горбачев с женой не перестают думать только о себе, о своей семье и не вслушиваются в задаваемые вопросы из толпы. Он, Горбачев, как бы старался громко и увлеченно говорить с окружающими его людьми о маловажных деталях, пресекая тем самым возможность вставить кому-либо из толпы в свою речь острый вопрос. Валерий понимал, что правители, которые в своих странах не допускают честных выборов, непременно уголовные преступники, а преступники никогда не улучшают жизнь своего народа, а если и делают что-то, то только чтоб потом говорить об этом. Однако свободы с приходом Горбачева стало прибавляться, и это внушало надежду на лучшие изменения в будущем.

Перейдя площадь, Валерий оказался на территории центрального рынка, где разнообразие продуктов ошеломляло наравне с ценами на них. Бурцев потратил больше часа, набирая фрукты, овощи, зелень, ветчину, домашнюю колбасу в натуральной кишке, парную нежирную свинину и теплые свежевыпеченные лаваши. Там же на рынке в ярко-синем киоске разливного красного вина он уговорил продавца-азербайджанца в огромной фуражке с сизо-черной щетиной на щеках найти ему две бутылки коньяка. Валерий почти не занимался закупками продуктов, и это был один из редких случаев. Ему приходилось только в кафе покупать зажаренных цыплят табака на вынос для закуски с друзьями после ночной смены перед уходом на выходные. Все покупки для дома за него проделывала мать, которая умудрялась, экономя его деньги, всегда где-нибудь накупить, несмотря на очереди, разных продуктов, никогда не заходя на дорогой рынок. С руками, занятыми всевозможными пакетами и тюком со спальным мешком, Бурцев опять вышел на площадь.

– Друг, до Колюшево за червонец довезешь?
– Садись, – не задумываясь, ответил таксист. Валерий умышленно попросился к незнакомому водителю, хотя это было не сложно: машин из его парка на стоянке не оказалось.
Подъезжая к отцовскому деревенскому дому, Бурцев невольно ощутил тревогу, но беспокоиться не стоило. К дому никто не подходил, и никто от него не отходил. Песочная дорожка перед воротами и вчерашние следы его машины были смочены ночным дождиком, а свежие отпечатки колес или обуви отсутствовали. Бурцев отпустил такси и подошел к железным воротам. В конце единственной улицы в деревне он увидел согбенную старушку с палкой, которая переходила дорогу в сопровождении рыже-черно-белой кошки с поднятым трубой хвостом. Он прислушался, но кругом было тихо, и только верхушки высоких деревьев вдоль улицы шумели еще зеленой листвой. «Вдруг за забором меня уже ждет милицейская засада... У меня даже нет оружия... Если милиции нет, то впредь мне обязательно нужно носить с собой пистолет, несмотря на то что он старенький и может самопроизвольно выстрелить из-за отсутствия предохранителя... Необходимо его носить с собой, а обойму с патронами вынимать и хранить отдельно в другом кармане...» – подумал Бурцев, но заметил, что, несмотря на то, что был совершенно уверен в отсутствии всякой засады, в рассуждениях использовал все-таки слово «если». Самоуверенность всегда опасна – это он знал по лагерному опыту. Суеверие – это все-таки признание, что кто-то определяет нашу судьбу свыше, и он часто в неволе находил этому подтверждение. Вера и неверие постоянно чередовались в рассуждениях Бурцева.

Валерий положил пакеты и спальный мешок сбоку у ворот на траву и подошел к дверям, врезанным в большие железные двустворчатые ворота. Он начал вставлять длинный ключ в скважину и почувствовал, что рука его трясется, как вчера, и он не может попасть в маленькое отверстие для ключа, в которое прежде попадал легко. Его руки тряслись, как в лихорадке, словно у старого алкоголика утром с глубокого похмелья перед тем, как взять в руку спасительный стакан водки. Немного постояв, Бурцев услышал, что его сердце в груди бьется гулко и сильно, словно молот. «Это и страх, и мое нетерпение, и огромное желание распоряжаться этой еще красивой и рабски послушной бабой... В большей мере поэтому я оделся в лучшую одежду... Мне хотелось понравиться ей, а значит, подавлять ее своим внешним видом... Я боюсь ее убивать, поэтому неосознанно хочу попытаться вызвать симпатию и, возможно, понравиться, чтобы исключить ее обращение в милицию... Я определенно трус… Хотя не менее важно, что мой безупречный вид дает ей надежду, что я нормальный человек и не пойду на крайние меры... Это позволит мне в случае необходимости пристрелить ее в любой удобный для меня момент без истерики...» – Валерий невольно вспомнил все в подробностях, как овладел пленницей вчера. Взяв ключ так, что его конец вместе с указательным пальцем правой руки оказались на одном уровне. Бурцев не нагибаясь, нащупал сначала отверстие для ключа пальцем, затем вместо пальца вставил точно в замочную скважину ключ. Все это время он старался боковым зрением определить, появился ли кто-нибудь еще из соседей на улице в это время. «Возможно, из дома напротив кто-то видит, что я приехал с пакетами… Спокойно! В этом нет ничего необычного...» – утешал себя Бурцев. После двух оборотов ключа дверь подалась внутрь двора, и тут сердце у Бурцева замерло... В центре площадки перед домом лежала черная женская сумка. Он быстро взял с травы пакеты, вошел внутрь и закрыл дверь на засов. Опять положив пакеты на цементный пол двора, он подошел к лежащей сумке. «Эта сумка ее! Как я мог этого не заметить, когда закрывал пассажирскую дверь и уезжал из дома вчера?.. Видимо, когда я вытаскивал из машины эту бабу, то сумка лежала у нее на коленях... Вытащив ее на руках, я не заметил в волнении, что сумка упала рядом с машиной... Когда я уезжал, то наступили уже сумерки… Я помню, что захлопнул пассажирскую дверь и тотчас поехал… Да, я не увидел, что сумка лежала рядом с машиной… В каждом деле неизбежны промахи и неожиданности, а мне теперь нужно это  исключить... А возможно ли это?..» – Бурцев с сожалением понял, что не уверен в полном отсутствии ошибок в будущем...

Глава 8

Бурцев расстегнул сумку и увидел небольшую косметичку в виде конверта с замком по периметру, раскладное зеркальце с пудреницей, портмоне, ключи, духи (те слащавые, из-за которых все началось), новые, нанизанные на картонку разноцветные заколки. В боковом карманчике лежала записная книжка и пропуск. Первым делом Валерий открыл пропуск с фотографией и прочитал: «Областной комитет профессиональных союзов (ВЦСПС), Кругликова Зоя Фотеевна, начальник отдела охраны труда». «Господи! Эту даму будут пытаться найти... Лишь бы не прибегли к помощи местного телевидения…» – подумал Бурцев и почувствовал, что начинает нервничать. «Надо сделать вид, что я не находил сумку... Тем самым дать ей понять, что кто-то сможет найти ее и сдать в бюро находок... Спросит ли она про сумку?.. Если не спросит, то у нее определенно имеется огромное желание изобличить меня, и тогда вновь – каша сечка и «Васек, покурим!» Таким образом, получается, что ей одна дорога…» – продолжал рассуждать в легкой панике Валерий. Открыв портмоне, он нашел шесть купюр по двадцать пять рублей, две по три рубля, а в отдельном отсеке лежал билет члена КПСС. Прочитав в билете, что партийный стаж у его жертвы насчитывает пятнадцать лет, а самой ей от роду тридцать девять, Бурцев подумал, что эта «большевичка» проявила характер тотчас, как он остановился для нее. Он вспомнил, как она неспешно шла к такси. Сложив все обратно в сумку, Бурцев пошел в дровяник и положил находку за поленницу.

