Будучи физфаковцем и адептом экспериментальной науки, Керосин принялся проверять прославленного естествоиспытателя. Поначалу он бестолково топтался по комнате, зажмурив глаза и натыкаясь на мебель, но скоро понимание забрезжило на кончиках его растопыренных пальцев. Керосин был зачарован разнообразием слабых ощущений, легчайших дуновений, ветерков, покалываний, распираний и трепетов. Зарождаясь в пространстве за пределами тела, усиленные дрожью подушечек пальцев, они гудели в руках и голове, отдаваясь в груди томительной сладостью. Душою, расширившейся до пределов общажной комнаты, он чувствовал каждый предмет, и стулья не ставили ему больше подножек, а шкаф не ударял в грудь острым углом, когда Кера в упоении кружил вечерами по своей пятнадцатиметровке. Мир оказался сложнее и глубже, чем учили в вузе, и Керосин учился жить в этом по-новому открывшемся мире и сам менялся, углубляясь и мудрея.
Керосин сделался прозорлив. Он стал спокойным и вальяжным. Какие-то глубинные проблемы человеческого существования разрешились для него, и посреди семестра наступили безмятежные каникулы.
Манкируя лекциями, часами просиживал он на общежитском подоконнике, созерцал транспортную развилку, и чему-то потаённо улыбался.
– Сейчас грузовик выедет, – заявлял он порой.
И точно, из-за поворота появлялся грузовик.
– А сейчас – троллейбус.
– Почему троллейбус?
Кера дарил любопытного глубоким светлым взглядом и серьёзно пояснял:
– Потому что рога.
И действительно, выползал рогатый троллейбус.
Вскоре Керосин прослыл среди студентов провидцем, угадывая число спичек в коробке или папирос в пачке “Беломора”. Впрочем, порой случались досадные конфузы. Однажды у соседок по общежитию пропала цветочная ваза. Керосин тотчас принялся за поиски.
– Вот она, вазочка, – бормотал он, водя руками в чистом воздухе, – горлышко, донышко… Что там вокруг? Какие-то стенки, ручки… Ага! Ваза стоит в кастрюле! А вокруг неё что, интересно? Ещё одна кастрюля, широкая… нет, тазик… Под кровать засунули, мудрецы. Где эта кровать? Первая комната по коридору налево, вторая, третья… Вперед!
Через минуту, вежливо постучав, Кера просунул всклокоченную голову в комнату похитительниц и объявил:
– Девочки, а я знаю, что у вас под кроватью! Там тазик, в тазике стоит кастрюля, а в кастрюле – цветочная ваза.
После недолгих препирательств Керосина запустили под кровать, откуда он извлёк на потеху публикe тазик для мытья полов и кастрюлю с молочной бутылкой.
Между тем наступила сессия. Провалив первые экзамены, Керосин на последние не явился. Да и зачем ему нужны были костыли формул, когда тайны природы сами волшебно раскрывались прикосновениям жадного ума? Когда, погасив электрические огни, накуролесившаяся за день общага засыпала, он бодрствовал, устремясь душой в ему одному доступные бездны мироздания. Внутренний взор его пронизывал вещество, расслаивал электронные оболочки атомов. Понемногу проявлялись и плотные ядра, шишковатые, как апельсины в авоське, покрытые рытвинами стоячих волн. А глубже начиналась уже совершенная чертовщина, и Кера подолгу водил руками в пространстве, пытаясь уловить ускользающие рельефы элементарных частиц.
Университетская администрация тоже не дремала. Завалившего сессию Керосина лишили места в общежитии, и тогда он оборудовал для жилья подсобку мужского туалета. Там, в добровольном заточении, без солнца и свежего воздуха, он паял радиосхемы при свете настольной лампы, писал стихи и предавался безудержной перцепции.
