оттеняется бледность виска хриплым космосом Курта,
я забуду… но буду /не спрашивать/ скрашивать буду -
как зовут тебя этим пронзительным, цинковым утром?...
отзывается скрип половиц девятнадцатым… пусто
в девятнадцатом номере, том дробь один, в ноль девятом…
если двигаться вверх по накатанной, с веерным хрустом
безучастно и густо однажды снесет неизбежным откатом
в глубину…
истекают подробности белых вкраплений,
высота отвлекает надменностью черного ила…
от настольных светил разбегаются долгие тени
в ненасытности ненависти к первородству светила,
если свет…
если цвет, то от серого в серый по новой,
захлебнувшись спокойным огнем над равниной татами…
и к чему этот город нагой?.. /так покорно готовый?../,
полосующий небо покрытыми льдом проводами?..
беззакония наших природ оторвались по полной,
отголоском гуляя в прокуренных тамбурах скорых,
стук колес, нарастая, сливается в гулкие волны
и стихает за узкою дверцей в конце коридора…
не хочу не хотеть тебя в пыльном пустынном мотеле,
где со звоном в ушах настигает смущенье свободы,
так нелепо любить тебя только за то, что расстрелян
был в гранатовом сне по весне от такого-то года
близорукими клерками в белых перчатках от гуччи
/за костюм трубочиста/ на острове солнечной крыши…
обернись… улыбнись… не сутулься… снимают. /«так лучше?…»/
и теперь тебя любят другие за то, что не вышел…
шоу маст го...
разогрев в октябре, третий акт в «Англетэре»…
любишь Пушкина?.. /смело!../ не больше, чем выглядеть глупо.
кто-то любит/любил/, кроме Бога, дантесов /сальери/?..
не за… а за… средь шумного ба… хоть какой-то поступок…