«Какая дикость! Как я сейчас буду смотреть в глаза этой женщине?.. За неосторожную фразу она оказалась у меня в подполье, и я вознамерился ее убить, чтобы она не заявила на меня в  милицию...» – в очередной раз подумал Бурцев, несмотря на то, что дал себе слово больше не возвращаться к этой теме. Ему не давала покоя абсурдность ситуации и мнимая безвыходность его положения, кроме как лишить жизни несчастную женщину. Его разум нормального человека, воспитанного в семье добрых и законопослушных людей, отказывался верить, что только путем лишения жизни несчастной он может сохранить жизнь свою.

Валерий открыл сени, затем дом и вошел внутрь. Он остановился и прислушался. Закрытая в подполье женщина не издавала никаких звуков. Бурцев открыл запертый на засов подвал и подошел к подполью. Замок на крышке подполья оказался перевернутым – скважина для ключа смотрела вниз. «Не может быть!» – с тревогой и замиранием сердца подумал он. Еле уловимо послышались шевеления, и Бурцев открыл крышку. Зоя стояла и поправляла волосы, не решаясь посмотреть вверх. Пока Бурцев устанавливал лестницу, он обратил внимание, что трехлитровые банки с солеными огурцами, помидорами и яблочными компотами стояли в ином расположении, чем прежде. Теперь огурцы и помидоры стояли ближе к центру подполья, а компоты у стены, хотя до пленницы в погребе было все наоборот. «По всей видимости, она ставила по несколько банок одна на другую и пыталась таким образом дотянуться до крышки подполья, чтобы ее открыть... Она даже дотянулась рукой до крышки. Видимо, она ударяла по ней, раз замок в перевернутом положении... Как я не подумал, что она может использовать банки как ступени и подставку?..» – подумал Бурцев, но не подал вида, что разгадал ночное поведение жертвы.

– Вылезай, – скомандовал тихим голосом Валерий и стал дожидаться, когда Зоя поднимется наверх. Пленница, не торопясь, начала взбираться по лестнице. Когда ее голова показалась из подполья, то она немедленно опустила взгляд вниз, на лестницу, словно опасаясь оступиться. На самом деле, она чувствовала, что лицо ее за ночь опухло еще сильнее и, наверное, смотрится страшным. Бурцев подхватил ее под руки и легко  поставил на пол. Лицо женщины было покрыто сплошным синяком. Один из ударов ногой, которыми Валерий в бешенстве вчера осыпал лежащую на полу Зою, пришелся между бровей в переносицу и потому синяк образовался под обоими глазами. Смотреть на нее Бурцеву становилось невыносимо. Сексуальное желание, которое он испытывал, открывая дрожащей рукой дверь в воротах, теперь улетучилось и казалось не только неуместным и неестественным, но и неприятным. Изуродованная женщина, кроме жалости, никаких чувств сейчас у него не вызывала. Неожиданно Бурцеву вспомнилась опять подстреленная им собачонка. Тот же знакомый испуг охватил его в эту минуту. Только теперь он не мог трусливо убежать и тем самым избежать неприятностей. Теперь решение ему виделось только в устранении несчастной. Зоя, увидев минутную растерянность на лице Бурцева, поняла, что с ее лицом что-то неописуемое. От жалости к себе женщина присела на стоящий рядом стул и горько заплакала, склонившись к своим голым коленям и опять плотно прижимая ладони к глазам, как вчера, когда Бурцев безжалостно пинал ее, куда придется. Валерий стоял рядом и молчал. Он боялся в данный момент только одного, чтобы плачущая женщина не стала в истерике вырываться из дома. Он вдруг почувствовал, что из-за своей вины не сможет больше силой удерживать ее. Это состояние продолжалось недолго, пока Зоя плакала. Потом Бурцев осознал, что не может так просто из-за минутной слабости потерять собственную жизнь. Для оправдания он вновь вспомнил вчерашнее поведение в такси плачущей перед ним сейчас женщины, и самообладание вернулось к нему вновь.

– Я сейчас затоплю баню, а ты пока поешь, если хочешь... Вот здесь я привез продукты и кое-что из нижнего белья... Не плачь! Я обещаю тебе, что как только сойдут синяки – отвезу тебя домой... Больше в подполье ты спать не будешь... Я купил тебе спальный мешок... Так что теперь спать будет теплее…
– Меня потеряла дочь... Она будет в панике искать меня везде... –  сказала Зоя, продолжая плакать и вздрагивать всем телом.
– Сколько ей лет?
– Девятнадцать… Она студентка и не станет ходить в университет, пока не узнает, что со мной...
– Есть номер телефона, куда я завтра могу ей позвонить? – спросил Бурцев и тотчас пожалел, что спросил о телефоне. «Вдруг она поймет, что я никуда не собираюсь звонить... Ведь это для меня опасно... Если она догадается, что я намеренно обманываю ее, то это ее насторожит...» –  подумал Валерий.
– Да…
– А художник объелся груш? – спросил Бурцев, пытаясь разрядить обстановку.
– Какой художник?.. – не понимая, спросила Зоя, на секунду перестав плакать.
– Тот, который нарисовал тебе дочь... Муж есть?
– Нет... Мы разошлись давно…
– А твои родители?
– Они тоже будут переживать...

Зоя стала плакать тише, а уже через две минуты совсем затихла. Эта взрослая и гордая совсем недавно женщина своей беспомощностью напоминала сейчас девочку-ребенка. Бурцев вышел из подвала, закрыл за собой дверь на засов и направился к дровянику. «Я дал ей обещание так искренне, что сам поверил в сказанное... Я должен верить в свое обещание, чтобы быть убедительным... Не ведающие своей судьбы люди у нацистов в концлагерях спокойно стояли в длинной, медленно двигающейся очереди в крематорий… Я боялся ее слез, которые могли спровоцировать истерику и отчаянные действия, поэтому эта женщина действительно должна верить в мое вероломное обещание вернуть ее домой... Почему мне приятно, что она поверила в обещание?.. Как сладостна власть над пленным человеком, а над привлекательной женщиной сладостна вдвойне... Ты можешь его или ее обманывать, унижать, заставлять исполнять любое твое желание… Ее круглые голые колени все-таки хороши, несмотря на то, что она старше меня значительно и побита… Зачем я спросил ее о родственниках?.. Это только будет вселять в меня неуверенность и жалость к ней... Как мне неожиданно пришла в голову мысль сказать ей, что спальный мешок я купил ей, чтобы спать в тепле?.. В этой зловещей фразе нет обмана...» –  Валерий, набирая в охапку поленья для бани, забыл, что на нем новый плащ. Опомнившись, он осмотрел поленья и, не найдя на них смолы, успокоился. Он вспомнил о сумке. Подумав немного, он решил взять ее с собой и вернуть. «Она не спросила о сумке... Как я и ожидал... Надо вернуть ей ее сейчас же, давая понять, что она может быть спокойна за свое будущее и что перед ней нормальный человек...» – подумал Бурцев, опять испытывая удовольствие от своего коварства. «Почему я испытываю наслаждение от своего изощренного обмана?.. Может быть, она не враг мне, и ее можно постепенно убедить в том, что заявлять на меня в милицию не стоит... Но где мне взять столько времени?.. Вдруг что-нибудь пойдет не по задуманному, и она со своей обидой на меня убежит, или по моей оплошности каким-то образом даст знать соседям о том, что я ее здесь удерживаю силой...»

Глава 9

Бурцев вернулся в подвал с дровами и сумкой, закрылся на ключ, чтобы пленница ненароком не смогла выскочить из дома. Зои не было видно. «Она в туалете, – предположил Бурцев. – Я сойду с ума, ожидая внезапного побега этой бабы…» – пронеслось у него в голове.

Он с помощью наструганных лучин быстро затопил баню, проверил наличие воды в котле, а также в двух деревянных кадушках. Воды было достаточно. Приятный запах от веников и липовых досок, что покрывали внутренние стены предбанника и самой бани, настраивал на спокойствие и умиротворение.

