- Жалкая тварь!
- Заткнись!
Подъезд небольшой. Я бы сказала ироничный. С зеленой краской, свежей, лягушачьей, шершавой и бедной. Козырек. Окна. Голубой облезлый забор, которому пора к дантисту. Голубая краска карнизов первого этажа. С паутиной- прошлогодними листиками, мухами, шушерой, семьей паучков бисексуалов и безнадежным умилением над белой геранью за неухоженным стеклом.
- Выметайся к чертовой матери!
Картина первая.
Вам когда-нибудь приходилось думать о том, что бы совершить что-то противоестественное? Противозаконное. Не отвечающее приветливым взглядом ни одному канону нынешней старой морали? Что-то выходящее из ряда вон. Немыслимое. Но. С другой стороны – правильное. Правильное.
Над моей головой пустыня. В ногах переливается перламутр. Он везде – на окнах, на лягушачьей краске, на скрипучих дверях
- Сволочь.
…на оборванных объявлениях купля-продажа, на серой панели ступенек с бортиками оранжевой пожарной краски, на циферблате домофона
- Можешь больше ни чего не говорить. Выход там.
…, на почтовых ящиках без номеров квартир
- Отлично.
…на обтертых грустных перилах, которыми не пользуются даже старики, и мне правда их жалко, они ни кому не нужны. Перила. Или старики. Нет разницы.
Почти час дня. Меня мучает совесть и жажда. Сырые листья в порядке строгой очереди преследуют друг друга, наступая на пятки, давясь собственной свободой. Они рыжие полусгнившие рептилии, и я отшвыриваю их ногой. Небрежно и брезгливо. Ноябрь. Я тебя ненавижу. Ноябрь. Я тебя обожаю.
В моей голове, в моей голове Dido – my life, немного не в тему, совсем чуть-чуть соленая, с привкусом горечи на кончике языка. Я давлюсь слезами? А, может быть, мыслями.
Мыслями, мыслями, мыслями.
Вы когда-нибудь думали, сделать что-то правильное?
Подобное часто приходит в голову. Ведь это так просто на самом деле. Все портит мораль. Одна общая для всех, как общественный туалет, табу, запрет. Нельзя. Кто сказал нельзя? Тот, чье имя нельзя упоминать в суе? Опять же почему нельзя? Я вот упоминаю. Каждый чертов божий день. Ну, так кто? Собрались великие умы этого мира и решили, что можно, а что нельзя? Но наверняка эти умы уже давно сдохли, их мозг рассыпался на сотни ионов, малекул… маленьких великих умиков. Допустим, я не знаю, - что можно, а что нельзя.
Картина вторая.
Никто не обращает на меня внимания, хотя я стою прямо перед этим подъездом. Перламутр он везде. Блики на очках, часах, от моего пакета исходит пар, в воздухе обитают миражи, дом погибает, людей нет, поэтому никто не обращает на меня внимания, крики на первом этаже, я стою, в трагичном пальто, с вуалью на глазах, я почти что родственник того самого «царство ему…» и все в этом духе, стою перед подъездом, с пакетом в руке, в окружении стайки лужиц.
Крики еще не достигли своей кульминации. Я даже не слушаю, мне неинтересно. Мне достаточно пяти минут.
Этот дом, этот мастодонт, он смотрит на меня, а я даже не знаю, что ему ответить. Он смотрит укоризненно, жалобно, издеваясь и еще, этот ироничный подъезд… Я смотрю ему в глаза. Я собираюсь сказать – Я не со зла. Мне просто интересно. Не обижайся, это всего лишь спорт.
Я добавляю в мыслях – Хотя нет, я тебе немножко ненавижу.
Я смотрю ему в глаза и говорю
- Не беспокойся за них.
Он молчит. Он посылает ко мне мошку из своих темных прохладных стен. Она летит кругами, как пикирующий крошечный самолет, проваливаясь в воздух. Я подбираю ее на ладонь, где она спокойно и мило умирает, подергивая лапкой. Какая прелесть.
Картина третья.
Невозможность. Невозможность – плохое слово.
I’ll make you holiday.
… кипа барахла вылетает из подъезда. Прямо в мою сторону. Прямо к моим ногам.
Я думаю, а что бы было, если весь воздух превратился в перламутр, о распродажах вязаных шарфов, о Сан Фернандо, о том, что облака сегодня на редкость белоснежны, будто сопротивляются серости, унылости, и это, несомненно, даже хорошо.
Окно первого этажа, то самое, с геранью и черти знает какими занавесками разлетается в дребезги. Семья паучков напугана, паучки эмигранты, бедные, все будет хорошо. И я закрываю глаза. И я не слышу того Везувия, того рассыпавшегося сервиза, вниз по стене и далее по полу, и я не слышу этих слов, что слушала всю свою жизнь.
Картина четвертая.
В жизни вообще так много важного. Например, в моей. Например, моя жизнь. Очень важная. Если бы не моя жизнь, красные иглы, переливающиеся, живущие на ветру, следующие каждому его дуновению, эти красные арабески, они бы не слизывали перламутр
С окон. С лягушачьей краски на скрипучих дверях
Несомненно. Мне просто интересно ….
… с оборванных объявлений купля-продажа, с серой панели ступенек с бортиками оранжевой пожарной краски, с циферблата домофона
Они будут спрашивать у меня, что же случилось? Вытирать черные лбы, обмахиваться полотенцами и теребить пуговицы.
…с почтовых ящиков без номеров квартир
Интересно посмотреть на человека, возомнившего себя тем, чье имя нельзя упоминать в суе. Мое имя нельзя упоминать в суе. Вот я. Смотрите на меня.
…с обтертых грустных перил, которыми не пользуются даже старики, и мне правда их жалко, они ни кому не нужны. Перила. Или старики. Нет разницы.
Они будут спрашивать, они будут искать, они будут истерить еще хлеще и еще пуще прежнего, хотя… Как еще им это не надоело… Они вряд ли поймут, они вряд ли вспомнят, как цеплялись друг за друга в этом кипяченом месиве, как умоляли простить, как говорили, что любят или ненавидят, но все равно любят, как, возможно, подумали, но не сказали, но разве есть смысл говорить, когда в глазах бегущей строкой и так все написано?
Ни каких обид. Мне просто интересно.
На моих часах время уходить.
Я вызову пожарных. Не беспокойтесь за них.
