"Сотни лет
как волхв угрюмый
эти знаки
начертил,
но неведомая
сила
всё исходит
от чернил."
Ачерторе, 1884
Часам к восьми моё желание удушить этого невзрачного энтузиаста достигло апогея. Традиционное чаепитие с бубликами откладывалось и я, в последний раз обречённо вздохнув, приготовился к экзекуции. Однако, по мере появления на большой академической доске загадочных меловых знаков, странное дело, я быстро стал успокаиваться и неожиданно для себя даже крякнул пару раз ободряюще. Но вечерний гость в одобрении не нуждался, хранил упорное молчание и никакого внимания на трибуны не обращал. Сверяясь с зеленоватой ученической тетрадкой, посетитель торжественно поблёскивал очками, тогда как его рука твёрдо выводила на поле странных игроков: 1). . . *
Дойдя до края доски, тренер отступил и придирчиво вперил очи в свою понурую инвалидную команду. Я поторопил, скрипнув скамьёй, он в ответ стал откашливаться и приоборачиваться - ошибок, вероятно, не обнаружил. Как и предписывала отведённая мне роль, я постарался придать лицу каменное выражение.
« В годы правления византийского императора Юстиниана, - наконец начал гость - в Константинополе был построен собор Святой Софии. На каменном полу этого сооружения имелся загадочный рисунок, который сегодня я и повторил здесь. Как известно, Юстиниан заботился о том, чтобы поразить воображение варваров, осаждающих империю, но не только честолюбие руководило им. Император знал, что обычные стены не могут сдержать напор молодых народов, он смотрел в будущее. И события девятьсот восемьдесят восьмого года, думаю, он тоже предугадывал – разве в принятии христианства Русью нет плодов его мысли?».
В незаклеенные оконные щели сквозило холодом, за стеклом ярились угрюмые снеговые стаи, совсем я замёрз без трамвайной каптерской печки нашей, без валенок и чая. Снова с досадой вспомнил сладкоречивого Егора Ивановича, который, в случае успеха, обещал ещё одну, отнюдь не лишнюю бумажку, да и полулитровик в тумбочку поставил уже давно, но...
- Старославянская письменность и принятие новой религии, - продолжал мой супостат, - быстро вытесняли вместе с другими пережитками языческой культуры и мировоззрения другую, древнюю систему письма, широко распространённую среди южных и восточных славян вплоть до десятого века нашей эры. Миссионерская деятельность братьев Мефодия и Кирилла, который ещё в восемьсот шестидесятом году видел в Крыму многие книги, писанные древними русскими письменами, и их читал...»
- Товарищ, ближе к делу, - перебил я, – всё это известно нам!
- Простите! - оратор вернулся к доске и продолжил рисовать. Тонкий перезвон медных колец портьеры, раскачиваемой сквозняком, перекликался с размеренным шелестом за окном и шипящим цвирканием мела. Белые крошечки летели вниз, а на доску неторопливо выползали усатые насекомые. Сначала появились жирные господа: 2). . .*, а потом и хромые молодчики. Что-то давно знакомое почудилось мне в этой поступи: 3). . .*
- А теперь развею, - повелевающе возвестил гость, - чудовищное заблуждение предыдущих исследователей!
Я захотел встать и вытянуть руки по швам.
- Дело в том, что «роусские письмена», или, так называемые, «черты и резы», являющиеся одной из древнейших европейских письменностей - образцы перед вами - система отнюдь не буквенно-звуковая, не слоговая и даже не иероглифическая. Она - … комбинационная!