– Мне нужно переодеться... Потом я пойду в огород и вскопаю грядки на зиму... Через час баня прогреется, и ты сможешь пойти помыться... Там есть шампунь, мочалки, большие полотенца и три чистых халата... Есть там и веники, если захочешь попариться... Продукты разбери и что нужно – положи в холодильник... Я сейчас его включил. Вот принес тебе сверху электрический чайник и посуду... – Зоя молча кивала согласием на распоряжения Бурцева. Она украдкой смотрела на него, продолжая естественно стесняться своего лица и измятой юбки перед этим высоким сильным и молодым мужчиной. – Вот твоя сумка... Я нашел ее во дворе... – Зоя спешно открыла ее, достала портмоне и первым делом убедилась, что именно партийный билет на месте, а не деньги. «Господи, наивная простота!.. Как она сейчас может думать о партийном билете, хотя потеря его, возможно, равна исключению из партии... Я пошел копать ей могилу, а она переживает о  членстве в партии… Любой человек слеп… Впрочем, я тоже… Все-таки она почему-то убеждена, что я не способен на убийство… Что такое во мне ей дает уверенность, что я не могу думать о ее убийстве?.. Как она слепа! Как непростительно человек может ошибаться…» – подумал Бурцев и вышел. Он опять запер на засов подвал и поднялся в жилые комнаты дома. Найдя в старом шифоньере в прихожей свои заношенные, но постиранные штаны, рубаху и майку, Валерий переоделся.

Выйдя в огород, он стал думать, где выкопать  яму для могилы. Каждое место ему чем-то не нравилось. То это было близко с домом, то очень близко с забором. Его копание могли услышать соседи и поинтересоваться, что он задумал. «Как я потом буду здесь жить, зная, что где-то закопана убитая мной женщина?.. Продать этот дом тоже будет невозможно, потому что новые хозяева, вероятно, захотят еще что-нибудь построить и надумают копать землю под фундамент... Увезти труп в лес и закопать – тоже рискованно… Во-первых, для этого нет личной машины, а такси не годится, так как нет гарантии, что не останется от трупа какой-нибудь след. Во-вторых, в лесу меня может увидеть какой-нибудь случайный свидетель...» – рассуждал Бурцев, стоя посреди огорода. Наконец, он определился и пошел в конец участка, где забор не граничил с соседскими огородами, а примыкал к не огороженному участку для посадки картошки. Этот участок не был оформлен в собственность, но если заняться, то этого можно добиться, потому что отец с матерью всегда там высаживали картошку, и никто из соседей не мог претендовать на эту землю. Все соседи тоже имели такие же не оформленные и примыкающие к основной земле с домом участки для картошки. Главное, как решил Бурцев, никто не услышит и не заметит, что он выкопал яму рядом с забором в черте своей огороженной и оформленной в собственность земли. Одно только смущало Валерия: у забора с интервалом в пять метров были посажены яблони, которые через год приносили мелкие, но сладкие плоды. Он решил копать, несмотря на то, что мог повредить корни деревьев. Зоя по его предположению имела рост примерно метр шестьдесят пять. Он пошел в дровяник, взял лопату и прорубил на дерне участок размером два метра на метр. Сняв небольшими квадратами дернину, Бурцев отложил куски с черной землей и травой в сторону, чтобы потом вернуть их на место. В течение часа Бурцев выкопал земли на три штыка. Соленый пот с непривычки заливал лицо и щипал глаза. Отложив лопату, Валерий засунул ладонь под майку на животе, нагнулся и вытер лоб и глаза. «Нужно сходить и посмотреть, что она делает...» – подумал Бурцев. Зайдя в подвал, он опять не увидел пленницу. Было слышно, что она моется в бане. Попив воды из-под крана, Бурцев спустился в подполье и достал спальные принадлежности, что давал Зое на прошедшую ночь, и затем вновь ушел копать землю. Чем больше он углублялся, тем невероятнее казалась ему его затея убить несчастную женщину. Он вдруг поразился своей нацеленности на убийство и тем приготовлениям, что были необходимы. Он копал могилу, а сам продолжал надеяться, что она не пригодится. «Как я смогу потом оставаться нормальным человеком?.. Человек, совершивший убийство, превращается в изгоя по собственной воле… Я вряд ли смогу жениться и иметь детей... Как мои дети будут бегать в этом саду, в котором будет лежать у забора убитая мной жертва?.. Как я смогу полюбить какую-нибудь женщину, уже являясь убийцей другой?.. Чем моя жизнь будет лучше, если я убью и все сложится так, что я не сяду в тюрьму?.. Я буду свободен в пространстве... Я не буду вынужден питаться тошнотворной баландой... Я не буду ходить строем на работу... Меня не будут ночью будить, ударяя рукой по моей кровати при ночном пересчете... Я не буду круглосуточно думать о бабе и останавливаться, как пораженный, если вдруг увижу учительницу, идущую в школу в сопровождении солдата-срочника внутренних войск... Я не буду видеть потерянных и опустившихся людей, которые от безысходности идут на зиму в тюрьму, совершая мелкую кражу... Я так же не буду видеть тех из них, кому по несчастью выпала доля  выходить на свободу зимой... Когда они не знают куда идти; они просят оставить их в лагере, хотя бы до весны, но их вышвыривают за ворота, потому что на них нет приговора, а значит, и довольствия... Я не буду обязан снимать шапку зимой, приветствуя служащего колонии в погонах. Я не буду стоять покорно, когда меня и мою одежду ежедневно обшаривают при выходе с предприятия в зоне... Я не буду ждать полгода, чтобы увидеть своих близких людей и пожить с ними в одной комнате три дня... Я не буду носить черную одежду с нашивкой, указывающую мою фамилию и номер моего отряда, как породистый пес... Я не буду ездить в вагонах для заключенных, как скот, на который с остервенением лают при посадке и высадке из вагона несколько злых собак... Этих огромных людоедов удерживают на звенящих металлом поводках солдаты с автоматами, и все эти солдаты – выходцы из среднеазиатских республик, потому что искренне не любят тебя и не пойдут на возможный контакт с тобой, человеком другой веры, культуры и белым цветом кожи... Я не буду смотреть на одуванчик в запретной зоне, как на проявление инопланетной жизни... Я не буду вынужден подчиняться и подобострастно улыбаться тем людям, которые мне неприятны и даже омерзительны... Я не знаю, какова будет моя жизнь, если я совершу убийство, но не окажусь в тюрьме... Может быть, она станет приносить такие душевные страдания, какие превысят физические и моральные страдания от длительной тюремной и лагерной жизни... Мне известно из рассказов убийц, что если человек совершит одно убийство, то не сможет потом остановиться... Жизнь другого человека для него теряет святость... Может, мне стоит сделать предложение этой бабе и жениться на ней?.. Она не замужем... Вот только она старая уже и родить мне, наверное, не сможет... Это для матери будет неприятная партия... Опасно то, что она может дать лживое согласие, а потом все же посадит меня, когда выберется отсюда... Сегодняшний вечер должен дать мне понять, какой она человек... А могила должна быть готова на всякий случай…» – рассудил Бурцев, стоя уже по пояс в яме. Через час он стоял на штык ниже поверхности  земли. «Как я отсюда выберусь?..» – подумал неожиданно с легким испугом Бурцев, чувствуя холод от близости могильной земли вокруг себя, но тотчас его осенила догадка, что нужно воспользоваться лопатой. Он положил черенок поперек ямы и как на перекладине подтянулся на нем, затем закинул правую ногу на поверхность. С трудом он выкарабкался, насыпав обратно вниз немного земли, что накидал по краям…

Глава 10

«Хочется есть...» – подумал Бурцев, возвращаясь окончательно в подвал, напугавшись холода могилы и представив, насколько страшно быть закопанным в такой сырой и безжизненной земле. За столом в комнате отдыха при бане Зоя сидела в ярком свете и в тепле. На ней был надет толстый желтый махровый халат, и она, разомлевшая от пара, пила чай. На голове у нее было повязано полотенце в виде турецкой чалмы. Теперь она выглядела не так пугающе, как при первом выходе из подполья. Сейчас лицо ее немного блестело от крема, и запах от этого крема  распространялся повсюду. В ее сумке  имелись и духи, но сейчас она ими не воспользовалась, памятуя причину скандала в такси. Главное, что удивило Бурцева – ее губы. Они были слегка подкрашены помадой. Невероятно, но после бани ее синяк под обоими глазами заметно уменьшился. «Несомненно, этот синяк и за неделю не сойдет, но если каждый вечер принимать горячую баню и париться, то он исчезнет значительно раньше... –  подумал Валерий. – Но губы! Губы! Почему она их накрасила? Или это неосознанная женская привычка, или это для меня?.. Это, несомненно, для меня, ведь других мужчин здесь нет... Я же на ее симпатию выкопал холодное и страшное ложе... Я, безусловно, чудовище…» – говорил Бурцев и не хотел верить незначительной перемене в лучшую сторону к себе пленницы.

