(В сокращении)
А вот послевыборный день 5 марта 1984 года принёс нам разнообразие. А мне - незабываемое событие. И о нём обещанный рассказ.
На сооружение к нам ни с того ни с сего заскочил «ЗИЛок» с сорокалетним водителем-казахом Жавлетом, именовавшим себя по-русски Женей. Сопровождал его тридцатилетний родственник-напарник по имени Музарбай. Женя проживал в Нукусе, был матёрым «плановиком», отсидевшим за наркотики чуть ли не пятнадцатилетний срок. А отбывал он его где-то под Салехардом, в местах, в которых волей судьбы через полтора десятка лет довелось побывать и мне. Там, среди приямальской тундровой зоны, побродил я по заросшим травой и ягелем, заброшенным зековским узкоколейкам, посидел на брёвнах-останках зековских бараков, припомнил некоторые страницы солженицынского «Архипелага Гулаг», да поразмышлял о несовершенстве и бренности политических режимов, как и вообще всего человеческого бытия. Но воспоминания эти уже совершенно о другой моей жизни на других окраинах Отчизны…
А здесь, под Нукусом, Жавлет-Евгений завозил нам щебень от ПМК. Он лучше других шоферюг был знаком с нами, русскими шабашниками, и в частности, с Петром. У Петра с Женей определились свои, особые отношения и интересы, в которые никто из нас не вникал, за исключением, может быть, Илюхи, тянущегося к запретной «травке», как молодой козлик на зелёной лужайке по весне.
И вот, пока Евгений и Пётр с Ильей, трущимся возле них, решали на своём арго «производственные» вопросы да попыхивали «косячками», я решил прокатиться с Музарбаем в этот «Красный дом». О посёлке мы, сооруженцы, знали давно, но никто из нас в нём доселе не бывал. А Музарбай направлялся в «Красный дом» к своему бригадиру по последней работе, который там проживал, и у которого ему нужно было срочно забрать трудовую книжку.
Всю дорогу Музарбай рассказывал о своих невзгодах. Он уже год как не работал, за что отец с матерью, и особенно старшая сестра, долбили его, говоря по-русски, в хвост и в гриву. Музарбай и сам хорошо понимал, что тридцатилетний возраст обязывал его работать и заводить семью. Но за невесту требовалось платить проклятый калым. А где его было взять? На накопление калыма требовался не один год работы. А воровать он не хотел, чтоб не «загреметь» на зону по родственному примеру Жавлета.
И вот сестра пообещала, что если нерадивый братец устроится работать в Нукусе, то сосватает Музарбаю невесту без калыма. (И такое, оказывается, было возможно в непостижимой Каракалпакии!). Правда, избранницей для запозднившегося жениха была довольно перезревшая дочка какого-то зубного врача.
- Нада ещё посмотрет на эта невест, - сердито говорил Музарбай, яростно крутя баранку. Грунтовка была липкой, скользкой. Мокрый снежок облепливал лобовое стекло и стаивал ручейками на капот. Низкое небо свинцовым гнётом давило пустопорожний «Зилок», приплющивало его к вязкой степи. Но, как упрямый таракан, он скользил и карабкался к заданной цели.
- Есля не понравица - в Термез на заработка уеду. Там, может, русский жена найду. И пелевать мене на калим!..
Традиционный калым крайне тяготил каракалпакских парней. Но пережитки тёмного прошлого не смогла изжить даже долгосрочная Советская власть. И всё же в последние годы, по рассказу Музарбая, молодёжь всё чаще нарушала традиции и обычаи своего народа, что, впрочем, было заметно и без его слов. Так, из-за тяготения калымом, многие молодые калпаки брали в жёны безкалымных русских девушек, а ещё - употребляли в пищу «презренное» сало, забывали молитвы и пели постыдные эстрадные песни «неверных». Выходило, что только бабаи-аксакалы строго и ревностно соблюдали законы ислама и вековые обычаи предков.
«Красный дом», названный так с приходом Советской власти в степь, как просветил меня неприкаянный Музарбай, выявился махоньким заброшенным посёлком с единственной улицей в два десятка дехканских хозяйств. Машина подъехала к домовладению, огороженному низким забором, наброшенным из камыша и сухих веток. За ним в глубине двора виднелось жилое глинобитное строение и выцветшие камышовые навесы. Там, посредине подворья, ещё теплился прокопчённый тандыр, стаивавший с себя снежок. А здесь, на улице, между дорогой и оградой, под его налётом промокал навал завезённого для тандыра природного топлива – всё те же жангиловые ветки и сучья.
Музарбай заглушил двигатель, выпрыгнул из кабины, уверенно прошёл во двор и исчез за дверью неказистого дома.