Мне показалось, что в зрачках молодого человека на миг вспыхнули инфернальные огоньки, во всяком случае, в стёклах явно блеснуло багровым. Нет, не люблю я такие игры, холодок под лопатками, покалывание слева... Полез за таблеткой, кажется, в правом внутреннем кармане пиджака они лежали; нет, в левом, под повязкой вохровской, там, где записная книжечка и авторучка от Егорки-профессора. Меж тем Лёшенька этот на чёрном пустом пространстве доски стал, как не понять, переводы свои снизу приписывать. Под первой колченогой командой:
ВОЗВЕДЁН УВИДЕТЬ БУДУЩЕЕ ТОРЖЕСТВО НЕБЕСНОГО ВЛАДЫКИ ЧЕЛОВЕКОВ,
под второй:
АПОРНИК КНИА АНТНИПЫ ПРОКОПКА ЗЕМНИ ПРВМХ, А МЕРЫ ТРИ ВЕЛИК ПЕТ ПЕНИ ВЕЛИА,
а затем и под третьей:
БЫЛА СЕЧА ВЕЛИКАЯ НА УСУП РЕКЕ У ПЕСУМА, У ВЕЛИКИХ ПЕСКОВ УРСУ ТРЕПНИСКАХУ, А САМЫ УШЛИ ВЕЛИКОЙ ПЕЧАЛЬЮ. А НАКАЗ С ПЕСУМА К НИМ – СТЕНУ АНТ УВЕЛИЧИВАТЬ. ВЕЛИК КНЯЗ ПО 343 НА 73 ТРУСУ К СРЦ …
Это было уж слишком, да и притом, наверняка, противоречило. Я испытал острый позыв незамедлительно пригвоздить товарища словом, типа: «оставь, господин, досужие вымыслы инсинуаций", - или: "гражданин, не притягивай факты по-дилетантски!». Но не мог. Словно губы друг к другу приморозило, а в горло кляп затолкало. Попытался привстать – не получилось - будто к скамье приклеило - и левая рука вдруг самостоятельно подёргиваться решила. А Черторез сквозь меня своими линзами гипнотически смотрел, почти не мигая, и говорил, говорил:
- Известно, что любой язык имеет определённые законы развития, возникающие в результате общения внутри обособленной группы. Известно и то, что язык не является врождённой способностью человека. В отличие от способности издавать звуки, он возникает в сообществе и притом лишь тогда, когда для выживания его членов и регулирования их взаимоотношений нет иных средств.
Но вот известно ли вам, профессор, что легендарный фригийский эксперимент по длительной изоляции детей однажды был доведён до конца, и родился язык иной, непонятный окружающим, но на котором взрослые затворники прекрасно общались друг с другом?
- Му, - отвечал я.
- Первичными простейшими понятиями, - гость гнул своё, - выраженными жестами, мимикой, а затем и звуками, у них могли быть, и, разумеется, стали понятия насущные, связанные с удовлетворением потребностей, часто используемые, а потому закрепляющиеся в сознании. Перечислю лишь некоторые: «собственное я», «окружающие», «неприязнь», «двигаться», «больно», «демонстрация силы», «отрицание» и тому подобное – всего около тридцати. Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что «больно», к примеру, на их языке звучало как «у-у», а угроза напоминала нечто среднее между кашлем и нашим звуком «х».
Ни страха, ни жажды, ни голода или холода члены группы не испытывали и, благодаря этому, соответствующих понятий не изобрели. Шло время. Инстинкт, не обременённый размышлениями, довольствовался имеющимся, но однажды в исследуемом сообществе появилось странное рыжее существо с длинным хвостом. Первым, кто обнаружил неведомое, был мужчина лет десяти. Он долго рассматривал незнакомца, а потом, бросив все свои занятия, помчался к собратьям и попытался описать им то, что увидел.
О том, что оно живое, пушистое и маленькое; о том, что у него два круглых зелёных глаза и длинные белые усы – о многом хотелось ему рассказать, но ни жесты, ни звуки, ни мимика не помогали. На него смотрели и не понимали, его слушали, но не слышали. В волнении он схватил щепку и попытался рисовать, однако неумелая рука не подчинялась. Вот тогда и случилось чудо. Направив все силы памяти, воображения, логики и инстинкта в одну точку, мальчик вдруг проговорил: «К – к – кот!». Хотя он и заикался, его поняли...
- Му, - я вновь попытался сбросить чары. Не вышло и на этот раз.
- Браво, профессор, мы делаем успехи! – Черторез произвёл ладонями нахальные хлопки. – Вы правы, откуда мог взять человеческое слово тот, кто не слышал его никогда? На самом деле, мальчик сказал: «Мяу – ы – рр!». На языке его соплеменников это означало: « Маленькое, издающее «мяу» ».