– С легким паром, – не смея улыбнуться, тихо сказал Валерий, продолжая оставаться какое-то время пораженным контрасту между холодной сырой могилой и тем теплом и светом, что окружали в данную минуту чистую и раскрасневшуюся Зою.
– Спасибо, – смутившись, ответила она. Зоя поставила чашку на стол и непроизвольно натянула халат на голые колени, потом неосознанно начала поправлять полотенце на голове. Она явно волновалась и словно не знала, куда пристроить руки, несмотря на то, что была значительно старше Бурцева, а в жизни всегда уверенной в себе женщиной. Ей было неловко от того, что она быстро освоилась в доме у чужого мужчины, который только вчера избил ее и изнасиловал. Она чувствовала себя как женщина-добыча в руках этого безжалостного мужчины, и поэтому рассудительно смирилась с ситуацией. Ее жизнь до этого плена казалась ей уже нереальной, где она могла грубо и властно говорить с подчиненными на работе мужчинами. Она прожила почти сорок лет и, как дитя, не предполагала, что могут существовать такие дикие, жестокие и непредсказуемые люди, как ее похититель. Зоя  догадывалась, что существуют где-то страшные преступники, но что ее жизнь пересечется с одним из таких –  она никогда не предполагала.

«Интересно, надела ли она после бани на себя привезенные мной трусы или голая под халатом?» – подумал Бурцев и спросил:
– Ты поела?
– Да…
– Вода холодная в бане еще осталась?
– Одна бочка еще полная, – ответила тихо Зоя.
– Я сейчас пойду, помоюсь, а ты сделай мне бутерброды с ветчиной и помидорами.
– Хорошо, – сказала послушно Зоя и, ожидая, когда Бурцев уйдет мыться, села как школьница, положив ладони на плотно сдвинутые вместе колени. Бурцев поднялся к двери, ведущей из подвала, и демонстративно закрыл ее ключом на два оборота внутреннего замка. В предбаннике он разделся, потом зашел в парилку и забрался на полок. Ему показалось, что недостаточно жарко, и он плеснул два ковша из бака горячей воды на камни, что лежали поверх печки. Тотчас обжигающий уши жар разошелся сначала по потолку, потом стал оседать ниже, и Бурцев почувствовал, что его лицо опять заливает пот, как в саду, а спустя пять минут пот заструился и по телу. «Если бы она прожила здесь пару недель, то следы побоев, несомненно, исчезли бы... и тогда пусть она обращается в милицию... Как она сможет доказать, что я привез ее к себе силой, избил и изнасиловал?.. Я могу возразить, на ее заявление тем, что мы познакомились в моем такси, и она приехала ко мне по собственной воле... и что она осталась у меня по своему желанию... Она попросилась пожить у меня... и я не мог ей отказать... Мы решили пожениться... Да, мы занимались любовью, но по обоюдному влечению и желанию... Зачем мне привозить ее силой и насиловать здесь?.. Она не молодая девушка, а женщина, и на много старше меня, которую нет нужды мне насиловать… Нет-нет! Мое прошлое перечеркнет все мои утверждения... Я бывший насильник и этим все сказано... Она же – нормальный человек... Она член партии пятнадцать лет, а значит, человек с безупречной репутацией для правоохранительных органов... Все дело в том, что если она будет уверять меня, что не обратится в милицию, то я все равно не могу поверить ей на слово... Вернее, я не могу ставить свою жизнь в зависимость он ее обещания...» – опять рассудил Бурцев, почувствовав, что стало нестерпимо жарко. Он спустился сверху на нижнюю ступеньку, набрал в эмалированный таз холодной воды и окатился. Затем Валерий намылился шампунем с головы до ног и дважды облился холодной водой. В другое время он бы несколько раз зашел в парилку, а сейчас при Зое не мог себе этого позволить. Выйдя в прохладный предбанник, Бурцев накинул на плечи широкое махровое полотенце, сел на деревянную лавочку, опершись локтями на колени, и прислушался. В комнате отдыха Зоя чем-то стучала по столу. «Господи! Я дал ей возможность пользоваться кухонным ножом! Вдруг она захочет его применить против меня и, угрожая, выскочит на улицу...» – с легкой паникой предположил Бурцев и невольно оглянулся, отыскивая какой-нибудь предмет для возможной обороны. Надев длинный банный халат и повязав его, он взял в углу половую щетку на длинной палке, затем, подхватив рабочую одежду,  вышел в комнату отдыха. Зоя резала на разделочной доске помидоры. На какое-то мгновение она подняла глаза в обрамлении синяка и с удивлением посмотрела на Бурцева, стараясь понять, зачем ему щетка. Бурцев сел в старенькое ободранное сзади кошачьими когтями кресло чуть поодаль от стола и поставил щетку у стены, а одежду положил на пол.
– С легким паром, – впервые чуть улыбнувшись, сказала Зоя.
– Спасибо, – ответил Бурцев и посмотрел на тарелку с уложенными красиво бутербродами. – Я где-то привез  коньяк, ты не видала?
– Я поставила обе бутылки вон там, – и она указала на стенку у кровати. Бурцев поднялся и подошел к бутылкам. Зоя уже закончила делать бутерброды и положила нож на столе рядом с тарелкой. Боковым зрением Валерий не переставал следить за движениями пленницы. Он подошел и быстро взял нож, чтобы открыть бутылку. «Теперь я его не оставлю без присмотра, но я по забывчивости принес и вилки... Нужно ли потом все острое и колющее унести наверх?.. Нет... Эта баба не способна махать ножом... поэтому мне ее хочется...» – спросил и ответил себе Бурцев и приступил к откупориванию бутылки с коньяком.

– Подай, пожалуйста, вон те маленькие стаканчики. – Зоя  поставила на стол один и села на стул у стола.
– Еще один подай, – сказал тихо, но настойчиво Бурцев, глядя на Зою с серьезным лицом.
– Я не пью крепкие напитки, – постаралась воспротивиться Зоя, но Бурцев, не меняя серьезного выражения, сказал:
– Я тоже не пью, но сегодня – выпью. – Зоя добавила к стаканчику Бурцева еще один. Он наполнил оба и подал один ей. Она  взяла. – Предлагаю выпить за то, чтобы наше тяжелое знакомство как можно скорее полегчало... – сказал Бурцев и чокнулся с ее стопкой. Он выпил залпом и стал закусывать бутербродом. Зоя сделала маленький глоток и поставила стаканчик обратно на стол. – Выпей до конца... Здесь никто тебя нетрезвой не увидит... Больше заставлять не буду... – пообещал Бурцев, используя обычный мужской обман. Зоя взяла свою стопку и выпила весь коньяк. Морщась, она быстро взяла с тарелки большую сочную грушу и медленно надкусила ее.