Сидя в тёплой и сухой машине, я с интересом осматривал унылые ветхие постройки, клочья серого снега на них, стылую грязь на земле. Но мокрая взвесь за стеклом постепенно стала нагнетать на меня атавистическую тоску, испытанную, вероятно, ещё безымянными прародителями рода моего во времена доисторические…
Неожиданно в дверях жилища появилась девушка. В тоненькой руке она держала тяжёлый национальный топор с длинным круглым топорищем. Девушка пошла через припорошенный снежком двор, вышла на улицу и остановилась у вороха жангила. Моя кабина-укрытие находилась метрах в шести впереди неё, и я очень хорошо рассмотрел юную хозяйку.
Красоты она была необычайной. Лицо с чистой, светло-матовой, а не смуглой кожей было поразительно правильным – от узкого подбородка до высокого открытого лба. Чёрные тонкие брови разлетелись на нём, как крылья ласточки. Большие тёмно-карие бархатные глаза с изогнутыми вверх опахалами ресниц будто освещали промозглый мир мягким взором. Прямой тонкий нос, совсем не приплюснутый по восточной антропологии, был пропорционален овалам едва ли не европейских скул и благороден, как на лике мифической Афродиты. Притягательные алые дольки не целованных ещё губ прикрывали перламутровые, словно выточенные резцом античного гения, ровные зубки. Из-под цветной шёлковой косынки с прожилками золотых ниток, накинутой на головку прелестницы, выбивалась прядь чёрных волос, подчёркивая нежность и девственность (так и хочется сказать не щёк, а ланит!) девушки-явления. И ни грубая изгрязнённая болоньевая куртка с мужского плеча, ни мрачного цвета длинная юбка, ни шёлковые синие шаровары под ней, обжавшие резинками щиколотки ног, ни толстые стоптанные, опять же, мужские ботинки, обутые на эти босые ножки – ничто не могло скрыть природной стройности и гибкости изумительной фигурки юной каракалпачки. Лет шестнадцать-семнадцать было ей на вид.
Как китайский истукан, окаменел я от сказочного видения.
Сначала Афродита не заметила меня. Она стояла лицом к машине, выбирая взглядами ветки для предстоящей рубки. Но, наверное, не почувствовать моё присутствие было невозможно и девушка пристально всмотрелась в лобовое стекло кабины.
И какая же колдовская сила очей её пронзила прозрачную перепонку стекла, ослепив беззащитные хрусталики глаз моих!
Но прекрасная Афродита, разглядев чужого человека, резко отвернулась. Затем наклонилась, ухватила и подтянула к себе первую ветку. Взмахнув тупым топором с видимыми зазубринами на ржавом лезвии, стала неумело и упрямо рубить.
Сердце моё зашлось и облилось кровью - от жалости, от несправедливости всего мусульманского мира, от своего бессилия что-либо в нём изменить. Ведь отец красавицы, тот самый, конечно, бригадир, распивал - в тепле, в уюте, на мягких коврах! - горячий чай с беспутным гостем своим Музарбаем. А дочь бригадира, достойная вдохновенной кисти великого Рафаэля, находилась на гриппозном мартовском ветру в чудовищных ботинках на босу ногу, с уродливым топором в божественных хрупких руках. Напрягаясь тоненьким станом, она долбила корявые, перекрученные, упругие как корни, ветки жангила...
Дробные минуты ударами её топора стучали по моим вискам. Но чудесная девушка – этот нелепейший на планете дровосек, - не обращая внимания на наблюдателя, упрямо рубила и рубила жангил - на хворост, на полешки - и складывала их возле себя. И я понимал: она не могла не ощущать, что я - чужестранец, я – русский, я – мужчина, изучаю её! Но - богиня гордая! - неоглядно, неотрывно, напрягаясь всем телом, взмахивала и взмахивала своим колуном…
Если бы это происходило в России, я сразу бы покинул укрытие, выхватил у неё чудовищный топор, сам бы взялся за рубку. Но я второй год жил в Каракалпакии и знал, что здесь такой поступок будет неуместен, если не более того... Потому, горя от стыда, я смиренно сидел на удобном мягком сиденье в нагретой двигателем кабине и горько смотрел на рубщицу. Чувства мои были скорбны, а мысли такими:
«Что видела и что увидит в жизни это прелестное создание?
С раннего чумазого детства в изолированном просторе степи было и есть для неё, спрятанной от школы, от общества (как и все кочевые дети в таких отдалениях) одно и то же. Это - присмотр за козами и овцами в навозных загонах, малолетние братья и сёстры - сопливые да драчливые, беспрерывная женская работа в доме и совсем не женское дело, такое, как подобное занятие с дровами, вне него... А теперь, когда подросла, обозначилось ещё и неисправимое рабское разделение в семье на мужскую и женскую половины, началось пресмыкание перед отцом-повелителем и братьями-мужчинами. И все эти годы её готовили и готовят усиленно в настоящие вызревшие сроки к купле-продаже, к выдаче замуж за, возможно, незнакомого, нелюбимого человека, и он, быть может, намного старше её. Ведь на дочек в каракалпакской семье смотрят, как на прибыльную вещь, и чем девочка стройней и красивей, тем больше калыма выручится за неё…
А что потом, замужем? Всё то же, всё то же! В новой семье жена становится рабой мужа-хозяина, невольницей его дома, нянькой из года в год прибавляющихся детей. И так будет всю её бесправную жизнь. И почернеет от непогод и слёз пригожее лицо, огрубеют от рубки корней и веток тонкие руки, иссохнут от родов и кормления младенцев тело и грудь, надломится в домашних работах гибкий стан… И никакой социализм с лозунгами о равенстве женщины в семье и обществе, не изменит векового уклада жизни каракалпаков. И будет он, их уклад, вечен, замкнутый в тандыровом отверстии ничего не меняющего времени»…
Намолов достаточную кипу дров, Афродита нагрузила часть их на левую руку и, забрав топор правой, пошла во двор. Но я заметил, как украдкой она быстро взглянула на покатое стекло кабины.
