…Король Асперонии Самсон Второй чувствовал, что его пребывание в Париже затянулось. Но он, повинуясь, интуиции, бездействовал. Он рассчитывал на Провидение.
Он наведался в церковь Сен-Жюльен-ле-Повр. Вот он, рукотворный мастодонт, чудовищный иконостас перед алтарем, который устанавливает незыблемую четырехметровую дистанцию между престолом, местом, где топчутся святые отцы, болтающие о том, в чем они сами мало разбираются, и грешником, опоздавшим на футбольный матч и случайно забредшим в святой храм, чтобы переждать ливень.
У бокового нефа притаилась похожая на идолище или огородное пугало, деревянная, размалеванная разноцветными красками скульптура молодого человека с перекошенным, как от зубной боли, ртом и томно закатившимися под наморщенный лоб мертвыми глазами.
Выкрашенная прилежным художником в отвратительный светло-зеленый цвет, фигура распятого на кресте юного мужчины с черной вьющейся бородкой, много лет назад преднамеренно пострадавшего за всех живущих на земле, верующих и неверующих, своим нелепым видом даже у фанатичного христианина могла вызывать только чувство брезгливости и недоверия. То есть как раз те чувства, на которые вовсе не рассчитывал прототип рукотворного сына Божьего, когда две тысячи лет тому назад с укоризной следил за действиями некоего бессердечного умельца, вооруженного молотком и шестидюймовыми гвоздями.
Но на Самсона фигура Христа неожиданно произвела благотворное, умиротворяющее воздействие. Присмотревшись, он увидел в фигуре распятого то, что пытался передать бездарный, но искренний скульптор – наивную веру человека в свою способность понять, о чем думал Христос, когда Его приколачивали к кресту. Изломанные «домиком» брови, долженствовавшие кричать о муках Христа, и особенно вдруг непокорно и яростно сверкнувший из-под прикрытого деревянного века глаз истукана, сказали Самсону о поисках истины куда больше, чем все его нескончаемые бессонные ночи в королевском дворце, когда он, занятый мыслями всё о тех же «зачем» и «почему», страдая, пополнял бесчисленную армию сомнамбулов.
Иисус знал...
Ему, единственному из людей, было дано полное знание. Он еще при своей земной знал, почему всё и зачем это всё.
Он знал и ни с кем эти знанием не поделился. Те крохи, которые этот человек нам оставил, мало что объясняют...
Хотя, какой Он человек...
В Сен-Жюльен-ле-Повр, когда Самсон стоял перед почти языческой фигурой деревянного Иисуса, прибитой гвоздями к бутафорскому кресту из многослойной клееной фанеры, в его сердце впервые вкралось некое – новое для него и, вероятно, абсолютно неуместное в церкви – трепетно-нежное и чистое чувство к женщине. Чувство это пронизывала светлая грусть.
Самсон поймал себя на том, что в грубой фигуре распятого Христа ему страстно захотелось увидеть беззащитность, мудрую покорность судьбе, хрупкую женственность и ранимость. Он вдруг обнаружил в себе болезненно-сладостное сострадания ко всем женщинам, которых когда-либо знал. В своих мыслях он дошел даже до того, что решил подумать о нелегкой судьбе королевы, по-прежнему содержавшейся в монастыре на острове Нельке.
Как долго может продержаться в заключении и не спятить еще вполне боеспособная женщина, вся вина которой заключается в том, что она, – возможно! – лишь отдала тайный приказ отравить какую-то потаскушку с неблагозвучным именем Ингрид?
«Может, казнить Лидию?» – подумал Самсон, выходя из церкви. На его взгляд, это было бы более чем милосердно. Отрубить голову, и все дела. Это было бы по-королевски. Чтобы не мучилась, бедняжка, томясь в неволе...
Именно там, в церкви, Самсон понял, что зависим на самом деле не от собственных пороков, не от унаследованных от предков черт, не от людей, которые всегда густо населяли пространство вокруг него, не от случайных обстоятельств и общих закономерностей, в которые он был погружен с самого детства, а от чего-то иного, что составляет таинственную неизбежность всего того, что происходило, происходит и произойдет с ним в жизни.
Эта неопознанная неизбежность проникала в него извне и успокаивала душу, он понимал, что от него, короля Самсона Второго, в сущности, мало что зависит, и надо довериться естественному ходу событий; он понял одно, чтобы душа продолжала пребывать в покое, необходимо только, не дергаясь, проплыть некий отрезок жизненного пути, покорно отдавшись великому потоку времени.
И тогда все само собой как-нибудь образуется.
Надо довериться этой неизбежности и спокойно делать вид, что у тебя нет ни серьезных претензий к окружающему миру, ни каких-либо намерений этот мир менять.
Так среднестатистический авиапассажир беззаботно препоручает свою бессмертную душу анонимному экипажу воздушного судна. Многим показалось бы странным, если пассажир при покупке билета не только принялся бы выяснять родословную капитана летающей реактивной гробницы, но еще и озаботился бы состоянием его здоровья или пристал бы к кассиру с вопросами о том, сколько часов и километров налетал вышеназванный капитан и как зовут его любимую стюардессу. Не менее странными выглядели бы его действия, если бы пассажир, заняв свое место в кресле у иллюминатора, нажатием кнопки вызвал бы стюарда и велел бы передать командиру авиалайнера, чтобы тот летел потише, пониже и поаккуратней, обходя стороной грозовые фронты.
Ничего этого пассажир не делает.
Он просто берет билет и летит туда, куда его призывают дела или прихоть.
К тем, кто много думал и много страдал, с годами приходит успокаивающая душу уверенность, что вокруг нас, помимо привычных объектов и субъектов, существует еще что-то невидимое, независимое и незаметно повелевающее всем миром – нечто возвышенно мощное и неотвратимо справедливое. И этим Нечто, которое верующие называют Богом, а мыслящие атеисты – Высшим Разумом, не может управлять человек, даже если этот человек соткан не из молекул и атомов, а из эфира, солнечного ветра и сна, навеянного полетом пчелы вокруг граната. Даже если он не какой-то там простой смертный, вроде Поля или Аннет, а сам король великой Асперонии Самсон Второй.
Самсон чего-то ждал. И его подстегивало неясное чувство к женщине. Оно бежало рядом и хлестало его по сердцу, больно и сладко...
(Фрагмент романа «Лента Мёбиуса»)
.