– Ты что, там живешь, где я тебя вчера подобрал на такси? – спросил Бурцев.
– Нет... Я перепутала маршрут автобуса и уехала в другую сторону… У нас на работе заболела одна пожилая сотрудница... и я решила к ней съездить… Уже два раза обещала... На этот раз собралась, но номер маршрута перепутала... Мне надо было на Комсомольскую площадь на тридцать четвертом автобусе, а я села на сорок четвертый... Вот и оказалась не там, где надо... Пока разобралась – уехала далеко... – Бурцев заметил, что лицо Зои раскраснелось. Она явно немного тотчас захмелела и стала словоохотливее. Бурцев радовался, что там, где он ее подобрал вчера, никто ее не знает. Это значит, что никто не обратил внимания на то обстоятельство, что никому не знакомая женщина села в его машину.
– А где ты живешь?
– В третьем микрорайоне...
– Почему ты решила ехать домой, а не продолжила путь к сотруднице?
– Я намучилась в этих полных автобусах и решила плюнуть на все и ехать домой на такси...
– Подойди сюда... – сказал Бурцев, доев бутерброд. Ему немедленно захотелось близости с этой женщиной. Он словно почувствовал, что Всевышний передал жизнь этой женщины в его  распоряжение. Зоя медленно сняла полотенце с головы, встряхнула волосы и, зачесывая растопыренными пальцами обеих рук их назад, подошла к сидящему в кресле Бурцеву. Он, не вставая, положил свои ладони ей сзади на бедра, потом медленно стал перемещать их выше до ягодиц, задирая халат пленницы. Тело Зои оказалось голым. Она не смотрела вниз на него, а руки положила ему на плечи. Он ни разу за время пребывания жертвы здесь не мог пристально посмотреть ей в глаза. Синяки, видимо, смущали ее, и она то и дело отворачивалась, когда видела, что он смотрит на нее.

– Колготки и трусы, что я привез тебе, твоего размера? – спросил Валерий.
– Моего… – улыбнувшись, тихо ответила Зоя. Ее ответ мгновенно возбудил его. Не надев трусы, она тем самым была загодя готова к близости с ним и, возможно, желала его. Бурцев встал, обхватил опять ее за ягодицы, легко приподнял над полом, затем донес до застеленной железной кровати и положил на спину. Не изощряясь, он опять пальцами своей огромной руки проник в ее влагалище, затем вставил член и резко, со злостью безудержного желания быть внутри этой женщины, начал безжалостно резко вталкивать в нее член. Он воспринимал теперь Зою как бесправную рабыню и свою собственность, с которой он может делать что пожелает. Это возбуждало так сильно, что он не смог припомнить за всю жизнь ничего подобного. Он не жалел ее. Правую руку он просунул ей под колено поднятой левой ноги и загнул ее еще выше. Теперь он видел, что колено Зои почти на уровне ее плеча. Опять послышались оглушительные шлепки тела о тело, и Зоя начала стонать. Бурцев быстро почувствовал, что вот-вот его сперма начнет стремительно уходить. Прежде чем он осознал, что наступил приятный момент и выброс семени, он услышал стон Зои. Они почти одновременно достигли оргазма, и Бурцев ощутил мелкую дрожь, прошедшую несколькими волнами по поднятым высоко ногам женщины. Она явно в течение нескольких секунд прибывала в неописуемом наслаждении, не видя и не слыша ничего вокруг. Она лежала с закрытыми глазами и вздрагивала, а ее щеки покрывал румянец. Через некоторое время Бурцев поднялся, и Зоя смогла только повернуться набок, продолжая лежать с закрытыми глазами в забытьи. Спустя еще некоторое время к ней вернулась способность двигаться, и она почувствовала, что из нее сейчас польется все то, что пришло от него. Зоя, все еще не открывая глаз, нащупала рукой позади себя полу халата, закрыла ею тело, а остатки махровой ткани просунула между ног. Бурцев ушел в баню, где обмыл плоть теплой водой с шампунем. Когда он вернулся, Зоя уже сидела на диване, как потерянная, опираясь на правую руку, но, не опуская ноги на пол. Бурцеву вновь захотелось есть, и он начал с жадно доедать оставшиеся большие бутерброды на столе. На него напал безудержный аппетит…

Глава 11

– Надо еще что-нибудь приготовить поесть, – сказал Бурцев.
– Я могу сварить мясо, оно еще не замерзло окончательно в холодильнике, – предложила как-то поспешно и охотно Зоя. Бурцев кивнул, не имея возможности что-либо сказать из-за полного рта. Он жевал и думал, что женщина, получающая удовольствие от близости с мужчиной, не может причинить ему зло. Он жевал и как завороженный смотрел в одну точку, чувствуя, что Зоя смотрит на то, как он ест. Она явно разглядывала его и о чем-то думала. Женщина часто пристально и с внимательностью  разглядывает лицо мужчины, который ей нравится. Она по женской природе иногда пытается невольно представить с удовольствием по его лицу, какое потомство могло бы быть у нее от него. Но Бурцев этого не понимал.
– Почему ты разошлась с мужем? – спросил он, и Зоя тут же отвела от него глаза.
– Он начал пить… Сначала это было терпимо, потом – невыносимо…
– У тебя есть друг? – спросил Валерий и пристально посмотрел на Зою. Она какое-то время не отвечала, потом сказала коротко:
– Да…
– Кто он?
– Мой начальник... – с нежеланием ответила Зоя, опуская глаза на свои ноги. Она не понимала, почему как на духу открывается этому парню. Сказав о начальнике, она невольно вспомнила о номере телефона дочери, который приготовила для Бурцева, чтобы он позвонил и успокоил ее. Она достала из кармана клочок бумаги и протянула ему.
– Это телефон дочери... Ее зовут Евгения... Можно Женя…
– Что я должен ей сказать?.. – спросил Валерий, и Зоя задумалась.
– Скажи что… – она споткнулась, – скажи, чтобы она позвонила на работу, она знает кому... Пусть скажет, что я заболела и скоро выйду на службу... – Бурцев понял, что дочь должна позвонить на работу ее другу. Он представил, как этот друг будет допытываться у нее, где она находилась больше недели, если он выпустит ее после схода синяков. Возможно, сразу она не откроется, но, оказавшись на воле, будет вынуждена рассказать своему мужчине все, что с ней случилось, а тот в злобе и ревности обязательно захочет посадить его надолго и подальше. Тем более ее начальник, видимо, человек влиятельный в областных профсоюзах. Бурцеву опять стало тревожно оттого, что выхода из ситуации нет. Выход один – оставить ее здесь насовсем...
– А что я должен сказать дочери о тебе? – продолжал спрашивать Бурцев больше потому, чтобы убедиться окончательно, что выхода нет.
– Не знаю, – ответила Зоя, понимая, что приемлемого ничего придумать невозможно. – Скажи то, что придумаешь сам. – При этих словах Зоя встала и пошла в баню помыться. «Она понимает, что ничего вразумительного сказать дочери нельзя, поэтому переложила это на меня... Она хочет, чтобы я обязательно позвонил и определился голосом, возможно, своим номером телефона... Если бы она не хотела меня посадить, то сказала бы, что звонить никуда не нужно, а надо только  бросить записку в почтовый ящик... Но она этого не говорит... Она непременно меня посадит... Женщину такого склада, образования и положения ничто не остановит в желании отомстить обидчику…» – рассудил Валерий.