У него начались сложности в отношениях с городским транспортом. Самым удобным был кольцевой трамвайный маршрут, но ездить трамваем Керосин не мог. Задолго до звонков и стука колёс, по сверкающим рельсам накатывала давящая тяжесть, и невозможно было заставить себя внести раскалывающуюся от боли голову в эту адскую грохочущую повозку. Поэтому Керосин поджидал троллейбуса. Но и с троллейбусом возникали проблемы. Ползущий поначалу черепахой лёгкий троллейбус разгонялся вскоре до безумной скорости. Улицы и переулки мелькали, непрерывно лязгали двери, и динамик визжал прямо в ухо: “Следующая остановка! Следующая!” И Керосин не успевал повернуться, как следующая остановка уже становилась предыдущей, и приходилось возвращаться пешком. По этим причинам, а также из-за склочных вахтёров, вымогавших продления пропуска, он вовсе перестал выходить из общежития.
Однажды промозглым зимним вечером распоясавшийся Керосин обмотал лохматую голову спортивной курткой и отправился гулять по этажам. Перемещался он свободно, не натыкаясь на углы и стены, и, весьма довольный собой, пропагандировал среди встречных студентов свой новый неподражаемый способ зрения без помощи глаз. Турне было в разгаре, когда на беду ему повстречались первокурсницы, прибывшие недавно в университет из сельской глубинки. Керосин всегда охотно заигрывал с барышнями. Вынырнув, подобно призраку, из тёмного коридора, он загородил проход и пробасил из-под слоёв чёрного трико:
– Здравствуйте, девочки!
Визг, пронзивший все девять этажей общежития, прорвал и без того уже ветхую завесу конфиденциальности Керосиновой перцепции, и в образовавшуюся брешь последовательно ворвались крепко сбитая кулакообразная баба (комендант общежития), тонконогие комсомольские активисты, неотложка, санитары и врачи. Без долгих разговоров Керосина увезли в психдиспансер, а оттуда, с диагнозом “шизофрения”, – в областную психиатрическую больницу, где его поджидали инсулин и глюкоза.
Всем известно, что инсулином лечат диабетиков, а глюкоза, как воздух, нужна ослабленным больным. Но только специалисты знают, каких эффектов можно достичь, умело сочетая эти мирные средства. Вот как проводится инсулиновая терапия больных шизофренией. Изо дня в день пациенту вводят инсулин, который снижает уровень сахара в крови. Дозу постепенно увеличивают. Наконец, после очередной инъекции, мозг, лишённый глюкозы, теряет способность поддерживать умственную деятельность. Больной бьётся и кричит, не желая даже из нынешнего сумеречного состояния переходить в полное небытие. Привычные ко всему санитары удерживают на кушетке колотящееся тело. Наступает потеря сознания, кома. Затем, через рассчитанный промежуток времени, страдальца возвращают на этот свет инъекцией глюкозы.
Кера вышел на волю поздней весной. Вернее, вместо него на волю вышел другой человек. Айсберг души, раскачанный двадцатью инсулиновыми шоками, перевернулся, обретя устойчивость в новом положении. Личность прежнего рассеянного юноши ушла в глубину, а появившиеся на поверхности рельефы и формы, необкатанные и неотшлифованные ещё житейскими волнами, были неожиданно чужды и непривычны даже для него самого. Исчезли бесследно витиеватость речей, глубокомысленные паузы и зависания, вольный полёт ассоциаций и химерных фантазий. Рыхлый и располневший от усиленной кормёжки сахаром, он шёл по аллее больничного парка, пахнущего черёмухой, и хор ходячих больных женского отделения, репетируя на культплощадке праздничную программу, провожал его “Подмосковными вечерами”. Баянист растягивал меха, женщины пели, и какая-то дама в синем халате, блестя глазами из-под низкой чёлки, самозабвенно колотила в барабан.
Керосин шагал по хрустящему гравию, ощущая детское удовольствие от свободной ходьбы. Ему было легко. Полупустой чемодан не тянул руку, и не тяготил душу футляр, сковавший чувства пределами естества. Геометрическая прямая уводила его всё дальше в новую ясную жизнь, и только стук барабана ещё долго доносился из-за деревьев, за которыми скрылись белёные больничные корпуса.