Теперь скажите, разве не так вёл бы себя первобытный человек? Ведь для передачи информации о предметах и явлениях, ранее не встречаемых, ему приходилось сначала описывать их не произвольно, что было бы непонятным для окружающих, а с помощью уже укоренившихся первичных понятий. При этом его мысль, отталкиваясь от ощущений, шла путём выявления главных, запоминающихся свойств описываемого. Именно так создавались понятия вторичные, появлялись названия реальных объектов, таких как «еда», «лес», «вода»…
Какое-то время в механической связке простейших понятий основную нагрузку нёс смысл, стоящий за отдельными звуками, потом, при частом употреблении, ряд начальных составляющих сливался в новом понятии и начинал произноситься слитно, превращаясь в название. Прежнее значение постепенно забывалось. Современные языки не могли не сохранить древние звуки той эпохи, когда речь ещё только зарождалась. Эти вотанические звуки вполне можно вычленить.
- Му-у! – я напряг все силы.
- Вы заблуждаетесь, Егор Иванович. Ещё Николай Рерих говорил, что важно внимательно различать предрассудок и суеверие от скрытых символов древнего знания. Существует информация, передающаяся из поколения в поколение. Я вот, например, лет десять назад листал наследную рукопись, написанную в позапрошлом веке. Кроме заговоров, оберегов, заклинаний, старинных молитв, эликсира бессмертия и прочей ерунды было в ней толкование тайных знаков.
Вы, профессор, писали в одной из своих работ, что формирование мышления и познание мира возможно лишь через собственное «я», что простейшие начертания могли возникнуть только из линий, моделирующих человеческую фигуру. Как не согласиться? Идеограмма «человек» почти одинакова и в письменах древней Индии, и у аборигенов Америки…
В нашем случае произошло то же самое: ключевым понятием явился знак «человека», его первоосновная составляющая – вертикальная черта « I », означающая «один», «тело», «естество». Две вертикальные линии « I I », естественно, означали «два» или «множество». Знак « ( », похожий на изогнутый лук или букву «С», означал «сила», а начертание, подобное перевёрнутому « у » - «движение» или «идти». Далее « М » или « IvI » - двое, держащихся за руки, либо совместно работающих – «взаимодействие». Тогда самостоятельный значок « V », расположенный отдельно, это – «действие», «делать». Символ бега -комбинационный знак, сочетающий два понятия «идти» и «сила»…
Свободная часть доски заполнялась значками. Они пыльно лезли друг другу на головы, прыгали, валялись на спине, болтали ногами, толкались, выскакивали на зелёную стену, кувыркались, пинали соседей и вставали на четвереньки. Я прикрыл глаза.
- Гиблодело… гиблодело! – донеслось вдруг сзади. А голос чужой, замедленный, низкий. Да и не голос даже – шум трубный - звук нечеловеческий, подвальный. Словно виниловую пластинку в обратную сторону медленно крутят. Морозом в спину и затылок. Вздрогнул, открыл глаза, оглянуться попробовал. Напрасно. Ни голова, ни руки не слушаются. Когда в аудиторию входили, нас было двое - я и Лёшенька - это точно, но, возможно, кто-то на задних рядах таился. Скорее всего.
Побелел Черторез, по лицу его проползла-пролетела тень жуткая последней птицы. Застыл под очками Лешиными страх животный: такой я лишь на скотобойне перед электродами встречал. Глаза в мою сторону были обращены, но не на меня, а куда-то левее и выше – в самую стужу. Там и усмотрел мой докладчик что-то, ибо повалился вдруг набок, по стене сполз, и рука мелком по доске последнюю полоску прочертила - линию волнистую.
Тут и мне нехорошо стало, так нехорошо, что и я увидел в белёсом тумане - тень чёрную высокую: по ступеням она спускалась, листки лёшины с пола подбирала, доску пиджаком черторезовским вытирала. А потом и свет погас.
Но и во мраке неведомая утроба органно гремела и повторяла эхом стонущим, тягучим, оглушающим: «...гиблодело... гиблодело... гиблодело...». Уши зажать через силу смог, а иначе медицинской помощи здоровым бы и я не дождался, и, подобно Лёшеньке, может быть, бубнил бы как он до сих пор без остановок: дядя ляля, дядя ляля...
*1)…, 2)…, 3)…, - см. илл.
Features and cuts