Посидев в одиночестве, Бурцев захотел на воздух. Валерий взял ключ из рабочей одежды на полу и в халате вышел из подвала, закрыв дверь на задвижку. На улице уже стало темнеть. Он пошел к дальнему забору, где несколько часов назад выкопал яму для пленницы. Воткнутая лопата в кучу выкинутой свежей земли, издалека напоминала по очертаниям могилу с крестом без поперечины, какие он часто видел на старых, заброшенных кладбищах. Подойдя ближе, он посмотрел вниз, но дно ямы уже не просматривалось. Он присел, взял немного выкопанной земли в руку и почувствовал, что она глинистая, влажная и холодная. Бросив землю вниз, он встал и посмотрел на небо. «Затянутый облаками свод как бы говорит мне, что он закроет от Господа мои неблаговидные предстоящие дела... Эта женщина живет последние часы, а я остаюсь пока живой... Почему у нее такая судьба?.. Кто уготовил ей такую участь?.. Еще два дня назад в ее жизни, наверное, все было ладно и спокойно... Сколько должно было произойти случайностей, чтобы сегодняшний день оказался для нее последним?.. Так и я, убивая ее, продлеваю свою жизнь... но надолго ли?.. Что мне от этой жизни нужно?.. Чем она так для меня дорога, что я ради ее продления убиваю другого человека?.. Я знаю наперед, что буду продолжать с удовольствием поедать бутерброды и любить женщин... и оттяну момент, когда придется неминуемо тоже оказаться в этой сырой и холодной земле... Только бутерброды и женщины заставляют меня цепляться за жизнь... Все остальное в жизни молодого человека ничего не стоит или не осязаемо... Почему именно эта женщина оказалась в конце цепочки роковых случайностей?.. Этого я никогда не узнаю... Я обязан после ее убийства по этой цепочке пойти к началу моих трагических случайностей, что привели меня к необходимости убивать... Только тогда я смогу жить со смыслом и быть оправданным перед собой... Я должен найти всех людей, что виновны в моей тяжкой планиде... Я знаю и чувствую, что буду жить, если смогу отыскать и наказать этих людей... Эта женщина не перестанет требовать от меня этого оттуда, если я захочу жить…»

Бурцев вернулся и сказал:
– Я сейчас принесу сверху тебе телевизор... Главное, чтобы хватило длины провода уличной антенны. Если его окажется недостаточно, то подключим телевизор к комнатной антенне. Будет показывать только первый канал. – Бурцев хотел напоследок опять расположить к себе женщину и хоть что-то для нее сделать, чью судьбу уже определил. Но все, что он  делал хорошего для нее, невольно имело двойное значение – кроме удовольствия для жертвы это хорошее успокаивало ее, и она меньше всего могла предположить, что ее подобревший похититель скоро убьет ее. Через несколько минут в подвале на столе стоял телевизор с рогатой комнатной антенной и выдавал без помех картинку.  – Нужно обмыть это дело... Теперь тебе будет до выздоровления сидеть веселее... Давай опять стопки. – Зоя без возражений на этот раз  поставила два убранных стаканчика на стол. Похититель и невольница мирно, как семейная пара, выпили и закусили фруктами.

– Понимаю, что просить прощения за те ужасные побои, что я нанес тебе – немыслимо и смешно... Ты должна знать, что я искренне сейчас раскаиваюсь в своем диком обращении с тобой... Я, наверное, человек с больными нервами... и меня исправит только могила... – сказал Бурцев, поражаясь своему циничному театральному извинению за побои, зная, что угрохает жертву через некоторое время. – Скажи мне, ты веришь в Бога?..
– Нет... – с небольшой задержкой ответила Зоя.
– Что я спрашиваю?.. Ты же член партии…
– Я не верю не потому, что этого требует членство в моей партии... Я не верю потому, что убеждена: не может одно существо, по образу и подобию напоминающее человека, управлять и властвовать во всей Вселенной.
– Мне возразить тебе нечем... потому что ты рассуждаешь, как маститый астроном, физик и биолог в одном лице... – ответил Бурцев и подумал: «Ты знаешь твердо, что Бога нет, а своей судьбы на предстоящие час-два не ведаешь... Хоть бы кто-нибудь сейчас тебе подсказал, что жизни твой осталось максимум до полуночи, если не сможешь убедить меня, что не собираешься мстить ни при каких обстоятельствах... Никто тебе не подсказывает, что я не хотел бы тебя лишать жизни и только жду знака свыше, чтобы отказаться от этого... Как ни странно, но если я тебе сейчас признаюсь в истинных намерениях... покажу вырытую могилу и пистолет, то ты станешь плакать и уверять меня, что никогда не расскажешь обо мне в милиции... Однако подумаешь, что я трус и боюсь тебя убивать, и поэтому рассказал тебе обо всем, чтобы запугать... После выхода на свободу ты все равно посадишь меня... Если бы тебе кто-то третий рассказал о моих намерениях, и ты бы не пила спокойно чай, как кустодиевская купчиха, а плакала бы и целовала мне бесконечно ноги, чтобы я смог поверить тебе и отпустить... Твое неверие в Бога – твой выбор... Он, этот третий, не подсказывает тебе ничего... потому что не старается тебя спасти…»

– Современный человек не может верить в чудеса, – добавила Зоя.
– Мне показалось, что ты с недоверием относишься к таксистам, – сказал Бурцев, не желая продолжать разговор о Боге.
– Извини, а за что вас любить, если вы обираете людей! У народа и без того нет денег, а таксисты часто не едут по счетчику... Все норовят просить больше, чем положено за проезд, – не скрывая искренней неприязни, вдруг сказала захмелевшая Зоя. «Мое извинение и мой коньяк вернули ей бесстрашный облик... Если она здесь не пытается скрыть своих антипатий, то чего от нее ждать тогда, когда она выпорхнет отсюда на волю... Ей Господь ничего не подсказывает, а мне ясно дает понять, что передо мной человек дела…» – подумал Бурцев и возразил:
– Таксистов тоже обирают... Кто на новых машинах работает – тот еще живет неплохо, а кто на «старушках» – беда... Тот сам грязный, как слесарь, с солидолом в ушах и вечно без денег... Ремонт всюду в такси платный... А твой начальник намного старше тебя? – меняя опять тему, спросил Валерий.
– На семнадцать лет... – ответила Зоя без удовольствия.
– Он женат?
– Да... У него жена и двое взрослых детей...
– Как ты думаешь, почему люди стремятся во власть на всех уровнях? Хоть маленький портфельчик, да пытаются ухватить? – спросил Бурцев.
– Думаю, что кто по призванию, а кто желает быть полезным людям, но допускаю, что многие из-за благ и привилегий от должности...
– Я, как окончательно испорченный человек, без всяких вариантов считаю, что все мужчины идут во власть, чтобы трахать молодых и красивых баб, а на втором месте кормушка в виде пайков и возможности воровать, что тоже в значительной мере передается молодым и красивым бабам...
– Я не согласна с тобой, – ответила, улыбнувшись чему-то, Зоя, и опять повернулась к экрану. Она явно опьянела, и ее глаза с запозданием перемещались за поворотом головы. Валерий встал и налил еще по стаканчику коньяка.
– Я уже пьяная и больше не могу! Ты же сказал, что не будешь меня заставлять после первой стопки, а эта уже третья, – напомнила Зоя, улыбаясь.
– Чтобы допить бутылку, еще по одной, – возразил Бурцев.
– Но там еще осталось! – не соглашалась Зоя.
– Остатки мне. Вторую бутылку оставим до следующих моих выходных, на вечер перед твоим уходом отсюда. – Эта подробность подействовала, и Зоя взяла стопку со стола.
– За что пьем? – спросила она, ободренная новостью и хмельная, не стесняясь больше своего лица с синяком.
– За тебя! – чуть громче и торжественно сказал Бурцев, впервые улыбаясь и от легкого опьянения смело глядя на Зою открыто. Ее глаза запомнились ему в такси как чрезмерно накрашенные, а теперь они без подведенных ресниц и в обрамлении синяка казались не очень большими, но черные зрачки говорили ему, что эта женщина, должно быть, не так проста, как кажется. «Возможно, она потому легко соглашается пить со мной, чтобы я потерял контроль над собой...» – подумал Бурцев и опрокинул всю стопку в рот. Он брал веточку винограда и видел, что Зоя опять не допила половину стаканчика. Она поспешно взяла большое красное яблоко с тарелки, чтобы закусить. Теперь Бурцеву казалось, что нет ничего проще, чем отправить эту женщину к праотцам. Алкоголь сделал свое дело, и все свои страхи, переживания за последние сутки вдруг показались Валерию забавными. Ему тотчас захотелось поскорее закончить намеченное и, как ему стало сейчас казаться, простое дело.

