Удивительно быстро мелькают передо мной красные фонари проносящихся мимо такси. Все они, как специально, черные Тойоты, и я начинаю винить себя, за чересчур резкое любопытство. За этот ожидающий вид, за твидовое пальто, которых, как и такси насчитала уже с десяток, за слишком вульгарные каблуки и старательно нарисованное лицо. Я кричу «Черт!» пролетающей чуть ли не по моим ногам Мазде и отчаянно роюсь в сумочке в поисках зажигалки.
Щелчок.
В последний раз я видела его на той самой станции, когда был один из тех моментов прощания, прощания в стиле черно-белых театральных постановок, когда уже не чего сказать, не о чем молчать, и все, кажется, уже предрешено. Обречено ли. Актеры замирают с поднятыми вверх руками и полуоткрытыми ртами «Нет!» говорят их глаза. Аплодисменты. Занавес. Тогда, на той самой станции, дешевый серый экспресс уносил с собой шлейф моих бессонных ночей, моих отпечатков пальцев на ладони, моей, может быть, последней надежды.
Я не успеваю докурить, как запах кожи, едкий и слишком громкий врезается мне в нос, перед глазами темно
- Угадай кто.
Я поражаюсь этой детской нелепости, убираю руки со своих глаз, моргаю пару раз и думаю, лишь бы не свезлась тушь с ресниц.
- И знать не хочу.
Мне приходится улыбаться, делая вид, что я рада его видеть, а он до сих пор носит очки от Michel Henau даже ночью.
Кульминация тишины. Кажется, мы виделись только вчера, за одним из тех завтраков, с серебряными ложечками и круасанами, смеялись, пачкая друг друга кремом, опрокидывая бокалы один за другим, оставляя красные разводы на скатерти и довольно хрюкая над порцией воздушных сливочных шариков, в которых украшений было понатыкано на килограмм больше, чем они сами.
Не найдя ни чего лучше чем промычать «О, привет и О, как ты изменился/ась» мы ровными нервными шагами заходим в Vie d;licieuse, один из тех ресторанов с глупым названием в стиле «Попробуй меня, детка», с вылощенными официантами с лиц которых не сходит лицемерная улыбка, и, кажется, что они спят тоже улыбаясь, бордовыми салфеточками, из которых один из таких улыбчивых, потом обязательно скрутит розочку и скажет на картавом французском заезженную фразу.
В зале пустынно, только какой-то недоумок стоит у бара, запрокидывая через каждые пять секунд в себя, кажется, водку, которую официант выстроил ему красивым рядом, и теперь, довольно протирает бокалы для бренди, делая вид, что слушает историю бедолаги, у которого «жизнь так несправедлива…» Ну да. Ну да. Трава всегда зеленее. На другом берегу.
Я останавливаю себя на мысли, что не могу сосредоточится на том, на том, чьи глаза уже как 10 минут свербят откровенно мой лоб, и если честно, мне и не хочется, единственное что я хочу, это достойный, наконец, секс, или что бы бармен выстроил мне такой же ряд на барной стойке, как у того, в костюме от Живанши.
Он протягивает мне меню, тыкая пальцем в Чивас Ригал. Я принципиально протестую и заказываю Шабро. Он ненавидит Шабро и все вино иже с ним.
- Может скажешь что-нибудь, или так и будешь пялиться на бар.
Он достает сигарету, я достаю сигарету, мы синхронно закуриваем и наши одинаковые Бик одновременно умирают.
Ну же. Давай. Ты должна это сделать. Ты должна высказать все, что хранила в себе за эти годы, должна невозмутимо открыть ему глаза, на то, как он, на самом деле, ошибся, что он недоумок, недоразумение, озабоченное только своей карьерой и часами Casio, ты должна, заламывая руки проорать, что ждала, ждала, ждала, как тупая дура, как сама судьба, ты должна выплеснуть весь бокал на его рубашку, и сделать вид, что тебе наплевать и вообще, ты уходишь.