И снова заныло, сжалось в комок страдающее сердце моё!
«Милая!!! Убежать бы нам вдвоём из этого поганого, лживого мира – туда, в безбрежный Океан Вечного Счастья на Солнечный Остров Любви и Свободы!.. Туда, где нет ни феодальных законов, ни тёмных религий, ни войн, ни природных катаклизмов! Туда, в область моего воображения!..».
Нет, не услышала наивного призыва распрекрасная Афродита, уже любимая мною навеки, не остановилась, даже не оглянулась в пол-оборота ещё раз!
Она поставила топор у входа в дом, внесла дрова в двери убогого жилища и осталась в нём навсегда …
Вскоре появился заметно повеселевший Музарбай. В руках он нёс коричневую трудовую книжку и две нан-лепёшки.
- Ежь хлеп, - бросил он их на залоснённое сиденье, - тёплий есчо.
Мне было не до хлеба, но я для приличия отломил кусочек.
Вкуса лепёшки не ощущалось. Необъяснимое и необоснованное чувство потери - добровольной, катастрофической, только что произошедшей! - тошно владело мною.
Музарбай повернул ключ в замке зажигания, двигатель вздрогнул, ожил. Мы медленно покатились и доехали до конца улицы. Здесь, на краю поселения у богатого добротного дома, единственного в «Красном доме» возведённого из кирпича, «ЗиЛ» упёрся в десяток наваленных каким-то самосвалом куч щебёнки. Но даже сквозь пелену горечи в своих глазах я различил очень знакомое дробление камня в этом щебне... Музарбай заметил мой взгляд.
- Ваший сооружений шэбэн, – просто доложил он. – Нам мал-мал тоже заработат деньга нада. А здеся председатель иха живёт. Хороший таньга даёт за шэбэн …
Он развернул машину у ворованного стройматериала, и мы покатили обратно, чтоб выехать из посёлка. Это означало, что я ещё раз проеду мимо дома Афродиты! До щебня ли было тут!
Но тщетно всасывали взоры мои пустой двор бригадира и закрытые двери дома, уповая на прощанье ещё раз вобрать в себя образ недосягаемой девушки.
И только когда автомобиль выехал из посёлка, я, будто бы безразлично, спросил Музарбая, чтоб убедиться в правоте своих тайных прозрений:
- А это что, дочь твоего бригадира рубила дрова?
- Какой дочь рубил? – переспросил Музарбай, не видевший процесс рубки. Но понял, о чём речь и добавил с завистью, – их у него пиать штук!
- Ну, красивая такая, лет шестнадцать-семнадцать…
- Они все у него красивый дочка.
Холостяк, сожалея не о своём «добре», покачал маятник головы и чмокнул губами:
- Эхь-хь, и сиколько калима наберётся за всех, а, Сиригей!
Я не мог разделить его радости. Другие мысли - густые, сладко-горько-едкие, наркотические, как конопляный дым, стали заволакивать действительность.
«А ведь она, если бы не вероисповедание, если бы не национальность и обычаи, если бы не время и место - она ведь могла стать моей женой!», - думалось мне. И вся дальнейшая болтовня весёлого от успешной поездки Музарбая, уже не впитываемая моим сознанием, глохла в беспристрастном моторном рёве.
Навстречу неслись нарождающиеся сумерки. Мартовская степь убегала назад, унося в ежесекундно удлиняющееся прошлое эти минуты, этот день и этот глухой посёлок с революционным наименованием. Уносила она и его очаровательную полонянку с мифическим именем, данным ей русским парнем, случайно оказавшимся на её затерянной родине. В опечаленных глазах и в ещё мальчишеском сердце его образ дивной степной Афродиты, выглянувшей в мир из захолустного человеческого жилья, уже запечатлился навеки.
Но впереди у каракалпакской девушки и русского парня была целая жизнь, по которой пойдут они, ведомые несовместимыми судьбами, врозь, чтобы не встретиться никогда. И сколько же подобных встреч свершилось в подлунном мире со времён его сотворения - встреч случайных, мимолётных, бесплодных!
Но почему же бесплодных? Ведь, если бы не случилось той встречи - не появилось бы и этого лирического эскиза , да простит снисходительный читатель чрезмерную сентиментальность автору!