– Я пойду и выключу свет наверху. Я оставил его, когда ходил за телевизором, – сказал Бурцев, как можно более спокойно и обыденно.
– Иди, – ответила Зоя, кусая яблоко и глядя, не отрываясь, на экран телевизора. Бурцев вышел из подвала и уже по привычке запер его на засов, затем быстро прошел на кухню к буфету и достал пистолет из жестяной, красиво разукрашенной банки. Он вытащил из рукоятки обойму, глянул на нее, как будто желая убедиться, что она с патронами, затем вставил обратно и передернул затвор. Патрон, несомненно, вошел в ствол. Пистолет казался холодным на ощупь, хотя в доме было тепло. Он взял тонкое декоративное вышитое полотенце, висевшее рядом с буфетом для красоты, и сунул его в большой левый карман банного зеленого халата. Валерий выключил умышленно оставленный свет в комнате и подошел к окну, выходящему на улицу. Было темно, и виделся только слабый свет с уличного фонаря через три дома. Он почувствовал, что коньяк еще больше добавил ему уверенности и раскованности. Сунув осторожно пистолет в правый карман халата, подойдя в темноте к двери подвала, он открыл ее, и здесь свет снизу осветил ему ступени. Валерий погасил освещение и при свете экрана телевизора подошел к жертве.

Глава 12

– Я опять хочу тебя... – сказал негромко Бурцев и плавно, чтобы пистолет не издал звука, положил на пол чуть поодаль снятый с себя  халат. Зоя сидела на кровати, и когда он подошел к ней голый, то член его оказался на уровне ее плеча. Она подняла на Валерия глаза, как бы удивленная его очевидным повторным желанием.
– Я хочу, чтобы ты меня поцеловал... – тихо попросила она, и Бурцев наклонился к ней. В течение какого-то времени их языки, соперничая, старались проникнуть глубже в рот друг другу. Они шумно дышали. Им явно не хватало воздуха. На какое-то мгновение они размыкали губы и опять жадно начинали целоваться.
– Пойдем на пол – на кровати очень мягко, – запыхавшись, предложил Валерий и взял у стены свернутый матрас, на котором Зоя спала в подполье. Он раскатил его по всему полу и поманил ее. Она спустилась и легла на матрас. – Я хочу завязать тебе глаза, а потом быть сзади тебя... – сказал он и осторожно вытащил из халата полотенце. Прежде чем сделать ей на глаза повязку, он встал на колени вровень с ней, и они опять начали целоваться. Через минуту он отстранился и завязал ей глаза. Зоя безропотно ждала, когда он управится. Валерий сказал:
– Встань на колени и на локти. – Она послушно встала на четвереньки, и Бурцев легко вошел в нее сзади. Началось соитие. Голова женщины, перевязанная полотенцем, сотрясалась от сильных ударов. Зоя беспрестанно выла от удовольствия. Она то опускала голову вниз, то поднимала вверх, и в эти моменты Бурцев отчетливо видел слабую тень ямочки по центру ее тонкой шеи. Из телевизора слышалась негромкая музыка, а свет экрана делал подвал освещенным, как в лунную ночь. Не переставая яростными толчками вводить в нее член, Бурцев подтянул к себе халат и без труда вынул пистолет. Теперь оставалось только дождаться разрядки. Валерий взял оружие в правую руку, а ладонь левой руки, растопырив пальцы, повел медленно по позвоночнику вверх к голове женщины. Дойдя до шеи, он уперся кончиком среднего пальца в затылочную кость жертве. Прямо под средним пальцем он ощутил ямочку. Обрубленные в лагере мизинец и безымянник на фоне невредимого и длинного среднего пальца казались подогнутыми внутрь ладони.
– Проси меня трахать тебя сильнее, – произнес Бурцев, и Зоя тут же отозвалась:
– Еще! Еще! Не останавливайся!
– Громче проси!!
– Еще!! Еще!! Прошу тебя, сильнее!!! – уже кричала она. В этот момент Бурцев почувствовал, что сперма прорывается из его плоти. Он захрипел и, направив дуло в ямочку на шее у жертвы, несколько секунд держал неподвижно вытянутую руку с пистолетом и затем резко, словно со злостью спустил курок... Раздался оглушительный выстрел. В ушах Бурцева слышался безостановочный писк. Он оглох и слышал только этот беспрерывный и высокий гласный звук «и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и». Тотчас после выстрела он ощутил, что его член во влагалище жертвы на какое-то мгновение плотно обжат, а спустя несколько секунд Зоя обмякла и медленно завалилась с коленей на бок. Бурцев увидел, что полотенце, повязанное на ее глаза, пробито по центру и все в крови. На матрасе в том месте, где лежала ее голова, медленно разрасталось кровавое пятно. Валерий сел в ногах мгновенно погибшей женщины и тут же выронил пистолет на матрас. Обхватив свои колени замком рук, он опустил голову. Бурцев продолжал слышать неумолкающий звон в ушах и чувствовать какое-то время резкий запах сгоревшего пороха, смешивающегося с запахом свежей крови. В свете телевизора сперма, поблескивая, вытекала из покойницы по ягодицам на матрас. Валерия потрясло не само убийство, которое он совершил впервые и которое обдумывал и готовил в течение суток, а то ощущение, что он испытал, когда в момент оргазма пристрелил уже неинтересную и ненужную сексуальную партнершу. Бурцев после полового акта не любил женщин. Женщина после секса всегда казалась ему отвратительной. Это чувство он испытал, когда в четырнадцать лет впервые с друзьями имел сексуальный контакт с пьяной спящей немолодой женщиной летом в парке отдыха. С тех пор ему все время после любви хотелось, чтобы очередная подруга его оставила и ушла, но в реальной жизни этого никогда не происходило. Валерий был вынужден оставаться с уже нежеланной девушкой  в одной кровати и терпеть ее, делая вид, что она ему приятна и после близости. Сейчас омерзительная после оргазма женщина была мертва, и он, казалось, был первый раз доволен, что нет необходимости терпеть рядом использованное тело. Невероятное новое ощущение он испытал, застрелив Зою в последний момент. Ее нутро, перед тем как окончательно лишиться жизненных сил, сжало его член, словно не желая отпускать его и стараясь в последний момент оставить о себе незабываемое впечатление. Бурцев предположил, что он испытал то, чего, возможно, не ведал ни один из ныне живущих мужчин. Теперь он стал понимать, почему нацисты в концлагерях практиковали убийство женщин в момент оргазма. Эти обычные, вполне обыкновенные люди из-за безнаказанности приучили себя к такому изуверскому удовольствию и превратились в болезненно зависимых от любовных утех со смертью мужчин, что теперь открыл для себя и он…  