Меня спасает официант похожий на Марчелло Мастрояни в молодости, подставляя мне под нос тарелку с салатом, состоящим в основном из листьев китайской капусты и оливок. В это время стул напротив разоряется вопросами «Как твои дела» , «Что с твоим настроением», «Где та прежняя Мари», «Почему здесь пахнет спаржей», «Тебе понравился бармен, да, черт, тебе понравился бармен?».
Пахнет Пако Рабана и Ив сан Лоран. Определенно. Ни какой спаржи.
Я кидаю в него оливку и пожираю листья салата, будто неудовлетворенная жадная гусеница.
- Ты скоро станешь прозрачной.
Равнодушно замечает он, и я, ничуть не смутившись, говорю «ну вот и отлично». Может хоть тогда, ни кто не будет меня доставать, мучить этими бессмысленными вопросами, видеть, в конце концов.
Кульминация тишины. Кульминация Коко Розье где-то на бэк вокале. Покачивание сигарет в такт, когда-то эта музыка вытащила из меня соленые, на той самой станции, когда был один из тех моментов прощания, прощания в стиле черно-белых театральных постановок, когда уже не чего сказать, не о чем молчать, и все, кажется, уже предрешено. Обречено ли. Тогда, на той самой станции, дешевый серый экспресс уносил с собой шлейф моих бессонных ночей, моих отпечатков пальцев на ладони, моей, может быть, последней надежды. И все кричало об одном, все эти люди в серых пальто с сумками наперевес, общипанные голуби, клюющие всякую дрянь прямо под моими ногами, жалкие, даже афиши кричали и тыкали в меня пальцем «теперь ты одна», и Коко Розье шумно заключила в наушниках плеера «все, теперь можно пустить слезу». Вспоминается со смехом, маленький дебильный комок предсказуемости. Ты жалкая. Признай. Ты жалкая.
Он смотрит, ковыряясь вилкой в тарелке, строя из медальонов башенку, смотрит отстраненно, задумавшись, словно о золотой рыбке, которую ему ни когда не поймать. Я мелкими глотками допиваю Шабро, которое противно оседает кислятиной в горле, но мне уже все равно. Его «Бик» лежит рядом с моим, две потухшие звезды, и это, наверное единственное, что нас объединяет. Я рву салфетку.
- Ты меня ненавидишь? – Протягивает он, и я не понимаю, то ли это вопрос, то ли утверждение.
А что ты хотел? Что бы я бросилась на шею, захлопала в ладоши, прыгала, как заводная игрушка, останавливала прохожих и с остервенением теребила их за воротник «Вы видите его? Видите? Он мой, понятно?! Понятно вам, черт возьми!» Нет. Такого не будет. Жизнь ни фига не поле с ромашками «любит не любит», бедный мальчик, есть слово равнодушие, и, наверное, я бы перегрызла глотку тому, кто его придумал, ну, или, возможно, поблагодарила бы его. Прислала бы на дом корзинку французских орхидей.
Ему звонят. Самый потрясающий мужчина моей жизни, кидает на стол купюру, и я клянусь, если он рассчитывал на «чай» официанту, то это улыбчивый счастливец мог бы жить на нее минимум недели две, заказывая каждый раз себе на ужин Абрау Дюрсо.
Интересно наблюдать за тем, как меняется спустя год картина, декорации серых вокзальных веток, сменяются лакированными столиками, приглушенным светом, шумом посудомоечной машины от куда-то из-за угла, отчаянье приобретает оттенки серого, оттенки смирения, и да, блин, равнодушия. Я смотрю на закрывающуюся дверь. Единственное что осталось неизменным этот Коко Розье, которую я прошу сменить на что угодно, пусть это даже будет ансамбль песни и пляски. И я знаю, что я буду делать дальше.
Я беру купюру со стола, засовываю ее небрежно в карман и, улыбнувшись уезжающему экспрессу, направляюсь в сторону бара.
________________________________________________________
отрывок* Посвящается моему старому другу - одиночеству.