В таком положении Валерий просидел в тишине минут десять, потом поднялся, включил свет и выдернул за шнур вилку телевизора из розетки. Он взял с пола недопитую бутылку коньяка, придвинул к себе пустую чашку, из который Зоя совсем недавно пила чай, и вылил в нее всю жидкость. В три глотка он выпил все до дна, а через минуту перешагнул Зою и пошел наверх. В комнате, не включая свет, Бурцев опять, как недавно, подошел к окну. На улице ничего не изменилось – царила прежняя безмятежность. «Почему я ничего не чувствую?.. Коньяк меня пьянит как-то по-особому... Я не чувствую, что совершил что-то страшное или ужасное... Как это оказывается просто – убить человека... Надо пойти и похоронить ее без суеты... Почему я не ощущаю никакой опасности или угрозы?.. Почему мне безразлично, что со мной теперь может случиться?.. Почему я больше волновался и переживал до выстрела?..» – спрашивал себя Бурцев и не находил объяснения тому спокойствию, которое овладело им после убийства. Медленно он вернулся к буфету, не опасаясь случайных чужих глаз с улицы, включил свет и нашел в выдвижном ящике шкафа свечу. Затем там же он взял коробку спичек, а с витрины буфета – достал большой фаянсовый бокал. В саду ничего не было видно на два шага впереди. По памяти Бурцев пошел в сторону выкопанной ямы и, предполагая, что подходит близко, чиркнул спичку. Ветер чуть было не задул огонек, но Валерий присел, закрывая спиной маленькое пламя, и поджег фитилек. Он поставил свечу в бокал, а бокал установил у изголовья могилы. Свеча в бокале была прикрыта от ветра кучей земли, и поэтому огонек горел спокойно, без риска быть погашенным. «Надо сходить в дровяник и взять несколько хороших досок, что остались у отца, и выложить в могиле пол. Нужно, чтобы она не мерзла...» – неожиданно, как умалишенный, решил Бурцев, вспомнив, как ему днем показалось холодно в яме. Подойдя к дому, он оглянулся и увидел слабый свет от мерцающей свечи за буграми земли. Теперь он легко мог видеть во тьме, куда нести тело. В дровянике Валерий включил свет и взял в углу стоящие обрезные доски-«пятидесятки». По очереди приставляя их к себе, Валерий огрызком химического карандаша делал пометки чуть ниже своего подбородка, прежде задумчиво слюнявя кончик карандаша по центру облизанных губ, как это делал когда-то отец. Затем Валерий клал доски на козлы и отпиливал лучковой пилой лишнее. Не спеша он перетаскал готовые доски к могиле, словно делал обычное богоугодное дело. Бурцев никого и ничего не опасался – он как бы знал наперед, что никто и ничто ему не помешает все исполнить как следует...

Валерий выложил на дне могилы пол, а две оставшиеся доски бросил у края поперек ямы, чтобы с их помощью легко взбираться наверх.

Пришло время пойти за трупом. Валерий спустился в подвал, опять перешагнул Зою, взял у стены не открытую бутылку коньяка и, не торопясь, откупорил ее зубами. Натуральная грибовидная пробка гулко хлопнула и осталась у Валерия во рту. Вновь он налил половину чайной чашки убитой женщины и выпил, не закусывая. Впервые на белой кромке посудины он разглядел едва заметные следы от напомаженных губ. «Оставлю ее губы на память...» – подумал Валерий. Посидев немного, он взял в углу тюк спального мешка и развязал его. Расправленный мешок Бурцев постелил рядом с матрасом, на котором Зоя лежала, как кузнечик с подогнутыми ногами. При свете лампочки было видно, что кожа у покойницы немного посинела. Кровь не осталась вся на матрасе, а попала и на темно-коричневую напольную плитку, но  с одной стороны. «Нужно ее одеть... Хорошо, что она после бани... Однако как жаль, что я не дал ей получить полное удовольствие... Она ушла, не испытав последнего блаженства...» – с дьявольским сожалением подумал Бурцев и пошел искать одежду мертвой женщины. С большим трудом он криво натянул на покойницу купленные им трусы и колготки, а также ее юбку и кофту толстой вязки. Он не обращал никакого внимания, что вымазал руки и свой банный халат в крови и походил больше на мясника, забывшего надеть перед работой клеенчатый фартук. Бурцев медленно двигался и методично исполнял все, что мысленно намечал, как запрограммированный робот. Он не испытывал никакого отвращения к уже окоченевшему и безжизненному телу. В его ушах еще слышался ее голос, и он воспринимал ее как заснувшую, но которую можно трогать, одевать, поднимать и переносить, не опасаясь разбудить. С простреленной повязкой на глазах он уложил ее в спальный мешок и застегнул «молнию» наглухо. Теперь Зою не было видно. Бурцев легко поднял тяжелую ношу с пола на руки и, как жених невесту, понес безжизненное тело на едва видимый мерцающий свет в саду...

Валерий осторожно положил мешок на краю могилы с небольшим наклоном из-за близко расположенной вырытой земли и, не опасаясь подвернуть ноги, прыгнул в темноту на дно ямы. Он уже протянул руки, чтобы взять мешок с телом и тут вспомнил, что забыл в подвале кровавый матрас. Вновь Бурцев с трудом выбрался из могилы и, оставив безжизненный груз  лежать, ушел. Свернув матрас, он вынес его на улицу и, подойдя к могиле, бросил вниз. Спрыгнув, он аккуратно разложил ватник, затем протянул руки и подтащил мешок ближе к краю. Здесь он легко дернул спальник на себя, и тот свалился на его грудь и подставленные руки. Осторожно Бурцев положил тело и выбрался наверх. Еще минут пять он стоял и словно не знал, что делать дальше. Пот стекал с лица, но Валерий не замечал его. «Да! Чуть не забыл... Нужно положить рядом с ней ее сумку... Ей там, возможно, пригодятся деньги и косметика...» – сказал про себя Бурцев, чувствуя крепкое опьянение и тем самым говоря кому-то, что он не грабитель и чужие деньги ему не нужны. Он опять сходил в подвал, а вернувшись, осторожно опустил сумку к ногам покойницы. «Что теперь?.. А! Теперь необходимо принести кирпичи и поставить их у головы и у ног...» – приказал мысленно себе Бурцев. Примерно еще полчаса Валерий таскал белые тяжелые силикатные кирпичи из небольшой стопки, накрытой целлофаном, возле дома. В свое время остатки кирпичей прибрал отец после завершения кладки коробки дома. Валерию вновь пришлось спускаться вниз, но прежде чем это сделать – он предусмотрительно выдернул лопату из земли и положил ее поперек ямы. Если двумя последними досками он закроет тело, то выбраться ему поможет только лопата. Бурцев спустился опять к покойнице, осторожно удерживаясь за черенок лопаты, чтобы случайно всем весом не наступить ей на ноги.

Через несколько минут Зоя лежала как в саркофаге – на досках, на матрасе, в спальном мешке. Сверху мертвая была закрыта тоже досками, что лежали на кирпичах по краям могилы. Бурцев не торопясь, засыпал яму наполовину и во время этой работы с ощущением приятного холодка в груди почувствовал, что с каждой брошенной лопатой земли вниз все дальше и дальше уходило опасение, что его когда-нибудь разоблачат и накажут за это убийство. Затем Валерий хладнокровно спустился и насколько смог утрамбовал землю ногами, потом досыпал земли вровень с поверхностью и опять принялся утаптывать ее. Как бы он ни уплотнял землю, оставалось еще много лишнего грунта. Он постоял и решил, что сейчас пойдет спать, а завтра остатки земли перекинет через забор на картофельное поле и закроет тщательно при дневном свете могилу дерниной.

На следующий день после пробуждения Бурцев тотчас выпил коньяка прямо из бутылки, чтобы опять вернуть уверенность и спокойствие вчерашнего дня. Он нашел сплющенную пулю, которая насквозь пробила голову Зое, расколола одну половую плитку и рикошетом угодила в осиновый брус бани. После того как в саду дернина была уложена, а лишняя земля переброшена через забор, Бурцев растопил баню и сжег  порванные трусы и колготки жертвы, затем он сжег свой кровавый и вымазанный в могильной земле халат, а после того как вымыл пол – помылся сам. К вечеру Валерий отрезвел, оделся, взял с собой пистолет и ушел на тракт, чтобы доехать до города. На следующее утро ему нужно было выезжать на линию в дневную смену…

Конец первой части